Любовь моя Ана E-Book

Софья Асташова

• Herausgeber: Инспирия
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Serie: Loft. Автофикшн
• Sprache: Russisch
• Veröffentlichungsjahr: 2024

Seitenzahl: 367

Beschreibung

«Ана» — божественное олицетворение болезни, которая заставляет девочек и женщин вставать на путь медленного самоубийства. Она может начаться с невинной диеты, а закончиться трагическим исходом. История жизни с анорексией рассказана изнутри болезни — честно, без украшательств и замалчиваний. Где-то вдалеке будет мелькать непростой путь к исцелению, состоящий из срывов, голода, отвесов, снова срывов и тотального непонимания окружающих. «Любовь моя Ана» — вторая книга Софьи Асташовой, составляющая дилогию с романом «Вероятно, дьявол». В первой рассказана история разрушительных неравных отношений, а во второй — не менее разрушительный опыт жизни с расстройством пищевого поведения — загадочной болезни, которая в наше время достигает масштабов эпидемии.

Leseprobe

Софья Асташова Любовь моя Ана

Умирать

Искусство не хуже прочих. В нём

Я достигла изрядного совершенства.

Сильвия Плат. Госпожа Лазарь

Как женщина я скорее Кинг-Конг, чем Кейт Мосс.

Виржини Депант. Кинг-Конг-теория

В оформлении форзаца использована иллюстрация: © artlabs / Shutterstock.com / FOTODOM

Используется по лицензии от Shutterstock.com / FOTODOM

Cover illustration by Ally Zlatar

© Асташова С., текст, 2025

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Пролог

Я была создана для того, чтобы стать худой. Голод был моим предназначением с самого раннего детства. Даже когда в возрасте трёх лет, лёжа на турецком ковре с бахромой, я слизывала с пергаментной бумаги, как кошечка, подтаявшее сливочное масло, знала, что спустя какое-то количество лет лишу себя еды, чтобы быть худой. Анорексичкой. Ей я и была.

Анорексичка – это слово я смаковала на языке, как самое сладкое лакомство. Ничто по вкусу не сравнится с этим словом. Анорексичка. Анорексичка – это оргазм. Лучше, чем оргазм. Лучше, чем все оргазмы мира. Я улыбалась, представляя, как на моей могиле полужирным шрифтом с засечками напишут: «Она заболела анорексией до того, как это стало мейнстримом». Я хохотала, когда придумала себе эпитафию:

Лёгкая, как птичка,Она была анорексичкой.

Часть первая

Дядя Саша

– Как это не хочешь шоколадку?

Шоколадку все хотят.

Дядя Саша

Мимо прошёл мужчина с красной коробкой чокопая под мышкой. Коробка нарядно блестела глянцевыми углами. В коробке, кажется, их двенадцать штук. Он съест их один или с кем-то поделится? Они такие мягкие и такие приторно-сладкие, что в обморок можно хлопнуться.

Я никогда особо не любила чокопай, но впилась в эту коробку жадным взглядом. Даже на расстоянии, через обёртку я слышала, как они дышат тихонько. Во мне поднялись и ярость, и злость, и всё сразу. Затуманенный от нехватки жиров мозг куда-то понесло. Я пошла за незнакомцем, будто кто-то невидимой рукой потянул за верёвочку. Этот мужчина владел сокровищем. Он был богат, как король. А я кто? Я никто. Не человек. Анорексичка.

Когда мужчина запрыгнул в проезжающий мимо троллейбус, я остановилась и сморгнула картину, которая всё то время, что я следила за ним, – нет, за коробкой – стояла перед глазами: я разрываю пластик обёртки и засовываю пирожное в рот целиком, уминаю его пальцами, чтобы влезло, размазываю шоколадные крошки по лицу и, толком не прожевав, берусь за следующее. Вокруг так много еды. Слишком много. Я никогда к этому не привыкну.

Я так пристально следила за чокопаем, что сбилась с намеченного пути. Пришлось развернуться и пойти в обратную сторону. Я шагала по теневой стороне улицы, вглядываясь в противоположную. Брела и смотрела на вывески длинного ряда домов: «Аптека», «Продукты», «Вина, воды, соки», «Табак». Я хотела и того и другого, то есть всего сразу. Но это невозможно.

Я направлялась в художественный музей, где открывалась выставка местных фотографов. Шла пешком по жаре, потому что было лето и потому что надо было сжигать калории. Какие-то мифические калории, которые я сегодня не употребляла, но сжигать всё равно надо. Калории, я была убеждена, берутся из ниоткуда, из воздуха, и их надо сжигать под палящим солнцем. Впрочем, солнце уже садилось, на асфальте лежали длинные тени. Я смотрела на свою тень, и у меня сладко засосало под ложечкой. Ноги вытягивались в две тонкие линии и не соединялись ни в одной точке, они были далеко друг от друга, как два острова, которые никогда не встретятся. Ради этого я жила или, скорее, умирала. Руки тоже не соприкасались с телом. На мне были туфли на танкетке. Я старалась идти модельной походкой, как в передаче «Топ-модель по-американски», которую смотрела каждое утро перед учёбой. Девушки в программе не казались мне слишком худыми и, соответственно, слишком красивыми. Сравнивая себя с ними, я находила, что у меня кости под кожей выпирают даже больше, чем у моделей.

Одно время я мечтала стать моделью. Пожалуй, многие девочки, рождённые в девяностых, когда гремела слава Натальи Водяновой, Наоми Кэмпбелл и, конечно, неподражаемой Кейт – королевы героинового шика – Мосс, мечтали об этом. Но мне не хватило роста, каких-то десяти сантиметров. Это ничего. Потом появилась новая мечта – стать самой худой анорексичкой. Здесь, к счастью, рост не имел никакого значения. А что, собственно, имело?

Голод. Голод имел значение. Голод – это наркотик со вкусом родниковой воды, клубничной жвачки и обжигающего чёрного кофе. Если ты хоть раз испытала, каково это – чувствовать кайф от голода, то никогда уже не вернёшься к нормальной жизни. И я выбрала его. Я выбрала Ану.

Мне нравилось ощущать голод – он стал моим спутником. Испытывая его, я чувствовала вдохновение, а не вину. Я больше всего на свете любила Ану, и она была рядом. Это был наш медовый месяц, который растянулся на годы. О чём ещё мне было мечтать?

Анорексия – это не обтянутые кожей кости и торчащие рёбра. Это нечто большее. Нечто внутри меня. Анорексия – предел мечтаний и цель жизни. Даже само это слово – «анорексия» – неординарное, дерзкое, но безудержно родное. Это на самом деле что-то особенное.

