Выход за предел E-Book

Анатолий Полотно

• Herausgeber: ЭКСМО
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Sprache: Russisch
• Veröffentlichungsjahr: 2024

Beschreibung

Роман Анатолия Полотно, известного исполнителя шансона, автора песен, поэта и композитора, можно условно причислить к жанру саги, сказания о борьбе добра со злом в нашем недавнем до- и постперестроечном прошлом. «Выход за предел» - это протянувшая во времени с конца 70-х годов до наших дней история, в основе которой лежит взгляд современника на вечные ценности и их антиподы, такие как любовь и ненависть, правда и ложь, доброта и вероломство, жизнь и смерть. "...Яркий артист, автор и исполнитель своих собственных песен, так полюбившихся людям всей нашей страны, решил написать книгу! И это не автобиография, не рассказ о своей жизни и творчестве...это роман о людях, их любви, их радостях и проблемах, их неудачах и победах. Каким удивительно удобным языком он написан! Сюжетные линии логичны, а образы порой незатейливы, но описаны таким самобытным языком, который не позволяет отвлекаться, а заставляет читать и следовать поворотам судеб героев романа. Образы эти выведены очень точно и основательно. Их достоверность не вызывает сомнения. Хороший, добротный русский язык, который сегодня уже и не часто встретишь…" Михаил Шуфутинский

Leseprobe

Анатолий Полотно Выход за предел

«Философия – это то, чего мы не знаем»

Бертран Рассел

Часть I

Глава 1. Василина

Я был у нее седьмым. Так она сказала: «Ты у меня седьмой». Хотя я и не спрашивал. Это, похоже, самый балбесский и бессмысленный вопрос, и на фиг его задавать? Во-первых, с какой бы целью ты ни спрашивал, все равно не услышишь правды. Во-вторых, а кому эта правда и нужна-то? Тебе? Ей? А может, читателям? Вряд ли. Я как-то близко знал одну девственницу, которая с 15 лет жила активной половой жизнью, а плеву свою девственную берегла как зеницу ока для будущего мужа. Да, и так бывает, а что?

Значит, я был у нее приблизительно седьмым. И хотя поначалу интерес к ней у меня был чисто спортивный, как говорится, мне просто понравилась ее фигура, волосы и имя. Имя настолько редкое и красивое, что я, пожалуй, и не слыхал такого раньше, – Василина.

Имя ее и весь облик говорил мне о каком-то забытом благородстве, преданности, о древности, о тайне…

Познакомились мы, как это часто бывает, совершенно случайно, на югах, в Крыму. Я прикатил в Ялту к друзьям-музыкантам оторваться. Ну и отрывался по полной каждый вечер в том же ресторане, где они работали.

Она была чуть выше меня ростом и моложе, что я немедленно записал ей в плюсик. Потанцевали, познакомились. Я в шутку спросил:

– Кто это так зорко наблюдает за нами из-за твоего столика? Не иначе старшая сестра или тетя?

– Ни та и ни эта. Эта моя подружка – Лариса Ивановна, – ответила Василина.

– Только не вздумайте сказать ей: «Ларису Ивановну хочу!» – внимательно посмотрев на меня, продолжила она.

– А я и не собирался к ней обращаться, – неуверенно проговорил я.

– Да? – спросила она.

– Да, – ответил я.

– Ну, тогда я пойду, – продолжила Василина.

– Иди, – опять неуверенно буркнул я, а сам подумал: «Если девочки идут на съем, они редко берут с собой таких сильно красивых подруг, да еще постарше и опытнее – зачем уменьшать свои шансы?»

Она направилась к своему столику, из-за которого на нас с любопытством поглядывала зовущая к себе Лариса Ивановна. А я, не без интереса оглядев Василину сзади, подумал: «Может, путаны валютные? Хотя не похоже – глаза не те». И двинулся в свою «засаду» – оркестровую комнатку музыкантов, откуда и высматривал потенциальную добычу.

На следующий день мы опять совершенно случайно, мистика какая-то, встретились по дороге на пляж закрытого санатория «Россия», ведомственного дома отдыха ЦК КПСС. Там отдыхали одни партийные шишки, и было все культур-мультур и тихо. У моих ресторанных друзей-музыкантов были обширные связи по всей Ялте, постоянная клиентура кабаков, народец деловой, вот кто-то из них и подогнал спецпропуск на пляж мечты советской номенклатуры.

Она была одна. Все такое же спокойное, приветливое и открытое лицо без улыбки и без всякой косметики, как и вчера. Все те же светлые, густые, волнистые волосы, собранные заколкой-крабом в пучок. А вот фигура была другая – не просто красивая, как вчера. Фигура ее потрясала своим совершенством, просматриваясь под легким, слегка просвечивающим, белым платьем.

– Привет, Василина! Мы, кажется, вчера танцевали? – только и смог я вымолвить, остолбенев и глупо уставившись на нее.

– Привет, Сергей! Я еще не забыла. Ты неплохо водишь и не наступаешь на ноги, – ответила она.

Понимая, что нужно что-то говорить, я и заговорил:

– А я вот купаться пришел. Народ спит, им уже надоело море, они давно здесь, а мне нравится…

– И мне нравится, хоть и я давно здесь – я здесь выросла, – ответила она просто, глядя мне прямо в глаза.

– Как здесь выросла? В этом санатории? – удивился я без всякой претензии на остроумие.

– Да нет, в санатории у меня мама отдыхает, а выросла я здесь, в Ялте, у бабушки, под Чинарой, – ответила она опять так же просто и приветливо, улыбнувшись губами.

– Мама мне пропуск сюда выписала для подтверждения своей порядочности, – продолжила она и опять улыбнулась губами.

– В смысле? – спросил я и, посмотрев на нее, совсем смутился – так она меня обескураживала и делала каким-то дурачком зеленым.

– В прямом смысле. Сказала – вот тебе пропуск, приходи, будешь подтверждением моей порядочности. Я, говорит, женщина одинокая, свободная, но порядочная: в отличие от большинства присутствующих отдыхаю с дочерью. К тому же ты, говорит, стала на себя сильно внимание мужчин обращать, с тобой, небось, повеселее будет на этой ярмарке тщеславия.

Расценив это как шутку, я проговорил:

– Неплохой роман, а что еще твоя мама читает?

– Она читает лекции в ВПШ, в Высшей Партийной школе, значит, – ответила она.

– А ты что читаешь? – опять спросил я автоматически.

– Сейчас посмотрю, – ответила она и полезла в пляжную сумку из модной мешковины.

– О! Какой-то М. Булгаков. «Мастер и Маргарита», – прочитала она, – я вообще-то ее уже второй раз читаю, а вот имя автора запомнить никак не могу.

– Михаил, – произнес я грустно.

– Что? – спросила она, взглянув на меня.

– Имя автора – Михаил, – ответил я, и мы оба рассмеялись.

– Если у тебя нет лежака, можешь присоединиться к нам с мамой Дашей, у нас два и зонтик – как-нибудь поместимся, – продолжила она, улыбаясь.

– Ну, если я не скомпрометирую вас с мамой в смысле порядочности, то с удовольствием присоединюсь, – опять пробормотал я. Говорить нормально с ней у меня как-то не получалось сегодня.

И мы пошли по тенистой аллее к лежакам.

Мама, лежа на лежаке, читала какую-то книжку и курила сигарету с приятным запахом, вставленную в длинный мундштук.

– Привет, мама, – сказала Василина, подойдя к лежаку с зонтиком, – это Сережа, мы с ним уже танцевали.

– Салют, Васька! Салют, Сережа, – ответила мама Даша и, внимательно посмотрев на меня, затянулась.

– Как Машуля? – переведя взгляд на дочь, спросила она.

– Нормально, рисует, – присев на соседний лежак и положив руки на колени, ответила дочь.

– Рисует – это хорошо. Сергей, а вы пива не хотите? – снова внимательно посмотрев на меня, сказала мама Даша.

– Не понял, какого пива? – удивился я в ответ.

– Чешского, бочкового, холодненького, с раками, – промолвила она и, так же как дочь, улыбнулась одними губами.

– А где дают? – спросил я и тоже улыбнулся, немного злорадно.

– Вон в том павильоне, – повернув голову, указала своим мундштуком направление мама Даша.

– Понятно, – ответил я и уже открыто ухмыльнулся. – Только боюсь, у меня денег не хватит на раков, я ведь на пляж пришел.

– А денег и не надо, здесь коммунизм, надо только иметь «золотой ключик» с номером комнаты и все, – ответила мама Даша, меланхолично поднялась, потянулась, достала из такой же холщовой сумки, как у дочери, ключ и протянула мне.

«Сумки, видать, из одного фирменного магазина, не иначе как из „Лейпцига“ или „Ядрана“», – подумал я, взял ключ и пошел.

