Большущий E-Book

Edna Ferber

• Herausgeber: АСТ
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Serie: Neoclassic проза
• Sprache: Russisch
• Veröffentlichungsjahr: 2024

Seitenzahl: 397

Beschreibung

Юная Селина Пик работает школьной учительницей в небольшом сельском поселении неподалеку от Чикаго. Она вдохновляет учеников следовать мечтам, какими бы недостижимыми они ни казались, но вынуждена пожертвовать собственными ради воспитания сына Дирка, которого с любовью называет «Большущим». Повзрослев, Дирк проявляет интерес к архитектуре, но, к сожалению матери, оставляет свое увлечение ради более прибыльной работы брокером. Однако когда Дирк встречает настоящую любовь, он начинает задаваться вопросами, правильный ли выбор он сделал и что на самом деле имеет значение в жизни?

Leseprobe

Эдна Фербер Большущий

Серия «Neoclassic проза»

Edna Ferber

SO BIG

Перевод с английского Н. Жутовской

© Перевод. Н. Жутовская, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

1

Почти до десяти лет его только так и звали. Ему пришлось буквально сражаться, чтобы избавиться от этого имени. «Такой Большой» называли его в детстве, и это ласковое прозвище со временем сократилось до Большущий. И Большущим де Йонгом, несмотря на режущие слух шипящие, он оставался до той самой поры, когда ему, школьнику, жившему в голландском районе на юго-западе Чикаго (сначала этот район назывался Новой Голландией, а потом Верхней Прерией), исполнилось десять лет. В десять, пуская в ход кулаки, зубы, башмаки с медными носами и собственную злость, он добился права называться своим настоящим именем – Дирком де Йонгом. Временами, конечно, старое прозвище срывалось у кого-нибудь с языка, но парочка тумаков обидчику заставляла того умолкнуть. Хуже всего дело обстояло с матерью, которая как раз и придумала прозвище. Услышав ее оговорку, он, конечно, не применял школьную тактику. Вместо этого он мрачнел, смотрел на нее волком и отказывался отвечать, хотя ласковый голос, когда она называла его «Большущий», разжалобил бы любого, но только не жестокосердного мальчишку десяти лет.

Возникло это прозвище из дурацкого вопроса, который то и дело взрослые задают малышам в самые первые годы их жизни и на который те на редкость терпеливо отвечают.

Деловито снуя по кухне от корыта со стиркой до доски для раскатки теста и от печки к столу или же выпрямляя затекшую спину на полях овощной фермы, чтобы хоть минутку отдохнуть от прополки густо посаженных грядок моркови, репы, шпината и свеклы, Селина де Йонг то и дело вытирала капельки пота с носа и лба, быстро ткнувшись головой в согнутый локоть. Ее большие прекрасные карие глаза следили за ребенком, ерзавшим на куче пустых мешков из-под картофеля. А один такой мешок и вовсе служил мальчику одеждой. Малыш постоянно слезал с родной мешковины, чтобы покопаться в жирном и теплом черноземе. У Селины де Йонг никогда не хватало времени для выражения материнской любви. То одно спешное дело, то другое. Вы видели молодую женщину в голубеньком ситцевом платье, полинялом и испачканном землей. Ее сведенные брови говорили о человеке, который вечно куда-то спешит. Темные густые волосы были для удобства закручены узлом, из которого постоянно выбивались пряди, иногда свисая петлями. Их она заправляла обратно все тем же поспешным жестом – проведя головой по согнутой в локте руке. Из-за работы на ферме ладони у нее стали шершавыми, земля въелась в кожу. Рядом с нею сидел ребенок с виду двух лет, чумазый, загорелый и вечно весь в шишках, укусах, царапинах и синяках, столь обычных для любого ребенка на ферме, чья мать не успевает приглядывать за ним из-за неотложной работы. И все же в тот момент, когда женщина смотрела на сына теплым и влажным весенним днем на земле иллинойсских прерий или в тесной кухоньке фермерского дома, между ними, как и в окружающем воздухе, возникала некая трепещущая аура, особая теплота, которая придавала таинственную красоту и сияние им обоим и всему вокруг.

– Ты уже большой, мой мальчик? – спрашивала Селина, даже не вникая в смысл своих слов. – А какой ты большой?

