Erhalten Sie Zugang zu diesem und mehr als 300000 Büchern ab EUR 5,99 monatlich.
- Herausgeber: Азбука
- Kategorie: Poesie und Drama
- Serie: The Big Book. Исторический роман
- Sprache: Russisch
- Veröffentlichungsjahr: 2019
"Битва за Рим" – второй из цикла романов Колин Маккалоу "Владыки Рима", впервые опубликованный в 1991 году (под названием "The Grass Crown"). Последние десятилетия существования Римской республики. Далеко за ее пределами чеканный шаг легионов Рима колеблет устои великих государств и повергает во прах их еще недавно могущественных правителей. Но и в границах самой Республики неспокойно: внутренние раздоры и восстания грозят подорвать политическую стабильность. Стареющий и больной Гай Марий, прославленный покоритель Германии и Нумидии, с нетерпением ожидает предсказанного многие годы назад беспримерного в истории Рима седьмого консульского срока. Марий готов ступать по головам, ведь заполучить вожделенный приз возможно лишь обойдя беспринципных честолюбцев и интриганов новой формации. Но долгожданный триумф грозит конфронтацией с новым и едва ли не самым опасным соперником – пылающим жаждой власти Луцием Корнелием Суллой, некогда правой рукой Гая Мария.
Sie lesen das E-Book in den Legimi-Apps auf:
Seitenzahl: 1667
Das E-Book (TTS) können Sie hören im Abo „Legimi Premium” in Legimi-Apps auf:
Ähnliche
Оглавление
Colleen McCullough
THE GRASS CROWN
Copyright © 1991 by Colleen McCullough
All rights reserved
Published by arrangement with William Morrow, an imprint of HarperCollins Publishers.
Перевод с английского Аркадия Кабалкина (части I–V, X), Ольги Вольфцун (части VI, VII), Анастасии Гамалей (части VIII, IX), Татьяны Шушлебиной (словарь-глоссарий)
Оформление обложки Вадима Пожидаева
Иллюстрации Колин Маккалоу
Карты выполнены Еленой Ивановой
Маккалоу К.
Битва за Рим : роман / Колин Маккалоу ; пер. с англ. А. Кабалкина, О. Вольфцун, А. Гамалей, Т. Шушлебиной. — СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2019. (The Big Book. Исторический роман).
ISBN 978-5-389-16092-7
16+
«Битва за Рим» — второй из цикла романов Колин Маккалоу «Владыки Рима», впервые опубликованный в 1991 году (под названием «The Grass Crown»).
Последние десятилетия существования Римской республики. Далеко за ее пределами чеканный шаг легионов Рима колеблет устои великих государств и повергает во прах их еще недавно могущественных правителей. Но и в границах самой Республики неспокойно: внутренние раздоры и восстания грозят подорвать политическую стабильность. Стареющий и больной Гай Марий, прославленный покоритель Германии и Нумидии, с нетерпением ожидает предсказанного многие годы назад беспримерного в истории Рима седьмого консульского срока. Марий готов ступать по головам, ведь заполучить вожделенный приз возможно, лишь обойдя беспринципных честолюбцев и интриганов новой формации. Но долгожданный триумф грозит конфронтацией с новым и едва ли не самым опасным соперником — пылающим жаждой власти Луцием Корнелием Суллой, некогда правой рукой Гая Мария.
©Т. А. Шушлебина, перевод, 2018
© Издание на русском языке, оформление.ООО «Издательская Группа„Азбука-Аттикус“», 2018Издательство АЗБУКА®
Посвящается Фрэнку Эспозито — с любовью, благодарностью, восхищением, уважением
К читателю
Для того чтобы мир Древнего Рима стал более понятным, в книгу включены карты и иллюстрации. В конце романа вы найдете словарь-глоссарий, в котором даны переводы некоторых латинских терминов и объяснение незнакомых слов и понятий, а также более подробные сведения о тех из них, смысл которых был ясен из текста. Приведены современные названия географических объектов, упомянутых в книге.
Главные герои
Цепионы:
Квинт Сервилий Цепион
Ливия Друза, его жена (сестра Марка Ливия Друза)
Квинт Сервилий Цепион-младший, его сын
Сервилия Старшая, его старшая дочь
Сервилия Младшая (Лилла), его младшая дочь
Квинт Сервилий Цепион (консул в 106 г. до н. э.), его отец, связываемый молвой с золотом Толозы
Сервилия Цепиона, его сестра
Цезари:
Гай Юлий Цезарь
Аврелия, его жена (дочь Рутилии, племянница Публия Рутилия Руфа)
Гай Юлий Цезарь-младший, его сын
Юлия Старшая (Лия), его старшая дочь
Юлия Младшая (Ю-ю), его младшая дочь
Гай Юлий Цезарь, его отец
Юлия, его сестра
Юлилла, его сестра
Секст Юлий Цезарь, его старший брат
Клавдия, жена Секста Юлия Цезаря
Друзы:
Марк Ливий Друз
Сервилия, его жена (сестра Цепиона)
Марк Ливий Друз Нерон Клавдиан, его приемный сын
Корнелия Сципиона, его мать
Ливия Друза, его сестра (жена Цепиона)
Мамерк Эмилий Лепид Ливиан, его брат, воспитывался в другой семье
Марии:
Гай Марий
Юлия, его жена (сестра Гая Юлия Цезаря)
Гай Марий-младший, его сын
Метеллы:
Квинт Цецилий Метелл Пий (Свиненок)
Квинт Цецилий Метелл Нумидийский (Свин, его отец, консул в 109 г., цензор в 102 г.)
Помпеи:
Гней Помпей Страбон
Гней Помпей-младший, его сын
Квинт Помпей Руф, его дальний родич
Рутилий Руф:
Публий Рутилий Руф (консул в 105 г.)
Скавры:
Марк Эмилий Скавр, принцепс сената (консул в 115 г., цензор в 109 г.)
Цецилия Метелла Далматика, его вторая жена
Суллы:
Луций Корнелий Сулла
Юлилла, его первая жена (сестра Гая Юлия Цезаря)
Элия, его вторая жена
Луций Корнелий Сулла-младший, его сын от Юлиллы
Корнелия Сулла, его дочь от Юлиллы
Вифиния:
Никомед II, царь Вифинии
Никомед III, его старший сын, царь Вифинии
Сократ, его младший сын
Понт:
Митридат VI Евпатор, царь Понта
Лаодика, его сестра и жена, первая царица Понта (умерла в 99 г.)
Низа, его жена, вторая царица Понта (дочь каппадокийца Гордия)
Ариарат VII Филометор, его племянник, царь Каппадокии
Ариарат VIII Евсевий Филопатор, сын Ариарата VII, царь Каппадокии
Ариарат X, сын Ариарата VIII, царь Каппадокии
Часть первая
— Самое примечательное событие за последний год и три месяца, — сказал Гай Марий, — это выступление слона, которого показывал Гай Клавдий на ludi Romani.
Лицо Элии вспыхнуло.
— Не правда ли, чудесно? — воскликнула она, потянувшись к блюду с крупными зелеными оливками, доставленными из Дальней Испании. — Ведь он умеет не только стоять, но и ходить на задних ногах. А танцует — на всех четырех! Еще он сидит на кушетке и ест хоботом!
Окинув супругу презрительным взглядом, Луций Корнелий Сулла холодно произнес:
— Почему людей всегда так восхищает, когда животные подражают человеку? Слон — благороднейшее творение природы. Зверь, представленный Гаем Клавдием Пульхром, кажется мне двойной пародией: и на человека, и на слона.
Последовавшая за этими словами пауза, несмотря на малую продолжительность, успела смутить всех присутствующих. Положение спасла Юлия: ее веселый смех отвлек внимание от злосчастной Элии.
— Что ты говоришь, Луций Корнелий! Он покорил всех, кто его видел! — пропела она. — Меня, к примеру, — совершенно! До чего умен, до чего деловит! А уж когда он поднял хобот и затрубил под барабан — о, это было просто чудо! К тому же, — добавила она, — ему никто не причинял боли.
— А мне понравился его цвет, — заявила Аврелия, которая тоже решила поддержать разговор. — Он такой розовый!
Луций Корнелий Сулла проигнорировал эти речи: опершись на локоть, он завел беседу с Публием Рутилием Руфом.
Погрустневшая Юлия вздохнула.
— Полагаю, Гай Марий, — обратилась она к мужу, — нам, женщинам, пора удалиться, чтобы вы, мужчины, могли вволю насладиться вином. Примите наши извинения.
Марий протянул руку над узким столом, отделявшим его ложе от стула Юлии. Она с теплотой прикоснулась к ладони мужа, заставляя себя не печалиться при виде его кривой улыбки. Столько времени минуло с тех пор, однако лицо Мария все еще несло следы коварного удара, который хватил его так некстати. Кое в чем она, как преданная и любящая жена, не могла признаться даже самой себе: после удара разум Гая Мария уже не был таким кристально-ясным, как прежде. Теперь он легко выходил из себя, придавал преувеличенное значение малейшим признакам неуважения (хотя зачастую они существовали исключительно в его воображении), стал более жесток к недругам.
Юлия поднялась, отняв у Мария руку с особенной улыбкой, предназначенной ему одному, и обняла Элию за плечи:
— Пойдем, дорогая, побудем в детской.
Элия встала. Аврелия последовала ее примеру. Трое мужчин прервали беседу в ожидании ухода женщин. Повинуясь жесту Мария, слуги проворно вынесли из столовой освободившиеся стулья и тоже удалились. В зале оставались только три ложа, составленные буквой П. Чтобы удобнее было беседовать, Сулла переместился с места, которое занимал возле Мария, на свободное третье ложе напротив Рутилия Руфа. Теперь все трое хорошо видели друг друга.
— Итак, Свин возвращается домой, — произнес Луций Корнелий Сулла, удостоверившись, что постылая вторая жена его не слышит.
Марий беспокойно шевельнулся на среднем ложе, хмурясь, но не столь зловеще, как прежде, когда паралич превращал левую половину его лица в посмертную маску.
