Erhalten Sie Zugang zu diesem und mehr als 300000 Büchern ab EUR 5,99 monatlich.
- Herausgeber: Редакция Елены Шубиной
- Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
- Serie: Проза: женский род
- Sprache: Russisch
- Veröffentlichungsjahr: 2024
Елена Холмогорова — прозаик, эссеист. Автор книг «Признаки жизни», «Трио для квартета», «Лучшая роль второго плана», «Граница дождя»; в соавторстве с Михаилом Холмогоровым – «Второстепенная суть вещей» и «Рама для молчания». Жанр нового произведения — «Чтение с листа» — автор определил как роман-партитура. Репетиция любви, репетиция смерти, репетиция надежды, репетиция богатства, репетиция счастья… Жизнь героини выстраивается из длинной цепочки эпизодов. Как в оркестровой партитуре, в них одновременно звучат несколько голосов, которые только вместе могут создать мелодию. Они перекликаются и расходятся, что-то сбывается, а что-то так и остается в немоте, лишь на нотной бумаге.
Sie lesen das E-Book in den Legimi-Apps auf:
Seitenzahl: 174
Das E-Book (TTS) können Sie hören im Abo „Legimi Premium” in Legimi-Apps auf:
Ähnliche
Елена Сергеевна Холмогорова Чтение с листа
© Холмогорова Е. С., 2017
© ООО «Издательство АСТ», 2017
* * *
Елена Холмогорова – прозаик, эссеист, автор книг «Признаки жизни», «Трио для квартета», «Лучшая роль второго плана», «Граница дождя»; в соавторстве с Михаилом Холмогоровым – «Второстепенная суть вещей» и «Рама для молчания».
«Чтение с листа» – новый роман Елены Холмогоровой.
В этой прозе сама жизнь – богатство ее мелких даров, щедрость деталей, тонкость нюансов…
ПАРТИТУРА – итал. рartitura – букв. разделение, распределение – нотная запись многоголосного произведения, в которой сведены партии каждого отдельного голоса (инструмента). Нотные знаки располагаются в партитуре подстрочно один над другим, для того, чтобы глазом можно было легко охватить направление движения всех голосов в их одновременном звучании.
Как чудно жить. Как плохо мы живем.
Увертюра Репетиция пустоты 2012
Ее уволили с первого сентября. Спасибо, дали прожить спокойно лето, съездить в Турцию, не думая о том, что в железной коробке из-под Павликова новогоднего подарка, куда складывала сэкономленные деньги, ничего не осталось.
Шеф, пряча глаза и смущаясь, будто он должен сообщить ей о результате анализа, подтвердившего смертельную болезнь, промямлил, что, мол, новое время диктует новые задачи, что для успеха дела необходимо безукоризненное владение многими компьютерными программами и знание чего-то, что он сам произносил нетвердо, да и вам, дорогая Елизавета Николаевна, сколько можно от звонка до звонка… Она не сразу поняла, о чем речь, и потом, вспоминая сцену в старомодном, обшитом деревянными панелями кабинете, где не было места компьютерным технологиям, рыночным механизмам и длинноногой молоденькой секретарше, изумлялась своему поведению. Всегда славилась быстротой реакции, а тут – как в ступор впала. И стыдно было за идиотский вопрос: «А как же она (вмиг возненавиденная преемница, неведомая победившая соперница) во всем разберется?». И ответ – сухо и устало: «Так вы же, Елизавета Николаевна, дела ей передадите».
Это был один из самых тяжелых дней в его жизни. Намек прозвучал слишком прозрачно. Ударили по самому больному, напомнили про возраст. Мол, мы высоко ценим ваш колоссальный опыт и по существу дела, и по руководству коллективом, поражаемся вашей феноменальной креативности. Так провожают, точнее выпроваживают, на пенсию. И когда главный акционер завел эту песню, вспотела шея, туговат стал ворот рубашки. Он только безвольно кивал головой, как китайский болванчик, наполовину отключил слух, сосредоточившись лишь на том, чтобы не дрогнул ни один мускул на лице. Но поворот сюжета в монологе не пропустил. Мы очень рады омоложению компании, свежая кровь несомненно придаст ее деятельности новые импульсы. Но вот еще один вопрос. Никаких, мол, претензий, но, сами понимаете, секретарь генерального директора – лицо фирмы, да и технологии в делопроизводстве теперь новые, что там технологии, даже слова – тайминг, ситуативный имидж, мониторинг информации, психология невербального общения… И кандидатура подходящая у нас есть на примете. Молодая, но уже себя зарекомендовала. Человек надежный… Он опять покивал, и партнеры, поняв, что сигнал достиг цели, что все будет как надо, удалились. Все-таки старая закалка – великое дело. Им было ясно, что главное шеф услышал: и легкую угрозу про возраст, и что на этом месте должен быть надежный для них человек.