Ана принимает тебя любой: высокой или низкой, ребёнком или взрослой, с высшим образованием или без, одарённой или бездарной – и создаёт из посредственности совершенство.

Она гордится мной, когда за день я съедаю свой минимальным минимум. Она шепчет мне на ухо: «Ты сильная. Ты такая сильная». Но как только я начинаю есть – она отдаляется. С каждым днём всё дальше. Каждый день я стараюсь её вернуть. Почему? Потому что мне с ней хорошо. Мне нравится, едва проснувшись, ощущать под пальцами своё тело – хрупкое свидетельство моих усилий. Ана не враг, она моя подруга, и она не бросит меня. Я это прекрасно знаю. Ана не болезнь, она моя подруга. И она любит меня. Любит как-то по-особенному.

Каждое утро неведомая сила выталкивает меня из постели. Хотя почему «неведомая»? Сила вполне себе известная – голод. Если и удавалось заснуть на пару часов, снился один и тот же ужасающе реалистичный сон. Снилось, что я встаю с кровати, иду на кухню, открываю холодильник. Без разбора хватаю еду и заталкиваю в себя. На тёмной кухне в свете открытого холодильника руками зачерпываю гречку из кастрюли. Вылизываю банку сметаны. Проглатываю виноград с косточками. Ем и рыдаю. Ем и рыдаю. Ночной кошмар был липким от шоколада, солёным от рыбы, жирным от сливок. Я просыпалась в ужасе и слезах. Кошмар из снов всё чаще проникал в реальность, и я испытала страх от надвигающегося неминуемого конца. Один неверный шаг, и тебя засосёт. Эта картина не исчезала с пробуждением. Я долго ощупывала впадины тела и только тогда успокаивалась.

Сначала кажется, что ты умрёшь от спазмов в животе и слабости, но потом чувствуешь, будто рождаешься заново. Так и есть. Теперь это новая я – сильная и свободная от еды. В голодные игры играют только сильные.

Вырабатывается энергия из ниоткуда, и ты начинаешь получать удовольствие. Пьянящее полуобморочное состояние – кружится голова, тело потряхивает, в глубине живота порхают бабочки. Я почти не чувствовала землю под ногами. Я такая лёгкая, что кажется – раз – и улечу. Испытав такое однажды, я уже не могу забыть это чувство, я хочу снова и снова ловить волну этого призрачного удовольствия, незримого полёта, лёгкости и невесомости.

Все мысли постоянно и неизменно занимает лишь одно страстное желание: худеть. Ты не ешь. Не спишь из-за голода. Совершенно нет сил. Тяжёлые ноги, руки. Головокружения. Предобморочное состояние. Всё вместе это создаёт эффект такой лёгкости, что я чувствую себя невесомой. Я люблю это. Я получаю удовольствие от изнеможения.

Когда я не ем, у меня открывается «второе дыхание». Когда я не ем, мне кажется, что я становлюсь лучше. И я понимаю, что прошла слишком большой путь, чтобы свернуть с него.

Утром и вечером я становлюсь на весы. Я не люблю нечётные числа, поэтому всегда стремлюсь побыстрее проскочить нечётное число на весах. И хотя я вешу тридцать килограммов, я не особо обольщаюсь – вижу себя в весе двести плюс. Охватывает неизъяснимая грусть, и я предчувствую, что когда-нибудь это случится со мной.

Теряя килограмм за килограммом, хочется скидывать ещё и ещё. Даже когда я пытаюсь забыть свою мечту, внушаю себе, что этого никогда не будет и я не смогу достигнуть цели, у меня начинается безумная нехватка этой пустоты в желудке, дрожи в ногах, головокружения и того особенного нервного вдохновения.

На телевизионную программу «Пусть говорят» с Андреем Малаховым приходили девочки худее меня. Это злило, но и придавало решимости. Мотивировало. Кажется, кто-то из героинь после эфира умер. Вся страна увидела их такими худыми, а потом Ана убаюкала их в своих объятиях и сделала своими сестрёнками на небесах. Я подняла взгляд наверх, пытаясь рассмотреть на облаках девочек-ангелов, которые машут мне тоненькими ручками-косточками, призывая к себе, но ничего не увидела, кроме сиреневого закатного неба. Голова закружилась. Это хороший знак – значит, я худею. Становлюсь легче. На мне была короткая обтягивающая юбка с цветочным принтом и маленький сетчатый топ, облегающий, как вторая кожа. Я шла и украдкой трогала себя за острые рёбрышки, чтобы удостовериться, что они не обросли плотью, остались такими же острыми, такими же хрупкими под пальцами.

Я всё время трогала себя за кости. Когда просыпалась и перед тем, как заснуть, когда шла по улице, когда сидела на лекциях, когда смотрела телевизор и когда принимала душ. Я была безразлична ко всему, кроме костей. Моим любимым местом была впадина в районе солнечного сплетения. Подносишь к ней палец и не ожидаешь, что он так глубоко провалится, но он приятно утопает в ней и чувствует мелкие косточки там, где раньше их никогда не было. В голове происходит взрыв, по-другому это не назовёшь, взрыв от того, как явственно сквозь кожу можно ощутить свои кости. От того, как меня становится заветно мало. К этому я стремилась – стать как можно меньше. Просыпался азарт. Хотелось погрузиться в себя ещё глубже.

Я так увлеклась, так засмотрелась на свою изящную тень, что нога на танкетке подвернулась, я взмахнула руками, стараясь удержать равновесие. Вообразив, как это выглядит со стороны, сквозь боль я рассмеялась. Я представила, что была похожа на хрупкую птичку, взмахнувшую крылышками.

Администрация города переделала участок дороги в прогулочную аллею. Я шла под тополями, которые росли повсюду, в сторону музея, аккуратно переставляя ноги после неудавшегося падения и демонстрируя своё восхитительное тело. Идти оставалось недолго. В тени деревьев я тут же почувствовала озноб. Летом я мёрзла. Холод бил из самого сердца, словно там началась жестокая зима – мороз градусов под сорок. Это тоже хороший знак. По голым рукам побежали мурашки, и я ещё крепче обняла себя, когда услышала за спиной мужской шёпот:

– Какая девушка, какая фигура! Идеальная!

Я осмотрелась вокруг. Эти слова обращены ко мне? К кому же ещё! У кого ещё на этой улице могла быть идеальная фигура? Правильно, ни у кого. Идеальная – это я. Это про меня.