Ребенок сразу же переставал копаться пухлыми пальчиками в жирном черноземе, улыбался, обнажив десны, хотя, надо признаться, несколько заученной улыбкой, и широко разводил в стороны руки. Мать тоже раскидывала руки широко-широко. Потом они говорили хором, он – ротиком, похожим на сморщенный лепесток, а она дрожащими от нежности и счастья губами: «Вот тако-о-ой большо-о-ой!» Их голоса дружно тянули гласные. Это походило на игру. Мальчик так привык к материнскому вопросу, что иногда, когда Селина вдруг оборачивалась к нему посреди какого-нибудь дела, он воспринимал это как знак и даже без традиционного вопроса по заведенному обычаю, не задумываясь, выдавал свое: «Вот тако-о-ой больш-о-ой!» Потом запрокидывал голову и радостно смеялся, открыв коралловый рот. Она подбегала к нему, хватала и прятала разрумянившееся лицо в теплых, влажных складках его шеи, делая вид, что хочет мальчишку съесть.

– Большущий!

Но, конечно, он вовсе не был таким уж большим. Если на то пошло, он так и не вырос больше широко раскинутых рук ее любви и воображения. Вы могли бы подумать, что мать была довольна, когда позднее он стал тем Дирком де Йонгом, чье имя было вытиснено в верхней части тяжелых кремовых листов бумаги с отделкой под полотно, такой дорогой, плотной и прочной, что, казалось, ее накрахмалили и отутюжили каким-то дорогостоящим американским способом; чьи костюмы шил на заказ Питер Пил, английский портной; чей автомобиль с открытым верхом имел французскую ходовую часть; в чьем встроенном баре стояли ароматный итальянский вермут и испанский херес; чьи нужды обеспечивались слугой-японцем и чья жизнь, коротко говоря, представляла собой жизнь процветающего гражданина республики. Ничего подобного. Она испытывала не только недовольство, но даже раскаяние и негодование, словно она, Селина де Йонг, торговка овощами, отчасти была виновата в этом успехе, а отчасти обманута им.

В те годы, когда Селину де Йонг еще звали Селина Пик, она жила с отцом в Чикаго. Но ей довелось жить и во многих других городах. В Денвере во время бурных 1880-х. В Нью-Йорке, когда ей было двенадцать. В Милуоки совсем недолго. Был даже эпизод с Сан-Франциско, который остался в памяти Селины урывками и закончился таким поспешным отъездом, что удивил даже ее, приучившуюся без лишних вопросов мириться с внезапными переменами места жительства. «Одно дельце, – всегда объяснял отец. – Одно маленькое дельце». И только в день смерти отца она узнала, насколько слово «дельце» и правда объясняло то, чем он занимался. Симеон Пик, колесивший по стране с маленькой дочерью, был профессиональным игроком и по роду деятельности, и по темпераменту, и по природным склонностям. Если ему везло, они жили по-королевски, останавливались в лучших гостиницах, ели какие-то необыкновенные и вкусные блюда из морепродуктов, ходили в театр, ездили в нанятых экипажах (непременно запряженных парой; когда у Симеона Пика не хватало денег на такой экипаж, он ходил пешком). А если фортуна от него отворачивалась, они жили в дешевых пансионах, ели, что им давали, и носили одежду, оставшуюся со времен, когда фортуна была к ним благосклонна. И все это время Селина посещала школы – плохие, хорошие, частные, государственные – с поразительной регулярностью, если учесть ее кочевую жизнь. Пышногрудые матери семейств, увидев эту серьезную темноглазую девчушку, одиноко сидевшую в вестибюле отеля или в гостиной пансиона, заботливо наклонялись к ней с вопросом:

– Где же твоя мама, детка?

– Она умерла, – вежливо и сдержанно отвечала Селина.

– Ах, бедняжка! – восклицали они и добавляли в порыве нежности: – Не хочешь ли пойти поиграть с моей доченькой? Она очень любит играть с девочками. М-м-м?

Последнее «м-м-м» звучало мурлыкающе ласково.

– Нет, большое спасибо. Я жду папу. Он расстроится, если меня не застанет.

Эти добродетельные дамы зря пытались ей сочувствовать. Селина прекрасно проводила время. Кроме трех лет, вспоминать которые для нее было все равно что перейти из теплой и светлой комнаты в мрачный ледник, жизнь ее была вольготной, интересной и разнообразной. Она принимала решения, в которых обычно умела убедить отца. Сама выбирала себе одежду. И научилась руководить родителем. Она с увлечением читала книги, которые находила в гостиных пансионов и отелей, а также в публичных библиотеках, если записаться туда позволяло время. Каждый день она на несколько часов оставалась одна. Частенько отец, волнуясь, что ей предстоит сидеть в одиночестве, приносил ей целые кипы книг, и она испытывала настоящий восторг, перекладывая и перебирая их, подобно гурману, который никак не может решить, за какое блюдо взяться. Поэтому в пятнадцать лет она уже прочитала Байрона, Джейн Остен, Диккенса, Шарлотту Бронте, Фелицию Хеманс. Не говоря о миссис Э. Д. Э. Н. Саутворт, Берте М. Клей и о той прекрасной фее, надежде судомоек и подружке читательниц у кухонной плиты, в романах которой фабричные работницы и герцоги неизбежно находили друг друга, как бифштекс и репчатый лук. Последние книги, конечно, оказались результатом образа жизни Селины: их ей давали почитать добросердечные хозяйки гостиниц, горничные и официантки на всем пути от Калифорнии до Нью-Йорка.

