Страшное E-Book

Дмитрий Быков

• Herausgeber: Freedom Letters
• Kategorie: Geisteswissenschaft
• Sprache: Russisch
• Veröffentlichungsjahr: 2024

Seitenzahl: 207

Beschreibung

Мы открываем серию «Учебники рассеянных». Рассеянных прежде всего по миру, а потом уже absent-minded. Эти учебники помогут освоить новые профессии или наконец осуществить мечту. Серия открывается циклом лекций Дмитрия Быкова о самом страшном. Мы призываем не бояться — но учиться. «Любой, кто прочтёт и поймёт эту книгу, сможет профессионально пугать окружающих и даже самого себя. Кроме того, он научится зарабатывать деньги. Но главное — он научится побеждать собственные страхи. Есть даже шанс, что он возьмёт под контроль собственную загробную жизнь. Нужно только ответить себе самому на все вопросы, заданные в 3, 5 и 9-й главах и полностью воздержаться на время чтения от телевидения и алкоголя» (Дмитрий Быков).

Leseprobe

Учебникирассеянных

№ 97

Дмитрий Быков

Страшное

Поэтика триллера

Freedom LettersИтака2024

От автора

В 2023 году я читал в Bard College курс лекций об эстетике страшного. Спасибо этому колледжу, что позвал, а студенту моего курса Анатолию Екимкину низкий поклон за помощь в расшифровке.

По итогам семестра студенты должны были написать собственный триллер по всем правилам великого искусства пугалок. Эти лекции и рассказы предлагаются вашему вниманию. Я решил не отказываться от традиционных особенностей устного жанра, то есть не слишком лакировать собственную речь и не купировать диалоги с аудиторией — иногда необходимые, потому что многие студенческие догадки приятно удивили меня самого.

Я всегда любил страшное и таинственное (второе, понятно, больше), но никогда не мог разобраться в причинах этой любви. В голову мне приходил только один аргумент: чтобы насмешить или прослезить читателя, большого таланта не требуется, этим искусством владеет любой ребенок. Но чтобы его напугать, надо по крайней мере владеть ритмом, уметь нагнетать детали и чутко их отбирать, выходить на контакт с читательским подсознанием, детской памятью и темной областью сновидений. Выбирая триллер — по крайней мере качественный, потому что другие элементарно забываются, — мы выбираем качество. Но остается вопрос: что способно в наше кризисное время по-настоящему отвлечь читателя и зрителя от вполне понятных страхов за собственную жизнь и имущество? Как смутить воображение человека, избалованного всеми технологическими изобретениями кино и компьютерной графики? Какие тайны могут еще взволновать обитателя прозрачного цифрового мира, где все известно про всех?

Именно желанием разобраться в природе страшного, в эстетике триллера, оптимальных локациях и декорациях для готической истории было продиктовано мое обращение к этой теме. На протяжении семестра мы с разновозрастными студентами исправно пугали друг друга и, кажется, провели время с пользой — по крайней мере, эти разговоры отвлекали нас от тех непоэтических ужасов, которыми были переполнены новостные сводки. Я не гарантирую вам, что после этого курса (особенно в бумажном виде, в жанре так называемой новеллизации, где лектор уже не может форсировать голос или сделать страшные глаза) вы научитесь писать коммерчески успешный саспенс. Но с собственными страхами вы, пожалуй, разберетесь. А если вам приснится страшный сон — вы по крайней мере сможете определить, какими приемами вас запугивает ваш внутренний режиссер.

Посвящаю эту книгу памяти Андрея Шемякина, моего старшего друга и в некотором смысле старшего брата, киноведа и американиста. Он написал первую фундаментальную русскую статью о Стивене Кинге, а уж сам так умел пугать, что после его пересказов классические японские триллеры, наконец показанные в российских ретроспективах, казались мне гораздо бледней.