Вета была чутка к слову, и, когда, выслушав еще раз благодарственный лепет, вышла, привычно закрыв за собой дверь в приемную, почему-то подумала: «Как точно говорят – на ватных ногах», обессиленно села в вертящееся кресло, мечтая, чтобы телефон не звонил хотя бы пять минут. И странно, опять о словах: «Как привычно странное название – предбанник. Надо будет все-все убрать»…
Дни шли как в тумане. Барахло из ящиков стола уносила частями, а половину оставила в мусорном баке напротив – как же человек обрастает вещами! Хотя что же удивляться – просидела двадцать семь лет.
Сослуживцы, конечно, качали головами, жалели, шептались, что под шефом кресло качается, вот он и совершает судорожные телодвижения: разогнал аналитиков, набрал юнцов зеленых, ее вот – секретаря идеального – увольняет, одним словом, меняет хорошее на новое.
Преемница оказалась вовсе не девчонкой, а лет тридцати пяти полнеющей крашеной блондинкой, спокойной, доброжелательной и толковой, внимательно записывала инструкции, вела себя скромно и сочувственно.
Именно это и добило. Вета была полна жаждой мщения, заранее исходила желчью, но противопоставить выдержанности и квалифицированности ей было нечего. Действительно, новенькая собиралась перенести многое с бумаги на компьютер, даже пыталась объяснить Вете, как это будет работать, но та не слушала.
Шеф старательно избегал оставаться с ней. Проскакивал мимо предбанника, как скомканная бумажка, выпущенная из рогатки, хотя она теперь сидела там вместе с новенькой. Та держалась корректно, но первый же предмет, принесенный ею, заставил его вздрогнуть. Пробковая доска, к которой острыми кнопками крепились мелкие бумажки, была устрашающе похожа на кошмар его детства. Старшая сестра ходила в кружок юных натуралистов и вместо того, чтобы оберегать природу, пришпиливала задушенных спиртом бабочек и жуков и прятала под стеклом. Это называлось коллекцией и неизменно всех восхищало: «Как живые!». Мало того, место этому кладбищу было определено на стене над его кроватью. Он страдал, ему казалось, что ночью трупики оживут и станут кружиться у его подушки. Все хвалили сестру, а его корили за отсутствие увлечений (слово «хобби» тогда еще не было в ходу).
Самое забавное, что ей было жалко шефа. Ясно же, что именно он станет следующей жертвой. А главное – не могла не сочувствовать шефу, когда тот с ней, Ветой, разговаривал. Невольно ставила себя на его место и привычно, как делала целую четверть века, старалась помочь, избавить от лишних негативных эмоций. Даже тени неприязни не пробегало между ними.
Он долго думал, как обставить прощание. Ну, там, премия – надо будет не поскупиться, а вот на память… Он-то считал, что у них климат тепличный – ни скандалов, ни интриг, а вот, оказывается, сидит он, старый пень, в своей деревянной берлоге, а жизнь мимо, мимо… С внучкой поделился, а та – деловая… Она Елизавету Николаевну знает – три года назад, когда внучка на Кипре дом купила, та за ремонтом следила, сам тогда ее откомандировал. Внучка сразу: «Я бы ей работу нашла, ну, домоправительницей – гувернанткой она не потянет, хоть и с образованием, требования теперь, знаешь, какие! А так могу поспрашивать, рекомендации ей дадим». Он должен был бы порадоваться, что внучка близко к сердцу приняла, помочь обещала, но знал, что не сумеет даже заикнуться о такой возможности. Надо же, в няньки «не потянет»! И все примерял на себя новые времена, и все вздыхал…
Собрав остатки воли, Вета накрыла стол не хуже, чем обычно на свои дни рождения: фирменные пирожки с мясом и плюшки с корицей. Все так убеждали ее, что надо отдохнуть, а дело уж ей-то с ее энергией всегда найдется, что она поверила, будто устала и нуждается в передышке. Она всегда была легковерна, и даже странно, что не так часто на этом обжигалась. Да, тяжким было это мероприятие. Гражданская казнь. Всего лишили. «Того немногого лишили, что было у меня, – поправилась Вета, думая о том, что редко позволяла себе впускать в мысли, – того немногого… У кого из великих шпагу над головой ломали? Правильно, у Чернышевского, молодец, помнишь, отличница филфаковская! Вот и он вопрошал, прямо как ты: „Что делать?“.»