Рядом, будто из ниоткуда, материализовался мужчина. Мелкими быстрыми шагами он шёл очень близко, задевая меня плечом. Он был ниже меня ростом, но от него исходила спокойная уверенность в своей неотразимости. Возникло смутное чувство, что где-то я его уже видела. Волосы с сединой, лукавая улыбка, на вид примерно лет сорок пять. На шее у него висела золотая цепочка, а на плече покачивалась большая сумка-кофр.

– Девушка, у вас идеальная фигура! – прокричал он прямо мне в ухо. – Никогда такой не видел. Куда вы идёте? Пойдёмте со мной на выставку?

– А я и иду на выставку, – отвечаю я.

– Как мне повезло! Пойдёмте вместе.

Он прижался ещё ближе, отодвигая меня к обочине.

– Вы модель? – спросил он.

– Нет.

– Вы должны быть моделью. У вас идеальная фигура, – снова повторил он.

Сердце забилось чаще. Я почувствовала себя гелиевым шариком, стремящимся в небо, натягивающим тонкую нить до предела. Наконец хоть кто-то заметил, какая я идеальная, какая красивая. А то все говорят: «Посмотри, на кого ты стала похожа», «Посмотри, как у тебя кожа висит», «Ты не женщина», «Мужики на кости не бросаются», «Ни одному мужику такое не понравится». А вот одному понравилось. И не какому-то мужику, а фотографу с большой камерой. Пустяк, конечно, но именно с пустяков начинаются важные вещи. Он дал мне свою визитку.

Александр Копытин

Фотограф-ретушёр

Фотосессии, ню, свадьбы, дети, обучение

Я повертела её в руках и убрала в сумку. Забыв, что у меня есть выбор, что людям доверять нельзя и в мире полно уродов, я всецело положилась на этого незнакомца. Что говорить – я была одиноким человеком. День клонился к вечеру.

Уже вместе мы подошли к музею. О, какую печаль навевал этот величественный особняк! Казалось, что он закрыт или давно заброшен. Со скрипом открылась дверь, и фотограф пропустил меня вперёд. Пыльный пустой вестибюль освещался тусклым светом из грязных окон, в которые стучали, раскачиваясь от ветра, ветви деревьев. Их подвижные тени скользили по полу.

Перед лестницей, ведущей на второй этаж, была сооружена безобразная композиция. Какая-то разномастная мебель художественно задрапирована жёлтыми тряпками, а на столе – вазы с сухими цветами. На полу валялась серая мишура. Все это выглядело, как декорация к дешёвому театральному спектаклю. Ничего более нелепого я в жизни не видела, а фотограф, судя по тому, как у него загорелись глаза, пришёл в восторг. Он быстро достал камеру из сумки, накрутил объектив.

– Как хорошо, что я взял полтинник, – сказал он. – Полтинник – это то, что нужно. Я хоть и открою диафрагму, но света всё равно маловато – тебе не стоит шевелиться.

Я уставилась на него.

– Ну, что стоишь? Вставай!

– Куда? – спросила я непонимающе.

Он показал рукой на жёлтую нелепость.

– В эту икебану?

– Давай-давай, классно получится. – Он потянул меня за руку: – Давай, иди сюда.

Даже не спросив, как меня зовут, он уже командовал таким же приказным тоном, каким мама в средней школе заставляла меня играть на скрипке. Я осторожно встала на жёлтую ткань. Потом села на стул. Не знала, куда деть руки. Он направил на меня камеру, будто взял под прицел. Ни вперёд, ни назад не двинуться. Поймана.

– Раздвинь ноги, – сказал он. – Не бойся, не изнасилую.

Юбка была узкой и, когда я сделала попытку, как он просил, раздвинуть ноги, поползла вверх. Я тут же встала, чтобы её поправить.

Он нетерпеливо ждал.

– Ты что, стесняешься дядю Сашу? Дядю Сашу не надо стесняться.

Затвор открывался и закрывался с приятным звуком. Я люблю этот звук. Дядя Саша прыгал, нагибался. Подсказывал, что делать и какую позу принять:

– Да-да, так-так! Покажи мне страсть!

– Покажи, какая ты кошечка!

– Расслабься!

Я смотрела за всем этим со стороны, будто воспарив под потолком. Как это легко – покидать своё тело. Как с сексом, просто ждёшь, когда это закончится.

– Улыбайся!

– Не улыбайся!

Он просил больше изогнуться, выгнуться, изломаться. Гонял меня нещадно. В голове стало пусто, как в желудке – шаром покати. Я послушно выполняла приказы, будто кукла-марионетка. Обхватывала талию и втягивала живот, перекрещивала ноги. Он фотографировал и фотографировал. Беспощадно. Это длилось минут десять, но иногда десять минут – это не просто десять минут. Они могут растягиваться и сжиматься. Я знала это наверняка.

Тыльной стороной руки он отёр пот со лба, убрал камеру в сумку. Я всё ещё стояла в жёлтой декорации.

– Молодчина, – сказал он, потрепав меня по щеке.

Я была настолько ошеломлена, что не могла противиться такому фамильярному обращению со стороны незнакомца. В моих глазах он обладал бесспорной властью – камерой, которая могла сделать меня моделью.

Что это только что было? Моя первая в жизни фотосессия? Для меня это важно, очень-очень важно, но я не шучу, когда говорю, что мне казалось, будто всё это происходило не со мной. Я хотела отмотать время назад и ещё раз проиграть эту сцену на первом этаже пустого музея. Прожить её более осознанно. Интересно, он пришлёт мне фотографии?

Нарочито элегантно, как джентльмен, он взял меня под руку и потащил вверх по лестнице. Я медленно переставляла ноги. Он громко пыхтел – это было одновременно трогательно и неловко.

– Меня зовут Соня, – тихо сказала я.

Наконец мы поднялись на третий этаж и оказались в набитой людьми галерее. Фотограф не отпускал мой локоть. Его рука сжалась сильнее, как только мы оказались в толпе. Он протащил меня к столу у стены, где стояло красное вино и башенка пластиковых стаканчиков. Свободной рукой он взял стаканчик с вином и протянул мне. Многое я бы сейчас отдала за возможность выпить, но в вине калории, калории, калории.

– Я пью только воду. В вине калории. Много калорий, – с застывшей улыбкой я отказалась.

– Это правильно. Я тоже не пью, а то фокус не поймаю, – сказал он и рассмеялся заливистым смехом, перешедшим в глухой кашель.

Воспринимать искусство я была не способна. Вернисаж в принципе не для этого – он уничтожает все условия для восприятия искусства. Люди, которые приходят на открытия выставок, очарованы не искусством на стенах, а другими людьми вокруг.