Дмитрий Быков,Рочестер, 2 декабря 2023

Перваялекция

Дорогие друзья, нам предстоит прокладывать путь не то чтобы по целине, но по территориям почти нехоженым. Эстетика страшного изучена гораздо хуже, чем, например, природа смешного или сентиментального, и при всей моде на триллеры эти сведения толком не систематизированы. Количество работ по эстетике страшного, в особенности если говорить о русской литературе, можно перечислить по пальцам одной руки. И посвящены они преимущественно страшному в фольклоре, потому что в советское время фольклор был единственной легитимной сферой изучения предмета. Как вы понимаете, народное творчество в России в советское время приветствовалось больше, чем индивидуальное. И как революционная литература — Горький, Маяковский — была единственным поводом глубоко изучать литературу Серебряного века, так и эстетика народной сказки или фольклорной баллады была чуть ли не единственной возможностью говорить о готическом, страшном и сверхъестественном. Но увы, и в литературе западной количество дельных работ по этому предмету опять-таки не превышает десятка. То есть с историей жанра, с его хронологией все обстоит в высшей степени благополучно — вышли фундаментальные труды не только об эволюции готического романа, но даже об истории его обложки. Но о том, как это работает, исследователи из какого-то суеверного ужаса (возможно, суеверного ужаса перед массовой культурой) предпочитают не говорить.

Скажу больше. С возрастанием потока готической литературы, с нарастанием ее популярности и массовости к ней относились все менее серьезно. Она была надежно втиснута в раздел культуры массовой, трэшевой, в разряд pulp fiction. Серьезный разговор о триллере даже в кино, где это один из доминирующих жанров, неизбежно упирается в то, что это подростковая хэллоуинская культура, которая серьезного изучения и не заслуживает. На самом деле только она его и заслуживает, потому что наши страхи — самое точное зеркало наших желаний. Я сегодня в самых общих чертах намечу генезис или, если угодно, онтологию, внутреннюю необходимость места готической культуры в общем потоке культуры пост-просвещения. А все мы живем именно в эпоху пост-просвещения, как ни печально это признать.

Сначала мы должны договориться о структуре каждого занятия. Этих занятий у нас всего-то десять. За это время мы элементарно не успеваем проговорить некоторые фундаментальные вещи. На каждом занятии мы будем разбирать одну реальную готическую историю, один подлинный unsolved case, имеющий черты готики, и объяснять друг другу, каким образом мы могли бы из этого сделать шедевр литературы. От каждого потребуется максимальная активность, поскольку мы вписываем, по сути дела, новую главу в эстетику, пытаемся постулировать те вещи, которые связаны с самым тонким и острым наслаждением от ужасного и непостижимого. Конечно, чем история реальней, тем наслаждение острей (о причинах этого парадокса поговорим в свое время). Масса народу хочет написать триллер и не знает, как это сделать. Мы должны им помочь.

Начнем с опроса. Он потребует от вас максимального творческого воображения. Скажите, пожалуйста, что страшного для вас я мог бы сделать сейчас, начиная это занятие? Мы сидим в зуме. Мы друг от друга на безопасном расстоянии, что, конечно, усложняет задачу. Физическое воздействие на вас с моей стороны маловероятно, хотя наиболее продвинутые из нас люди знают, что зум роковым образом воздействует на подсознание и внушает вам с помощью электронных таинственных волн некоторые неконтролируемые желания. Но лично я вам ничего сделать не могу. А что я могу сделать такого, что вас напугает? При этом вам не должно быть скучно — в противном случае вы просто выйдете из зума, и привет.

— Ну вот если вас убьют в зуме… Не дай бог.

— Сейчас, в кадре, да? Любопытно. А что вас напугает больше? Если вы будете видеть убийцу или если я просто с ужасом на лице рухну на пол?

— Второе, конечно. Или если кто-то возникнет за вашей спиной.

— Приятно иметь дело с аудиторией, не обделенной вкусом. И ровно в этот момент возникнут проблемы с подключением, то есть вы так и не узнаете, чем все кончилось.

— А еще лучше, если в этот момент пойдут помехи. Ну, полосы или шумы…

— Минуту. А что страшнее — если у меня за спиной возникнет мужчина в черном или женщина в белом?

— Женщина в белом. Тогда по крайней мере понятно, что она призрак. И знаете еще что… Мы ее должны видеть, а вы нет. Мы вам говорим: ДЛ, у вас за спиной… Вы оглядываетесь — и ничего не видите. А мы все видим.

— Класс. А теперь внимание — важный вопрос ко всем. Как будет страшнее: если там появится вся в белом красавица — или маленькая, абсолютно будничная, уродливая, похожая на бомжиху? Для меня-то, конечно, лучше красавица. Но что ужаснее?