«Хочешь увидеть, как будет выглядеть твоя будущая жена – посмотри на тещу», – почему-то вдруг вспомнил я слова своего отца, воспитывавшего меня подшофе.

«Только вот жениться здесь никто не собирается, батя», – ответил я ему мысленно.

«Да, дама властная, знающая себе цену. По виду – не больше сорока. Фигура ненамного уступает фигуре дочери – ни жиринки, ни целлюлита, ни послеродовых растяжек, лишь грудь слабее и кожа на руках дряблее, а так – ничего, еще в строю!»

Так, рассуждая, я подошел к указанному павильону и спросил у человека в белой рубахе с бабочкой:

– Меня вот за пивом послали кровопийцы трудового народа. Где бы получить, уважаемый?

Человек, по прикиду – официант, улыбнулся сладенько и сказал:

– А номерок, будьте любезны, пожалуйста.

Он записал что-то в книжечку и сказал:

– Они уже разливное кушали, разливного больше нет – насос сломался, бутылочное будете пользовать, тоже чешское?

Я кивнул головой и сказал:

– Да, будем!

– Сколько бутылочек изволите? – спросили меня с улыбочкой.

– Три, – сказал я и тоже улыбнулся.

– А раков сколько порций? – поинтересовался халдей (так мои друзья-музыканты называли официантов, а те их, в свою очередь, именовали лабухами).

– И раков три порции будем пользовать, – еще раз улыбнувшись, отозвался я.

Он куда-то исчез, но очень скоро вернулся с посеребренным металлическим подносом, на котором уютно разместились три запотевшие бутылки пива и три порции дымящихся красных раков с укропчиком.

– Подносик и открывашку нужно вернуть побыстрее, а посуду заберут позже, – наклонив голову вправо, проговорил человек в бабочке.

– Хорошо, – ответил я и тоже наклонил голову вправо.

Подойдя к дамам с подносом на одной руке и со словами на устах «Кушать подано!», я почувствовал, что они только что о чем-то спорили и перестали, лишь заметив меня. Василина спокойно встала, взяла сумку и сказала мне:

– Сережа! Если хотите размяться пивасиком с раками, оставайтесь, а я пойду.

И, посмотрев на мать, добавила: – Утюг дома забыла выключить. – Повернулась и направилась к аллее, по которой мы пришли на пляж.

Я поставил поднос на опустевший лежак и с трагическим лицом посетовал:

– Как жаль, что не придется раков с пивом откушать, надо бежать пожар тушить – полыхает, наверное, домик…

А пока я это вещал, мама Даша безразлично завалилась на лежак и, не глядя на меня, закурила импортную цигарку, умело вставленную в мундштук.

Ну, а я двинул во весь опор за дочкой. Подошел к аллее, но Василину не увидел. Тогда, прибавив ходу, я направился к выходу из санатория, он же был и входом. Но ее нигде не было. Я побежал обратно на пляж, но, увидев, что мама Даша уже разминается пивом с каким-то мужиком, а Василины с ними нет, рванул обратно по аллее. Добежав до середины пути, остановился и сел на мраморную скамью со спинкой – в растерянности и злости. И тут увидел тропу, ведущую от аллеи в заросли. Я встал и пошел по ней. Через пару минут тропа вывела к большой белокаменной парадной лестнице, ведущей к морю. На ее ступеньках, в тени, она и сидела рядом со своей модной сумкой. Смотрела куда-то вниз. Приободрившись, я подошел и сказал:

– Ну, вот я и нашел тебя, Василинка.

Она подняла на меня испуганные глаза и заплакала. Я быстро присел рядом и с тревогой спросил: «Что случилось-то?» Она вновь посмотрела на меня ставшими очень красивыми глазами.

– Она все знала.

– Кто? Твоя мама Даша?

– Да нет. Прабабка моя Катерина, из Лондона, – простонала она с мукой в голосе.

– Вот-те на! Какая еще бабка-прабабка из Лондона? – А про себя подумал: «Девочка-то чокнутая, кажись, малость».

Она снова посмотрела на меня без тени смущения и сумасшествия в глазах и сказала: «А за маму прости. Она всегда такая, и все мужики ей должны. Прости, одним словом, если умеешь».

– Умею, умею! Да и никаких проблем с твоей мамой. Очень даже приятная красивая женщина.

– В этом-то вся проблема ее и есть! Ее ум, красота и щедрость, с которой она дарит себя всю, без остатка, – выпалила Василина. – Это мне тоже прабабка из Лондона сказала. – И засмеялась, а я вслед за ней.

Мы сидели рядом на прохладной каменной ступеньке и молчали, глядя вниз, на синее море.

– Ты же говорила, что выросла здесь, под Чинарой, с бабушкой. При чем тут какая-то прабабка из Лондона?

– Да я и сейчас здесь у бабушки Маши-Мамашули остановилась, а про прабабку Катю из Лондона забудь, не сейчас.

Она замолчала, задумавшись, как будто что-то решая для себя. И вдруг продолжила: «Ты не думай, это правда, хоть она и не настоящая. Она – призрак».

И опять посмотрела на меня, но уже с улыбкой.

– Только не пугайся, я не чокнутая, я нормальная, а она иногда приходит ко мне как бы во сне, когда мне очень трудно, и нужна помощь. И сегодня ночью приходила после нашей вчерашней встречи с тобой. Сказала, чтобы я не волновалась: «Увидишься ты с ним и оконфузишься не по своей вине, но если найдет он тебя, значит, он твой подарок судьбы – принимай». А почему ты назвал меня Василинкой? – повернувшись ко мне и глядя прямо в глаза, весело спросила Василина.

– Да так просто, чтобы успокоить тебя, приласкать, что ли… – ответил я и почему-то занервничал.

– Ну, вот и успокоил, приласкал, подарочек ты мой долгожданный, – сказала она, продолжая все так же смотреть на меня.

Мне аж не по себе стало и захотелось уйти.

«Может, шизофрения какая у нее? С красивыми это тоже бывает», – пронеслось у меня в голове, но я снова заговорил: «Да ладно тебе – подарочек! Знаешь, сколько у тебя будет таких подарочков-то в жизни?»

– Знаю, – ответила она. – Их будет восемь, но восьмой – не в счет, и первые шесть – тоже.

И мы снова замолчали. Я заметно нервничал, а она сидела совершенно спокойная и беззаботная, будто птичка на карнизе, не видящая, что за ней зорко наблюдают через оконное стекло. И тут меня осенило: «Да она же Булгакова начиталась! Вот ей мистика и мерещится повсюду. Призраки у нее из Лондона, прабабки с того света – предсказательницы, подарочки судьбы… Сейчас Воланд у нее появится, Коровьев с котом Бегемотом, темные рыцари справедливости. И кто там еще?.. Вот же я дурында! А может, она на театральном учится? Там они все двинуты на перевоплощениях. А может просто растыкает надо мной?»

– Так кто ж ты, наконец? – промолвил я загадочно и продолжил: – Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо. Великолепный эпиграф Гёте к книге, лежащей у тебя в сумке. Булгаков разглядел в нем целый роман. – Но не стоит мистифицировать реальную жизнь, – проговорил я негромко. – Пойдем лучше погуляем куда-нибудь.

– Пойдем куда хочешь, – ответила Василина. Встала, отряхнула платье и подняла сумку. Я тоже встал и отряхнул сзади свои единственные светлые брюки, купленные у фарцы по случаю поездки на юг. Мы пошли не сговариваясь на тропинку, ведущую к центральной аллее к выходу.

Выйдя за территорию, я предложил:

– Может, в Грот сходим? Мои друзья-музыканты рекомендовали. Говорят, там музон фирменный, и кофе варят настоящий – в турочках, на песке.

– Там шумно и суеты много, а мне с тобой побыть надо, узнать тебя, – ответила она и, улыбнувшись, добавила: – Пойдем на Царскую тропу – там бар не хуже и музыка неплохая.

– Пойдем, – ответил я, подумав: «Местная, все знает, да и ее, наверное, все знают».

В баре было немноголюдно и тихо. Видимо, оттого что далеко от моря и от основной массы отдыхающих – «дыхов», как называли местные приезжих. И она опять была спокойна и естественна, как вчера вечером. Никакой реакции на окружающих, как будто их и не было, никакой рисовки перед ними, хотя на нее посматривали многие. Я это видел и вчера и отметил про себя сегодня. Мы уселись за столик и заказали кофе.

– Ну что же ты не расспрашиваешь меня, кто я таков и откуда? – спросил я как-то резковато.

– А зачем? – промолвила она все так же спокойно и даже весело.

– Ну, ты же хотела меня узнать? – ответил я и вопросительно посмотрел на нее.