Самые несчастливые годы – с девяти до двенадцати лет – Селина провела со своими незамужними тетками Сарой и Эбби Пик в полутемном пуританском доме семейства Пиков в Вермонте, откуда ее отец, паршивая овца в семье, сбежал еще мальчишкой. После смерти матери Селины Симеон Пик в приступе раскаяния и по причине собственной временной несостоятельности отправил свою маленькую дочку обратно на восток, где ее приняли две его сестры, воспылав идеями прощения и христианской благотворительности. Обе женщины являли собой на редкость точный образчик старой девы из Новой Англии. Митенки, варенье, Библия, промозглая парадная зала, важная кошка, никогда не имевшая котят, образцовый порядок и запреты, касающиеся поведения маленьких девочек. От теток пахло яблоками – засохшими яблоками с гнилой сердцевиной. Однажды Селина нашла такое яблоко в ящике неприбранной школьной парты, понюхала, поглядела на сморщенную и увядшую розоватую кожицу и из любопытства откусила кусочек, но тут же, совершенно забыв о приличиях, выплюнула все, что попало в рот. Внутри яблоко оказалось черным и заплесневелым.

Должно быть, что-то из своих тогдашних ощущений ей удалось передать отцу в отчаянном письме, которое, к счастью, не попалось теткам на глаза. Вскоре, никого не предупредив, он приехал за ней, и, когда она увидела его, с ней единственный раз в жизни случилась истерика. Больше у нее не возникало оснований упрекать себя в подобной слабости – ни до, ни после этого случая.

Так что с двенадцати до девятнадцати лет Селина была счастлива. Они приехали в Чикаго в 1885-м, когда ей исполнилось шестнадцать. И остались там. Селина начала ходить в элитную школу для молодых девушек мисс Фистер. Когда отец привел туда дочь, в груди мисс Фистер что-то затрепетало – мужчина разговаривал с ней так ласково, казался таким нежным и грустным и так пленительно улыбался! Он объяснил, что занимается инвестициями. Акции и все такое прочее. Вдовец. Мисс Фистер сказала, что она все понимает.

Мистер Пик был совершенно не похож на профессионального игрока. Широкополая, надвинутая на глаза шляпа, шикарные усы, огонек в глазах, слишком блестящие ботинки, яркий галстук – ничего этого не было в наружности Симеона Пика. Правда, на рубашке все-таки красовалась заколка с бриллиантом чистейшей воды, и шляпу он надевал слегка набок. Но в те времена и то и другое было модно и встречалось довольно часто. Остальное же выдавало в нем мужчину спокойного и обходительного. Он был стройного телосложения, может быть, несколько застенчив и немногословен, однако если вступал в разговор, то говорил в типичной манере жителя Новой Англии, что совсем неудивительно для уроженца Вермонта.

Чикаго кормил его. Город рос и процветал. Каждый день отца Селины видели среди красного плюша и зеркал игорного дома Джеффа Хэнкинса, а также у Майка Макдональда – оба заведения располагались на Кларк-стрит. Иногда ему везло, иногда нет, но он всегда ухитрялся откладывать деньги на обучение дочери в школе мисс Фистер. У Симеона Пика было лицо идеального игрока в покер – невыразительное, бесстрастное и неподвижное. Когда ему везло, они ходили обедать в «Палмер-Хаус», где заказывали курицу или куропатку, густой сытный суп и гордость отеля – яблочный пирог. Официанты заботливо суетились вокруг их столика, хотя отец Селины редко с ними заговаривал и никогда не смотрел в их сторону. Селина была на верху блаженства. Она знала лишь тех людей – девушек, – с которыми училась в школе. О мужчинах же, если не считать отца, знала не больше монахинь – даже и того меньше. Ибо обитательницы монастырских келий, хотя бы штудируя Библию, могут немало почерпнуть оттуда о присущих мужчинам нравах и бешеных страстях. Великолепная Песнь песней Соломона многое объясняла о сексе. Впрочем, Библия не входила в число книг, случайно попадавших в руки Селине. «Гедеоновы братья» [1] тогда еще не вошли в силу в гостиничном мире.