— Какой ответ тебе хотелось бы услышать, Луций Корнелий? — спросил он наконец.
Сулла усмехнулся:
— Конечно честный. Впрочем, заметь, Гай Марий, в моих словах не содержалось вопроса.
— Понимаю. И тем не менее мне следует ответить.
— Верно. Позволь мне сформулировать ту же мысль иначе: каково твое отношение к тому, что Свин возвращается из изгнания?
— Что ж, я не склонен петь от радости, — ответил Марий, бросая на Суллу проницательный взгляд. — А ты?
Возлежащий на втором ложе Публий Рутилий Руф отметил про себя, что эти двое уже не так близки, как прежде. Три — да что там, даже два года тому назад! — они бы не беседовали с такой настороженностью. Что же произошло? И кто в этом виноват?
— И да и нет, Гай Марий. — Сулла заглянул в свой опустевший кубок. — Мне скучно! — признался он нехотя. — А с возвращением Свина в сенат можно ожидать занятных поворотов. Мне недостает вашей титанической борьбы.
— В таком случае тебя ждет разочарование, Луций Корнелий. Когда Свин вернется, меня в Риме не будет.
Сулла и Рутилий Руф разом приподнялись.
— Тебя не будет в Риме?! — переспросил Рутилий Руф срывающимся голосом.
— Именно, — подтвердил Марий и осклабился с мрачным удовлетворением. — Я как раз вспомнил обет, который дал Великой Матери перед тем, как разбил германцев: в случае победы я совершу паломничество в ее храм в Пессинунте.
— Гай Марий, ты не можешь этого сделать! — молвил Рутилий Руф.
— Могу, Публий Рутилий! И сделаю!
Сулла опрокинулся на спину, хохоча.
— О, тень Луция Гавия Стиха! — проговорил он.
— Кого-кого? — переспросил Рутилий Руф, неизменно готовый внимать слухам, чтобы потом их разболтать.
— Покойного племянника моей покойной мачехи, — объяснил Сулла, не переставая смеяться. — Много лет тому назад он перебрался в мой дом — тогда дом принадлежал моей ныне покойной мачехе. Он намеревался излечить Клитумну от привязанности ко мне, полагая, что сможет меня превзойти. Но я просто уехал — вообще уехал из Рима. В результате бороться стало не с кем. И очень скоро он превзошел самого себя, смертельно надоев Клитумне. — Сулла перевернулся на живот. — Через некоторое время после этого он скончался. — Голос Суллы звучал задумчиво; продолжая улыбаться, он издал театральный вздох. — Я разрушил все его планы!
— Что ж, будем надеяться, что возвращение Квинта Цецилия Метелла Нумидийского Свина окажется такой же пустой победой, — ответил Марий.
— За это я и пью, — сказал Сулла и выпил.
Вновь воцарилось молчание: былое единодушие исчезло, и тост Суллы не мог его возродить. Возможно, размышлял Публий Рутилий Руф, прежнее единодушие зиждилось на общих целях и боевом товариществе, а не на истинной, глубоко укоренившейся дружбе. Но как они могли забыть годы, проведенные в битвах с врагами родины? Как могли позволить домашней римской склоке затмить память о прошлом? Трибунат Сатурнина положил конец прежней жизни. Сатурнин, возжелавший сделаться правителем Рима, — удар, постигший Мария так не вовремя... Нет, все это чепуха, сказал Публий Рутилий Руф самому себе. Оба они — мужи, рожденные для великих дел, таким негоже сидеть дома, маясь от безделья. Случись война, которая потребует от них совместно взяться за оружие, или мятеж, раздуваемый новым Сатурнином, — и они заурчат на пару, словно довольные коты.
Конечно, время не стоит на месте. Ему, Руфу, как и Гаю Марию, уже под шестьдесят, Луцию Корнелию Сулле — сорок два. Не имея привычки разглядывать себя в зеркале, Публий Рутилий Руф не очень-то задумывался, как возраст сказался на нем, однако зрение его пока еще не подводило: сейчас он отлично видел обоих — и Гая Мария, и Луция Корнелия Суллу.
В последнее время Гай Марий несколько отяжелел, из-за этого даже пришлось заказать новые тоги. Впрочем, он всегда был крупным мужчиной, хотя и хорошо сложенным. Даже сейчас лишний вес равномерно распределялся по плечам, спине, бедрам и брюшку, вовсе не казавшемуся оплывшим; дополнительный груз не столько отягощал его, сколько разглаживал морщины на лице, которое стало теперь крупнее, округлее и значительнее, поскольку лоб сделался заметно выше из-за поредевших волос. И эти его знаменитые брови — кустистые, непокорные... Они всегда восхищали Публия Рутилия Руфа.
О, что за бурю священного ужаса вызывали брови Гая Мария в душах многочисленных скульпторов! Получив заказ на изготовление портрета Мария для какого-нибудь города, общины или просто незанятого пространства, куда просилась статуя, ваятели, жившие в Риме и в Италии, еще до встречи с Гаем Марием, уже знали, с чем им предстоит иметь дело. Но какой ужас отражался на лицах хваленых греков, выписанных из Афин или Александрии, стоило им узреть эти брови!.. И несмотря на все усилия мастеров, лицо Гая Мария, и не только на скульптурных, но и на живописных портретах, неизменно превращалось всего лишь в фон для его восхитительных бровей.
Как ни странно, самым лучшим портретом друга, какой доводилось видеть Рутилию Руфу, был грубый набросок, сделанный черной краской на внешней стене его, Рутилия Руфа, дома. Всего несколько линий: чувственный изгиб пухлой нижней губы, блеск глаз — как можно черным цветом передать блеск? — и не меньше дюжины штрихов на каждую бровь. Но Гай Марий был словно живой: горделивый, умный, упрямый, весь как на ладони. Вот только что это за искусство? «Vultum in peius fingere» — «с лицом искаженным»...1 Когда искажение оборачивается правдой. Увы, прежде чем Рутилий Руф сообразил, как снять кусок штукатурки, не дав ему рассыпаться на тысячу кусочков, прошел ливень — и самого достоверного портрета Гая Мария не стало.
А вот с Луцием Корнелием Суллой этот номер бы не прошел, черно-белый набросок не передал бы его индивидуальности. Если бы не магия цвета, Сулла мало чем отличался бы от тысяч красавцев с правильными, истинно римскими чертами, о чем Гаю Марию не приходилось и мечтать. Портрет Суллы можно было бы написать только в красках. В сорок два года у него совершенно не поредели волосы — и что это были за волосы! Рыжие? Золотистые? Густая вьющаяся шевелюра — разве что длинновата. Глаза — словно горный ледник, светло-голубые, окаймленные синевой грозовой тучи. Сегодня его узкие изогнутые брови, как и длинные густые ресницы, имели темно-каштановый цвет. Однако Публию Рутилию Руфу доводилось лицезреть Суллу неготовым к приему посетителей, поэтому он знал, что тот их подкрасил сурьмой: на самом деле брови и ресницы Суллы были настолько светлыми, что вовсе потерялись бы, если бы не удивительно-белая, даже мертвенно-бледная кожа.
При виде Суллы женщины теряли благоразумие, добродетельность и всякое соображение. Они забывали осмотрительность, приводили в неистовство мужей, отцов и братьев, начинали бессвязно бормотать и хихикать — стоило ему бросить на них мимолетный взгляд. Какой способный, какой умный человек! Великий воин, непревзойденный администратор, муж несравненной храбрости; единственное, чего ему недостает, — так это умения организовать себя и других. И все же женщины — его погибель. Так, по крайней мере, думал Публий Рутилий Руф. Уж его-то внешность, приятная, но ничем не выдающаяся, и мышиный цвет волос никак не выделяли его среди множества других людей. Сулла не был ни развратником, ни коварным соблазнителем — во всяком случае, насколько было известно Рутилию Руфу, вел себя с похвальной сдержанностью. Но у человека с посредственной внешностью было больше шансов добраться до вершины римской политической лестницы: красавцы вызывали у соперников удвоенную зависть, не говоря уже о недоверии, а то и пренебрежении: мол, красавчики все неженки и мастера наставлять ближнему рога.
Рутилий Руф погрузился в воспоминания. В прошлом году Сулла выставлял свою кандидатуру на выборах преторов. Казалось, победа была ему обеспечена: он отличился в боях, о его доблести было хорошо известно, поскольку Гай Марий позаботился, чтобы избиратели знали, какую неоценимую помощь оказывал ему Сулла в качестве квестора, трибуна и легата. Даже Катул Цезарь воздал должное подвигам Суллы в год разгрома германского племени кимвров. (Хотя у Катула Цезаря имелись основания недолюбливать Суллу, который стал причиной его конфуза в Италийской Галлии, когда поднял против командующего мятеж, дабы спасти армию от полного истребления.) Именно Сулла, не ведающий усталости, энергичный и находчивый, вынудил Гая Мария покончить со смутой Луция Аппулея Сатурнина. Гай Марий только издал приказ, исполнение же взял на себя Сулла. Квинт Цецилий Метелл Нумидийский — тот, кого Марий, Сулла и Рутилий Руф дружно именовали Свином, — до своего изгнания неустанно разъяснял всем и каждому, что счастливым завершением африканской кампании против Югурты Рим обязан исключительно Сулле и что Марий приписал себе чужую победу. Ведь только благодаря усилиям Суллы удалось захватить в плен Югурту — а каждому ясно: останься Югурта на свободе, война в Африке продолжалась бы. Катул Цезарь и некоторые другие ультраконсервативные предводители сената согласились со Свином в том, что победа в Африке — заслуга Суллы. Звезда Луция Корнелия начала стремительное восхождение, и его избрание в числе шести преторов не вызывало теперь сомнений. К чести Суллы, следовало признать, что его поведение в этом деле было безукоризненным — он явил образец скромности и беспристрастности. До самого завершения избирательной кампании он настаивал, что пленение Югурты — заслуга Мария, поскольку сам он всего лишь выполнял приказ командующего. Подобное поведение обычно вызывало одобрение избирателей: преданность командиру на поле брани и на Форуме ценилась неизменно высоко.