— Бомжиха, лучше карлица.

— О, карлица! Это кто-то читал «Не оглядывайся» Дюморье.

— Нет, не читали.

— Значит, все впереди. Дело в том, что от красавицы скорее ожидаешь хорошего, а от бомжихи — чего-то страшного. Но она не должна быть слишком уродлива, это перебор. Она должна быть будничной. Появляется женщина с двумя сумками, понимаете? Вот как появляется сверхъестественное существо у Аксенова в «Стальной птице». С двумя сумками, из которых что-то капает. И поведение этой женщины должно быть странно. Она оглядывается, не понимая, как она сюда попала. У нее странные фриковатые движения, как у андреевских Черных масок — как бы ползучие, жмущиеся к стенам… В основе такого триллера лежит предположение о том, что зум проявляет какие-то невидимые сущности. То, что мы видим в реальности, отличается от того, что транслируется из киберпространства. Это одно из главных направлений современного технотриллера — история, в которой огромную роль играют технические приспособления, гаджеты и прежде всего средства связи, обладающие собственной волей. Отличный пример — «Звонок», что у Хидео Накаты, что у Вербински (американский мне нравится гораздо больше). Мало того, что там происходит роковой телефонный звонок, — но фотографии, сделанные на телефон, если вы фотографируете обреченных, искажаются, размазывается лицо. Телефон знает что-то, чего не знаем мы. У Гоголя в «Страшной мести» это уже предсказано: «Бедная Катерина! Она многого не знает из того, что знает душа ее». В сегодняшнем триллере это звучало бы так: «Бедная Кэтти! Она многого не знает из того, что знает айфон ее». Ведь это правда. Айфон знает о нас больше, чем знаем о себе мы.

— Еще очень страшно было бы увидеть внезапную вспышку света.

— Да, вспышка света. А еще я мог бы с самого начала по ходу лекции говорить: я предчувствую, что сегодня что-то случится. Нагнетение — важный триллерный прием. Дело в том, что страшное — это вопрос ритма. Периодически, причем нерегулярно и поэтому непредсказуемо, возникают сигналы какие-то, слова странные. Вот если бы возле пролетела летающая тарелка, согласитесь, это было бы не страшно. Если бы она стала пролетать каждые три минуты, это было бы скорее забавно. А если бы нерегулярно и всякий раз по новой траектории…

Еще вариант. Было бы страшно, если бы я после каждого абзаца начал его повторять? Ведь страшно бывает именно видеть странное, алогичное зацикленное действие. Зацикленное действие. Зацикленное действие. Это я уже начал пугать. Ведь работает? А если бы я первые фразы немедленно повторил бы в том же порядке, немедленно повторил бы в том же порядке, немедленно повторил бы в том же порядке… Уже хорошо, правда? Назовите мне, кстати, режиссера, женщину, которая систематически прибегала к этим приемам.

— Муратова! И потом Литвинова.

— Отлично, что вы это знаете. Я однажды Муратову спросил в интервью, почему это. Она сказала: не знаю, просто люблю оперу. Опера и есть самый готический жанр, и призрак в опере — самая пугающая фабула. Опера сильно действует уже потому, что там все поют, чего мы не делаем в обычной жизни. Но когда мы начинаем петь еще и повторы… Муратова это описывала так: «В опере ведь как? Он поет: „Как я люблю вас! Как я люблю вас! Как сильно я люблю вас!” А она в ответ: „Светит луна! Светит луна!” Хор: „Смотрите, как он и друг друга любят! Смотрите, как светит луна! А также птички! А также птички!“» На третий раз страшно. Кстати говоря, Кира Муратова всю жизнь мечтала снять триллер, и один раз ей это удалось. Она экранизировала пьесу Чехова «Татьяна Репина», пародийное (а может, и не совсем пародийное) продолжение пьесы Суворина о призраке, мертвой невесте на свадьбе. Надо вам сказать, что в фильме «Чеховские мотивы» это сделано очень страшно: церковь, венчание — и вдруг из угла кадра выплывает черная голова, голова в трауре, ниоткуда и как бы между прочим. Но страшно было само это косое движение из угла кадра в другой угол: призраки должны двигаться по не совсем стандартной траектории. Или как у Линча — нестандартные движения, нестандартный угол съемки, когда «рыбьим глазом» начинают показывать входящего в комнату человека. Или помните, когда они начинают у него говорить абсолютно нерациональные вещи? Помните, когда появляется карлик в «Твин Пиксе»? Карлик уже сам по себе довольно страшный. И он обработанным голосом говорит: Do you know who I am? I am the arm. И показывает руку с кольцом Лори Палмер. «Ты знаешь, кто я? Я рука». Но, заметьте, тут важный момент, и кто это поймет, тот умный. А если бы я сейчас на ваших глазах начал, не отрываясь от разговора, терзать, мучить, щипать, драть за уши ребенка или животное, это было бы страшно?