В школе она подружилась с Джули Хемпель, дочерью Огаста Хемпеля, мясника с Кларк-стрит. Возможно, если вам повезло, вы и сейчас владеете хотя бы несколькими акциями фирмы «Хемпель», едите их бекон и ветчину с орешком, потому что в 1885 году чикагскому мяснику потребовалось всего-то пять лет, чтобы в 1890-м дорасти до экспортера мясных продуктов.

Привычка подолгу оставаться одной развила в Селине умение фантазировать. Ей легко было представить себя хорошенькой Маркизой Дика Свивеллера [2] или Сарой Кру [3]. Уже в детстве она получала от жизни двойное удовольствие, которое обычно доступно лишь творческим натурам. «Теперь я делаю вот это. А теперь вот это», – говорила она себе, чем-нибудь занявшись. И смотрела на свои действия со стороны. Возможно, тут не обошлось без театра. В том возрасте, когда маленьких девочек бывает не только не слышно, но и не видно, она, совсем как взрослая, гордо восседала рядом с отцом и смотрела пьесу с восторженным лицом и горящими глазами. Симеон Пик, сам игрок, любил театр, ведь и у него имелись актерские качества, необходимые для успеха в избранной профессии.

Поэтому Селина, еле видная из-за спинки глубокого кресла в первых рядах партера, так и ерзала, с восторгом ожидая, когда же поднимется занавес и перед ней предстанут ряды немыслимых чернокожих певцов из шоу Джека Хаверли. Она плакала (на пару с Симеоном) над страданиями «Двух сирот», когда в Чикаго приехали Китти Бланшар и Макки Рэнкин с труппой Театра на Юнион-сквер. Перед ее глазами развернулся потрясающий новый спектакль – еврейская пьеса под названием «Сэмюэль из Позена». Она видела Фанни Давенпорт в «Обиде». Симеон даже водил ее на новомодное представление-буфф – удивительное, роскошное шоу. И пышная красотка в трико и блестках, спускавшаяся по длинной лестнице, казалась Селине самым прекрасным существом на свете.

– Больше всего в пьесах и книжках мне нравится, что там может произойти что угодно. Ну просто что угодно! Никогда не знаешь, чего ждать, – как-то раз сказала Селина после такого вечера.

– Как и в жизни, – уверил ее отец. – Ты даже представления не имеешь, что может с тобой случиться, если, не напрягаясь, принимать жизнь такой, какая она есть.

Любопытно, что Симеон Пик сказал это не по причине собственного невежества, а продуманно и намеренно. Он был по-своему очень современным родителем.

– Я хочу, чтобы ты многое увидела, – говорил он ей. – Хочу, чтобы ты поняла, что все это – одно большое приключение. Прекрасное шоу. Фокус в том, чтобы играть в нем и в то же время смотреть на него со стороны.

– Что значит «все это»?

– Жизнь. Все, что в ней намешано. Чем больше разных людей ты встретишь, чем больше совершишь поступков, чем больше произойдет с тобой всяких историй, тем богаче ты станешь. Даже если не всегда получишь удовольствие. Такова жизнь. Запомни: не важно, что случается – хорошее ли, плохое ли, все равно, – тут он использовал выражение из игорного арсенала, – это будет неплохой прикуп.

Но Селина догадалась, о чем речь.

– Ты хочешь сказать, что нет ничего хуже, чем быть тетушкой Сарой или тетушкой Эбби.

– Пожалуй… да. На свете есть два типа людей, которые что-то значат. Одни – «хлеб», другие – «изумруд».

– Фанни Давенпорт – это «изумруд», – быстро сказала Селина и сама удивилась своим словам.

– Вот именно.

– А отец Джули Хемпель – «хлеб».

– Ей-богу, Сели, – воскликнул Симеон Пик, – твой котелок неплохо варит!

Прочитав «Гордость и предубеждение», Селина решила стать Джейн Остен своего времени. Она напустила на себя таинственный вид и некоторое время вызывала раздражение одноклассниц тем, что смутно намекала на некую «работу», противно улыбалась себе под нос и задумчиво постукивала туфелькой, словно ее посещали видения, слишком изысканные для понимания простых смертных. Ничего удивительного, что ее подружка Джули Хемпель разозлилась на такое поведение Селины и дала понять, что той следует выбирать: либо раскрыть свою тайну, либо быть навсегда изгнанной из сердца Хемпель. Тогда по требованию Селины Джули поклялась сохранить ее секрет.

– Что ж, хорошо. Теперь я тебе скажу. Я собираюсь стать писательницей.