– А я уже узнаю, – улыбнулась она и продолжила: – Узнать человека помогут только общая дорога, общая радость и беда, общее время, проведенное вместе, а детали выяснятся попутно.

Подошел официант совсем не халдейского вида в клевых джинсах и принес кофе.

– Ринат, принеси, пожалуйста, еще воды холодной, негазированной, – переведя взгляд на официанта, попросила она.

– Хорошо, Василина, – ответил тот, а потом, посмотрев на меня, спросил: – Может, еще чего-нибудь? Скоро здесь яблоку будет негде упасть – не высидеть вам с этим. Возьмите хоть коктейльчик безалкогольный.

Я глянул в его сторону и невозмутимо ответил: – Нет, только кофе и холодной воды без газа. Мне хотелось броситься на него и дать в морду.

– Хорошо, будет сделано, – ответил Ринат и удалился.

– Сережа, у меня есть деньги, – услышал я голос Василины. Внутри меня что-то закипело.

– Неплохо начинается денек для охотника на интересных телок, – промолвил я, откинувшись на спинку стула и положив нога на ногу. – И пивасик с раками с утра, и кофе с коньячком на халяву.

– Не злись. Злость затмевает разум, а это – кратковременное помешательство. Кто не отвечает гневом на гнев, спасает обоих, – спокойно ответила она.

– Да ты что, еще и Фрейда начиталась, что ли? Послушай меня, спящая красавица, зачарованная мистикой Булгакова и психоанализом Фрейда! Я обычный съемщик баб, приехал на юг исключительно затем, чтобы клеить телок, развлекаться с ними и сексуально эксплуатировать – это ты понимаешь? А ты меня уже в подарочек зачислила какой-то, – глядя ей прямо в глаза, по-настоящему возмутился я.

– Понимаю, – невозмутимо ответила Василина, – большинство сюда за этим и приезжает. И это нормально. Мужчины на охоте и женщины – тоже. Это спасение от одиночества, приобретение опыта, познание противоположного пола.

– Ничего себе – нормально! Приобретение опыта, говоришь? Да я же отпетый бабник, у меня этого опыта на десятерых хватит – поняла? – выпалил я.

– Да, – просто ответила она.

Ринат принес графин и два стакана. Разлив в них воду, пожелал нам приятного времяпрепровождения и ушел. Я встал, сказал: «Пока» и тоже ушел, ужасно злясь на себя, на Рината, на маму Дашу, на какую-то Мамашулю и прабабку из Лондона, на нее и на весь свет.

«На фига мне все эти заморочки золотой молодежи из высшего общества с их снобизмом, умничаньем и ненормальными чувихами, хоть и очень интересными. Психоанализ Фрейда на русской почве такими сорняковыми зарослями расцвел в их головах, что уж давно не лечит, а калечит».

С такими мыслями я дотопал до жилища, где остановился, перелез через забор и сразу очутился в реально своем мире. А мир этот реальный, и очень самобытный, и интересный предстал передо мной во всей красе, когда я в первый раз перелез сюда через этот забор. В этот мир все перелезали через забор или пролезали в дыры этого забора, потому что на калитке висел большой ржавый амбарный замок, ключи от которого были давно потеряны…

Глава 2. Жилище

Жилище находилось на окраине Ялты в неудобице окружающих гор. Соток пять-шесть земли, обнесенной кривым забором, обвитым виноградом – живая изгородь. В центре – деревянный одноэтажный покосившийся дом с крылечком и летней кухней перед ним, под навесом, тоже сплошь обвитым виноградом. Территория вокруг дома напоминала заросший заброшенный сад, каковым он и был. Дом этот ребята-музыканты арендовали без регистрации у метрдотеля ресторана – толстой, но симпатичной армянки Лейлы. Она очень любила музыку и музыкантов, поэтому платили они немного: шестьдесят рублей в месяц – и зимой, и летом. Хотя в сезон эту халабуду можно было бы сдавать «дыхам» и за сто пятьдесят колов в месяц.

С ребятами я познакомился в прошлом году в этом же ресторане, где они лабали и сейчас. Стройный и высокий бас-гитарист Вовка, сильно похожий на Харрисона из битлов, имел прозвище Данила, видимо, из-за того, что все свободное время мастерил колонки, паял усилители и делал самопальные «Фендера». Он был немногословным, веселым парнем и обожал портвешок ящиками. Димку-барабанщика звали Дитером, он довольно сильно смахивал на Дитера Болена – одного из двух участников ставшей не так давно популярной группы «Модерн Токинг». Такие же светлые длинные, прямые волосы и черты лица. Похоже, этот все свободное время колотил грабовыми палочками по резиновым блинам, расставленным на приспособах в виде ударной установки и тоже обожал портвешок и пыхнуть косячок. И наконец, третий мой друг-музыкант, Валерка-гитарист, которого все звали Степан, видимо, из-за фамилии. Длинный худощавый парняга в круглых очках, как у Джона Леннона. Виртуозный гитарист, не выпускавший из рук свой «Гибсон» ни на минуту. Он и спал с гитарой в обнимку, если не было рядом какой-нибудь симпатичной ценительницы его таланта.

Все как один хиповые, в джинсе днем и ночью, длинноволосые и отстегнутые на полную катушку. Я тоже был малость музыкантом, но не таким отстегнутым, как они, ненастоящим. Для них в жизни не существовало ничего, кроме кайфов от музыки, пивасика, портвешка, косячка и девочек. Еще они тащились от сейшенов и тусни на пятачке в центре Ялты. Там собирались музыканты из всех кабаков каждый день, в районе двух-трех часов, для обмена новостями, дисками-пластами. Покупали и продавали инструменты, аппаратуру, струны, медиаторы, фирменный пластик, барабанные палочки и т. д. Этот пятак облюбовала местная фарца. Здесь торговались за джинсы, батники, майки, бейсболки, плавки, шузы, в общем, тусили. Вся эта музыкальная троица частенько подтрунивала надо мной. «Мог бы быть клевым лабухом, а занимается лажей всякой», – говорили они между собой, застав меня за столом, читающим книгу или молотящим кулаками по боксерской груше.

Вообще-то и мое отношение к друзьям-музыкантам было неоднозначным. Несмотря на их полное раздолбайство и отстегнутость, они были беззащитны перед реалиями жизни и полностью преданы музыке. Они рождали радость, дарили радость и жили в радости. За это я их любил по-братски и ценил. А жить по правилам общества, правильно, для них было верхом лицемерия и свинством. Хотя на практике у моих дружков свинства было не меньше, чем у адептов лицемерия. Они были жуткими обалдуями, лентяями, неряхами, капризными, вредными, мелкими тщеславными эгоистами, скрывающимися за философией хиппи: мол, низкие побуждения лежат в основе самых высоких. Так считали теоретики движения хиппи, рок-идолы, да и я когда-то.

Приехав в этот раз к ним на месяц оттянуться и перебравшись утром через забор, я очутился в атмосфере сюрреалистического ужаса – бардака и антисанитарии. Из холодильника, в который я хотел забросить продукты, привезенные из Москвы, вылетел такой рой зеленых мух, от какого свалился бы в обморок даже известный режиссер ужастиков Хичкок.

Народ дрых вповалку после ночной гульбы с полураздетыми тетками неопределенного возраста, все в той же нестираной джинсе, которую никто не снимал, похоже, и в процессе акта. Один Славка Слива спал на чисто застеленном диванчике.

Открыв окна и двери, чтобы выгнать мух и впустить свежий воздух, я обнаружил на веранде обнаженную Лейлу, спавшую в обнимочку с Данилой. Весь двор был усыпан стеклотарой разного калибра и цвета. Если бы все эти бутыляки собрать в одну кучу, получилась египетская пирамида. По всему было видно, что сезон удачный и жизнь удалась. «Надо будет устроить субботник», – подумал я. Эти субботники после сейшенов были учреждены мною же в прошлом году, и их страшно не любили мои друзья-музыканты. А вот сейшены они обожали. К сейшенам готовились: снимали новые вещи из репертуара любимых западных групп – «Пинк Флойд», «Дип Пёрпл», «Лед Зе́ппелин», «СуперМакс», «Роллинг Стоунз», «Битлз», конечно. Очень почитали Джимми Хендрикса, Стива Вандера и, как ни странно, Майкла Джексона. Он, конечно, считался попсятиной, но у Степана получалось копировать его «в ноль», и потому новые композиции Джексона звучали постоянно. Я тоже принимал участие в этих мероприятиях – играл на клавишных и пел хрипатых исполнителей: Джо Кокера, Джо Дассена, Марка Нофлера, Криса Ли, «СуперМакса» и даже попсовых итальяно, а из наших – глубоко почитаемого мной Высоцкого. Но гвоздем моей программы было исполнение песни «Бенсонхертский блюз» Оскара Бентона, которую в обиходе называли «Лошадиный Блюз», или просто – «Бу-Бу-Бу». Ее заценили и мои друзья-музыканты, у которых я парковался, и все лабухи Ялты. Именно они и прозвали меня Бенсоном почему-то, а не Бентоном. Я пел этот блюз на всех сейшенах с большим успехом и не без удовольствия.