От мимолётных соприкосновений с чужими телами я испытывала раздражение, но зато теперь у меня был поклонник. Ещё полчаса назад не было, а теперь есть. Я стала его музой на этот вечер, а может, и дольше. Кто знает, что будет дальше? Может, он устроит мне настоящую фотосессию в студии?

Он не участвовал в выставке, но знал всех и каждого на этом вернисаже. Он входил в тусовку провинциальных фотографов, которые одержимо мерились размерами объективов. У него были смешные, какие-то мультяшные ужимки, ни дать ни взять лепрекон из одноимённого фильма – мохнатые брови, порочная улыбка и горящие глаза. Он старался сохранять серьёзность, но всё время срывался на хохот – возможно, это я его смешила – и так и продолжал держать меня за руку, крепко, как свою камеру. Он мог внахлёст сомкнуть пальцы вокруг моего предплечья. Чувствует ли он, как из локтя торчит, перекатывается под кожей острая косточка?

По очереди он подводил меня к группам людей, пьющим вино, и как ни в чём не бывало представлял:

– Знакомьтесь, моя племянница. Правда, красотка?

– Какая худенькая, – отвечали они.

Я, конечно, таяла от восторга.

Затем он увёл меня, чтобы познакомить с именитым фотографом:

– Смотри, кого я привёл! Моя будущая модель.

Сердечко ёкнуло при слове «модель». Он был уже не лепреконом, а моим чрезвычайно добродушным и щедрым дядюшкой. Именитый фотограф рассмеялся. Я, пребывая под глубоким впечатлением от сказанного, пыталась изобразить на лице то, что, как мне казалось, можно принять за улыбку.

Он показывал меня, как диковинку, как свою гордость, а я не хотела прослыть неблагодарной. Я чувствовала себя самым драгоценным экспонатом на этой выставке. В самом деле, мне так понравилась эта игра, что я сама уже ни капли не сомневалась, что действительно прихожусь племянницей этому дяде Саше. А всё-таки интересно, пришлёт ли он мне фотографии? Ведь должен прислать.

Наконец он выпустил мою руку, чтобы почесать нос, и снова достал камеру из кофра. Не отходя далеко, сделал несколько кадров набитого людьми зала.

– Хочешь пофоткать? – он повернулся ко мне.

– Пофоткать?

– На, держи. – Он снял с шеи ремень и всучил мне камеру.

Она оказалась неожиданно тяжёлой. Чуть не выронив её, я так громко вскрикнула, что все в зале оглянулись. Если бы могла краснеть, я бы покраснела, но я утратила эту способность вместе с половиной тела. Он рассмеялся и надел ремень мне на шею.

– Так не упадёт.

Я держала её, словно чудо, каковым она и была. Направляла объектив и задерживала дыхание, прежде чем сделать снимок. Посмотрев на экран, я испытала восторг. Это удовольствие было для меня новым. Снимок получился смазанным, но в нём было что-то такое, что пробудило во мне азарт и желание продолжить.

Вот, оказывается, чего мне не хватало – фотоаппарата. С ним я почувствовала себя защищённой. Уже смело пошла по галерее, фотографируя всё подряд. Хотя больше месяца я ни с кем, кроме мамы, толком не общалась, я не стеснялась близко подходить к людям и совать объектив им в лицо, а затем молча отходить к другим. Толпа была для меня неким единым организмом.

– Неплохо, – сказал дядя Саша, прощёлкивая снимки, и похлопал меня по плечу. На волне смелости я решилась спросить у него:

– Вы скинете мне фотографии?

Вопрос вызвал у него смех. Он ничего не сказал, лишь ещё сильнее сжал мой локоть.

Я плохо получалась на фотографиях – так я считала. Я была не просто нефотогеничной. Фотография шла настолько вразрез с тем, как я себя видела, что в этом гротескном изображении я не узнавала себя. Не нашёлся ещё фотограф, который снял бы меня так, как я сама себя видела. Может быть, этот фотограф, который назвался моим дядей, тот самый? Может быть, встреча сегодня не случайна? Может быть, сама судьба свела нас, чтобы он запечатлел мою недолговечную красоту?

Я знала, что красота недолговечна. Дело даже не в возрасте. Дело в голоде. Я знала, что не смогу долго удерживать голодного зверя под контролем. Нельзя победить голод. В конце концов голод победит. Когда-нибудь, я не знала, когда именно, но до тошноты чувствовала ужас подступающей неизбежности. Как бы ни хотелось верить в обратное, но где-то глубоко внутри я понимала, чем грозит голод. Понимала, что у всего есть оборотная сторона. Оборотная сторона анорексии – срыв. Я закрывала глаза и видела себя огромной, как лежбище моржей, тушей. Мне придётся дорого заплатить за худое тело.

Я не всегда была худой. Да-да, но это секрет. Никто на этой выставке не должен узнать. Никто вообще не должен узнать. С другой стороны, мне хотелось показать всему миру и этому фотографу в частности, какой я была до. До того как приблизилась к идеалу, чтобы он понял, каких трудов стоила эта фигура, что я не просто худая от природы девочка. У меня запутанная история. У меня есть опыт и чувства. Я глубокий человек.

Захотелось выдернуть его из толпы, отвести в угол и рассказать всё. Всё, на что мне пришлось пойти. Речь не только о диком животном голоде. Мне пришлось потерять половину волос и всю зубную эмаль. Попрощаться со сном и людьми, которые были в моей жизни до Аны. Срывать голос при каждом разговоре с мамой, ведь я могла только кричать. Вот и сейчас мне хотелось кричать. Хотелось, чтобы он увидел не только идеальную фигуру, но и жертву. Жертву, которую я принесла, которую приношу сейчас. Хотелось, чтобы он меня пожалел. Хотелось уткнуться ему в плечо и заплакать. «Я так голодна», – сказала бы я. Я была голодна, но это не значило, что я хотела есть.

Поэт

Я не всегда была худой, и страх снова набрать вес преследовал меня, как и всепоглощающие, всепроникающие, вездесущие мысли о еде. Я засыпала и просыпалась с мыслями о еде.

Я не была худой, когда влюбилась. Я полюбила его с первого взгляда, с первого сказанного им слова, и даже раньше. Казалось, я любила его ещё до своего рождения, до сотворения Вселенной. Да и как можно было не влюбиться в высокого, два метра ростом, поэта с копной непослушных чёрных кудрей?

Удивительно, что этот мальчик – звезда школы – увидел во мне что-то, чего не видели другие.