Джули была явно разочарована, однако с деланым восторгом воскликнула:

– Селина! – но потом добавила: – И все же не знаю, зачем тебе понадобилось так темнить.

– Ты не понимаешь, Джули. Писатели должны исследовать жизнь, основываясь на личном опыте. А если люди будут знать, что ты их изучаешь, они перестанут вести себя естественно. Вот, например, в тот день, когда ты рассказывала мне, как молодой человек в магазине твоего отца посмотрел на тебя и сказал…

– Селина Пик, если ты посмеешь вставить это в свою книжку, я больше не скажу тебе ни слова.

– Хорошо, не буду. Но именно об этом я и говорю. Понимаешь?

Джули Хемпель и Селина Пик были ровесницы, и обе окончили школу мисс Фистер в девятнадцать лет. В тот сентябрьский день Селина гостила у Джули. И вот, надевая шляпку перед уходом домой, она закрыла руками уши, чтобы не слышать навязчивые уговоры подруги остаться на ужин. Конечно, перспектива ужина, который по понедельникам давали в пансионе миссис Тебит (удача в тот период отвернулась от мистера Пика), не казалась весомым аргументом для отказа. А когда настойчивая Джули принялась одно за другим описывать блюда, которые подадут к ужину, Селина и в самом деле тихонько застонала, борясь с искушением.

– Будут цыплята из прерии, что к западу от города, – три штуки – их папе привез один фермер. Мама их фарширует и готовит в желе из смородины. Еще будут репчатый лук в белом соусе и печеные помидоры. А на десерт – яблочный рулет.

Селина щелкнула резинкой, закрепив ее сзади, под узлом волос, чтобы лучше держалась шляпка с высокой тульей. И в последний раз с дрожью в голосе простонала:

– По понедельникам у миссис Тебит дают холодную баранину с капустой. Сегодня понедельник.

– Ну так, глупая, почему ты не останешься?

– Папа приходит в шесть. Если меня не будет дома, он расстроится.

Джули, полненькая покладистая блондинка, оставила свои мягкие, спокойные уговоры и попыталась проявить такое же стальное упорство.

– Но ведь он уходит из дому сразу после ужина. И ты каждый день сидишь одна до двенадцати, а то и дольше.

– Не понимаю, при чем здесь это, – сухо отозвалась Селина.

Сталь Джули, будучи не столь высокого качества, как у Селины, сразу расплавилась и потекла ручейками.

– Ну конечно, ни при чем, Сели, дорогая. Просто я думала, что ты можешь оставить его одного хотя бы разок.

– Если меня не будет, он расстроится. И эта ужасная миссис Тебит начнет строить ему глазки. А он этого терпеть не может.

– Тогда не понимаю, зачем вы у нее живете. Никогда не понимала. Вы там уже четыре месяца. По-моему, в этом пансионе душно и противно, еще и линолеум на лестнице.

– У папы временные трудности на работе.

Одежда Селины служила тому подтверждением. Да, платье было модное, нарядное, с лифом в талию и складками, а шляпку с высокой тульей и узкими полями, украшенную перьями, цветами и лентами, ей заказывали в Нью-Йорке. Но и то и другое было куплено прошлой весной. А на дворе уже стоял сентябрь.

Несколько ранее они вместе просматривали страницы женского журнала мод за последний месяц. Наряд Селины отличался от рекламируемых в нем модных образцов примерно так же, как ужин у Тебит от ужина, описанного Джули. Но, потерпев поражение, Джули все же на прощание с любовью поцеловала подругу.

Селина быстро прошла короткое расстояние от дома Хемпелей до пансиона Тебит на Диарборн-авеню. Поднявшись в свою комнату на втором этаже, она сняла шляпку и позвала отца. Оказалось, он еще не пришел. Селина была этому рада, потому что боялась опоздать. С некоторым неудовольствием она принялась разглядывать свою шляпку и решила убрать с нее полинявшие весенние розы, но когда распорола несколько стежков, то обнаружила, что сам материал полинял еще больше и что открывшееся место выделяется темным пятном, какое бывает на стене, когда с нее снимают долго висевшую картину. Пришлось взять иголку и начать приторачивать противную розу на старое место.