Кроме букета, уносила она конверт с премией и неожиданный подарок. Верстальщица Ирина, которая не только замуж вышла, даже фамилию на старости лет поменяла, заплакала, с ней прощаясь: «Если бы не вы, не было бы у меня счастья. Вот, Чапа моя просила передать», – и сунула коробочку. Приятно, когда люди помнят добро, – а всего-то пожила несколько дней с собачкой, пока Ирина в романтическое путешествие ездила. Дар спаниельки оказался даже не символическим – золотой кулончик с жемчужиной.
Вета не сразу сообщила сыну о переменах в своей жизни. Как человек практичный, она понимала, что он оттуда, из своей ледяной Сибири, ничем, кроме слов и денег, помочь не может. Реакцию она и так могла предвидеть: «Ну и хорошо, давно пора. Отдыхай, о деньгах не беспокойся, – поможем. И приедешь, наконец, в гости».
Ровно это он и сказал, когда она наконец решилась. Почему-то связь по скайпу все время рвалась, как никогда раньше, и это ее радовало: не надо было заботиться о плавности речи. «А все-таки он скотина, твой шеф», – не выдержал Павел, но она возразила: «Нет, это я дала себя уверить, что уникальна, а незаменимых и впрямь нет». Через час на мобильный пришло сообщение о поступивших на ее счет деньгах: а как еще сын мог ее утешить?
После фальшиво-пышных проводов Вета в последний раз шла «с работы», задевая прохожих огромным букетом.
Около дома в подземном переходе три бомжа, обнявшись, пели замогильными голосами мушкетерскую песню:
Это было так комично, что Вета не сдержалась и рассмеялась громко. Вслед ей неслось почти пророческое: «Судьбе не раз шепнем: „Мерси боку!“».
А сколько ей осталось воспоминаний…
Репетиция музыки 1963
Вот она идет по темноватой улице. Переехали сюда недавно, поэтому здесь все чужое и одинаковое, с домами нельзя поговорить. Нет знакомых собак. Падает снег, вокруг фонарей белая карусель. Вета несет черную картонную папку с нотами. Ручки длинны – папка то и дело задевает углом сугробы. Но она Вете нравится. Вся в тисненом орнаменте, а в центре надпись старинным шрифтом MUSIK. Это кто-то маме на работе отдал, узнав, что дочку в музыкалку приняли. А в ней «Школа игры на фортепиано». Смешно: целая школа уместилась в папке. Нести ее трудно, мешают толстые варежки на меху, пальцы в них плохо гнутся, и шелк витого шнура норовит выскользнуть. Но на урок надо приходить с теплыми руками.
Сколько она видела разных семей, и как часто дети не похожи на родителей! Вот и эта Елизавета Яснова – как от другой матери рожденная. Та – простоватая, больше всего озабоченная тем, чтобы быть «как все», одергивающая дочь за любое нестандартное слово. Так и вскинулась на экзамене, когда девочка сказала, что ей больше нравится музыка веселая, чем грустная. Она из тех, кто считает, что настоящее искусство должно быть печальным, из тех, кто в церкви натягивает на себя постную мину. Конечно, пришлось девочку поддержать и попросить спеть самую веселую песенку, какую она знает. Мама заторопилась подсказать: «Да, вы столько хороших песен пели на праздниках в детском саду и в школе». Но дочку понесло. На мгновение эту мамашу даже жалко стало.