И все же, когда выборщики от центурий собрались в Септе на Марсовом поле и стали по очереди оглашать результаты голосования, имени Луция Корнелия Суллы так и не прозвучало в числе шести удачливых кандидатов. Сулла был уязвлен таким итогом, тем более что некоторые избранники не могли похвастаться ни личными достоинствами, ни знатным происхождением.
Почему? После голосования Сулла то и дело слышал этот вопрос, однако хранил молчание. Сам он, впрочем, знал причину своего провала; спустя некоторое время она перестала быть тайной и для Рутилия Руфа, и для Мария. Все дело было в одном хрупком создании по имени Цецилия Метелла Далматика, особе всего девятнадцати лет от роду. Она приходилась супругой Марку Эмилию Скавру — консулу в год первого появления германцев, цензору в тот год, когда Метелл Нумидийский Свин отправился в Африку сражаться с Югуртой, и принцепсу сената со времен своего консульства, то есть на протяжении последних семнадцати лет. Далматика предназначалась в жены сыну Скавра, однако тот покончил с собой после отступления Катула Цезаря из-под Тридента, стыдясь собственной трусости. Тогда Метелл Нумидийский Свин, опекун семнадцатилетней племянницы, поспешно выдал ее за самого Скавра, несмотря на сорокалетнюю разницу в возрасте.
Никто, разумеется, не спрашивал у Далматики ее мнения относительно этого брачного союза, да оно и не сразу у нее сложилось. Сперва ей немного вскружили голову auсtoritas и dignitas новоиспеченного супруга. К тому же она была рада вырваться из дома своего дядюшки Метелла Нумидийского, где в то время обитала его сестрица, чьи порочные наклонности и истеричность делали совместное проживание невыносимым. Однако вскоре молодой матроне суждено было встретиться с Суллой — и вспыхнуло почти неодолимое взаимное влечение, чреватое бедой.
Сознавая, сколь это опасно, Сулла даже не пытался продолжить знакомство с юной супругой Скавра. У той, однако, возникли иные намерения. После того как изувеченные тела Сатурнина и его приспешников были со всеми полагающимися почестями преданы огню, а Сулла начал появляться на Форуме и в городе, набирая политический вес, в преддверии преторских выборов, Далматика тоже зачастила на Форум. Куда бы ни направлялся Сулла, повсюду присутствовала Далматика, должным образом закутанная и скрывающаяся за постаментом или колонной, дабы не быть замеченной.
Сулла скоро научился избегать мест, подобных портику Маргаритария, где женщины из благородных семейств имели обыкновение обходить ювелирные лавки и где их «случайная» встреча могла показаться вполне невинной. Это уменьшало шансы Далматики вступить с ним в беседу. Однако ее поведение все равно воскрешало в памяти Суллы старый кошмар, когда Юлилла буквально засыпала его любовными письмами, которые она или ее служанка запихивали в складки его тоги при любой возможности. Что ж, результатом этого стал брак — воистину нерасторжимый союз confarreatio, который принес обоим немало горестей, докуки и унижений, а завершился самоубийством Юлиллы. Еще одна жертва в нескончаемой череде женщин, жаждавших приручить Суллу.
Тогда-то Сулла и отправился в убогую, зловонную и многолюдную Субуру, чтобы выложить все единственному другу, чья поддержка была ему в тот момент столь необходима, — Аврелии, невестке его покойной супруги Юлиллы.
— Что же мне делать? — кричал он в отчаянии. — Я в ловушке, Аврелия! Повторяется история с Юлиллой: я не могу от нее избавиться!
— Беда в том, что все они изнывают от скуки, — с прискорбием молвила Аврелия. — С их детьми возятся няньки, встречи с подругами — только повод посплетничать, ткацкий станок заброшен, а головы чересчур пусты, чтобы они могли искать утешение в книгах. Большинство не питает никаких чувств к мужьям, ибо их выдают замуж по расчету: либо их отцам нужен дополнительный политический вес, либо их мужьям — приданое и знатность. Проходит год — и они готовы на любовную интрижку. — Аврелия вздохнула. — В конце концов, Луций Корнелий, хоть в любовных делах у них есть свобода — где еще она им предоставлена? Те, кто поумнее, развлекаются с рабами. А дуры влюбляются всерьез. Именно это, на беду, и случилось с Далматикой. Глупышка потеряла голову! Причина ее безумия — ты.
Сулла закусил губу и принялся рассматривать свои руки, чтобы не выдать потаенных мыслей.
— Я этого не хотел, — был его ответ.
— Я-то знаю. А как насчет Марка Эмилия Скавра?
— О боги! Надеюсь, он ни о чем не догадывается.
— А я полагаю, что он неплохо осведомлен, — возразила Аврелия.
— Почему он не ищет встречи со мной? Может, мне самому следует к нему явиться?
— Об этом я и размышляю, — ответила хозяйка инсулы, которой многие поверяли свои секреты, мать троих детей, одинокая жена, деятельная натура, удивительным образом сочетавшая кипучесть и такт.
Аврелия сидела у своего рабочего стола, просторного, но заваленного свитками и отдельными листочками; впрочем, на столе не было беспорядка: все свидетельствовало о большой занятости.
«Если она не сможет помочь, — размышлял Сулла, — то не поможет никто». Она — единственная, к кому он мог обратиться. Аврелия была искренним другом — и только. Метробий, другой давний и преданный друг Суллы, был еще и его любовником, а это всегда влечет дополнительные сложности. Накануне Сулла встречался с Метробием, и молодой греческий актер позволил себе едкое замечание по адресу Суллы и Далматики. Сулла был поражен: он впервые осознал, что о нем и Далматике судачит, должно быть, весь Рим, поскольку миры Метробия и Суллы почти не соприкасались.
— Так следует ли мне встретиться с Марком Эмилием Скавром? — повторил Сулла свой вопрос.
— Мне кажется, тебе стоит поговорить с Далматикой, только пока не соображу, как это устроить, — ответила Аврелия, закусив губу.
— Может, пригласишь ее сюда? — воодушевился Сулла.
— Об этом не может быть и речи! — возмутилась Аврелия. — Луций Корнелий, ты слывешь умным человеком, но порой здравый смысл тебе изменяет! Разве ты не понимаешь? Марк Эмилий Скавр наверняка следит за женой. Если что и спасало до сих пор твою белую шкуру, так только отсутствие улик.
Ее собеседник показал длинные клыки, и то была не улыбка: на мгновение Сулла сбросил маску, и Аврелия вдруг увидела кого-то совсем незнакомого. Но явилось ли это для нее неожиданностью? Вернее было бы сказать, что она догадывалась о существовании незнакомца, но никогда прежде с ним не сталкивалась. Лишенное человеческих свойств, оскаленное чудовище, способное только выть на луну. Впервые в жизни она испугалась всерьез.
По ее телу пробежала дрожь. Это насторожило чудовище и заставило спрятаться; Сулла снова укрылся за маской и застонал:
— Так что же мне делать, Аврелия? Что?
— Последний раз, когда я слышала от тебя упоминание о ней, — это было два года тому назад: ты говорил, что влюблен, хотя встречался с ней всего единожды. Опять-таки очень похоже на Юлиллу, и тем невыносимее. Конечно, она ничего не знает о Юлилле — за исключением того, что у тебя когда-то была жена, которая покончила с собой. Но это только прибавляет тебе привлекательности в ее глазах. Ведь это значит, что женщине опасно водить с тобой знакомство и уж тем более любить тебя. Каков соблазн! Нет, я боюсь, что малютка Далматика безнадежно запуталась в твоих сетях, хотя раскинул ты их ненамеренно.
Она немного поразмыслила, потом посмотрела ему прямо в глаза:
— Ничего не говори, Луций Корнелий, и ничего не предпринимай. Дождись, чтобы Марк Эмилий Скавр сам явился к тебе. Так тебя ни в чем нельзя будет упрекнуть. Только не дай ему повода для подозрений, даже самого пустякового. Запрети жене уходить, пока ты дома, чтобы Далматика не могла подкупить твоих слуг и таким путем проникнуть к тебе. Беда в том, что ты не понимаешь женщин и не слишком их любишь. Поэтому, когда они сходят по тебе с ума, ты теряешься и в тебе просыпается все самое худшее. Ее муж обязательно объявится у тебя. Но постарайся быть с ним любезным, заклинаю! Ему будет ох как неприятно наносить тебе визит — ведь он старик, муж молодой жены! И не носит рогов только из-за твоего безразличия. Поэтому ты должен сделать все, что в твоих силах, чтобы не задеть его гордость. В конце концов, он занимает не менее высокое положение, чем Гай Марий. — Она улыбнулась. — Знаю, Гай Марий с этим не согласился бы, но это так. Если ты стремишься стать претором, тебе нельзя оскорблять его.
Сулла выслушал советы, однако последовал не всем из них. Итак, он обзавелся непримиримым врагом, ибо не проявил должной обходительности — и не приложил ни малейших усилий, чтобы поберечь самолюбие Скавра.
Шестнадцать дней после его встречи с Аврелией прошли без происшествий, теперь он держался настороже, опасаясь соглядатаев Скавра и стараясь не дать ему ни малейшего доказательства неверности жены. Друзья Скавра и друзья самого Суллы обменивались понимающими ухмылками; уж они бы не пропустили ничего интересного; однако Сулла нарочито не замечал их.
Хуже всего было то, что он по-прежнему вожделел Далматику — или любил ее, или был ослеплен ею, или все вместе. Одним словом, история с Юлиллой повторялась: боль, ненависть, желание ринуться на любого, кто встанет ему поперек дороги. Мечты о любовных ласках Далматики сменялись мыслями о том, как он свернет ей шею и заставит плясать в агонии на залитой лунным светом поляне в Цирцеях, — о нет, так он убил свою мачеху! И все чаще Сулла выдвигал потайной ящичек шкафа, где хранилась посмертная маска его предка Публия Корнелия Суллы Руфина, фламина Юпитера, и вынимал пузырьки с ядами и коробочку со смертоносными порошками — так он убил Луция Гавия Стиха и силача Геркулеса Атланта. Грибы? Ими он отравил свою любовницу Никополис — отведай-ка их, Далматика!