Как у нас всё началось – это сказка! Был очень морозный день в начале января, на улице шёл снег. Рождество. Может быть, это грех, но небеса не разверзлись и не покарали нас. То, что это произошло на Рождество, даже сыграло на руку. Если бы это был другой обычный день, может быть, ничего и не случилось бы. У него были неоспоримые аргументы:

– Нам надо сделать это сегодня, чтобы потом, когда состаримся, рассказывать внукам, что их бабушка с дедушкой пошалили на Рождество.

Мы познакомились час назад, но уже думали о внуках. Мы всё поняли с первого взгляда. Насколько сильна и знаменательна наша связь – словно мы были близки в прошлой жизни, а может, и в нескольких.

Мы учились в одной школе, но познакомились, когда я уже поступила в университет, а он в академию. Я была на первом курсе, а он на втором. Мама уехала на несколько дней, а я пригласила в гости, по сути, незнакомого человека, хоть он благодаря своей популярности и был всегда на виду. Я зашла на его страничку во «ВКонтакте» и просто написала адрес. Мы даже в друзьях друг у друга не были, но жили довольно близко – не прошло и часа, как он позвонил в дверь.

Я открыла, и меня, как говорится, словно обухом по голове ударило. Он был настолько высоким, что мне приходилось запрокидывать голову, чтобы рассмотреть его. Весь этот молодой человек был таким поэтичным, что просто восторг. Сообразив, что надо его впустить, я открыла рот и выдохнула:

– Ты пришёл.

– Я пришёл, – ответил он и улыбнулся.

Никогда со мной не случалось ничего настолько интересного. Вдруг показалось, что со мной вообще никогда ничего не случалось. Сердце билось так громко, что я была уверена – он слышит. Гравитационное притяжение между нами нарастало.

– Чувствуй себя как дома, – сказала я, закрывая дверь в уверенности, что больше никогда не выпущу его из этой квартиры.

Мне только что исполнилось восемнадцать, он только что вышел из токсикологии, куда попал после попытки самоубийства. Там он встретил бывшую учительницу по химии. Так он сказал. Я поверила. Я верила всему, что он говорил. Я поверила бы, если бы он сказал, что прилетел из другой галактики, чтобы уничтожить человечество.

Он свалился как снег на голову с бутылкой рубинового вермута «Сальваторе» и колодой покерных карт в плёночке. Днём он, прогуливая пары, отсыпался, а по ночам работал крупье, пока казино не оказались вне закона. Мы открыли вермут и под завывания Джима Моррисона сели на пол играть в покер на раздевание. My wild love is crazy. She screams like a bird[1].

Правила игры я не знала, но это было так же неважно, как и то, кто первый разденется. Раздеться – запросто, ведь это был он – Джокер, шут, висельник. Длинный, звонкий, кудрявый enfant terrible[2]. На Рождество и правда случаются чудеса. Крыша, пока!

К тому моменту, когда мы оба оказались без одежды, в ванной наполнился водой выложенный плиткой бассейн вместимостью две тонны. Вода быстро остывала. Было до нелепости неудобно.

Шутник запрокинул голову и громко сказал:

– Это полный провал!

Мы хохотали оба. Давно мне не было так смешно, и даже ни капельки не обидно. Он был умным, стремительным, ловким, обладал каким-то заразительным свирепым весельем. Мы были одним целым.

Из квартиры мы вышли наутро, чтобы не шокировать маму внезапно нахлынувшим счастьем. Холод такой, что перехватывало дыхание, из носа текло. Он в кедах на босу ногу, а я в кроссовках. Вы вполне могли бы принять нас за школьников, облюбовавших местный подъезд для спонтанных свиданий.

– Пообещай, что ничего не изменится, – просила я.

– Обещаю, – ответил он.

Грядущее блаженство представлялось бурным, словно река в тропиках. Мы долго блуждали по улицам, по сибирским заснеженным улицам, по подворотням. Всё вокруг внезапно стало слишком красивым. Звуки жилмассива казались тишайшими по сравнению с грохотом наших сердец. Изо рта вылетали облачка пара. Замёрзнув, мы отогревались по подъездам, в тамбурах у друзей. Хотя прогулками дело не ограничивалось.

Утекай

Был тот редкий случай, когда у него имелись какие-то деньги. Откуда – кто знает? Они всегда появлялись нежданно-негаданно и, как белые дни, утекали сквозь пальцы. Я не спрашивала откуда, чтобы не создавать неловкости. А ему было стыдно в свои девятнадцать принимать деньги от родителей. Я всего на год младше, но горизонт времени пролегал между нами. Миллион световых лет. Он – бегун на длинных дистанциях, на длинных пружинистых ногах, а я – коротконогий ослик – не могла за ним угнаться. О себе я всегда говорила в мрачно-юмористическом тоне. А о нём – с придыханием. Насмешка над собой – это всего лишь способ защититься от боли.

Серый жилмассив плавился под полуденным солнцем. Наши каменные джунгли в трёх соснах. На домах вдоль улицы жильцы самовольно вывешивали красные флаги. Сдержанно, но настойчиво говоря: «Район у нас не зелёный, а красный». Пыльно и душно на улице, как в старом колониальном мире.

На его скульптурных с узорами вен руках уже лежал приятный золотистый загар. Мне хотелось молиться на эти руки. О господи, я не заслужила этих рук, которые кормят меня виноградом. Виноград – это почти вино. Асфальт – почти пляж. Каменные джунгли – почти Африка. Красные сигареты – почти американская мечта. Роман – почти жизнь.

Он купил неизменно красные сигареты в жёсткой пачке с острыми углами. Остались монеты, на которые можно купить и мне что-нибудь. Может, рингтон на телефон? Песню про невесту. «Завтра мы идём тратить все свои, все твои деньги вместе»[3]. Для цветов слишком жарко. Зачем дарить цветы, когда вокруг лето-весна? Зачем дарить рингтон, когда можно по памяти цитировать лозунги французской революции 68 года?

Я не хотела цветов и рингтонов. Праздник и так был всегда с нами. Праздник в его голове, в его кудрях, в его руке с сигаретой. Только вдруг мне захотелось хрустящего розового винограда.

Виноград продавался на улице, даже не в палатках, а в маленьких мобильных ларьках, рассыпанных тут и там у подножий супермаркетов. Большие магазины всё ещё были для меня в новинку.

Нежные ягоды покрыты белым матовым налётом, но светятся изнутри. Тяжёлые, сами отпадают от черенков. Он нёс прозрачный целлофановый пакет с виноградом в одной руке, другой – вёл меня по каменному городу. Показывал новый путь – пыльная, засыпанная песком, неасфальтированная дорога по краю растущих девятиэтажек. По другой стороне тянулась ровная линия низких гаражей. Пальцы в босоножках покрылись серой пылью.