Повезло ей с учительницей. Татьяна Николаевна никогда не ругает, вот в прошлый раз она левую руку не выучила, так та говорит, мол, ничего, к следующему уроку подтянешь, главное – призналась сразу, что как следует дома не занималась. Вете нравилось, что она много рассказывает – и так интересно, как будто все эти великие были ей друзьями школьными. Оказывается, Вивальди не всегда был гением, его аж на двести лет вообще забыли, а «Времена года» Чайковского не просто детские песенки, Рихтер на бис любил играть «Баркаролу», а уж про Баха, самого Баха, сказала, что его мелодии могли напевать вот такие же девочки, как она, когда, например, узоры вышивали.
Никогда не забудет она эту «самую веселую песенку». Тихая девочка вдруг прямо преобразилась, так кокетливо плечиком дернула, ножку в сморщенном чулочке отставила – и давай:
Мать от шока оправилась, кинулась к ней:
– Что это такое? Что это? Прекрати!
А девочка по инерции, но уже тише и медленнее:
Пришлось ее остудить:
– Ну зачем вы прервали, она очень артистично исполняла.
А мамаша себя выдала с головой:
– Знали бы вы, что там дальше!
Когда шли домой, мама причитала:
– Столько песен хороших: «Мы – ребята-октябрята», «А ну-ка, песню нам пропой, веселый ветер!», например, а ты…
Ох, Вете влетело! И папе заодно. За то, что часто куплеты эти дома пел. Но он только смеялся. И маме говорил:
– А она, знаешь, что меня спросила? Это, говорит очень страшно – добродетель потерять, она дорогая?
Вете подмигнул и замурлыкал:
Слух-то средненький, но они не при консерватории, а при районном Доме пионеров – музыкальный класс, даже не настоящая школа музыкальная, а, считай, кружок по интересам.
Вета любила воображать себя знатной дамой в длинном пышном платье, с высокой прической и веером в руке, как Золушка на балу. Мама никогда не спрашивала, что ей снилось, о чем она мечтает, даже что ей нравится, кроме еды, конечно. А вот Татьяна Николаевна прямо-таки выпытывала, каждый урок начинала с вопросов. То какую погоду Вета любит, то про собак, а сегодня вот про книжки.
– Вот ты читаешь хорошо, бегло, толстые книжки. Какая у тебя любимая?
– «Робинзон Крузо».
Да, не очень подходящий пример.
– А еще?
– Ну, сказки, про принцесс, про то, как раньше жили красиво…
– Так вот, подрастешь, будешь читать классику русскую, так увидишь: дамы и молодые люди то и дело запросто подходят к роялю и играют какую-нибудь пьесу, или один аккомпанирует, а другой – поет. В дворянских семьях играть на фортепиано учили так же непременно, как вести себя за обедом, читать или танцевать вальс. Называлось это замечательным словом, теперь практически забытым, – музицировать. И учили прежде всего – читать с листа, то есть играть по нотам без подготовки незнакомое произведение. Вот ты же можешь взять любую книгу и начать читать вслух, так же и играть с листа. Даже само название «чтение с листа», знаешь, как переводится? По-итальянски «a prima vista», то есть «с первого взгляда», а по-французски «a livre ouvert», то есть «по раскрытой книге». Вот если их объединить, получается именно такой смысл, как нам нужен.
И теперь каждый раз Татьяна Николаевна открывала новые ноты. Вета полюбила эту игру: начинать, не зная, что будет дальше. Получалось у нее не очень складно, зато это было куда интересней, чем без конца повторять и повторять одни и те же пассажи или долдонить гаммы. Ей казалось, что она сама сочиняет музыку, мелодии возникали у нее под руками, и, когда Татьяна Николаевна прерывала ее, она останавливалась с досадой: «Нет, так не пойдет. Если ты по складам читаешь, до смысла ли тебе? Надо уметь взять ноты и прочитать, как книгу „про себя“, должен включиться „внутренний слух“.» Потом она сама проигрывала разобранный фрагмент и говорила: «Хватит на сегодня, покажи, что выучила дома», Вета неизменно просила: «Ну пожалуйста, еще немножко».