Однако со времени смерти Юлиллы он многое переосмыслил и теперь лучше понимал самого себя; он не мог убить Далматику — так же как не мог лишить жизни Юлиллу. С женщинами из древних благородных семейств не существовало иного пути, кроме одного: довести дело до самого конца. И Сулла хорошо знал, что настанет день, когда они с Цецилией Метеллой Далматикой доведут до конца то, что он пока не решался даже начать.
Наконец Марк Эмилий Скавр постучался в его дверь — дверь, словно источавшую злодейство, помнившую руки тех, кто давно обратился в тени. Стоило Скавру коснуться этой двери, как яд проник внутрь, а у него лишь мелькнула мысль, что разговор будет тяжелее, чем он предполагал.
Усевшись в клиентское кресло, несгибаемый старик не сводил с бледного лица хозяина дома своих ясных зеленых глаз, словно споривших с морщинами на его лице и лысым черепом. Как бы ему хотелось не переступать этого порога, не ронять своей гордости, участвуя в этом фарсе!
— Я полагаю, ты знаешь, почему я здесь, Луций Корнелий, — молвил Скавр, глядя в глаза хозяину.
— Думаю, да, — был краткий ответ Суллы.
— Я намерен принести извинения за поведение моей жены и заверить тебя, что после нашего разговора приму меры, чтобы впредь у нее не было возможности досаждать тебе.
Уф! Кажется, проговорив заранее заготовленные слова, он остался жив и не сгорел со стыда. Однако, как ни бесстрастен был взгляд Суллы, старику все же почудилась в нем тень презрения, — вполне вероятно, только почудилась, но это сделало его врагом Суллы.
— Мне очень жаль, Марк Эмилий.
Ну скажи хоть что-нибудь, Сулла! Сними тяжесть с души старого олуха! Не вынуждай его сидеть перед тобой униженным! Вспомни советы Аврелии! Однако ему на ум не приходило ни единого спасительного словечка. Затем слова начали медленно шевелиться у него в мозгу, но язык будто окаменел.
— Было бы лучше для всех, если бы ты покинул Рим. Удались на время, скажем в Испанию, — наконец произнес Скавр. — Я слышал, что Луцию Корнелию Долабелле требуется помощь опытного человека.
Сулла замигал с деланым изумлением.
— Неужто? Я и не знал, что дело там приняло столь серьезный оборот! Однако, Марк Эмилий, я не могу сейчас сорваться с места и отправиться в Дальнюю Испанию. Я уже девять лет заседаю в сенате; настало время выдвинуть свою кандидатуру на должность претора.
Скавр судорожно проглотил слюну, но заставил себя продолжить учтивую беседу.
— Не в этом году, Луций Корнелий, — мягко произнес он. — На следующий год, годом позже... Сейчас тебе следует покинуть Рим.
— Марк Эмилий, я не совершил ничего предосудительного! — Нет, совершил, Сулла! Предосудительно то, что ты делаешь сейчас, ты топчешь его гордость! — Минуло уже три года с тех пор, как я достиг возраста, когда могу претендовать на должность претора, мое время истекает. Я выдвину свою кандидатуру в этом году, значит я должен оставаться в Риме.
— Прошу тебя пересмотреть это решение, — произнес Скавр, вставая.
— Не могу, Марк Эмилий.
— Если ты выдвинешь свою кандидатуру, Луций Корнелий, то, поверь, тебя будет ждать неудача. Как и на будущий год, годом позже и так далее, — предостерег Скавр, не повышая голоса. — Это я тебе обещаю. Запомни! Лучше уезжай.
— Повторяю, Марк Эмилий: я опечален происшедшим. Но я просто обязан остаться в Риме и добиваться преторской должности, — молвил Сулла.
Вот как обернулось дело. Оскорбленный и в auctoritas, и в dignitas, принцепс сената Марк Эмилий Скавр обладал достаточным влиянием, чтобы воспрепятствовать избранию Суллы. В списке фигурировали мелкие людишки, сплошь ничтожества, посредственности, дурачье. Что не помешало им стать преторами.
Публий Рутилий Руф узнал об истинном положении дел от Аврелии, своей племянницы. И, в свою очередь, пересказал историю Гаю Марию. То, что принцепс сената Скавр воспрепятствовал избранию Суллы, ни для кого не было секретом; но о причинах догадывались немногие. Поговаривали, правда, что виной всему было увлечение Далматики, однако после жарких дебатов общее мнение склонилось к тому, что это объяснение слишком поверхностно. Сам Скавр представлял дело так, будто он дал жене достаточно времени одуматься, а потом поговорил с ней (по его словам, обходительно, но с должной твердостью), из чего опять же не делал тайны ни от своих друзей, ни на Форуме.
— Бедняжка, этого следовало ожидать, — сочувственно делился он с каким-нибудь сенатором, убедившись, что его слышат и те, что прохаживаются неподалеку. — Я, правда, мог надеяться, что она выберет кого-нибудь другого, а не беспомощную креатуру Гая Мария, но, увы... Впрочем, готов признать: внешне он довольно привлекателен.
Проделано все было мастерски: завсегдатаи Форума и члены сената решили, что истинная причина неприятия Скавром кандидатуры Суллы заключается в известной всем и каждому связи между Суллой и Гаем Марием. Ведь карьера Гая Мария, шесть раз избиравшегося консулом, клонилась к закату. Его лучшие дни остались в прошлом, и он не мог заручиться достаточным количеством голосов, чтобы получить цензорскую должность. Это означало, что Гай Марий, прозванный Третьим Основателем Рима, никогда не сравняется с самыми выдающимися консулярами, которые все без исключения становились цензорами. Карта Гая Мария была бита, он слыл скорее любопытным экспонатом, нежели реальной угрозой, человеком, которого поддерживает разве что третий класс.
Рутилий Руф налил себе еще вина.
— Ты действительно намереваешься отправиться в Пессинунт? — спросил он Мария.
— Почему бы и нет?
— Как — почему? Я бы еще понял, если бы речь шла о Дельфах, Олимпии, даже Додоне. Но Пессинунт? Это же где-то в центре Анатолии, во Фригии! Самая настоящая дыра, дикая и полная суеверий! Ни капли благородного вина, ни одной пристойной дороги — только тропы для вьючных ослов! Сплошь грубые пастухи, галатийские дикари! Ну, Гай Марий! Уж не Баттакеса ли ты собрался лицезреть — в его расшитой золотом мантии и с драгоценными камнями в бороде? Так вызови его опять в Рим! Уверен, он будет рад возможности продолжить знакомство с нашими матронами — некоторые из них до сих пор безутешно оплакивают его отъезд.
Марий и Сулла начали смеяться задолго до того, как Рутилий Руф закончил свою пламенную речь; напряженная обстановка этого вечера неожиданно рассеялась, и они снова почувствовали себя вполне свободно в обществе друг друга.
— Ты хочешь взглянуть на царя Митридата, — произнес Сулла, и это был не вопрос, а утверждение.
У обоих его собеседников взлетели вверх брови. Марий хмыкнул:
— Что за невероятное предположение? Откуда у тебя такая мысль, Луций Корнелий?
— Просто я хорошо тебя знаю, Гай Марий. Для тебя не существует ничего святого. Единственный обет, который я от тебя слышал, заключался в обещании надрать легионерам задницы; военным трибунам ты тоже давал такой обет. Есть лишь одна причина, которая побудила бы тебя тащиться в анатолийскую глушь, невзирая на тучность и дряхлость: ты хочешь своими глазами посмотреть, что творится в Каппадокии, и выяснить, насколько в этом замешан царь Митридат.
Говоря это, Сулла улыбался такой счастливой улыбкой, какая не озаряла его лицо уже многие месяцы.
Марий в изумлении повернулся к Рутилию Руфу:
— Надеюсь, не все могут читать мои мысли, как Луций Корнелий!
Пришел черед Рутилия Руфа расплыться в улыбке.
— Сомневаюсь, что кто-то еще мог бы разгадать даже часть твоих намерений. А я-то поверил тебе, старый безбожник!
Голова Мария помимо его воли (во всяком случае, так показалось Рутилию Руфу) повернулась в сторону Суллы, и они снова принялись обсуждать вопросы высокой стратегии.
— Беда в том, что наши осведомители крайне ненадежны, — с жаром принялся объяснять Марий. — Ну скажи, кто из стоящих людей бывал в тех краях за последние годы? Выскочки, мечтающие стать преторами, среди которых я никому не доверил бы написать подробный доклад. Что мы, собственно, знаем?
— Очень мало, — ответил ему увлекшийся Сулла. — С запада в Галатию несколько раз вторгался царь Вифинии Никомед, с востока — Митридат. Несколько лет назад старикан Никомед женился на матери малолетнего царя Каппадокии, — по-моему, она состояла при сыне регентшей. Благодаря этому браку Никомед стал именоваться царем Каппадокии.
— Стал-то он стал, — подхватил Марий, — но, полагаю, очень огорчился, когда Митридат приказал убить ее и посадить на трон мальчишку. — Он тихонько засмеялся. — Не видать Никомеду Каппадокии! Не понимаю, как он мог вообразить, что ему сойдет это с рук, тем более что убитая царица приходилась Митридату сестрой!
— Ее сын правит страной до сих пор, именуясь — о, у них такие чудные имена! — кажется, Ариаратом? — спросил Сулла.
— Точнее, Ариаратом Седьмым, — молвил Марий.
— Что же там, по-твоему, происходит на самом деле? — не отставал Сулла, заинтригованный очевидной осведомленностью Мария в запутанных родственных отношениях восточных властителей.