— Это было бы ужасно, совсем другое дело. Но если бы вы улыбались при этом или повторяли детские скороговорки…

— Отлично! Вот детские скороговорки — это действительно страшно.

— Вообще, если бы вы сейчас публично оказались маньяком…

— Внимание! Я задам сейчас вопрос, ключевой для жанра, о котором мы говорим. Каково главное отличие монстра от маньяка? Это тонкая вещь.

— Маньяк понимает, что делает, а монстр не понимает.

— Золотая башка. Маньяк делает зло сознательно. А монстр просто таким уродился. В замечательном фильме Angst (страх, тревога) 1973 года — хороший триллер немецкий — маньяк все время рассказывает с экрана: сейчас я буду убивать, убивать я буду так-то, это доставит мне большое удовольствие, а сделаю я это потому, что меня очень много обижали в детстве. Он рационально себя ведет. Но от чего больше всего мучается чудовище Франкенштейна? От того, что он такой, его таким сделали, он этого не хочет. И вот за то, что его таким сделали, он мстит своему создателю, убивая всех его родных. В основе фильма о маньяке — проблематика нравственная, а в основе триллера о монстре — скорее религиозная: Господь, зачем ты это сделал? Маньяк отвечает за свои действия, хотя его могут признать невменяемым (на чем он обычно настаивает), а тварь, например, в фильме «Чужой» — не виновата. В ней программа, о чем написана принципиально важная книга семидесятых — лемовская «Маска». И она сама себя перепрограммировать не может.

Следующий принципиальный вопрос — о жанровой специфике страшного: чем отличается триллер от саспенса? Сейчас мы переходим к ключевому понятию, а именно разделению на хоррор, саспенс и триллер: это совсем не синонимы. В понятие «триллер» включают абсолютно все подряд. Это может быть примитивный ужастик с монстрами, детектив про маньяка или боевик типа «Трех дней Кондора». Я собираюсь на ночь, особенно с ребенком, посмотреть страшненький триллер, а получаю примитивную, иногда с элементами комедии, историю об ограблении банка. Меня интересует иррациональный страх, не обязательно supernatural — я вам без всякого элемента сверхъестественного, как в фильме «Февраль» (Blackcoats Daughter, 2015), сниму страшно. Например, камера долго поднимается по голому дереву среди пустого поля в страшную ночь. Сама природа в это время нам говорит «ахти, как ужасно». Не могу не процитировать вам с детства любимый пейзаж из «Отверженных»:

Горизонт был совершенно черен — и не только из-за ночного мрака: темноту сгущали очень низкие облака, которые, казалось, прилегали к самому холму и, поднимаясь кверху, заволакивали все небо. Но так как вскоре должна была взойти луна, а в зените еще реяли отблески сумеречного света, эти облака образовали в высоте нечто вроде белесоватого свода, отбрасывавшего на землю бледный отсвет.

Земля поэтому была освещена ярче, чем небо, что всегда производит особенно зловещее впечатление, и однообразные, унылые очертания холма мутным сизым пятном вырисовывались на темном горизонте. Все вместе создавало впечатление чего-то отвратительного, убогого, угрюмого, давящего. На все поле и на весь холм — только одно уродливое дерево, которое, качаясь и вздрагивая под ветром, стояло в нескольких шагах от путника.

…это небо и этот холм, эта равнина и это дерево дышали такой безотрадной тоской, что после минуты неподвижного созерцания он внезапно повернул назад. Бывают мгновенья, когда сама природа кажется враждебной.