Сейшен проводили в выходной день, понедельник. Это был официальный выходной у всех лабухов черноморского побережья, день тишины во всех кабаках. С утра (ну, как с утра? Где-то после часа дня) в Жилище начиналось шевеление. Данила с моей помощью вытаскивал на веранду огромные самопальные колонки, им же смастеренные из ДСП, обтянутые черным дермантином, с нулевыми динамиками JBL(«ДжейБиЭл»), которыми Данила приторговывал на пятаке в центре Ялты. Затем выносился пульт «Динакорд», усилители, микрофоны на стойках, и начиналась коммутация, а затем и настройка аппаратуры. Дитер привозил из кабака ударную установку «Амати» с дополнительными бонгами, конгами, тарелками и начинал озвучиваться с помощью четырех микрофонов на разных стойках. Степа к своей гитаре «Гибсон» доставал множество примочек: файзеры, сустейны, квакеры-шмакеры и прочие гитарные примочки, врубал на полную мощность гитару и тоже настраивался. Отстраивали вокальные микрофоны, ревер, а уж потом Данила выносил на свет божий свой «Фендер Джаз Бас» и начинал фанковать. Кстати, «Фендер» его был настоящим, фирменным, он его выменял на свой новенький самопал у югославов, приезжавших с концертом в Ялту. Их басист даже обрадовался, когда Данила предложил поменяться в память о встрече – его «Фендер» невозможно было отличить от настоящего, и он был «новым»! Часам к четырем все звучало и не трещало.

Начиналась наша репетиция, а потом подтягивались музыканты из других кабаков и с танцев, настраивались, суетились, галдели, потягивали пивко, сушнячок, колотили косячки, болтали о музыке и поджидали остальной народ.

На югах темнеет быстро, как будто кто-то неожиданно вырубает свет. Вот тут и включалась наружная иллюминация – самодельные гирлянды, спаянные Данилой-мастером и развешанные им же по всему участку, а также три-четыре прожектора «лягушки», установленные перед сценой-крыльцом дома. И начинался сейшен! Веселье, одним словом.

Сначала лабали свой приготовленный материал разные команды. И наша, в том числе. Команды сменяли друг друга, а потом любой музыкант мог играть, с кем хочет и что хочет. Народу собиралось немерено, все со своим бухлом и закусью. Усаживались прямо на траве вокруг крыльца и кайфовали под музыку от музыки, от общения и от молодости! И, что удивительно, никто из соседей близлежащих домов не возбухал. Говорят, потому что местный участковый милиционер, армянин дядя Ашот, отец метрдотеля Лейлы, тоже очень любил музыку, и его все уважали как человека, как правильного мента, который, впрочем, знал подноготную всех на его участке.

После одиннадцати аппарат отключали, и народ расползался по Жилищу, по малым компашам с гитарами, девушками и оставшимся бухлом. Ну и, естественно, лямур, бонжур, тужур до утра.

Этой весной дядя Ашот умер, и новый участковый запретил сейшены. И что-то классное ушло из Жилища, но что-то и осталось: беззаботность, пофигизм, заросший сад, свобода и кайфы от подружек, от портвейна, от домашнего вина «Изабелла», от красивой южной жизни.

Зная всеобщее пристрастие моих дружков-музыкантов к портвейну, я покупал этот «эликсир молодости» по дороге в кабак, в спецмагазине «Вина Крыма», укладывал в свой джинсовый дипломат и отправлялся в ресторан ко второму отделению. Так было и в этот вечер.

Музыканты меня за такое внимание очень даже уважали.

– Бухло-то в кабаке нынче дорого, а «на сухую» не поется та лажа, которую заказывают, – гундел клавишник Слива – официальный руководитель ансамбля и главный коллекционер винила в Ялте, разливая портвейн по стаканам.

Все собирались кирнуть, но отворилась дверь и на пороге появилась она – Василина.

– Привет музыкантам! Не пригласите девушку пригубить за компанию? – проговорила она весело, по-свойски.

Я аж остолбенел, а Слива присвистнул и, заценив взглядом вошедшую, запросто налил ей полстакана.

– Причаливай, Василина! – пробасил он нежно.

Она вошла в комнатуху, присела на стул рядом со мной, взяла стакан и сказала: «Ну, за „парнас“!» («парнасом» в кабацких музыкальных кругах называют деньги, полученные за исполнение песен).

Василина, отхлебнув немного, поставила стакан обратно и только тут посмотрела на меня. Слива перехватил ее взгляд и проговорил, с любопытством глядя на нас: «А это – Серёга, кент наш из Москвы. Клевый чувак и музыкант такой же – рекомендую. – Потом перевел взгляд на меня и добавил: – А это Лина. Вокалистка, которой цены нет. В любой кабак на полный „парнас“ возьмут хоть сейчас, да она не хочет. Говорит, что здесь много водки пьют и „Крышу дома твоего“ поют. Серёга, но ты не обольщайся: динамо она, многие пытались, но не вышло».

– Ну, это не я говорю – Слива. А Юра Лоза поет. А с Сережей мы уже знакомы, – проговорила Василина и улыбнулась своими красивыми, с лучиками по краям, губами.

– Во как! Наш пострел везде поспел! – весело пробасил Слива и, посмотрев на ребят, скомандовал: – Ну, лабухи, пора в забой! А вы, голубки, поворкуйте тут наедине. Все музыканты отправились на сцену удовлетворять культурные потребности отдыхающих. Ни Слива, да и никто в Ялте, еще не знал, что произошло с Василиной. А я и подавно.

Мы сидели и молча глядели друг на друга.

– Значит, ты у нас еще и музыкальная знаменитость? – спросил я и откинулся на спинку стула, скрестив руки на груди.

– Так, местного разлива, – ответила она и тоже откинулась на спинку, положив одну красивую ногу на другую.

И мы снова замолчали. На сцене за стеной музыканты заиграли «Филинс».

– Давай потанцуем, – вдруг тихо сказала она.

– Давай, – ответил я.

Мы встали и прижались друг к другу, и вдруг в эту маленькую обшарпанную комнатку пролилось столько счастья, сколько не смогло бы поместиться в огромном Ливадийском дворце. А звуки удивительно красивой песни, дыхание и тепло женщины сделали это счастье осязаемым. Я коснулся своими губами ее губ, и легкая дрожь пробежала по ее телу. Я взял ее за руку и вывел на улицу, поймал машину и повез в Жилище, пока там никого не было. На поворотах в окна машины к нам заглядывало огромное звездное небо, а по морю, за кипарисами, до самого горизонта серебрилась лунная дорожка, а мы по-прежнему молчали и смотрели друг на друга…

Глава 3. Ее детство

– Надо же, какая красивая девочка! – сказала, остановившись у песочницы, где играла Лина, какая-то женщина в берете, лакированных туфлях и с лакированной сумочкой подмышкой.

– Хочешь конфетку, девочка? Как тебя зовут?

– Меня зовут Василина, мне пять лет и семь месяцев. Я живу с бабушкой Мамашулей, а конфетку я не хочу, отдайте Микольке, он любит, – и девочка указала совочком на подбежавшего откуда-то белобрысого мальчугана в коротких штанах на одной лямке, который был постарше ее. Женщина угостила Микольку конфетой и ушла.

– Хочешь откусить половину? – спросил Миколька и протянул Василине конфету.

– Не, – ответила она. – Не буду.

Миколькой мальчика прозвала Василина, когда ей было года четыре и она никак не могла понять, почему родители зовут его Миколой, а все остальные – Колькой. Соединила эти имена и получился – Миколька. Так же получилось и с Мамашулей: мама Даша звала бабушку Машулей, а Василина стала звать ее Мамашулей, потому что взрослые у нее часто спрашивали: «Лина, это твоя мама?»

Нет! – отвечала она. – Это Мамашуля.

И все взрослые смеялись, а она говорила: «Что хохочешь? По лбу хочешь?» Это ее Миколька научил. И все опять смеялись.