— Обычные трения между Никомедом Вифинским и Митридатом Понтийским. Больше наверняка я ничего не знаю, но сдается, молодой царь Митридат — занятный субъект. Мне и впрямь хочется с ним повидаться. В конце концов, Луций Корнелий, ему немногим более тридцати, а он уже существенно расширил свое царство, раньше он правил только Понтом, а теперь его владения включают лучшие земли вокруг Эвксинского моря. У меня мурашки бегут по коже. Я предвижу, что он станет угрозой интересам Рима.
Решив, что настало время и ему сказать свое слово, Публий Рутилий Руф с громким стуком поставил свой кубок на стол и, когда беседующие подняли на него глаза, произнес:
— Значит, вы полагаете, что Митридат положил глаз на нашу провинцию Азия? — Он степенно кивнул. — Вполне резонно: ведь она так богата! К тому же это наиболее цивилизованная область — она принадлежала эллинам испокон веков! Только представьте себе: там жил и творил Гомер!
— Мне было бы легче представить это, если бы ты взялся аккомпанировать себе на кифаре, — со смехом произнес Сулла.
— Нет, серьезно, Луций Корнелий! Вряд ли царь Митридат склонен шутить, когда речь заходит о нашей провинции Азия; поэтому и нам следовало бы отложить шутки в сторону. — Рутилий Руф прервался, восхищаясь собственным красноречием, что лишило его возможности сохранить за собой инициативу в разговоре.
— Я тоже полагаю, что Митридат не станет зевать, если ему представится возможность завладеть Азией, — подтвердил Марий.
— Но он — человек Востока, — уверенно произнес Сулла. — А восточные цари всегда боялись Рима, даже Югурта, который стерпел от Рима больше унижений, чем любой восточный владыка. Вспомните, каким оскорблениям и поношениям он подвергся, прежде чем решился выступить против нас! Мы буквально принудили его к этому!
— А мне представляется, что Югурта всегда был настроен воевать с нами, — не согласился Рутилий Руф.
— Неверно, — бросил Сулла, хмурясь. — Он, конечно, мечтал объявить нам войну, но хорошо сознавал, что это не более чем мечта. Мы сами заставили его обратить против нас оружие, когда Авл Альбин вторгся в Нумидию, желая разграбить ее. По сути, с этого начинаются все наши войны. Жадный до золота полководец, которому не следовало бы доверять командование даже детским парадом, оказывается во главе римских легионов и начинает грабеж — не в интересах Рима, а просто чтобы набить собственную мошну. Карбон и германцы, Цепион и германцы, Силан и германцы — можно продолжать до бесконечности.
— Ты отклоняешься от темы, Луций Корнелий, — мягко остановил его Марий.
— Верно, я увлекся. — Произнес Сулла без тени смущения и тепло улыбнулся своему старому командиру. — Во всяком случае, мне кажется, что положение на Востоке напоминает ситуацию в Африке перед войной с Югуртой. Нам отлично известно, что Вифиния и Понт — исконные враги, а также что оба царя — Никомед и Митридат — спят и видят, как бы расширить свои владения, хотя бы в Анатолии. Там ведь остались два лакомых куска, из-за которых оба владыки исходят слюной: Каппадокия и наша провинция Азия. Царь, завладевший Каппадокией, получает свободный доступ в Киликию с ее баснословно плодородными почвами. Царь, захвативший римскую Азию, приобретает сухопутный проход в Срединное море, с полсотни отличных портов и сказочно богатые земли. Царь должен обладать нечеловеческим бесстрастием, чтобы этого не жаждать.
— Никомед Вифинский меня не беспокоит, — прервал его Марий. — Он связан Римом по рукам и ногам и сознает это. Не думаю также, что Азии, по крайней мере в данный момент, угрожает какая-то опасность, чего не скажешь о Каппадокии.
Сулла кивнул:
— Вот именно. Азия — римская провинция. Полагаю, царь Митридат не настолько отличается от прочих восточных царей, чтобы, забыв страх, вторгнуться в нашу Азию, каким бы бездарнымни было тамошнее управление. А вот Каппадокия Риму не принадлежит, хотя и входит в сферу нашего влияния. Кажется, Никомед и молодой Митридат решили, что Каппадокия слишком далека и слишком мало значит для Рима, чтобы не попытать там военного счастья. С другой стороны, они подбираются к ней, как воришки, скрывая истинные намерения за подставными фигурами и венценосными родственниками.
Марий хмыкнул:
— Я не назвал бы женитьбу старого царя Никомеда на регентше воровской уловкой!
— Твоя правда. Но надолго ли их хватило? Царь Митридат настолько разъярился, что поднял руку на собственную сестру! Никто не успел произнести «Луций Тиддлипусс», а он уже опять посадил на каппадокийский трон ее сына!
— К несчастью, титул друга и союзника римского народа получил Никомед, а не Митридат, — вздохнул Марий. — Остается сожалеть, что меня не было в Риме, когда все это устраивалось.
— Брось! — возмутился Рутилий Руф. — Вифинские цари носят титул наших друзей и союзников более пятидесяти лет! Во время последней войны с Карфагеном царь Понта тоже был нашим союзником. Но отец нынешнего Митридата отверг дружбу с Римом, купив у отца Мания Аквилия Фригию. С тех пор Рим порвал с Понтом всякие связи. Кроме того, мы можем предоставить статус друзей и союзников обеим враждующим сторонам только в том случае, если это предотвратит войну между ними. Но сенат решил, что в случае Вифинии и Понта это еще больше осложнит дело. Кроме того, Никомед получил предпочтение вполне заслуженно, ибо Вифиния всегда вела себя по отношению к Риму более лояльно, нежели Понт.
— О, Никомед — просто старый дурак! — с раздражением произнес Марий. — Он сидит на троне более полувека и уже был немаленьким, когда сковырнул с него своего папочку. Так что ему сейчас наверняка за восемьдесят. Он только усугубляет положение в Анатолии.
— Поскольку ведет себя как старый дурак. Ты это хотел сказать? — Рутилий Руф сопроводил свою реплику проницательным взглядом, напомнившим взгляд его племянницы Аврелии — таким же прямым, хоть и не столь твердым. — А тебе не кажется, Гай Марий, что и мы с тобою приближаемся к возрасту, когда нас можно будет назвать старыми дураками?
— Ну-ну, не хватало только поссориться! — с ухмылкой вмешался Сулла. — Я понял твою мысль, Гай Марий. Никомед стар, и не важно, насколько он способный правитель, — кстати, можно предположить, что весьма способный. Его двор самый эллинизированный среди восточных дворов, но Восток есть Восток. Это означает, что стоит ему хотя бы раз дать слабину, и сынок моментально спихнет его с трона. Итак, Никомед бдителен и хитер. Однако он склонен к ссорам и вообще брюзга. А по другую сторону границы, в Понте, правит боевитый молодец, которому от силы тридцать лет, напористый и самоуверенный. Ну разве сможет Никомед противостоять Митридату?
— Вряд ли, — согласился Марий. — Думаю, мы не ошибемся, если предположим, что, в случае открытого противостояния, силы окажутся неравны. Никомед едва удерживает свое царство в прежних границах; Митридат же — захватчик! Вот видишь, Луций Корнелий, мне необходимо встретиться с этим Митридатом! — Марий оперся на левый локоть и устремил на Суллу пристальный взгляд. — Поедем со мной, Луций Корнелий! Что ты теряешь? Еще год проскучаешь в Риме, в сенате будет заправлять Свин, а его Свиненок припишет себе все заслуги в возвращении tata.
Но Сулла покачал головой:
— Нет, Гай Марий.
— Я слышал, — молвил Рутилий Руф, кусая ноготь, — будто официальное письмо, вызывающее Квинта Цецилия Метелла Нумидийского Свина с Родоса, подписано нашим старшим консулом Метеллом Непотом и самим Свиненком, скажите пожалуйста! Ни слова о народном трибуне Квинте Калидии, который добился постановления о прекращении ссылки! Подпись сенатора-молокососа, да еще выступающего как privatus!..
— Бедняга Квинт Калидий! Надеюсь, Свиненок хорошо ему заплатил за труды. — Гай Марий взглянул на Рутилия Руфа. — А Цецилии Метеллы совсем не меняются, сколько бы ни минуло лет, верно? Когда я был народным трибуном, они и меня топтали ногами.
— И поделом, — отрезал Рутилий Руф. — Ты только и делал, что ставил палки в колеса любому Цецилию Метеллу. А потом они вообразили, что окончательно запутали тебя в своих сетях. Но ты... О, как разъярен был Далматик!
При звуке этого имени Суллу передернуло, и он почувствовал, как его щеки заливает краска. Ее отец, покойный старший брат Свина! Что сейчас с Далматикой? Как поступил с ней Скавр? Со дня визита старика Сулла ни разу ее не видел. Ходили слухи, что Скавр вообще запретил ей выходить из дому.
— Между прочим, — заметил Сулла, — я слышал из одного надежного источника, что Свиненок скоро заключит весьма выгодный брак.
Поток воспоминаний тут же оборвался.
— А я ничего такого не слышал! — проговорил несколько обескураженный Рутилий Руф — а он-то считал свои источники самыми надежными.
— И тем не менее это истинная правда, Публий Рутилий.
— Так просвети меня!
Сулла положил в рот миндальный орешек и, прежде чем заговорить, некоторое время жевал.
— Славное вино, Гай Марий, — одобрил он, наполняя свой кубок из кувшина, который слуги, уходя, поставили рядом с гостем. Потом он не спеша разбавил вино водой.
— О, не томи его, Луций Корнелий! — взмолился Марий. — Публий Рутилий — самый заядлый сплетник в сенате.
— С этим я готов согласиться. Будь иначе, мы не получали бы в Африке и Галлии столь увлекательных писем, — улыбнулся Сулла.
— Кто она? — вскричал Рутилий Руф, не желая менять тему.
— Лициния-младшая, дочь нашего претора по делам римских граждан Луция Лициния Красса Оратора собственной персоной.