Это ключевые слова — «сама природа кажется враждебной»; для понятия «триллер» они — главная характеристика внешнего мира. Если этого нет, нет и триллера.

Рассмотрим два основных термина — хоррор и саспенс. Что такое хоррор?

— В буквальном переводе — ужас.

— Да, но что нас ужасает?

— Лично меня — напоминание о животной природе человека.

— Молодец. Ужас в триллере — жестокой и, более того, визуальной природы. Это ужас постижимый, по Маяковскому — весомый, грубый, зримый. Хоррор показывает нам то, что нас ужасает, но далеко не то, что нас пугает. Вы видели «Легенду о динозавре» (1977)? Где там страшно — до появления динозавра или после?

— До появления динозавра.

— Конечно, до. Это, в общем, трэшевая, недорогая картина. Динозавр сделан по грубым технологиям, на крупных планах он отчетливо резиновый. Тогда ужас исчезает. Ужас там, где он проявляется незримо, где он откусывает полдевушки. Или где он начинает булькать в озере. Страшно, пока мы не видим. Точно так же Jaws — «Челюсти» Спилберга (1975). Страшно, пока мы не видим акулу, а видим что? Панику. Откушенную руку. Вот в этом и заключается принципиальное различие между хоррором и саспенсом. Как переводится «саспенс»?

— Подозрение.

— Совершенно верно. Пока мы не видим страшного, пока мы подозреваем его наличие в мире, пока у нас неподтвержденное и в хорошем триллере часто обманываемое чувство надвигающегося ужаса — мы испытываем высший страх. Это и есть готическое мироощущение, и именно по этой логике читать страшнее, чем смотреть. Визуализация иногда убийственна для саспенса. Именно поэтому чтение «Странной истории доктора Джекила и мистера Хайда» не сравнится ни с какой экранизацией, а повесть Мопассана «Орля» вообще нельзя экранизировать. Как вы сможете визуализировать то, чего нет? Мы даже не знаем, что такое Орля. Более того, мы не знаем, почему он Орля.

Но вот вопрос: что, собственно, мы ожидаем с тревогой, когда смотрим саспенс? Какое подозрение лежит в основе жанра? Мы подозреваем, что мир враждебен, нерационален и в нас не нуждается; это еще в лучшем случае, а в худшем он нас просто вытесняет. В основе готического мировоззрения лежит догадка о том, что мир не устремлен ко благу, более того — что мир лежит во зле, а поскольку главный вопрос всякого искусства, всякого литературного направления есть вопрос о человеке и о природе человека, готика дает нам на это самый тревожный, самый негативный ответ. Готика говорит нам, что человек либо ошибка природы, как пишет Леонид Леонов в готическом романе «Пирамида», либо несовершенный проект — страшная кукла Бога, как показывает Гофман в «Песочном человеке». Отсюда страшный сюжет об ожившей кукле, очень частый, начиная с истории о сотворении мира. Между прочим, «Буратино» — тоже триллер. Там тоже осмысливается природа человеческого, которая далеко не так хороша, как хотелось бы Просвещению. Просвещение ведь из чего исходит? Человек устремлен к добру, дайте ему нормальные условия, и он покажет свой максимум. Дали. Какой максимум он показал? Его любимым развлечением оказалось смотреть на публичные казни Гревской площади.

В основе готического мировоззрения лежит догадка о том, что жизнь человека — это светлое поле между двумя темными безднами, что до рождения и после рождения нас ожидает ад. Никакого рая для человека нет, потому что мир в целом — это пространство страшного демиурга, у которого нет никаких человеческих качеств. Приписывать Господу мораль, приписывать ему даже простое любопытство к человеку — непозволительный оптимизм. Мир — это место пытки, камера пыток. И поэтому лучший автобиографический рассказ Юрия Трифонова — малоизвестный, к сожалению, называется «Недолгое пребывание в камере пыток». Это ответ автора на вопрос, что такое жизнь. Трифонов вообще классик советской готики.

Мы понимаем, что в основе саспенса таится подозрение, владеющее всеми нами, — о том, что мы здесь не нужны, нас здесь не ждут и вообще мир задуман не для нас. Человек — не союзник Бога, не инструмент Бога, а игрушка Бога. Причем самая готическая в этом плане вещь — самый смешной фильм последнего сезона, «Барби». Там, если помните, поставлен перед ней главный теологический вопрос: «Ты должна понять, чья ты игрушка». То есть «Барби» не такая чушь, как многим кажется.