Посреди поля, между бетонных и железных коробок из земли, росла труба. Колонка. Миллион лет она была здесь. Миллион лет я не видела ничего подобного. Провидение было на нашей стороне – посылало дары, которые мы принимали как должное.

Он зубами оторвал угол пакета и промыл виноград под холодной струёй. Вода стекала из небольшой дырки и чертила линию нашего пути, когда мы шли по песчаной насыпи. По склону холма вниз к подножию шумного города спускались бетонные ступени к станции метро «Гагаринская». Там не было памятника первому человеку, побывавшему в космосе, – только круглое лицо в скафандре улыбалось со стены платформы между прибывающими поездами. Мы сидели на каменном парапете неработающего фонтана и ели виноград. Молча, только нервно смеялись, когда лопалась упругая кожица и острые струйки сока выстреливали изо рта.

Без единого проблеска мысли я одну за одной закидывала в рот виноградины, пока они не закончились. На дне пакета скопились маленькие ягоды – изюм, чистый сахар. Рот вязало от сладости. Руки, подбородок липкие, губы окрасились фиолетовым.

Он выкинул пакет, затушил окурок и закурил новую сигарету.

– Что будем делать сегодня, Хитрован?

Хитрован. Хитрованка. Так он меня называл. Я не была хитрой. Я была обезьянкой – весёлой, задорной, с пером в ухе и в его огромной, развевающейся, как флаг, белой рубашке.

– То же, что и всегда, – отозвалась я. – Завоёвывать мир.

– Завоёвывать мир, – повторил он. – Конечно.

Но чёткого плана не было. Только прожить этот день, зажав и раздавив его в липких пальцах. Избежать неизбежного.

Я прогуливала университет, он, отныне отчисленный из академии, которую вскоре переименуют и присвоят статус «при Президенте РФ», избегал всяких прогулов. Впрочем, и раньше ходить каждый день на пары было явно не для него.

При Президенте РФ не принято держать неблагонадёжных студентов, хоть и с платного отделения. Отчислили, конечно, за дело – не за плохие оценки, а за героический поступок был принесён в жертву засаленный синий студенческий. Достаточно один раз сходить в мэрию с бумажкой в защиту нерадивого художника, как тебя мгновенно вышибают из вуза. Он был изгнан, ибо оказался для них слишком революционным, слишком безрассудным.

– Прикинь, только вышел из мэрии, ещё до метро не дошёл, звонит декан. Говорит, так и так, отчисляем тебя как неблагонадёжного студента.

– Что, серьёзно?

– Да. Вот маман обрадуется, что не надо больше им платить!

В другой раз, в другом положении мы бы искали место, где можно заняться любовью, но сейчас – только прожить этот день. Виноград был компенсаций близости. Не стоило его есть. Не стоило есть плохо промытый переспелый и слишком сладкий виноград. Не следовало дышать дымом. Не следовало, может быть, и встречаться в этот день.

Он совершенно естественно моргал глазами по очереди – правый-левый, левый-правый. Невероятно. Это была игра, и он играл в неё мастерски. Я не могла к этому привыкнуть.

– Ты моргаешь по очереди!

– Да. А твой взгляд вообще мозг выносит.

Он моргал по очереди, кормил меня виноградом, считал родинки на моём теле. Я носила его белые рубашки, которые доставали мне до колен, и ставила ему засосы на шее. Мы обещали поздравлять друг друга с днём рождения каждый год, даже если когда-нибудь расстанемся.

Его день рождения в июле, но сейчас только май. Яркое солнце испещрило асфальт тёмными пятнами неподвижных теней. В частном секторе жгли мусор. Сколько же у них мусора, чтобы жечь каждый день? И что за мусор пахнет так вкусно – летом, дачей, копчёностями? Запах усиливался по мере приближения к дому. С моего девятого этажа открывался панорамный вид на раскинувшееся до горизонта полотно деревянных домов. Серый дым заволакивал небо. Нетрезвые мужчины заволакивали ноги в трактир «Ермак» и пропадали во тьме открытой двери. «Ермак» стоял на границе жилмассива и частного сектора. Я смотрела в окно и представляла, как, если бы папа был жив, я бы спускалась с девятого этажа и шла в «Ермак» его искать. Однажды я зашла туда купить спички. Остановилась на пороге – не было ни папы, ни спичек, только, как огоньки, горели в темноте красные глаза невидимых мужчин.

– Опять шашлыки жарят, – говорю я, шумно втянув воздух.

– Ха-ха, шашлыки из котят! Хитрован, ты бы попробовала шашлык из котят? – смеётся он.

– Нет. А ты?

– Я бы лучше тебя поджарил и съел, ха-ха!

Сигаретный дым застревает в чёрных кудрях. Шашлычники едят котят. Мир ждёт, когда его завоюют. Мы ждём неизвестно чего и возвращаемся к дому, где поэт жил у своего друга Вани, когда сбегал от родителей. Рядом с зелёной скамейкой стоит зелёная урна. Тошнота подкатывает к горлу. Откуда-то изнутри меня раздаётся настойчивый стук.

– Тук-тук.

– Кто там?

– Вероятно, дьявол.

Я едва успела нагнуться к урне. Стук. Раз-два-три. Удар. Ещё один нетерпеливый прыжок. Шлепок. Фиолетовая кашица выпрыгивает и приземляется на дно урны. Вот и весь план. Вот и весь виноград.

Как будто так и должно быть, как будто изначально и был такой план – красные сигареты, красные флаги, оранжевая жара, песня про невесту, виноград, колонка, пыль, дым, скамья, урна.

* * *

«Утека-а-ай, – запел его телефон, – в подворотне нас ждёт маньяк…»[4]

Я никогда не спрашивала, кто ему звонит. Задать этот вопрос даже мысли не возникало. И так понятно – звонит, вероятно, дьявол.

О чём он мог говорить с дьяволом? О, у них было много тем для разговоров. Он читал дьяволу свои стихи, или дьявол нашёптывал ему на ухо то, что он впоследствии записывал. Я внимательно вслушивалась, но ничего не запоминала – неведомая рука стирала слова из памяти.

Вместо «пока» он неизменно заканчивал разговор фразой: «Я позвоню тебе, гудбай!» Этому научился, вероятно, тоже у дьявола. На самом деле это фраза из песни. Такой старой и волшебной, что почти от дьявола.

– Я позвоню тебе, гудбай! – Он спрятал телефон в карман и посмотрел на меня с высоты своего роста. – Пойдём, я тебе кое-что покажу.