— Да ты смеешься! — отпрянул Рутилий Руф.
— Вовсе нет.
— Но она совсем ребенок!
— Я слышал, что накануне свадьбы ей как раз стукнет шестнадцать.
— Чудовищно! — промычал Марий, сводя брови.
— О, этому нет оправдания! — искренне опечалился Рутилий Руф. — Восемнадцать — вот подходящий возраст для замужества, и ни днем раньше! Мы — римляне, а не восточные дикари, лакомые до малолетних девчонок!
— В конце концов, самому Свиненку немногим больше тридцати, — отмахнулся Сулла. — Что тогда сказать о жене Скавра?
— Чем меньше говорить об этом, тем лучше! — отрезал Публий Рутилий, беря себя в руки. — Заметьте, Красс Оратор заслуживает всяческого восхищения. В этой семейке нет недостатка в деньгах, однако он все равно отлично пристроил своих дочек. Старшая — за Сципионом Назикой, ни больше ни меньше, а младшую теперь выдают за Свиненка, единственного сына и наследника. Я склонен скорее пожалеть Лицинию-cтаршую: надо же, выйти в семнадцать лет за такого грубияна, как Сципион Назика! Представляете, она уже беременна!
Марий хлопнул в ладоши, подзывая слугу:
— Отправляйтесь-ка вы по домам, друзья! Раз беседа превращается в бабьи сплетни, значит все прочие темы уже исчерпаны. «Беременна»! Твое место — с женщинами в детской, Публий Рутилий!
Все гости явились к Марию на ужин с детьми, и все дети уже спали, когда компания разошлась. Одному Марию-младшему не надо было никуда отправляться; остальных родителям пришлось увозить домой. На лужайке стояли просторные паланкины: один — для детей Суллы, Корнелии Суллы и Суллы-младшего, другой — для троих детей Аврелии, Юлии-старшей (по прозвищу Лия), Юлии-младшей (по прозвищу Ю-ю) и Цезаря-младшего. Пока взрослые негромко переговаривались в атрии, слуги осторожно переносили спящих детей в паланкины.
Мужчина, хлопотавший над Цезарем-младшим, сначала показался Юлии незнакомым, но затем она порывисто ухватила Аврелию за руку и с ужасом выдохнула:
— Это же Луций Декумий!
— Он самый, — удивленно ответила Аврелия.
— Как ты можешь, Аврелия!
— Глупости, Юлия! Для меня Луций Декумий — надежная опора. Как тебе известно, путь к моей инсуле мало напоминает прогулку по респектабельным кварталам. Я уже семь лет хожу среди притонов воров, разбойников — словом, разного сброда! Мне нечасто доводится выбираться из дому, но, когда это случается, Луций Декумий и двое его братьев всегда провожают меня обратно. Между прочим, Цезарь-младший спит очень чутко. Но если с ним Луций Декумий, он никогда не просыпается.
— Двое братьев? — ужаснулась Юлия. — Ты хочешь сказать, что держишь таких слуг?
— Нет! — досадливо ответила Аврелия. — Я говорю о его товарищах из братства перекрестка. — У Аврелии вдруг испортилось настроение. — Сама не знаю, зачем я хожу на эти семейные обеды, хоть и изредка! И почему ты никак не поймешь, что я прекрасно со всем справляюсь и надо мной вовсе не нужно причитать?
Юлия не вымолвила больше ни единого слова, пока они с Гаем Марием не улеглись, предварительно отдав все распоряжения, отпустив слуг, заперев наружные двери и воздав должное божествам, покровительствующим любому римскому дому: Весте — богине домашнего очага, Пенатам — ведающим припасами и Ларам — охраняющим семью.
— Аврелия была сегодня несносной, — проговорила она.
Марий чувствовал себя усталым — теперь это случалось куда чаще, чем прежде, и вызывало у него чувство стыда. Поэтому вместо того, чтобы сделать то, чего ему больше всего хотелось, — перевернуться на бок и уснуть, — он лежал на спине, обняв жену, и говорил с ней о женщинах и домашних проблемах.
— Что? — переспросил он.
— Не мог бы ты вернуть Гая Юлия домой? Аврелия превращается в старую весталку: она такая раздражительная, надутая, безжизненная. Вот именно, безжизненная! Этот ребенок вытягивает из нее все силы.
— Какой ребенок? — промямлил Марий.
— Ее двухлетний сын, Цезарь-младший. О, Гай Марий, это удивительное дитя! Я знаю, что время от времени такие дети появляются на свет, но сама не только никогда их не видела, но даже не слышала ни о чем подобном среди наших знакомых. Любая мать радуется, когда ее семилетний сын узнает, что такое dignitas и auctoritas, после первой прогулки с отцом по Форуму. А кроха Аврелии уже знает все это, хотя еще ни разу не видал своего отца! Поверь мне, муж, Цезарь-младший — воистину удивительный ребенок!
Собственная речь распалила ее; к тому же ей пришла в голову еще одна мысль, которая и вовсе не давала ей лежать спокойно.
— Кстати, вчера я разговаривала с женой Красса Оратора, Муцией, и она рассказала, что сын одного из клиентов ее мужа — точь-в-точь Цезарь-младший. — Она подтолкнула Мария в бок локтем. — Да ты знаешь эту семью, Гай Марий: ведь они из Арпина.
Гай Марий не очень внимательно следил за ее рассказом, однако удар локтем заставил его взбодриться, и он спросил:
— Из Арпина? Кто же это?
Арпин был его родиной, там находились владения предков Гая Мария.
— Марк Туллий Цицерон. Сына клиента Красса Оратора тоже зовут Марк Туллий.
— К несчастью, я действительно знаком с этой семьей. Они нам даже какая-то родня. Те еще сутяги! Лет сто назад украли у нас кусок земли и выиграли дело в суде. С той поры мы не общаемся.
Его веки опять сомкнулись.
— Понятно. — Юлия подвинулась ближе. — В общем, мальчугану восемь лет, и он так разумен, что будет обучаться на Форуме. Красс Оратор прочит ему громкую славу. Думаю, Цезарь-младший в восьмилетнем возрасте от него не отстанет.
Марий протяжно зевнул. Жена снова толкнула его локтем:
— Эй, Гай Марий, ты вот-вот уснешь! Ну, очнись же!
Он послушно распахнул глаза и издал клокочущий звук:
— Что, хочешь прокатить меня по Капитолию?
Она со смешком улеглась.
— В общем, я не знакома с маленьким Цицероном, зато неплохо знаю своего племянника, Гая Юлия Цезаря-младшего, и можешь мне поверить: он... ненормальный. Я знаю, что обычно так именуют умственно отсталых, но, полагаю, это слово можно употребить и в противоположном смысле.
— С возрастом ты становишься болтливой, Юлия, — не выдержал измученный муж.
Юлия не обратила внимания на его жалобу:
— Цезарю-младшему нет еще двух лет, а он тянет на все сто! Взрослые слова, правильные фразы — и при этом соображает, что говорит!
Неожиданно сон у Мария сняло как рукой, он забыл про усталость. Приподнявшись на локте, он посмотрел в лицо жене, освещенное мягким светом ночника. Ее племянник! Племянник по имени Гай! Сбывалось пророчество сирийки Марфы, которое он услышал при их первой встрече во дворце Гауды в Карфагене. Она предсказала ему, что он станет Первым Человеком в Риме и семь раз будет избран консулом. Однако не ему суждено стать величайшим римлянином. Это удел племянника его жены по имени Гай! Тогда он сказал себе: «Только через мой труп!» Однако вот он, этот ребенок, — живое подтверждение ее слов!
Марий снова лег, чувствуя, как ломят от усталости суставы. Слишком много времени и энергии потратил он, становясь Первым Человеком в Риме, чтобы теперь скромно отойти в сторонку и наблюдать, как блеск его славы затмит не по годам развитой аристократ, входящий в силу, в то время как он, Гай Марий, старик или вообще мертвец, уже не сможет этому помешать. Как ни любил он свою жену, чье аристократическое происхождение открыло ему путь к первому консульству, он все равно не мог смириться с тем, что ее племянник, представитель ее рода, вознесется выше его.
Консулом он был уже шесть раз, а значит, его ждет седьмое избрание. Никто из римских политиков, впрочем, не верил всерьез, что Гай Марий сможет вернуть славу тех лет, когда центурии голосовали за него, причем трижды в его отсутствие, раз за разом подтверждая свою убежденность в том, что лишь он один, Гай Марий, в силах уберечь Рим от германцев. Что ж, он действительно не раз спасал сограждан. И какова их благодарность? Стена враждебности, кривотолки и козни. Оппозиция со стороны Квинта Лутация Катула Цезаря, Метелла Нумидийского Свина и многочисленной и влиятельной фракции в сенате, объединившейся с единственной целью — свалить Гая Мария. Ничтожества с громкими именами, которым невыносима мысль, что их любимый Рим спасен презренным «новым человеком» — италийским деревенщиной, по-гречески не разумеющим, как охарактеризовал его Метелл Нумидийский Свин много лет назад.
Но нет, битва еще не окончена. Невзирая на удар, Гай Марий станет консулом в седьмой раз, чтобы остаться в анналах величайшим римлянином за всю историю Республики. Не собирается он уступать пальму первенства златовласому потомку Венеры.
— Я тебя прижму, паренек! — произнес он вслух и ущипнул Юлию.
— Что ты имеешь в виду? — удивилась она.
— Через несколько дней мы уезжаем в Пессинунт — ты, я и наш сын.
Юлия села в постели:
— О, Гай Марий, неужели? Как чудесно! Ты правда возьмешь нас с собой?
— Правда, жена. Плевать я хотел на условности. Наше отсутствие продлится два-три года, а в моем возрасте трудно так долго обходиться без жены и сына. Будь я моложе — другое дело. Поскольку я еду как частное лицо, официальных препятствий тому, чтобы я взял с собой семью, не существует. — Он прищелкнул языком. — Я сам отвечаю за все последствия.