Жили они в небольшом опрятном домике под высокой чинарой, обсаженной цветами. Цветы эти Мамашуля выращивала с большой любовью. Она все лето порхала над ними, как бабочка – весело и легко. Звали Мамашулю Мария Константиновна. Она была хорошо сложена и в свои уже немолодые годы ходила прямо, уверенно, с высоко поднятой головой. Голову эту венчали от природы густые пепельные волосы до плеч. В ней чувствовалась уверенность, но не было надменности, скорее, наоборот: чувствовалась какая-то открытость и доброжелательность. Она была бы даже красивой, если не оспины на лице – мелкие, глубокие, отталкивающие ямки без коросток. Вела себя Мария Константиновна всегда независимо и прямо, нисколько не обращая внимания на окружающих.

Мама Даша внешне очень походила на Мамашулю, но манера разговора, поведение были у нее другие. Она была разговорчивой, даже болтливой, быстро сходилась с людьми, бесцеремонно переходя на «ты». В женской компании сразу становилась лидером, а в мужской – предметом вожделения. Как рассказывала про маму Дашу бабушка, в школе она училась средне, как все, хотя могла бы быть круглой отличницей. Активистка и заводила с первого класса, к десятому она была уже заместителем секретаря комитета комсомола школы. Благодаря бабушке Даша прекрасно говорила по-французски и по-английски и могла бы с успехом поступить на факультет иностранного языка в Симферопольский педагогический институт. Благородно же учить детей… Но в школе она работать не хотела.

– Что я там не видела, в этом сумасшедшем доме с табличкой Средняя школа? – с насмешкой глядя на Машулю, говорила Даша.

Физический труд презирала, даже за цветами ухаживать не любила. Полить их там, прополоть – ленилась. Все время на собраниях, на бюро райкома каких-то, на сборах, на сдаче ГТО, на слетах, смотрах художественной самодеятельности, на соревнованиях. Вот и досоревновалась до райкома комсомола, а оттуда ее отправили в Москву учиться.

Вернулась с дипломом о высшем образовании и с сигаретой в зубах. Мария Константиновна спросила ее: «Диплом-то в какой сфере позволяет трудиться?»

– По партийной линии, – ответила.

И – все…

– Потом родила тебя – то ли от первого секретаря, то ли – от второго, то ли – от третьего, – продолжала свой рассказ Мамашуля, может, Василине, а может, себе.

Нет, Мамашуля не сердилась на маму Дашу, а говорила, что в новых условиях и выживать надо по-новому, приспосабливаться. Потом маму Дашу перевели в Севастопольский горком партии, потом – в Москву. А Мамашуля и Василина остались под Чинарой. Ходили гулять в городской парк, на набережную в порт, в цирк, кукольный театр, в детский сад. Потом Мамашуля готовила Лину в школу. Учила читать, писать и по-русски, и по-французски, и по-английски, обшивала, обувала, кормила, поила – в общем, делала все, чем обычно в такой ситуации занимаются бабушки.

Французский и английский языки Мамашуля знала с детства. Им ее еще гувернантка-француженка научила, которую после революции уже, здесь же, под Чинарой, зарубил саблей красноармеец-кавалерист, сказав, что та на Каплан похожа, которая в товарища Ленина стреляла.

– И картавит, как та жидовка: «Пхрастыте, пхрастыте»… Каркает, как ворона! – сказал.

И зарубил.

На этом образование бабушки Марии Константиновны и закончилось. Да и ни к чему оно, образование, тогда стало: только внимание привлекало да похоть у мужиков распаляло.

– Страшно-то как тогда в Крыму было, господи… Боже, ой как страшно, – говорила Лине бабушка шепотом. – Батюшку Серафима на чугунных воротах церкви распяли и еще в живого кол вбили с красной тряпкой. А потом и храм взорвали. Такая беда на Россию пришла, такое лютое зверство вылезло… Дворника-татарина изувечили всего. Руки-ноги отрубили и бросили посреди усадьбы. Никому не давали подойти – пусть подыхает, говорят, другим неповадно будет. Контрреволюционерам проклятым…

– Как же он выл да стонал, бедный! А потом затих навеки, – крестясь незаметно двумя перстами, вспоминала Мамашуля.

Она была тогда совсем девчонкой. И жила здесь же, под Чинарой, со своей бабушкой Елизаветой в домике для прислуги. Их дом, где сейчас больница, отобрали, выгнав их, в чем были, как недобитую контру. Они и поселились в этом домике с пожилой гувернанткой Жузей. Прислуга вся разбежалась, а им бежать было некуда. Прабабка Катя из Лондона пыталась их вывезти через английского и французского атташе в Турцию, да никак не вышло.

А в их домик стали наведываться женишки, как называла их прабабушка Елизавета. Придут, ткнут кривой саблей или револьвером в живот и говорят: «Раздевайся!» Вот тогда Мамашуля и обрызгала себя соляной кислотой в первый раз – взяла метелочку, обмакнула в банку с кислотой и обрызгалась. А второй раз обрызгалась, уже когда фашисты да всякая сволочь полицайская стала захаживать – во время войны Отечественной. Всем объявила, что у нее проказа – страшно заразная смертельная болезнь. И женишков не стало.

Во время той войны опять кровь лилась, смерть ходила, оккупация, облавы, расстрелы, бомбардировки! Хорошо еще, что домик стоял на окраине, в горах. А вот есть было совсем нечего.

Однажды, году в сорок втором-сорок третьем, Мамашуле и говорит бабушка Лиза с утра: «Катя, приходила ко мне во сне-то мама твоя. Сказала, что убили ее в Лондоне этом. Бомбой убили. А тебе нужно, говорит, Машенька, взять шелковую нитку, привязать к ней крючок рыболовный, насадить мушку, да пустить в корытах, в заводинках речек горных. Наловишь, мол, рыбки, да и поедите. А если, говорит, рыбку не поймаешь, то лягуш лови, да орехи собирай, да грибы – вот и выживете, с голоду не помрете». А Мамашуля на нее смотрит, на бабушку свою Лизу, и думает: «Наверное, умом, бедная, повредилась от горя да голода». А та давай чулочек распускать шелковый, из старых, да ниточку на тюрячок наматывать.

– На-ка, – говорит, – Машенька, пойди, испытай.

И пошла Мамашуля в горы, на речку да и наловила рыбы, и поели, и спаслись. И лягуш ели, и грибы, и орехи, и коренья разные – все что можно было и нельзя, все ели.

Незадолго до освобождения Крыма от гитлеровцев, там же, в лесу, Мамашуля и встретила парня-партизана однажды. Так испугалась сначала, когда увидела, стала кричать, что прокаженная она, чтобы не подходил. А он засмеялся звонко, автомат на сук повесил и говорит: «А я не боюсь прокаженных, я цыганами завороженный. Иди сюда, не бойся, я тебе хлеба маленько дам». А сам присел на камень и вещмешок развязывает. Осмелела Мамашуля, подошла, а он и не страшный, и не лезет, и не лапает, и даже симпатичный, чернявый такой – усики, бородка, худенький, правда, а так – ничего. И что-то шевельнулось в ней, дрогнуло, ожило.

Так и познакомилась Мамашуля – бабушка Василины, с ее будущим дедушкой Лёней. И подружились они, и залюбезничались. И стал он прибегать к ним, пробираться по ночам под Чинару. Отчаянный был. Говорил, что его цыгане то ли украли, то ли нашли. Выходили и заворожили от болезней и от пуль.

Да только не помогли заговоры-то цыганские: выследили его полицаи и расстреляли здесь же, во дворе, под Чинарой. Мамашуля с бабой Лизой омыли его под проливным дождем и тут же похоронили, не отпетого. Больше про него Мамашуля ничего не смогла и узнать-то, сколь ни старалась. Потом родила дочь Дашу – крепкую, здоровую девочку, а там Победа Великая, праздник всенародный, ликование. Но не было праздника у нее в душе, не было ликования. Там была тишина и радость одна-единственная – дочка Даша. Баба Лиза помогла ей и родить, и поднять на ноги девочку, а потом умерла. Но перед кончиной она опять видела свою дочь Катю – маму Мамашулину, которая приходила к ней из Лондона – вся в белом и с зонтиком. Что-то говорила, да та не расслышала. Эти рассказы Мамашули были для Василины самыми яркими воспоминаниями из детства.

Кроме еще одного…

Однажды Миколька привел ее в лавку «продавца счастья» – так называла этот магазинчик вся ребятня в округе. Кроме продавца, скучающего на табурете за прилавком, там никого не было. Было темно и страшновато, но пахло вкусно. Продавца звали Арон, но все обращались к нему Арик. Это был толстый человек с сильной одышкой и нездоровым лицом с крупным носом. Он был неопределенного возраста и небольшого роста. Всегда со всеми приветлив и даже ласков, особенно с детьми. Арик никогда не выходил из-за прилавка и почти не разговаривал. Взрослые говорили, это из-за того, что у него убили жену во время войны и он дал какую-то клятву – обет больше никогда не жениться, из верности. Детей они не нажили. Работала его лавка с восьми утра и до восьми вечера без выходных, а торговал Арик кондитерскими изделиями. Продавались там конфеты всех сортов – от шоколадных до горошка, печенье, пряники, вафли и вафельные трубочки, а на Пасху, хоть это и было запрещено, выставлялись куличи и ромовые бабы. Еще, как говорил Миколька, дядя Арик сам отливал в разных формочках петушков и зайчиков из плавленого сахара. А Мамашуля говорила, что Арик из-под полы приторговывает чачей, сухофруктами, орехами, домашним вином «Изабелла» и медом. И все это он берет исподтишка у каких-то проходимцев.