Мы искали своё место на районе, чтобы всё было рядом – его и мой дом, наш лицей, супермаркет «Холлидей классик» и «Нью-Йорк пицца» – довольно паршивая забегаловка неподалёку от школы, но зато там можно было сидеть часами, ничего не заказывая.

Среди многообразия одинаковых девятиэтажек, по подъездам которых мы отогревались зимой, была только одна с доступным выходом на крышу. Внизу надо было дождаться, пока кто-нибудь откроет дверь в подъезд, и незаметно её удержать. Притвориться, что тоже живёшь здесь, ищешь ключи в сумке или вот-вот тебе откроют друзья. Тогда у нас были кнопочные телефоны. У меня голубая «Нокиа» с чёрно-белым дисплеем и мягкими кнопочками. Или к тому времени её уже украли? Вместо неё появилась раскладная розовая «Моторола». Мы с мамой пользовались ею по очереди. Кнопки совсем не мягкие – ребристый холодный металл. Она раскладывалась с приятной магнитной отдачей в руку. Я хранила её как зеницу ока, и никому и никогда не суждено было вытащить её из сумки в переполненном автобусе.

Поднимаемся на лифте на восьмой этаж, до девятого лифт не ходит – кнопка «9» сожжена, вероятно, неведомой рукой дьявола. Перед выходом на чердак стоит железная решётка. Пара витых прутьев погнута так, что при желании между ними можно пролезть.

Всё надо было сделать быстро. Моё мягкое тельце легко протекало меж прутьев – только большая голова создавала препятствие – железо касалось затылка и носа. Он складывал своё длинное худое тело, а потом раскладывался по сгибам, как лист бумаги. Лифт двигался, останавливался где-то совсем близко. Угрюмые люди выходили на лестничную площадку покурить. Тьма и свет – тьма.

Там мне открылся красочный мир алкогольных коктейлей. Мы покупали их в ларьке у дома. «Абсентер» – первый в моей жизни спиртной напиток, кисло-сладкий, обжигающий горло. Ещё мы пили «Страйк», «Белый русский», но только не «Ягуар», от одного запаха которого начинало тошнить.

У меня не было коктейльного платья. Я даже не знала, как оно выглядит. Вероятно, это платье, которое надевают на коктейльные вечеринки, как в чёрно-белых американских фильмах.

Вечеринки устраивали богатые красивые люди в своих больших аккуратных домах, расставленных, как шахматные фигуры на доске, в определённом, узаконенном штатом порядке. Гости подъезжали на длинных белых автомобилях ко времени, когда спадает дневная жара – коктейль-тайм, хотя первый коктейль позволяли себе уже после полудня. К вечеру жажда только усиливалась. Чёрные фигуры шофёров в фуражках и ливреях открывали двери автомобилей. Белые фигуры гостей медленно выплывали из салона и скрывались в прохладе белых домов. А где-то в залах притаился Эдичка Лимонов со своей хитрой ухмылкой, в белом костюме и очках в тонкой оправе.

Лёд похрустывал в ведёрках с шампанским. Прохладительные напитки в сопровождении закусок. Дамы в сопровождении мужчин. Женщины в широкополых шляпах. Все сплошь кинозвёзды. Ранее прибывшие гости уже заняли руки треугольными бокалами на тонкой ножке. На дне плавала игривая зелёная оливка. Смешно выглядели мужчины, предпочитавшие мартини старому доброму виски. Кокетливый бокал с широким ободком напоминал край юбки. Блестящий скрипящий атлас и шёлк. Я бы никогда такое не надела.

Это чёрно-белое кино, которое в голове всегда более цветное, чем отреставрированная копия: ладонь, заслоняющая солнце, – кармин, лиловая тень, влажное пятно – синь, лицо – слоновая кость, опаловая бледность. А дома всех оттенков сливочной белизны, и цвет отзывается во рту вкусом французского сыра бри. Всё это казалось за гранью фантастики – в нашем холодном сибирском городе коктейльных вечеринок отродясь не было.

До знакомства с поэтом я не пила коктейлей, кроме разве что молочных. В детстве был вкусный молочный коктейль в кафетерии с выведенным курсивом на стекле названием «Белые росы», как будто кто-то большой и важный сделал ошибку, и вместо «Белые розы» написал «Белые росы». Иногда я заходила туда с родителями после продлёнки в детском саду.

В кафетерии не было красивых дам в коктейльных платьях, только необъятных размеров продавщицы в белых фартуках и поварских накрахмаленных колпаках. Ткань скрипела под натиском тяжёлых бюстов, нависавших над прилавком с пирожными. Птичье молоко, наполеон, медовик, пирожное-картошка с двумя – салатовой и розовой – масляными розочками. Вдоль стен стояли круглые высокие столики без стульев – наследие не американского дайнера, но советского общепита.

Нигде больше я не пробовала такого невесомого напитка. Коктейль шумно готовился из молока и мороженого. Он весь был пористой пеной с крупными пузырьками. Белое взбитое облако.

Взрослые говорили: «Пирожное не надо, оно невкусное». А я не верила – если коктейль такой вкусный, значит, пирожные тоже должны быть вкусными. На пирожные можно было только смотреть. Дышать на толстое стекло витрины. Упитанный ребёнок не понимал, но чувствовал – нельзя, потому что дорого.

Детский сад закончился, как заканчивается всё страшное, и начинается нечто ещё более ужасное – музыкальная школа. Она находилась чуть дальше, но путь также пролегал через «Белые росы». Коктейль после экзамена по специальности – это почти вечеринка. Платья не было, но была скрипка в деревянном футляре.

Из клубничного и сливочного я всегда выбирала сливочный – белые ведь росы. Коктейльное платье может быть канареечно-жёлтым обязательно с открытой спиной или цвета яркой фуксии с большим бантом сзади.

Коктейль – это просто красивое слово, он может быть и зелёным газированным напитком в жестяной банке. Может быть смешан из чего угодно – колы и водки. Молока и йода.

Йод

Йода дома не оказалось. В пыльной коробке, оставленной в кладовке ещё прошлыми жильцами, лежало много лекарств с неизвестными названиями. Все были сильно просрочены. Если раньше я в неё и заглядывала, то больше из любопытства, чем по необходимости. По-хорошему, всю коробку давно надо было бы выбросить. Она до тошноты пахла больницей. Нашлась и баночка с йодом, но в ней не осталось ничего, кроме засохших коричневых хлопьев на ободке.