Подлинный ужас в том, что человек должен увидеть не чужое зло, не маньяческое и не сверхъестественное, а свое. Он как бы падает, проваливается в себя. Триллер развивается центростремительно. Вместо того чтобы искать монстров среди окружающих, мы все чаще обнаруживаем их в себе. Более того, самое печальное — что мы их не контролируем. Вот почему все больше становится триллеров, основанных на безумии или пограничных расстройствах: ОКР, СДВГ.

Когда Стивен Кинг написал настоящий манифест жанра, послесловие к замечательному роману Revival (2013), который мне кажется лучшим его поздним текстом, — он признался: «Я всю жизнь мечтал написать что-нибудь вроде „Великого бога Пана”». Это повесть Мейчена, крайне важная для судеб жанра. «Великий Бог Пан», рассказывающий о страшной, злой изначальной силе природы, — вещь не столько страшная, сколько сардонически мрачная. Там же, в финале «Возрождения», каковой перевод названия кажется мне все же неточным, — исчезает аллюзия к «Воскресению» Толстого, — Кинг поясняет, что такое готическое мировоззрение:

Иногда я против воли поднимаю глаза и вижу, как больничные стены, окрашенные в спокойный желтый цвет, превращаются в серые камни, скрепленные древним строительным раствором и увитые плющом. Плющ давно засох, а ветви похожи на скрюченные руки скелетов. Маленькая дверь прячется в стене — Астрид была права, и эта дверь существует. Голос звучит из-за нее и проникает сквозь древнюю, ржавую замочную скважину.

Я продолжаю решительно идти вперед. А как же иначе! По ту сторону двери — ужас, не поддающийся пониманию. Не просто земля смерти, но земля вне смерти, место, заполненное безумными красками, сумасшедшими фигурами и бездонными пропастями, где Великие проводят свою бесконечную, чуждую жизнь и обдумывают свои бесконечные, злобные мысли.

За той дверью лежит Небытие.

Напрасно люди с оптимистическим взглядом на вещи пытаются написать хороший триллер. Для того, чтобы писать триллер, к сожалению, надо быть уверенным (подобно мне, добавляет Кинг), что все плохо, а будет еще хуже. Классные триллеры здоровыми людьми не пишутся. Иначе это не готика с ее ужасными погружениями в себя, а развлечение, вроде как для здорового ребенка проехать через пещеру ужасов. Главная задача такого ребенка — как можно громче визжать. Но страх, как и деньги, любит тишину. Страшно вам, если у вас в зобу дыхание сперло.

А важнейшую догадку о природе страшного — как, собственно говоря, большинство важнейших догадок об эстетике, — обнародовал Кант. Я говорю о его поздней работе, 1790 года, которая называется «Критика способности суждения». Я не рекомендую вам ее читать, потому что это трудное чтение, но существует много ее популярных изложений. Там он вводит несколько замечательных дихотомий, которые далеко продвинули понятие прекрасного. Кант говорит, что во всякой эстетике лежит разделение на прекрасное и возвышенное. Прекрасное доставляет нам наслаждение, а возвышенное доставляет нам беспокойство или, если угодно, негативное наслаждение. Я приведу сейчас не самый готический пример. То, что сейчас происходит в Украине, назвать прекрасным не повернется язык ни у кого, хотя мы видим потрясающие примеры героизма, слаженного поведения, самопожертвования и так далее. Это возвышенное, потому что в жизнь вторгается иррациональное, непостижимое, несводимое к материальным или политическим символам.

Кто такой Сатана? Кто вообще такой Люцифер? Обезьяна Бога. Это тот, кто принужден вечно стремиться к Богу. Он извержен из рая из-за бесконечной гордыни. Армия Сатаны вербуется из лохов, которые искренне полагают, что они достойны большего. Посмотрите, кто поддерживает войну в России? Наблюдение за этой публикой — настоящий саспенс. Это в основном люди типа Сергея Лукьяненко, которые считают себя недооцененными гениями.

— А как вы лично боретесь с этим комплексом?