Василину эта лавка одновременно и испугала, и заинтриговала, как только они с Миколькой зашли внутрь. Откуда-то звучала тихая музыка, как из музыкальной шкатулки, которую привезла ей мама Даша из Москвы на Новый год. И вдруг раздался голос: «Друг мой, Колька, ты где нашел эту девочку, эту принцессу? Из какой она сказки? Из какой она прекрасной страны? Где живут такие красивые девочки?» Миколька наклонился к Василине и, улыбаясь, прошептал: «Это дядя Арик, не бойся, он так разыгрывает». А голос продолжал: «Как зовут тебя, о свет моих очей?» Миколька опять наклонился к Василине и сказал: «Это он тебя так спрашивает, отвечай». И Василина негромко, но ясно произнесла: «Меня зовут Василина. Мне пять лет и три месяца. Я живу с бабушкой Мамашулей под Чинарой». И замолчала, очарованная какой-то сказочной нереальностью. «О, это древнее имя византийских царей и цариц! Я преклоняю перед тобой свои колени, принцесса Василина! А ты иди, друг мой Колька. Возьми конфетку и иди себе», – продолжал уже другой голос из-за прилавка.

Миколька подбежал к нему, взял конфету. Пробегая к выходу, лыбясь, тихо сказал: «Так надо, не бойся». И исчез за дверью. Василина осталась стоять одна, как зачарованная, даже не обратив внимания на то, что Миколька убежал.

– Посмотри вокруг, о принцесса моих очей! Все это твое! Я дарю тебе весь этот сказочный мир! Эту свою сказочную лавку с удивительными сладостями и волшебными сюрпризами! Это мой подарок тебе, принцесса Василина! Но эти дары мои не стоят и одной твоей улыбки!

– Подойди-ка сюда, девочка, – вдруг сказал другой голос, – хочешь конфету?

Василина подошла ближе к прилавку и увидела странное лицо Арика. Он поднял прилавок и поманил ее рукой: «Заходи сюда, девочка, вот увидишь, вкусно будет». Она зашла и увидела много ящиков с конфетами, печенье в упаковках и россыпью, изюм, орехи в каких-то корытцах, ведерки с вареньем, халву в масляной бумаге, кукурузные хлопья и много чего другого.

– Бери что хочешь и садись сюда, – похлопав по своим толстым коленям, сказал Арик. Василина взяла пряник и подошла. Арик поднял ее своими пухлыми волосатыми руками и посадил к себе на колени. Потом, поправив ее платьишко, спросил: «А что ты больше всего любишь кушать?» – «Не знаю», – ответила Василина, почему-то тревожась.

– А я знаю. Ты любишь шоколад, – и Арик, положив перед ней плитку шоколада, развернул сильно шуршащую, блестящую обертку.

– Кушай, дорогая, кушай, солнышко мое, – сказал он, а сам начал поглаживать рукой ее волосы и спину, пыхтя все громче и громче. Василина, почувствовав что-то опасное, спрыгнула с его колен, бросила не откушенный пряник и, выбежав из-за прилавка в центр магазина, сказала, посмотрев Арику прямо в глаза: «Я домой хочу». Тот стал стекать со своего кожаного табурета киселем, приговаривая волшебным голосом: «Подожди, принцесса, ты еще не видела всех чудесных моих подарков, моя дорогая».

Отворилась дверь, и в яркий проем вошла женщина в белых одеждах, и почему-то с зонтиком. А Василина кинулась в этот светлый проем и убежала домой. После этого случая она стала писаться в постель по ночам. Врачи сказали Мамашуле, что это – дизурия. Может, от простуды, может, возрастная, а может, и от испуга: кто ее знает? К школе пройдет. Это продолжалось больше года и было для всех страшным секретом. Даже маме Даше не говорили, когда она приезжала. А она и не догадывалась. В это время бабушка и внучка как-то особенно подружились. Василине было очень стыдно за себя и за то, что она не может ничего с собой поделать, а Мамашуле было очень жаль внучку при виде ее страданий. А после того, как во время игры в прятки Миколька обозвал Василину зассанкой (видно, мамка его, Глашка-хохлушка, разболтала), они обе страдали еще сильнее, но поделать опять ничего не могли. Василина перестала выходить во двор играть с ребятами и с дураком Миколькой, с которым провела все детство. Все свое время девочка теперь находилась с бабушкой, помогала ей во всем, а особенно – ухаживать за цветами в палисаднике. Как-то случайно Василина заметила, что бабочки, птички, соседские кошки, бурундучок, живший на Чинаре, и даже мышки, пробегающие под цветами, нисколько ее не боятся, как будто и не видят. Она сказала об этом бабушке. Та ласково улыбнулась, глядя на внучку с любовью, и ответила: «А меня они тоже не боятся, Василиночка, а я и не знаю почему».

Однажды, играя среди цветов со своим котенком Васькой, Василина услышала, как дурак Миколька жалуется на нее своему деду Тарасу – герою войны и труда, приехавшему из города Запорожье к ним на море погостить: – А че она не играет со мной, деда? Я ее поколочу.

– Этим делу не поможешь, внучок, – вещал в ответ дед Тарас, сидя за столом в их садике и попивая прохладное из погреба вино «Изабелла», сделанное сыном его Потапом – отцом Микольки. – Барышни подарочки любят, страсть как любят подарочки-то. Подарочек ей сделал, и обратит на тебя внимание, а ты ей другой – и улыбнется, а ты ей еще один – и поцелует. А уж когда до дела дойдет, тут все отдай, не жалей, и твоей будет! В этом их вся философия женская – ты им дашь, и они тебе. Что ты для нее, то и она для тебя!

На другой день Миколька залез на забор Василины, подглядев, что она там играет с куклами, и громко крикнул:

– Василина, я тебе рогатку принес подарить! Давай снова играть будем.

– Дурак ты, Миколька. Никакие подарки тебе не помогут, если я не захочу. А захочу, так и без подарков играть буду, перелазь ко мне, – ответила Василина, и они снова стали играть, как прежде.

А лавку «продавца счастья» она стала обходить стороной. Но однажды, уже учась во втором классе, возвращаясь из школы, увидела, что возле лавки толпится народ. Девочка остановилась, подошла ближе и увидела, что участковый милиционер, армянин дядя Ашот, отец красавицы Лейлы, вывел на крыльцо лавки маленького, худощавого черноволосого человека из крымских татар, недавно вернувшегося из Казахстана. И говорит ему: «Э, ара, зачем зарезал, как барана?» А тот ему дерзко в ответ: «Слышь, начальник, баран – благородное животное, чистое. А этот – грязная свинья, я его, как свинью, и зарезал, усек?» А дядя Ашот ему и говорит: «Рашид, ты бы мне бумагу написал, заявление. Я бы его, ара, сам абэзвредил».

– Ты все и так знал, Ашот. Знал – и молчал. Он тебя с руки кормил, а ты хавал. Таких только острый нож обезвредит, клянусь Аллахом.

– Э! Зачем нож? – воскликнул Ашот.

– А если бы он с твоей Лейлой так? Давай вези, пока иду, – сказал чернявый, и дядя Ашот посадил того в коляску своего мотоцикла и увез. А Василина вдруг ужаснулась. Не тому, что здесь произошло что-то страшное, а тому, что могло бы произойти здесь с ней.

Много чего еще было в ее детстве. Были и простуды, и ангины, и скарлатина, и ветрянка, и сбитые колени, и шишки, ожоги от солнца, пробки в ушах от морской воды, первый звонок в школе и длинная речь мамы Даши перед строем первоклашек с букетами. Были радости и печали, новогодние елки, салюты в честь Дня Победы, слезы и обиды – словом, это было обычное детство обычного ребенка в Союзе Советских Социалистических Республик. Все было хорошо! Все было замечательно!

Глава 4. Ее юность

Василина ходила в школу с интересом.