Селина сидела у окна на подлокотнике кресла и шила быстрыми умелыми стежками, когда вдруг услышала какой-то звук. Никогда раньше она не слышала ничего подобного – звук был очень необычный – медленная, зловещая поступь людей, которые несут тяжелую, неподвижную ношу. И несут ее очень осторожно, как будто боятся за что-нибудь зацепиться. Хотя звук и был незнакомым, благодаря вековому женскому инстинкту, который заставил вдруг сжаться ее сердце, Селина сразу поняла, что он означает. Тяжелые шаги и шарканье, опять тяжелые шаги и снова шарканье – люди сначала поднимались по узкой лестнице, потом шли по коридору. Она встала, но иголка так и осталась в руках. Шляпка упала на пол. Широко открытыми глазами Селина, не отрываясь, смотрела на дверь. Рот чуть приоткрылся. Она прислушалась. И все поняла. Поняла до того, как хриплый мужской голос произнес:

– Приподними чуточку здесь, на углу. Осторожней, осторожней!

После чего раздался пронзительный визг перепуганной миссис Тебит:

– Его нельзя сюда! Как вы могли принести сюда это!

Остановившееся дыхание вернулось к Селине. Задыхаясь, она настежь распахнула дверь. Неподвижная плоская ноша. Наброшенное теплое пальто, неловко прикрывающее часть лица. Безжизненно болтающиеся ноги в ботинках с квадратными носами. Селина заметила их блеск. Он всегда придирчиво следил за такими вещами.

Симеон Пик был застрелен в заведении Джеффа Хэнкинса в пять часов пополудни. Нелепость ситуации заключалась в том, что пуля предназначалась вовсе не ему. Стреляла женщина, поэтому и пуля пролетела мимо цели. Выпущенная одной из тех экзальтированных дам, которые, вооружившись хлыстом или пистолетом для запоздалой защиты своей чести, вносили оживление в унылую жизнь Чикаго восьмидесятых, эта пуля предназначалась известному газетному издателю, обычно именуемому в прессе (но только не в его газетах) живчиком и душкой. Впрочем, миновавший его свинец от мстительной дамы доказывал, что он скорее был живчиком, чем душкой.

Возможно, именно по этой причине дело умело замяли. Газета издателя – главная чикагская газета – лишь вскользь упомянула о несчастном случае, причем намеренно исказила имя жертвы. Дама же, посчитав дело сделанным, во второй раз прицелилась лучше, чем и спасла себя от суда человеческого.

Симеон Пик оставил дочери в наследство два чистейших, отливающих голубым цветом бриллианта (как всякий игрок, он особенно любил эти камни) и четыреста девяносто семь долларов наличными. Удивительно, как он вообще умудрился скопить такую сумму. По всей вероятности, когда-то денег в конверте лежало больше. Конверт был запечатан, но потом вскрыт. На нем аккуратным, почти женским почерком Симеон Пик написал: «Для моей дочурки Селины Пик, если со мной что-нибудь случится». Судя по дате, конверт был приготовлен семь лет назад. Какой была первоначальная сумма, никто так и не узнал. Тот факт, что девушке остались хоть какие-то деньги, свидетельствовал о почти героическом самообладании человека, у которого деньги – наличные и в любом количестве – были лишь топливом для костра игорной страсти.

Перед Селиной встал выбор: либо самой зарабатывать себе на жизнь, либо возвращаться в вермонтскую деревню и стать увядшим высохшим яблоком с пушком черной плесени в сердце, подобно тетушкам Саре и Эбби Пик. Она ни минуты не сомневалась.

– Но на какую работу ты можешь пойти? – спрашивала ее Джули Хемпель. – Что ты умеешь делать?

Женщины – то есть такие, как Селина Пик, – тогда не работали.

– Я… ну могу быть учительницей.

– Учительницей чего?

– Того, что нам преподавали у мисс Фистер.

По выражению лица Джули было ясно, что она взвесила и отбросила идею с мисс Фистер. И следующий вопрос был задан с тем же выражением:

– И кому?

– Детям. Разным детям. Или работать в государственных школах.

– Но для этого тебе сначала надо сделать кое-что еще – окончить педагогическое училище или поработать учительницей в деревне, разве нет? И только потом преподавать в государственной школе. Они ведь там все старухи. Им лет по двадцать пять или тридцать… а то и больше!

Девятнадцатилетняя девушка не могла вообразить возраст старше тридцати.

То, что Джули в их беседе нападала, а Селина защищалась, свидетельствовало о замешательстве, в котором пребывала Селина. Тогда она и не подозревала, что, общаясь с ней, Джули проявляет исключительную твердость характера. Миссис Хемпель строжайше запретила Джули видеться с дочерью покойного беспутного игрока. И даже письменно изложила мисс Фистер свое мнение о школе, в элитный круг которой принимают таких неэлитных учениц, тем самым подвергая других учащихся опасной заразе.