— О, Гай Марий! — Иных слов у нее не нашлось.
— Мы посетим Афины, Смирну, Пергам, Никомедию, сотни других мест.
— И Тарс? — с живостью спросила она. — О, мне всегда так хотелось повидать мир!
Ломота в суставах не прошла, зато снова навалилась сонливость. Веки его опять опустились, рот приоткрылся.
Юлия еще какое-то время щебетала, а потом, исчерпав слова восторга, обхватила колени руками и, со счастливой улыбкой обернувшись к Гаю Марию, нежно произнесла:
— Любовь моя, ты?..
Ответом ей был храп. Научившись за двенадцать лет супружества смирению, она легонько покачала головой и, не переставая улыбаться, повернулась на правый бок.
Затушив последние искры разгоревшегося на Сицилии восстания рабов, Маний Аквилий возвратился домой если не триумфатором, то, во всяком случае, героем, заслужившим овацию. На триумф он претендовать не мог, поскольку воевал против порабощенного мирного населения, а не против солдат вражеской армии; гражданские войны и подавления восстаний рабов занимали в воинском кодексе Рима особую нишу. Получить от сената полномочия усмирить мятежников было не менее почетно и ответственно, чем воевать с иноземной армией, однако права требовать триумфа такой полководец не имел. Триумф был призван продемонстрировать народу Рима военные трофеи: пленников, сундуки с деньгами, всевозможное награбленное добро — от золотых гвоздей, выдранных из царских ворот, до мешков с корицей и ладаном. Любая добыча обогащала римскую казну, и народ получал возможность собственными глазами лицезреть, сколь прибыльное занятие война — конечно, для римлян-победителей. Но при подавлении выступлений рабов и гражданских смут не было никакой добычи, а считать приходилось одни потери. Все ранее награбленное добро возвращалось законным владельцам; государство не имело права даже на жалкую долю.
Потому-то и была придумана овация. Процессия двигалась по той же дороге, по которой обыкновенно следовали войска во время триумфа. Правда, военачальник не ехал в старинной триумфаторской колеснице, не красил лица и не облачался в роскошную тогу; вместо труб играли флейты, чьи звуки были совсем не такими духоподъемными. Главное божество в качестве подношения получало овцу, а не быка, довольствуясь, как и военачальник, менее пышной церемонией.
Однако Маний Аквилий не имел причин роптать. Отпраздновав овацию, он снова занял место в сенате и, будучи консуляром — бывшим консулом, — удостоился чести высказывать свое мнение прежде такого же, как он, консуляра, не удостоенного ни триумфа, ни овации. Из-за падавшей на Мания Аквилия тени отцовского позора, он в свое время не рассчитывал подняться и до консула. Некоторые проступки трудно загладить, особенно если семейство не очень знатное; проступок же Мания Аквилия состоял в том, что, воспользовавшись смутами, последовавшими за смертью пергамского царя Аттала III, он продал более половины территории Фригии отцу теперешнего понтийского царя Митридата за золото, которое осело в его кошельке. Территория эта, вместе с остальными владениями царя Аттала, должна была отойти римской провинции Азия, ибо царь Аттал завещал Риму все свое царство. Тогда Манию Аквилию-старшему казалось, что отсталая Фригия, из невежественных жителей которой даже рабы получались скверные, — не большая потеря для Рима. Однако влиятельные лица в сенате и на Форуме не простили Мания Аквилия-старшего и не забыли этого происшествия даже к тому времени, когда на политической арене появился Маний Аквилий-младший.
За звание претора велась нешуточная борьба, на которую ушло почти все понтийское золото, а его у семьи оставалось не много, поскольку папаша не отличался ни бережливостью, ни осмотрительностью. Поэтому Маний Аквилий-младший ухватился за возможность упрочить свое положение, едва таковая подвернулась. После того как германцы разгромили Цепиона и Маллия Максима в Заальпийской Галлии и вознамерились двинуться в долину Родана, а оттуда в Италию, именно претор Маний Аквилий предложил избрать Гая Мария консулом в его отсутствие, in absentia, чтобы противостоять нависшей угрозе. Это сделало Гая Мария его должником, и Гай Марий не замедлил рассчитаться.
Маний Аквилий стал при Марии легатом и помог ему разгромить тевтонов при Аквах-Секстиевых. Доставив весть об этой столь важной победе в Рим, он был избран младшим консулом в пару Марию, когда тот в пятый раз занимал консульскую должность. По истечении года консульской службы Маний Аквилий повел в Сицилию два своих отлично вымуштрованных легиона, состоявших из одних ветеранов, дабы усмирить восставших рабов, бесчинствовавших уже не один год и ставивших под угрозу снабжение Рима зерном.
Вернувшись и организовав себе овацию, он надеялся выставить свою кандидатуру на должность цензора, когда подоспеет время выбирать очередную пару. Однако влиятельные лица тоже не дремали. Попытка Луция Аппулея Сатурнина захватить власть в Риме пошатнула положение Гая Мария, и Маний Аквилий остался без поддержки. В результате он был привлечен к суду за злоупотребления. Народный трибун, инициировавший процесс, имел влиятельных друзей среди всадников, служивших как присяжными, так и председателями судов; звали трибуна Публий Сервилий Ватия. Он происходил из знатного семейства плебейской ветви Сервилиев и был весьма честолюбив.
Суд состоялся на Форуме, на котором не утихали страсти со времени выступлений Сатурнина. Павда, все надеялись, что смерть этого народного трибуна положит конец насилию на Форуме, приводящему к гибели магистратов. Однако ни насилие, ни даже убийства не прекращались, а все из-за сына Метелла Нумидийского Свина — Свиненка, который стремился свести счеты с врагами отца. Своей отчаянной борьбой за возвращение Метелла-старшего из ссылки он заслужил более благозвучный когномен, нежели Свиненок, и теперь именовался Квинтом Цецилием Метеллом Пием, ибо «Пий» значит «почтительный». После успешного завершения этой борьбы Метелл Пий Свиненок намеревался поквитаться с отцовскими недругами. К недругам причислили и Мания Аквилия, который, как все знали, был ставленником Гая Мария.
Плебейские собрания обычно были малочисленными, и на этот раз народу в нижней части Римского форума, где должны были проводиться слушания, собралось немного.
— Все это дело не стоит выеденного яйца, — говорил Публий Рутилий Руф Гаю Марию, когда они явились на Форум в последний день суда над Манием Аквилием. — Ведь это была война с рабами! Сомневаюсь, чтобы он нашел чем поживиться от Лилибея до самых Сиракуз. Кроме того, эти сицилийские скряги-землевладельцы наверняка глаз с Мания Аквилия не спускали! Так что ему не удалось бы прикарманить и бронзовой монетки!
— Просто Свиненок целит таким манером в меня, — ответил Гай Марий, пожимая плечами. — Об этом известно и Манию Аквилию. Он поплатился за то, что поддерживал меня.
— И за то, что его папаша продал половину Фригии, — сказал Рутилий Руф.
— Верно, и за это.
Разбирательство велось по новым правилам, установленным покойным Гаем Сервилием Главцией, который вернул суды всадникам, оставив сенаторам возможность выступать только в качестве ответчиков. Жюри присяжных состояло из тщательно отобранных виднейших представителей римского делового мира в количестве пятидесяти одного человека; обвинение и защита уже обращались к суду, были заслушаны и показания свидетелей. На последний день было намечено двухчасовое выступление обвинения и трехчасовое — защиты, после чего присяжным надлежало незамедлительно огласить свой приговор.
Сервилий Ватия блестяще выступил от имени государства: сам он был недурным законником, его помощники тоже оказались на высоте; однако не было сомнений, что публика — а ее в последний день разбирательства собралось побольше, чем в предыдущие, — дожидается залпов тяжелой артиллерии, то есть речей адвокатов Мания Аквилия.
Первым говорил косоглазый Цезарь Страбон — молодой, въедливый, хорошо образованный и красноречивый. За ним выступал человек, заслуживший когномен Оратор, — Луций Корнелий Красс. Красс Оратор уступил место еще одному Оратору — Марку Антонию. Для того чтобы называться Оратором, мало было упражняться в красноречии на публике; требовалось также тончайшее знание риторических приемов и принципов построения речи. Красс Оратор блестяще разбирался в законах, но Антоний Оратор превосходил его красноречием.
— Все мимо, — высказался Рутилий Руф, когда Красса Оратора сменил Антоний Оратор.
Марий что-то невнятно проворчал в ответ; он внимательно слушал речь Антония Оратора, желая убедиться, что не даром тратил деньги. Не сам же Маний Аквилий оплачивал услуги таких видных адвокатов! Всякому было известно, что расходы несет Гай Марий. Согласно законам и традиции, адвокаты не претендовали на оплату своих услуг. Однако им не возбранялось принимать дары — как свидетельство высокой оценки их усилий. И по мере того, как Республика клонилась к своему закату, одаривать адвокатов все больше стало входить в обычай. Сперва в качестве даров преподносились произведения искусства и предметы мебели; но если адвокат нуждался, ему приходилось продавать подарки. В конце концов все свелось к тому, что адвокату вручались деньги. Об этом, естественно, никто не упоминал, и все делали вид, что такой практики не существует вовсе.
— Как же коротка ваша память, досточтимые заседатели! — восклицал Антоний Оратор. — Постарайтесь припомнить события, происходившие всего несколько лет назад, когда Римский форум наводнили толпы неимущих, в животах которых было так же пусто, как в государственных зернохранилищах. Помните ли вы, как некоторые из вас, — среди присяжных было не менее полудюжины торговцев зерном, — брали за модий зерна по пятидесяти сестерциев, — так мало пшеницы оставалось в закромах? А неимущих день ото дня становилось все больше, они не сводили с нас глаз и глухо роптали. А все потому, что Сицилия, наша житница, лежала в руинах, превратившись в Илиаду бед...