– Бог дал тебе, Василина, и редкую красоту неброскую, и добрый, уживчивый, даже веселый нрав, и здоровье, а уж ум ты должна добывать себе сама, своим трудом, – гладя белый фартук к школе, наставляла внучку Мамашуля. – Хотя, конечно, и модное слово генетика помогает, и мама Даша у тебя не дура – вон уже в Москве командует. И папка – секретарь, уж хитрый, точно, а значит, не дурак. Но все равно рассчитывай только на себя, на свои силы. Старайся, трудись, добивайся и добьешься! Ведь умным, красивым и сильным все двери открыты! Ум – это та невидимая волшебная палочка в твоих руках, о которой все только и мечтают.

И Василина начала трудиться со старанием, но без фанатизма показушного. Бабушкина подготовка к школе дала свои результаты. Она была отличницей с первого класса и успевала еще заниматься в музыкальной школе по классу фортепиано, бальными танцами в Доме культуры и художественной гимнастикой в обществе «Спартак». Но друзей у нее не прибавилось.

В музыкальную школу ее определила Мамашуля – большая любительница романсов и классической музыки. У Василины оказался идеальный музыкальный слух и поставленный от природы красивый голос. На диктантах сольфеджио, которые обычно ненавидят все юные музыканты, она с легкостью записывала ноты, легко и чисто воспроизводила их голосом. Очень хвалили ее и на бальных танцах, куда Василину записала тоже бабушка – в память о балах, про которые рассказывала ей ее покойная баба Лиза.

– Самой вот не довелось покружиться на балах этих, так хоть ты порадуйся, потанцуй вдоволь, – глядя в раздевалке на стройную фигурку внучки, говорила Мамашуля.

А уж в спорт Василина пошла сама, увидев по телевизору выступление нашей сборной по художественной гимнастике. Так ей понравились упражнения с булавами, лентами и обручем, что на следующий день она взяла бабушку за руку и отвела в «Спартак» – двухэтажный спортивный зал, где на втором этаже принимали в секцию художественной гимнастики.

Через три месяца Василину там уже тоже хвалили, через год она сдала на разряд, а через три стала кандидатом в мастера спорта и собиралась стать мастером спорта. Но, как говорится, не судьба. На тренировке перед соревнованиями Василина повредила связку на левой ноге и долгое время провела в гипсе. Это обстоятельство ее сильно подружило с фортепиано, которое мама Даша распорядилась привезти в их домик под Чинарой. Его и привезли откуда-то рабочие на грузовике, кое-как выгрузили и затащили в дом, поставили подальше от печки, сказав, что такое указание было, чтобы инструмент не расстраивался, и уехали. А Василина как уселась за фортепиано, так и не вставала, пока гипс не сняли. Она очень прибавила в технике и в чтении с листа, и ее опять очень хвалили. И тут случился бунт на корабле.

После травмы Василина категорически отказалась возвращаться в кружок бальных танцев. Как только ни уговаривала ее бабушка! Как только ни увещевали и ни заманивали ее педагоги, приходя к ним домой под Чинару! Василина сказала: «Нет!» И больше на занятиях не появилась, так никому и не сказав о причине. А причина была простая – ей поменяли партнера.

– А может, так оно и лучше, может, и хорошо, что бросила, – говорила Мамашуля, расчесывая гребнем густые волосы Василины, – зачем рвать себя на части? Не ходи туда, куда не ведут способности и судьба.

– Ай, больно, бабушка! – вскрикнула Василина. – И при чем здесь способности? Я просто не хочу.

Никто не должен знать, что она была немножко влюблена в своего партнера, а он ее предал.

Весной Василина, как победительница олимпиады по математике, не без участия мамы Даши была премирована путевкой во Всесоюзный пионерский лагерь «Артек». Там было очень интересно: пешие походы по Крыму, восхождение на Ай-Петри, конкурсы, международные викторины, большие пионерские костры. А вот то, что купаться в море водили строем и запускали всего на десять минут, Василине очень не нравилось.

– Детский сад какой-то, – думала она, плавая в волнах и ныряя, как дельфиненок.

Зато ей очень нравились дискотеки по вечерам и особенно – музыка на них. Пионервожатые все, как правило, были студентами московских вузов, они и крутили на дискотеках все самые модные пластинки, привезенные из столицы. В общем, лето пролетело быстро.

Осенью все старшие классы школы, где училась Василина, отправили на уборку фруктов в колхоз-миллионер «Светлый путь», находившийся километрах в десяти от Ялты. Там они собирали фрукты в ящики, а потом эти ящики мальчишки грузили на машины и увозили в хранилище. У Василины произошли к тому времени кардинальные изменения в фигуре. На нее стали поглядывать старшеклассники, и – не только. Мама Даша, тогда еще молодая, внимательно следила за модой и за вещами, завозимыми из-за рубежа в фирменные магазины Москвы: «Березку», «Ядран», «Прагу» и т. д. Поэтому и Василина была одета по последнему слову моды. Это придавало ей дополнительный шарм.

По вечерам все молодые «сельхозработники» (а в их число, кроме школьников, входили и студенты училищ, техникумов и институтов) собирались в сельском клубе на дискотеке. Клуб этот только назывался сельским. На самом деле, это был первоклассный Дворец культуры, построенный колхозом-миллионером недавно и оборудованный по последнему слову техники: звук, свет, и даже слайд-шоу на экране. Входные билеты стоили двадцать копеек и были доступными для всех.

У Василины были уже позади дегустация домашнего вина «Изабелла» и даже чачи – местного фруктового самогона, пробы покурить, поцелуйчики и неумелые обжимания после дискотеки по дороге в общагу, первые скомканные объяснения в любви сверстников, небольшие драки парней. Одноклассницы и другие девочки вокруг только и болтали об интиме во всех красках и деталях. Василина с каким-то уже нетерпением ждала своего желанного, ждала всей душой, но его не было ни в Артеке, ни здесь. Парни-ровесники побаивались с ней даже говорить, а старшие, очевидно, чуя, что им не обломится, обходили ее стороной. И Василину это крепко беспокоило, волновало и даже раздражало.

До того момента, когда она однажды, притворившись больной, не пошла на сельхозработы, а, хорошенько выспавшись, отправилась погулять все по тому же колхозу «Светлый путь». Подошла к клубу и услышала бешеный рев электрогитары и жуткий грохот ударной установки. Постояв с минуту перед входом, она решительно вошла внутрь и оказалась на репетиции местной рок-группы.

Местной ее можно было назвать с большой натяжкой. Все музыканты группы, как потом оказалось, были из Ялты, один лишь Валерка Ганс прибыл из Питера. Его выписал оттуда директор клуба, заманив в свой колхоз хорошим крымским климатом, большой зарплатой, а главное, полным комплектом гэдээровской аппаратуры «БИГ», ударной установкой «Трола», набором электрогитар «Орфей» – бас, соло и ритм, и клавишными: ионикой «Юность» и электроорганом «Вальтмастер».

Ганс сносно играл на всех этих инструментах, неплохо пел, снимал песни и расписывал оркестровки и голоса, но основной его талант был организаторский. Он мог организовать группу хоть на Северном полюсе, хоть в пустыне Сахара, хоть на Луне – он был фанат! Поэтому уже через пару дней после его появления в колхозе в клубе появились «волосатые лунатики», на третий день раздался жуткий грохот барабанов и вой гитар, а на седьмой день была создана группа! Вот на репетицию этой группы и занесло Василину. А выйдя оттуда, она первым делом послала все сельхозработы, фортепиано, сольфеджио, историю музыки, классику – всю эту полную ЛАЖУ. Затем перевезла под Чинару на тракторе «Беларусь» магнитолу «Эстония» с колонками, выданную Валеркой Гансом, врубила ее на полную мощность и вся округа услышала песню «Шизгаре» в оригинальном исполнении Маришки Вереш и группы «Шокин Блю». Да ладно бы услышала один раз! Все вокруг обалдели от однообразия репертуара, частоты прослушиваний и громкости звука. Даже Миколька, забравшись на забор, не мог перекричать магнитолу «Эстония».

– Василина! Да сделай тише! – орал он, но его никто не слышал.

Через две недели Лина или Линка – так ее стали звать музыканты – пела весь репертуар Маришки Вереш и группы «Шокин Блю» на чистом английском языке. Она пела его так похоже, что никто не понимал, как это возможно. Группу назвали «Гулливеры», и она, вместе с солисткой Линой, открыла танцевальный сезон в сельском клубе колхоза «Светлый путь». В первую пятницу на танцы пришло человек тридцать, в субботу – сто пятьдесят, в воскресенье на танцах собралось человек триста, и под танцующими провалился пол. А когда через неделю пол починили, в зал невозможно было протиснуться от желающих.