— О, у меня с этим все в порядке. Я считаю себя не только гением, но даже гением переоцененным. Мое самомнение таково, что меня не завербует никакой сатана. Армия зла всегда формируется из закомплексованных, недооцененных людей. Это очень важный критерий. Исходите, пожалуйста, из этого всегда. Дьявол очень любит контракты и со своей стороны дотошно их соблюдает. До определенного момента, особенно на стадии получения денег, все очень приятно. Но потом…

Так вот, если говорить о возвышенном: то, что происходит сегодня в Украине, эстетически прекрасным назвать нельзя. Но возвышенным — можно, потому что это вторжение мифа в историю. Вторжение метафизики — и даже, поскольку атеистов в окопах нет, вторжение Бога в историю. Сквозь реальность начинает проступать метаисторическая схема, сквозь военные рассказы Леонида Андреева — «Роза мира» его сына Даниила. Вы мне легко назовете в истории несколько событий, когда это было так.

— Шестидневная война.

— Да, Господь показал, что Он свой народ не оставит. Или когда матрос Железняк сказал, что караул устал, — земной караул как бы устал охранять мир от вторжения сил более грозных, как у Пелевина в рассказе «Хрустальный мир», очень рекомендую. Русская революция февраля-октября 1917 года, хорошо вы к ней относитесь или нет, была вторжением Бога в историю. Русский народ о пожаре говорит: Бог посетил. Так вот, повторю любимую фразу: Бог, когда посещает, не заботится о комфорте принимающей стороны. И чудо под Киевом, когда русская колонна, растянувшись на 60 километров, не смогла взять Киев — притом что его некому было защищать, все силы были сосредоточены на Донбассе, — принципиально необъяснимо. И президент Украины не уехал, хотя имел все возможности. Чудо? Безусловно. Прямо по Пастернаку:

Но чудо есть чудо, и чудо есть Бог.

Когда мы в смятеньи, тогда средь разброда

Оно настигает мгновенно, врасплох.

Когда мы говорим о негативной эстетике по Канту, самое время вспомнить весьма сардоническое четверостишие знаменитого фантаста Евгения Лукина:

Посмотри, встает цунами

Над скорлупками квартир.

Так, разделываясь с нами,

Красота спасает мир.

Как ни странно, в этом зрелище есть готическая красота, как на картине безумного Чюрлениса «Соната моря». Но Кант в основу своей эстетики кладет телеологию, то есть целеполагание. Главный вопрос — «Зачем?» Но прежде чем отвечать, зачем люди пишут триллеры, попробуем ответить — зачем мы их смотрим или читаем? В основе нашей страсти к чтению пугающего и таинственного лежит не желание что-то понять, познать, расширить свой кругозор, как в школе говорили, — а желание насладиться прекрасным. Для человека в основе всего лежит принцип наслаждения.

— А я думаю, желание измениться.

— Нет, не просто измениться. Когда мы испытываем оргазм, мы тоже изменяемся, но любовью все-таки занимаемся не ради положительной демографической динамики, а ради наслаждения. Давайте называть вещи своими именами. Есть такие немногочисленные герои, которые занимаются этим делом, чтобы не прервался род человеческий. Но большинство к этому стремится из примитивных эгоистических соображений. Я размыкаю свое одиночество, мне это приятно. Точно так же давайте уже признаем, что литература читается ради удовольствия. И фильмы смотрятся ради удовольствия, а не ради того, чтобы деньгами поддержать производителя. А вот дальше Кант принимается анализировать эту ситуацию: удовольствие, которое мы получаем, далеко не всегда наслаждение. Прекрасное украинское слово «насолода» звучит еще откровеннее. Удовольствие от высокого искусства — далеко не всегда насолода. Это иногда негативная, трагическая эмоция, потому что при виде трагедии мы испытываем наслаждение высшего порядка. Мы понимаем, что нашими ценностями и нашими выгодами мир не ограничивается. Мы понимаем, что мир больше нас. Возвышенное свидетельствует о Божественном. Кант говорит дословно следующее: первая реакция на возвышенное — это не крик удовольствия. Мы замираем. Он делает здесь точнейшее наблюдение — самонаблюдение, конечно: если первой реакцией на наслаждение является ускорение — вплоть до учащения дыхания, например, — то первой реакцией на возвышенное оказывается затормаживание, замирание. Само собой мне вспоминается в связи с этим определением ироническая на первый взгляд, но трагическая по сути песенка Елены Казанцевой:

Мне было некого любить,

И я поэта полюбила.