Хорошая девочка, трудно ей будет. И как объяснить, что вся жизнь похожа на это самое «чтение с листа». Ноты написаны не нами, различаем мы их тайнопись с трудом, знаков судьбы не замечаем, а играть, то есть жить, приходится без репетиций. Хотя сколько и репетиций бывает, а мы все мимо пробегаем…
На уроке сегодня на инструменте не занимались, а читали Пушкина «Моцарт и Сальери». Татьяна Николаевна почти каждую строчку объясняла. И так интересно: все наизусть помнит. Но оказывается, Сальери был гораздо более известным музыкантом, чем Моцарт, – неизвестно, кто кому должен был завидовать. Вета дома все это рассказала, а мама рассердилась: мол, пусть своим бы делом занималась – на пианино играла, а книжки в школе читать научат. Он была в плохом настроении, папе тоже досталось. Он только Вете подмигнул и давай вполголоса свое любимое:
Ну тут мама еще пуще разошлась, припомнила ему, как от стыда сгорала, когда Вета на экзамене его частушки-куплетики петь начала. А он ей: «Ну что ты кричишь! Это же советская классика, из фильма „Котовский“. В войну киностудию в Алма-Ату эвакуировали и там доснимали. Так мы, мальчишки, днями пропадали, крутились вокруг площадки съемочной. Гоняли нас, конечно, но мы все равно то на дерево залезем, то за домом спрячемся. А какие артисты были, живые – Мордвинов, Крючков, Марецкая. И пели, знаешь, еще что?» И отец приосанился, изображая певца на сцене:
Хлопнув дверью, мама вышла из комнаты. Отец развел руками и пошел вслед – мириться.
А Татьяна Николаевна через два года заболела, ушла на пенсию. И кружок музыкальный закрылся…
Репетиция любви 1967
Никогда в жизни не видела она больше такого энтузиазма! Корчевали пни, вырубали кустарник, воду таскали из колодца ведрами и бидонами за километр. На общей стройке вчера еще незнакомые мигом становились друзьями. Все молодые, у всех дети. Дети-то и подружились первыми. Для старших была норма – два часа в день отдать работе, а потом вольница.
Центр дачной молодежной жизни образовался сам собой вокруг единственного стола для пинг-понга. Там вечером устраивались танцы. Родители девочки оказались с понятием: не только терпели музыку и шум, но и организовывали чай. Надо было принести свою чашку и что-нибудь сладкое. Воду таскали по очереди. На одном краю пинг-понгового стола стоял проигрыватель, к которому от столба протянули специальную проводку, горкой лежали пластинки, а другая половина была отдана под чайные дела. Компания подобралась по возрасту ровная – пятнадцать-шестнадцать лет.
Малышню, вроде двенадцатилетней Веты, конечно, близко не подпускали. Но ей повезло…
Однажды в положенный час, когда Вета заняла излюбленную позицию в углу сада, спрятавшись под елкой (это была их гордость, большинство участков было совершенно голыми), любимая мелодия, от которой начинала биться жилка на шее и стучать в висках, вдруг стала запинаться, что-то зашипело, раздались недовольные вскрики, а потом музыка смолкла.
Вета разочарованно вышла из своего укрытия. Родители пили чай, устроившись на сложенных штабелями досках, из которых скоро будет построенная не просто застекленная терраска – шестигранный фонарик.
– Игла у них заела, – сказал отец, с хрустом разгрызая кусок колотого сахара, – он всегда пил чай вприкуску. – Я, конечно, мог бы починить, но уж больно надоела каждый вечер эта канитель.
– Вот и почини, – мама отмахнулась от налетевших комаров. – Они молодые, не под гармошку же им плясать, да и гармонисты перевелись.
– Пойдем, возьми меня с собой, – взмолилась Вета. – Ты музыку сделай, а за это пусть разрешают мне посидеть…
Она прижилась. Маленькая, легкая, на ней отрабатывали танцевальные движения: крутили в рок-н-ролле, опрокидывали в танго…
Вете казалось, что она лучше всех этих взрослых девчонок: они глупо хихикали, мини-юбки открывали толстые, какие-то мясистые ноги, начес на голове противно трясся в танце, и прическа называлась гадко – «вшивый домик». Да и парни были невоспитанны и грубоваты. Почти все. Кроме Него, конечно. Высокий и тонкий, с изумительным низким голосом. Когда Вета слышала его, начинало ныть в затылке. Он все делал лучше остальных: танцевал, пел, играл в пинг-понг.