Слава о группе и сногсшибательной кайфовой солистке докатилась до Ялты, и волосатая, хипповая публика в джинсах и ботинках на платформе ломанулась в «Светлый путь» на автобусах, на попутках и пешедралом. Гитарист группы Мишка-Цезарь был сыном одного начальника с телевидения, и когда группу «Гулливеры» как бы случайно показали по ТВ, о ней заговорили и уважаемые музыканты из кабаков, а это было настоящее и безоговорочное признание. Недели через три-четыре после громкого дебюта на репетицию «Гулливеров» заехал Слива – известный в Ялте музыкант-клавишник и коллекционер-фарцовщик фирменных пластинок-пластов. Посидел в зале немного, послушал и уехал. А на следующий день прикатил к Василине на «жигулях» с кучей пластинок, и они, даже не познакомившись толком, принялись их прослушивать.

Мамашуля только удивленно поглядывала на них, не понимая, что происходит. Внучка с каким-то заросшим детиной в темных очках-капельках молча слушали музыку, иногда переглядываясь и кивая друг другу головой. Это продолжалось несколько дней с перерывами на сон. Все песни исполнялись на английском языке разными исполнителями и исполнительницами. Мамашуля практиковалась про себя в синхронном переводе и вдруг услышала русские песни в исполнении какой-то певицы и слова волосатого детины: «А это единственная в совке певица, которая поет. Попробуй снять что-нибудь из ее репертуара и сделать по-своему».

И Василина сняла и спела. Да так, что сначала музыканты группы «Гулливеры» выпали в осадок, потом народ на танцах протащился по полной, а потом уж и Слива, приехавший на репетицию, припух.

– Ну Лина, ты дала! Круче оригинала, какая там Алла?! Невероятно! Как это у тебя получилось? – говорил потрясенный Слива, прижимая к своей большой груди в джинсовой куртке тоненькую Линку – тоже в джинсах, темной майке, белых кроссовках и с микрофоном в руках.

Василина стала знаменитостью и кумиром молодежи, как тогда говорили, но ничуть не изменилась. Оставалась все такой же доброжелательной, нормальной девчонкой, совершенно не обращая внимания на свою славу, хотя и замечала со стороны герлз завистливые взгляды и некоторую заносчивость. Все бы было хорошо, если бы не одно НО – ее по-прежнему мучило ноющее чувство одиночества, и возникал вопрос: где он? Где он, ее желанный?.. Парней вокруг было много, даже слишком, а его не было. Василина продолжала искать утешение в музыке, неплохо освоила гитару, но утешение было недолгим.

Единственным близким другом у нее по-прежнему оставался Миколька.

Глава 5. Миколька

Миколька превратился в крепкого парня с железными бицепсами и был уважаем всеми хулиганами школы и района. Русоволосый, с открытым интересным лицом, хотя что-то в нем выдавало недалекость, несамостоятельность, зависимость какую-то. Кто позовет, с тем и пойдет. А вообще парнем он был сильным, добрым, бесхитростным, но бесхарактерным. Девочки обращали на него внимание уже тогда, но он к ним оставался равнодушным, а пацаны его побаивались. Все его звали Хохлом. Все, кроме Василины. Она всегда звала его Миколькой. В этом имени было что-то только ее, неприкосновенное, близкое, родное. Он везде сопровождал ее – и на море, и в походах, и на прогулках, везде, где грозила ей хоть какая-то опасность.

Все детство они провели вместе. Он научил ее лазать по деревьям, как Маугли, плавать в море и нырять с пирса, стрелять из рогатки и лука, гонять на велосипеде, ловить рыбу удочкой и птиц – силками. Птиц он потом продавал, а она выпускала их на волю. В общем, Миколька учил Василину всему, что умел сам.

Он рос, как говорят, работящим, рукастым парнишкой. И уже тогда сильно походил на своего отца Потапа – и манерами, и лицом. Тот работал в ялтинском порту крановщиком. Когда-то его призвали служить на Черноморский флот в Севастополь, так он там и выучился на крановщика. Демобилизовавшись, женился и осел в Ялте. В порту его ценили и уважали, а его портрет висел на Доске почета.

Миколька гордился этим, и всех ребят водил в порт смотреть на портрет отца. После работы отец вечно что-то мастерил, колотил, ремонтировал. Но особое отношение у него было к виноделию. Он с большой любовью выращивал виноград, заботился о нем. А собрав урожай, изготавливал прекрасное домашнее вино «Изабелла».

Но у Потапа был один недуг, как говорила Мамашуля, – у него была сильная тяга к слабому полу. И, зная этот недуг, мамка Микольки, Глашка-хохлушка, всегда держала Потапа при себе на коротком поводке. Он оставался предоставленным самому себе только на высоте своего крана в порту. А если она замечала тоску в глазах Потапа, то немедленно отправлялась наводить порядок в подвальчике их дома, или на чердаке, или в кладовой, или в сарайчике Микольки. А уж оттуда звала своего загрустившего Потапа помочь: «Потапик, пидь до мэне, подсоби чуточек». После такой помощи она обычно примолкала ненадолго. Делала губы бантиком и начинала кормить своего помощника, Микольку и всех, кто подвернется под руку. А папка Потап, повеселевши, глядел на нее игриво и попивал свое вино из погреба.

Бабушка не волновалась за Василину. А напрасно. Мир вокруг нее становился другим, и все становились другими. Даже – Миколька. Они выросли. Пришла юность. Миколька стал присматриваться к девахам, как он сам выражался, сделался опрятным, постоянно начищал ботинки кремом, отглаживал на брюках безупречно ровные стрелочки, сам же гладил рубахи и причесывался перед зеркалом, а потом прохаживался перед ним гоголем, любуясь собой. А Василина наблюдала за ним через давно известную ей щелочку в плетенной из бамбука стенке сарая, который стоял вплотную к их забору, и смеялась одними губами.

Еще в самом начале юности Василина как-то заглянула в дырочку Миколькиного сарая и увидела там такое, что долго не могла забыть: Миколька разделся и лег на кушетку и Василину так потрясла и поразила та часть Миколькиного тела, которую она, конечно, видела у него и в детстве, но не такой огромной, торчащей длинным копьем вверх набалдашником. Василина отпрянула от щелочки, но ее так влекла обратно какая-то неведомая ей раньше сила, что она, переборов стыд и страх, прильнула к ней обратно. Миколька лежал на топчане, покрытым покрывалом, и распалял себя рукой: «Да он, чего это он?» – пронеслось в голове у Василины. Она опять отстранилась от дырочки и тут же на нее нахлынула волна страсти и обрушилась со всей своей силой и невозможностью устоять перед ней. Василина бесшумно отошла от забора и быстро ушла в дом. Закрылась в комнате, разделась и легла в кровать. Она не выходила оттуда до следующего дня, хотя бабушка и стучалась несколько раз. На следующий день она не пошла в школу, а просидела на скамейке около бабушкиных цветов.

Миколька в то время уже занимался в школьном кружке альпинистов, сильно раздался в плечах, вытянулся, почувствовал силу своих рук и ног. Его сарайка заполнилась альпинистским снаряжением: рюкзаками, палатками, спальниками, какими-то канатами с металлическими приспособами, а у порога стояли огромные ботинки на толстой рифленой подошве. Кружок в школе организовал новый учитель географии Панайотов Александр Георгиевич. Сам заядлый альпинист-любитель, родом из Бахчисарая, недавно закончивший педагогический институт и распределенный в школу Подгорного района Ялты. Александр Георгиевич обожал горы, обожал походы, обожал Крым, обожал географию и был заядлым краеведом с детства. Это и повлияло на выбор его профессии. Панайотов был этническим греком, потомком тех, что высадились на полуострове в незапамятные времена, да так и осели здесь.

Для похода в горы Крым пригоден практически круглый год. Они поднимались туда почти каждые выходные и во время всех каникул. В кружок Микольку привел одноклассник Славка. И они оба заразились этим делом благодаря страсти учителя. С увлекательными рассказами об истории края учитель водил их по Большому каньону, каньонам Узунжэ и Чернореченскому, в Байдарскую долину и на гору Орлиный залет. Совершали восхождения на все знаменитые вершины Крыма, и на Ай-Петри, конечно. Обошли все удивительные древние пещерные города, а в Чуфут-Кале жили неделями. Миколька втянулся в такую жизнь и с Василиной почти не общался до 10 класса. В осенние каникулы Александр Георгиевич запланировал восхождение по отвесным склонам Ласпи. И все участники кружка много и упорно тренировались после школы, в том числе и Миколька.

Кстати, он совершенно не боялся высоты и говорил, что приучен к ней с детства отцом: он и правда провел много времени в кабине отцовского крана. Александр Георгиевич хвалил Микольку за выносливость, смелость при восхождениях и спусках. Микольке нравилось, что его хвалят, и он старательно прилипал к отвесным склонам, как ящерица. Поднимался по ним часто и без страховки, с отчаянным блеском в глазах.