А он меня не полюбил

И жизнь мою затормозил.

И вот теперь я заторможена,

Надушена и напомажена,

С хвостом дурацким на затылке

Хожу одна по переулку

И думу думаю свою…

Это как у Грина в довольно страшном рассказе «Возвращенный ад», когда любая мысль тянет за собой хвост непредсказуемых ассоциаций, иногда совершенно дурацких, но парадоксально точных.

Итак, нам показали что-то, перед чем мы замерли в восторге. И, конечно, наличие в мире сущностей помимо нас, целей, кроме нас, наличие в мире Божественной воли, кроме нашей, — все это указывает нам на абсолютное и безусловное торжество в мире Божественных или по крайней мере высших начал. Как князь Андрей после Аустерлица смотрит в небо и думает, что все ему вдруг показалось бесконечно малым на фоне этого глубокого неба «с тихо ползущими по нем облаками».

А вот теперь вопрос самый трудный — и тот, кто ответит на него, может считать, что курс ему уже не нужен. Обычно считается, что готика и романтика идут рука об руку. На самом деле они антагонистичны. А в чем главная разница, непреодолимый барьер между готикой и романтикой?

— Романтика — это какие-то условные приключения героя, его победы, а готика — хроника поражения, как у Гофмана в «Эликсирах Сатаны»…

— Конечно. Ключевое слово произнесено. Герой.

— Романтика — этот диалог о себе с дьяволом, как у Байрона. Готика — это диалог о самом себе с Богом.

— Ну, это слишком радикальный взгляд… Но подождите минуту, это любопытная мысль. Сейчас я попробую ее додумать. Книга Иова — это готика или нет? Вот Фауст, со сходной ситуацией, когда герой предан Сатане на откуп и соблазн, — это романтика, и бунтующий герой в конце концов оправдан и взят на небеса. А книга Иова, простите, это готика. потому что там показан Бог, цели которого непонятны. Это даже не жестокость, это просто иррациональность. Помните, Иов говорит: Господи, за что? А Господь отвечает: можешь ли уловить удою Левиафана? На воротах готики написано: «Можешь ли уловить удою Левиафана?» Можешь ли своим жалким человеческим мозгом понять то, что понимаю я? Можешь ли пить чашу, которую я пью? Готическое мировоззрение отличается от романтического тем, что в основе романтического мировоззрения лежит пусть обреченный, пусть трагический, но бунт. В основе романтики — действующий герой.

— Получается, что романтик старается убить Бога, а готика — это Бог убивает героя?

— Интересная формула. Сейчас мы ее уточним. В основе готического мировоззрения лежит не только мысль о безнадежности бунта, но и мысль об отсутствии героя. Герой готического текста бежит от взаимодействия с миром. Это эскапист, отшельник — герой Александра Грина, в общем. Или как двойник Грина в американской фантастике, но гораздо более безрадостный — Лавкрафт. Кумиром обоих, кстати, был Эдгар По, на которого они были похожи даже внешне. Можем ли мы представить себе героя Эдгара По, который вступил в поединок с миром? Да Боже упаси! Герой Эдгара По обнаруживает себя в страшной черной воронке, которая его засасывает. Как это произведение называется?

— «Ворон»?

— «Ворон» — это стишок. А новелла, где героя засасывает не ворон, а воронка, называется «Низвержение в Мальстрём». По Эдгару По мир, вся жизнь — это низвержение в Мальстрём, когда огромный, внезапный океанический водоворот со стенами черными и блестящими, как мрамор, засасывает вас. Кстати, у Эдгара По есть еще одна важная метафора. Ведь судьба романтика — это всегда выбор. Романтик всегда стоит перед выбором и делает его правильно. А мир Эдгара По — это рассказ «Колодец и маятник». Помните, там маятник уже его почти убил, и он решил спастись в колодце. Когда он заглянул в колодец — там даже не написано, что там, сказано просто, что он увидел нечто настолько страшное, что подумал: уж лучше маятник. Собственно, автор поступил по Лессингу, по трактату «Лаокоон»: что описано, то не страшно. Ни красота, ни ужас не должны быть описаны. Они гадательны.