Рутилий Руф вцепился Марию в руку и гневно произнес:
— И он туда же! Да сожрут черви этих словесных воров, не гнушающихся чужими находками! Ведь это моя фраза! Илиада бед! Вспомни-ка, Гай Марий, я употребил это выражение в письме, которое отправил тебе в Галлию много лет назад! А потом его стащил у меня Скавр! И что же теперь? Оно у всех на слуху, и приписывают его именно Скавру!
— Помолчи! — прикрикнул на него Марий, не желая упустить ни слова из речи Марка Антония.
— ...окончательно разоренную из-за невиданных упущений правительства! Теперь мы наконец-то знаем имя главного виновника, не так ли? — Проницательные покрасневшие глаза уперлись в одну из наиболее безразличных физиономий во втором ряду присяжных. — Не припоминаете? Ну так я освежу вашу память! Молодые братья Лукуллы разоблачили его, лишили гражданства и отправили в изгнание. Я имею в виду, конечно же, Гая Сервилия Авгура. На Сицилии уже четыре года кряду не собирали урожая, когда туда прибыл досточтимый консул Маний Аквилий. Позвольте напомнить вам, что на Сицилии выращивается половина нашего хлеба.
Подошел Сулла, кивнул Марию и обратился к Рутилию Руфу — тот все еще возмущался.
— Ну, как идет дело?
— О судьбе Мания Аквилия ничего нельзя сказать определенно. Присяжные постараются найти малейший повод, чтобы его осудить, и, полагаю, своего добьются. Это станет хорошим уроком всем, кто рискнет поддержать Гая Мария.
— Цыц! — опять шикнул на него Марий.
Рутилий Руф отошел, чтобы не мешать, и потянул за собой Суллу:
— Ты ведь и сам поддерживаешь теперь Гая Мария не столь рьяно, как прежде, Луций Корнелий?
— Мне надо думать о карьере, Публий Рутилий, вряд ли я преуспею, если займу сторону Мария.
Рутилий Руф кивнул:
— Да, это вполне понятно. Но, друг мой, он не заслуживает такого отношения! Напротив, все, кто его знает и ценит, должны подставить ему свое плечо.
Что он несет? Суллу передернуло, но он постарался не показывать, как неприятно ему это слышать.
— Тебе хорошо говорить! Ты — консуляр и добился всего, чего хотел. А я еще нет! Можешь называть меня предателем, но клянусь тебе, Публий Рутилий, что и я возьму свое! И да помогут боги тем, кто встанет мне поперек дороги!
— В том числе Гаю Марию.
— В том числе и ему.
Рутилий Руф больше ничего не сказал, а только удрученно покачал головой. Сулла тоже немного помолчал. Потом произнес:
— Я слышал, что кельтиберы теснят нашего наместника в Ближней Испании. Долабелла в Дальней Испании так завяз с лузитанами, что не может выступить ему на помощь. Видимо, Титу Дидию придется в его консульский срок отправиться в Ближнюю Испанию.
— А жаль, — откликнулся Рутилий Руф. — Мне нравится стиль Тита Дидия, пусть он и «новый человек». Разумные законы — и теперь консульское кресло опустеет.
— Значит, по-твоему, их автор не наш любимый старший консул Метелл Непот? — с усмешкой спросил Сулла.
— Здесь мы с тобой сходимся во мнении, Луций Корнелий. Чем был озабочен Цецилий Метелл, занимаясь совершенствованием государственного механизма, если не собственным положением? Зато два скромных закона Тита Дидия важны и благотворны. Теперь отпадает необходимость проталкивать законопроекты через собрания, раз между обнародованием и принятием должны истечь три нундины. Отпала необходимость сводить воедино совершенно несвязанные вещи, отчего закон терял всякую ясность. Даже если в текущем году в сенате и комициях больше не произойдет ничего стоящего, у нас хотя бы есть законы Тита Дидия, — с удовлетворением заключил Рутилий Руф.
Однако Суллу законы Тита Дидия не интересовали.
— Ты совершенно прав, Рутилий Руф, но я толкую не об этом. Если Тит Дидий отправится в Ближнюю Испанию разбираться с кельтиберами, то я присоединюсь к нему в качестве старшего легата. Я уже переговорил с ним об этом, и он отнесся к моему предложению весьма благосклонно. Война обещает быть долгой и непростой, так что есть основания надеяться и на трофеи, и на славу. Кто знает, вдруг мне доверят командование?
— Ты уже завоевал репутацию дельного полководца, Луций Корнелий.
— Но одно дело — тогда, другое — теперь! — воскликнул Сулла в сердцах. — Они все забыли, эти болваны-избиратели, у которых денег куда больше, чем здравого смысла! Пойми, что происходит: Катул Цезарь предпочел бы, чтобы я подох, только бы не открывал рта и не заговаривал о бунте; Скавр преследует меня вообще непонятно за что! — Он показал зубы. — На месте этой парочки я бы поостерегся! Если наступит день, когда я решу, что они навеки разлучили меня с креслом из слоновой кости, я заставлю их пожалеть о том, что они вообще родились на свет!
«И я склонен верить ему, — пронеслось в голове у Рутилия Руфа, по всему телу которого пробежал холодок. — О, этот человек опасен! Лучше бы ему убраться куда подальше».
— Что ж, отправляйся в Испанию с Дидием, — произнес он вслух. — Ты прав, это кратчайший путь к преторской должности. Новое начинание, новые подвиги... Жаль только, что ты не можешь участвовать в выборах на должность курульного эдила. Ты умеешь покорить публику, в организации игр тебе не было бы равных. После этого ты бы прошел в преторы как по маслу.
— На должность курульного эдила у меня нет денег.
— Тебе помог бы Гай Марий.
— Я не стану его просить. По крайней мере, так я смогу сказать, что всего достиг сам. Я не привык просить — я привык брать.
Эти слова заставили Рутилия Руфа вспомнить слух, пущенный Скавром перед выборами: якобы для того, чтобы стать всадником, Сулла убил любовницу, а потом, чтобы пролезть в сенаторы, расправился и с мачехой. Рутилий Руф, как правило, не доверял слухам об инцестах, педофилии и приготовлении пищи из экскрементов. Однако порой Сулла говорит такое!.. Поневоле задумаешься...
Слушания подходили к концу: Марк Антоний Оратор завершал свою речь.
— Перед вами — не обычный человек! — надрывался он. — Перед вами — образцовый римлянин, доблестный воин, патриот, верящий в величие Рима! Чего ради такому человеку отнимать у крестьян последнюю миску супа, обкрадывать слуг и хлебопеков? Я адресую этот вопрос вам, досточтимые заседатели! Разве кто-нибудь из вас слышал, что он был виновен в растратах, убийствах, насилиях, присвоении чужого? Нет! Просто вас заставили сидеть и слушать мелких людишек, хнычущих из-за горсти бронзовых монет!
Он глубоко вздохнул и расправил плечи, чтобы выглядеть еще внушительнее: он был красив, как все представители рода Антониев: вьющиеся золотистые волосы, открытое простое лицо. Заседатели все как один были заворожены его речью.
— Они у него на крючке, — довольно подытожил Рутилий Руф.
— Интересно, что он станет делать с ними дальше, — отозвался Сулла с заинтересованным видом.
Раздался изумленный возглас: Антоний Оратор кинулся к Манию Аквилию, сорвал с него тогу, потом с подозрительной легкостью разорвал его тунику. Маний Аквилий предстал перед судом в одной набедренной повязке.
— Глядите! — гремел Антоний. — Разве перед вами белокожая saltatrix tonsa? Обрюзгший домосед и папенькин сынок? Нет, перед вами покрытый шрамами солдат! Храбрый воин, доблестный римлянин, военачальник, пользовавшийся полным доверием Гая Мария, который поручил ему зайти противнику в тыл! Это тело свидетельствует о том, что его обладатель — не из тех, кто в панике удирает с поля боя, едва его коснется кончик вражеского меча, едва ему в ногу ткнется чужое копье или мимо просвистит камень. Это тело человека, который, несмотря на тяжелые раны, продолжает разить неприятеля. — Руки адвоката, воздетые к небу, бессильно упали. — Все. Я закончил. Жду вашего решения, — оборвал он свою речь.
Вердикт был озвучен: ABSOLVO.
— Притворщики! — поморщился Рутилий Руф. — И как только присяжные на это купились? Туника у него рвется, как бумага, и он щеголяет перед всем миром в набедренной повязке — дивись, Юпитер! О чем это говорит?
— О том, что Аквилий с Антонием заранее обо всем договорились, — сказал Марий, широко улыбаясь.
— А мне это говорит о том, что Аквилий не рискнул покрасоваться без набедренной повязки, — вставил Сулла.
Закончив смеяться, Рутилий Руф обратился к Марию:
— Луций Корнелий сообщил мне, что намерен отбыть вместе с Титом Дидием в Ближнюю Испанию. Что ты на это скажешь?
— Скажу, что это самое лучшее, что сейчас может предпринять Луций Корнелий, — спокойно ответил Марий. — Квинт Серторий выставляет свою кандидатуру на выборах военного трибуна, поэтому, полагаю, он тоже отправится в Испанию.
— Ты как будто не очень удивлен?
— Совсем не удивлен. Новость об Испании уже завтра станет всеобщим достоянием. В храме Беллоны собирается сенат. Мы отправим Тита Дидия воевать с кельтиберами, — объяснил Марий. — Он — человек достойный, толковый воин и способный полководец. Особенно когда его противники — галлы, к какой бы разновидности они ни принадлежали. Да, Луций Корнелий, чтобы победить на выборах, тебе лучше отправиться легатом в Испанию, нежели скитаться по Анатолии в компании с privatus.
Privatus отбыл в Тарент через неделю. Сперва он пребывал в некоторой растерянности, поскольку впервые в жизни отправился в путешествие в сопровождении жены и сына. Воину подобает путешествовать налегке, с максимально возможной скоростью и не давать в пути спуску лентяям-солдатам. Однако Гаю Марию предстояло вскоре выяснить, что жены придерживаются на сей счет иных воззрений. Юлия изъявила желание захватить с собой половину челяди, в том числе ку