С тех пор как появилась машина, сначала выстраданные в долгих очередях «жигули», потом служебная «ауди» по будням и свой «ниссан» по выходным, в метро он спускался редко. Но неизменно с удовольствием. Жена смеялась: «Потому что это экскурсия два раза в год, а не обязанность два раза в день в час пик». Да, он, конечно, понимал, но не в том было дело. Он радовался, что ноги сами несут на нужную для пересадки лестницу, что «память тела» так здорово работает. А главная странность: в метро он неизменно чувствовал себя молодым, прибавлял шагу, прямо держал спину. «Еще моя походка мне не была смешна…» – даже мурлыкал, обгоняя тетечек с хозяйственными сумками на колесиках. Хотя какая странность: метро навсегда осталось юностью (бегом на последний поезд после вечеринки, свидание на скамейке у первого вагона…).
Он взял ее за руку и закружил, показывая где-то увиденное па, и этого было достаточно, чтобы сердце ухнуло и Вете стало ясно: ему нет здесь пары, только она.
Расходиться было велено в десять. Но обычно куда раньше мама кричала через забор резким, вдруг делавшимся неприятным голосом: «Елизавета, хватит уже, наплясалась, давай домой». Ей всегда было так стыдно, она успевала поверить в свое счастье, привыкнуть к тому, что может подойти к нему, что-то сказать, передать печенье…
Когда на березах стали появляться желтые клоки, она написала ему письмо. Лето кончалось, все разъезжались по домам.
На его шестидесятилетии, ближе к концу юбилейного застолья, уже изрядно нагрузившийся директор позволил себе в очередном тосте сострить: «Он знает себе цену, он не первый человек в фирме, но и не второй». Да, он знал, что дело в значительной мере держится на нем, что он многого добился, ему нравилось, что наравне с молодыми он легко произносит «стратегическое планирование» и «консалтинг». Ему было не стыдно появиться с ухоженной женой, сын был на достойной работе. Он полюбил приглашать гостей на дачу. Мастерски обращался с мангалом, не подпуская к нему женщин, и с гордостью под возгласы восторга вносил блюдо с истекающим соком ароматным шашлыком. Дом был скромный, но стильный, недавно отремонтированный, со множеством современных «фишек». Сильно он был непохож на ту родительскую дачу, где много лет не бывал и которую продал, как только те ушли из жизни. Располагалась она по непрестижному направлению, на восток от Москвы, зато близко, к тому же электричка рядом – неплохие дали деньги. Хотя был там свой шарм: велосипед, подкидной дурак, пинг-понг, танцы-шманцы. Боже мой, ведь он хорошо танцевал! И девочка еще была соседская, малявка, в него влюбленная, даже письмо однажды написала, прямо как Татьяна Ларина, трогательное, до сих пор помнил: «Я скоро вырасту, через год ты меня не узнаешь»… А он тогда в Питер уехал, дурачок-романтик, в мореходку. Через год в каникулы родителей навестил на даче. Хотелось казаться взрослым, зачем-то девушку знакомую с собой приволок – Москву посмотреть. Малявку ту видел только издалека, а потом в редкие приезды ни разу не встречал, так и не знает, стала ли она, как в письме обещала, красавицей…
На следующий год площадку раскопали под грядки, и собираться стало негде. Ездили на велосипедах на пруд, но Вету туда не пускали. Да она и не рвалась. Его не было. Уехал в Ленинград поступать в мореходку. Это казалось ей правильным, ему подходила только романтическая профессия. Вета завела тетрадку, в которой писала неотправленные письма, а потом прятала в щель в дровяном сарайчике.
Иногда на закате ей представлялось, как он через год приедет в морской форме, а тут она. Он скажет: «Какая ты стала красавица!». А дальше этого ей не думалось.
И он действительно приехал. Без формы, зато с девушкой.
А та мелодия, на которой заело пластинку, так и осталась самой любимой и всегда рвала душу. Она потом узнала, что это – знаменитый фокстрот «Маленький цветок».