В пыльном городе не бывает весны – только лето. Сухое знойное лето. Жарко, близится полдень. День спокойный, но угнетающе душный. Пот струйками стекает по телу. Мама на работе, а я сижу в своей комнате на детском ковре с нарисованной железной дорогой и поездами, окружённая предметами, которые вдруг кажутся случайными и незнакомыми: маленький письменный стол, белый игрушечный шкаф с меня ростом и двухъярусная кровать. Сдержанно-молчаливый вид вещей будто говорит: «Мы всё знаем, но никому не скажем».

Я раскачиваюсь из стороны в сторону. Чувствую себя липкой и покалеченной, как использованная жевательная резинка. Дверь на балкон открыта – деревянные окна с сосновыми панелями накаливаются и потрескивают под гнётом беспощадного солнца. Солнце разрушает всё.

Я стою, я сижу, я слоняюсь от стены к стене, изнуряя себя. Чувствую себя тигром в клетке. Мысли плывут, как мусор по реке. Я хотела бы испариться подобно пятну в рекламе чистящего средства «Ваниш».

Из оцепенения меня бесцеремонно вырывает телефонный звонок. Я нервно подскакиваю. Велик соблазн притвориться, что никого нет дома, но мне хватает ума ответить. Он обещал прийти к трём. Я кладу трубку, встаю и хожу из комнаты в комнату, пока почти не забываю, что ищу – одеяло, старое и ненужное, чтобы мама не заметила его пропажу.

Оно нашлось в шкафу. С самого начала я представляла именно такое – детсадовской расцветки, – оранжевое с пожелтевшим рисунком, большое и тяжёлое. Я сложила его в четыре раза и положила в прозрачный пластиковый пакет из магазина молодёжной одежды «Депо».

Дойдя до места назначения, то есть спустившись на лифте и выйдя из подъезда, я жду его, сжимая в руке связку ключей, ковыряю носком туфли трещину на асфальте. Десять, двадцать, тридцать минут четвёртого. Думаю, вы и сами уже догадались. Почти все его рассказы были замечательной выдумкой, фантазией, фикцией. Может, и в этот раз он пошутил. Я не знала, что побуждает его врать – высокое мнение обо мне или низкое, но это было неважно – я согласна на оба варианта.

Разве не все мы так делаем, когда влюбляемся? Существуем между мечтами и ночным кошмаром. Я решаю, что и в этот раз он жестоко пошутил, когда длинная тень ложится передо мной. Оборачиваюсь. Он выглядит измученным и нервным. Не брился уже дня три или, может, четыре. Он наклонил голову и приложил палец к губам, как будто нам предстояло сделать что-то не очень законное. Я вздохнула. Вздыхать – единственное, что оставалось в моей ситуации.

Мы шли молча, только мелочь звенела в карманах. Пересекли улицу на перекрёстке и спустились вниз с пологого холма. Серый асфальт, тянувшийся далеко-далеко, был весь в трещинах. Солнце сияло слишком ярко. Улицы, словно сговорившись, делали вид, что всё нормально, будто мы не были застигнуты случайностью врасплох.

Над зелёной аптекой развевается красный флаг. Поэт остаётся на улице курить красные сигареты. Я собираюсь с духом, чтобы проделать этот путь. Считая ступени, поднимаюсь по лестнице. Толкаю дверь и вхожу под звон колокольчика. В аптеке пусто и прохладно. Женщина с тёмными волосами, в белом халате с голубой оторочкой смотрит на меня строгим взглядом. Золотая цепочка блестит на шее. Волосы собраны крабиком на затылке. Её авторитет пригвоздил меня к полу. В аптеке она не провизор и не фармацевт, она такая же важная, как врач.

Я оглянулась, словно проверяя, что никто за мной не подглядывает.

– Йод, пожалуйста, – прохрипела я.

Она окатила меня презрением, или мне только почудилось.

Йод оказался очень дешёвым – что-то около восьми рублей. Я отсчитываю монеты и, пока женщина его ищет, взгляд выхватывает на витрине большую бутыль шампуня «Лошадиная сила». 136 рублей 50 копеек. Неплохая деталь для стихотворения, если он решит запечатлеть нашу историю. Иди, девочка, да прибудет с тобой сила лошадиная.

Флакон с йодом точно такой же, как засохший из коробки с сокровищами. Кладу его в карман, где он смешивается с влажными бумажными десятками и мелочью.

Я закрываю дверь и выхожу на улицу. Воздух обдаёт жаром. День остаётся по-прежнему заурядным. Восемь ступеней вниз – по одной на каждый рубль за коричневую стеклянную баночку. Он стоит на том же месте, кудри покрыты россыпью солнечных бликов. Бросает окурок на землю и давит ногой.

– Теперь молоко, – говорю я и беру его за руку, как великую драгоценность.

Мы заходим в магазин с белыми буквами на красном фасаде. Там, в отличие от аптеки, жарко и полно людей. Пока я выбираю молоко, он нарушает молчание, которое мы храним со встречи у подъезда:

– У Достоевского в «Братьях Карамазовых» описание дьявола самое точное. Но в бога я всё-таки не верю. Каждый человек – бог. А ты?

– Я тоже не верю? – переспрашиваю я, пока он жонглирует яблоками.

– Нет, ты тоже бог?

– Ты мне скажи.

– Нет, ты не бог. Ты мой Хитрован.

Мы переглядываемся. Я всматриваюсь в его лицо, пытаясь найти подтверждение тому, что он шутит. Чувства меняются так стремительно, что мы не можем их обуздать. Раздаётся звук, в котором я узнаю собственный смех. Утратив свою божественность, я стала потерянной и бестолковой и по этой причине должна решиться на категоричное действие. В любом случае не остаётся ничего другого, кроме как разбираться со всем по порядку.

Пробивая маленькую бутылочку молока на кассе, я замечаю, что всё вокруг такое красное. Красный дом. Красная форма кассира. Красные корзины. Красные помидоры в руках женщины за мной. Закрываешь глаза и оказываешься в темноте красной пещеры. Красный сигнал тревоги в голове. Есть только красное. Красное – оно живое. Краснота растекается по жилам. Красное чувство вины и белое молоко.

Весь этот набор – одеяло, йод, молоко – сколько хлопот, столько хлопот. Надо было купить газировку, печенье, чипсы, пакетик солёного арахиса или банку шоколадной пасты «Нутелла» – что угодно, чтобы перебить вкус йода и скоротать время, но я вспоминаю об этом слишком поздно.

Бутылку кладу в пакет с одеялом и передаю ему. Город в пыли и гари, но всё равно великолепен, даже несмотря на безжалостный июнь, выжигающий улицы. Осталось перейти дорогу и подняться на крышу.