– Тогда я буду учительствовать в деревне, – ответила Селина на возражение Джули. – У меня всегда хорошо шла математика, ты же знаешь. – Джули знала: все задачки в школе ей решала Селина. – А в деревенских школах учат только арифметике, грамматике и географии.

– И ты будешь работать в деревенской школе!

Джули посмотрела на подругу. Перед ней было обманчиво нежное личико, маленькая, изящная головка. Довольно высокие скулы – или так просто казалось, потому что глаза, карие, нежные и блестящие, были посажены слишком глубоко. Овал лица, вместо того чтобы мягко сужаться книзу, неожиданно переходил в волевой подбородок. Его очертания, четкие и ясные, свидетельствовали о стальном характере, который был присущ женщинам эпохи первых поселенцев. Джули не владела искусством физиогномики и не понимала, о чем говорит такой подбородок. Волосы у Селины были красивые, густые и длинные, так что ей легко было укладывать их в кольца, узлы и петли, как того требовала мода. Изящный носик был немного заострен. Когда она смеялась, на переносице появлялась небольшая озорная морщинка, добавлявшая девушке обаяния. Ее считали простушкой, хотя она никогда ею не была. Но глаза Селины люди отмечали сразу и надолго запоминали. Говоря с ней, все обычно вглядывались в их глубину. И Селине часто становилось неловко, когда человек не слышал, что она только что ему сказала. Быть может, эта нежная бархатистость глаз мешала людям увидеть твердость, запечатленную в нижней части лица.

Прошло десять лет, и за это время на долю Селины выпали все тридцать три несчастья. Джули неожиданно столкнулась с ней, когда та спрыгнула с фермерской телеги на Прери-авеню. Перед Джули стояла загорелая, обветренная изможденная женщина с завязанными узлом и заколотыми длинной серой шпилькой волосами, в широкой ситцевой юбке, испачканной грязью с колес телеги, в старых мужских ботах на тонких ногах и в мужниной фетровой шляпе, уродливой и мятой. В руках она держала початки кукурузы, морковь, редиску и пучки свеклы. У нее были гнилые зубы, плоская грудь и провисший карман на ситцевой юбке. Но Джули, взглянув на Селину, узнала ее глаза. Она бросилась к ней в своем шелковом наряде – прекрасном платье с заложенными складками, пышными рукавами и в шляпе с пером, – закричав:

– О Селина! Дорогая! Дорогая моя! – а потом зарыдала от ужаса и жалости: – Дорогая!

Она схватила Селину, морковь, свеклу, кукурузу и редиску в свои объятия. Овощи рассыпались вокруг них по тротуару перед величественным каменным домом Джули Хемпель Арнольд на Прери-авеню. Но, как ни странно, вовсе не Джули, а Селине пришлось утешать подругу, похлопывая ее по плечу в шелках и повторяя:

– Ну-ну… Все хорошо, Джули. Все хорошо. Не плачь. И чего это ты вздумала плакать? Ш-ш-ш… Все хорошо.

2

Селина решила, что ей очень повезло, когда она получила место учительницы в голландской школе Верхней Прерии в десяти милях от Чикаго. Тридцать долларов в месяц! Жить она должна была в доме Класа Пола, фермера-овощевода. Все устроил Огаст Хемпель, а точнее, Джули, которая уговорила отца. В свои сорок пять Огаст Хемпель, мясник с Кларк-стрит, знал всех фермеров и скотоводов на мили вокруг, как и сотни других, чьи хозяйства были разбросаны дальше по округу Кук и всему штату Иллинойс.

Найти для Селины Пик голландскую школу не представляло для Огаста труда. Правда, до сих пор учителями в Верхней Прерии всегда были мужчины. Но в том году многообещающий местный учитель уволился перед началом занятий, и таким образом открылась выгодная вакансия. Случилось это в сентябре. А школа открывалась только на первой неделе ноября. В том краю в начале осени все девочки и мальчики старше шести лет обязательно помогали в поле своим родителям-фермерам. За два года Селина должна была набраться достаточно опыта, чтобы затем претендовать на место уже в городской школе. Огаст Хемпель дал ей понять, что, когда придет время, он сможет устроить и это. Селина подумала, какой замечательный человек этот ловкий краснощекий мясник. И была права.

В сорок семь лет без всякой посторонней помощи Огаст Хемпель учредил известную консервную компанию своего имени. В пятьдесят его товары заполняли склады не только в Чикаго, но и в отделениях фирмы в Канзасе, Омахе и Денвере. В шестьдесят его имя красовалось на сортировках, фабриках и консервных заводах от Гонолулу до Портленда: «Хемпель – вот то, что вы искали!»

Продукция Хемпеля отличалась удивительным разнообразием: от свинины до ананасов, от жира до виноградного сока. Обвинительные акты значили для заводчика Хемпеля не больше, чем для вас судебное постановление о превышении скорости. Кое-что в его характере проясняет тот факт, что фермеры, знакомые с ним сорокалетним, по-прежнему продолжали звать теперешнего шестидесятилетнего миллионера просто Ог. В шестьдесят пять он увлекся гольфом и выигрывал у своего зятя Майкла Арнольда. Великолепный старый пират бороздил полные опасностей коммерческие моря Америки 1890-х, и только много позже всевозможные комиссии, следователи и дотошные сенаторы заставили его черный торговый флаг перекраситься в белый.

Селина занялась подготовкой к отъезду с удивительным для ее юного возраста и неопытности благоразумием. Один из голубых бриллиантов она продала, а другой оставила. Все свое наследство в размере четырехсот девяноста семи долларов положила в банк. Купила себе крепкие, удобные башмаки и два платья. Одно коричневое, шерстяное, которое она сама украсила белым воротничком и манжетами, получилось очень скромным и изящным (на уроках манжеты, конечно, придется закрывать черными сатиновыми нарукавниками). Другое же, из темно-красного кашемира (безумие, но она не смогла удержаться), предназначалось на выход.

Она с увлечением изучила все, что смогла найти, о районе, который когда-то назывался Новой Голландией. Его население сплошь составляли фермеры-овощеводы, и по национальности они были голландцами, такими же, как жители Нидерландов, откуда приехали их отцы или они сами. Ей рассказывали о деревянных башмаках, в которых эти люди ходят по мокрым полям прерии, о загорелом трудяге Корнелиусе Вандербильте, пребывающем в полном неведении о существовании своего знаменитого нью-йоркского родственника, о крепких, флегматичных, трудолюбивых фермерах, живущих в низких домиках с множеством окон, построенных по образцу их родных жилищ на севере Голландии. Многие приехали из города Схорл или его окрестностей, а кое-кто из низменностей вокруг Амстердама. Селина представляла себе некое подобие странного поселения из замечательной новеллы Вашингтона Ирвинга «Легенда о Сонной Лощине». Покинувший деревню учитель, конечно, казался ей вторым Икабодом Крейном, а фермер, в доме которого ей предстояло жить, современным господином ван Тасселем, любившим, хмыкнув, выкурить трубочку. Однажды они читали эту новеллу вместе с Джулией Хемпель, когда той удалось нарушить материнский запрет. Селина, рисуя в своем воображении кукурузные поля с созревшими золотыми початками, пышки с хрустящей корочкой, рассыпчатые пончики, аппетитных диких уток, копченую говядину и тыквенные пироги, а в придачу к ним деревенские танцы и розовощеких фермерских девушек, жалела бедняжку Джули, которая оставалась в сером, скучном и таком обыкновенном Чикаго.

В Верхнюю Прерию Селина выехала в последнюю неделю октября, усевшись рядом с Класом Полом на козлах запряженной парой лошадей телеги, в которой фермер обычно возил овощи на чикагский рынок. На своем высоком сиденье она была похожа на бойкого воробьишку рядом с быком голштинской породы. Так, подпрыгивая на ухабах, они катились по длинной Холстед-роуд, освещенные закатным солнцем конца октября. Прерии в окрестностях Чикаго тогда еще не казались такими величественно жуткими, как на рисунках Пеннелла, – с отвалами шлака, дымовыми трубами и доменными печами. В тот день в закатных солнечных лучах поздней осени во все стороны простирались поля, и над ними уже начинал подниматься озерный туман, словно шифон, покрывающий золото. Миля за милей капустных полей, зеленых, как нефрит на фоне чернозема. Миля за милей краснокочанной капусты – сочный цвет бургундского вина, пронизанный черными полосками. А между ними средоточием солнечного света – кучи собранной кукурузы. Кое-где на горизонте в рощицах пестрели коричневатые и бронзовые дубы и клены. Увидев всю эту красоту, Селина с ее любовью к прекрасному всплеснула руками в черных хлопчатобумажных перчатках:

– О мистер Пол! – воскликнула она. – Мистер Пол! До чего же здесь красиво!

Клас Пол, правя по грязной Холстед-роуд, глядел прямо перед собой, и глаза его не отрывались от невидимой точки между лошадиных ушей. Он не относился к тем людям, чей мозг способен быстро соображать и чье тело в состоянии сразу реагировать на выданную мозгом команду. У него были ярко-голубые глаза и загорелое широкое лицо, покрытое жесткой золотистой щетиной. Круглая, как луна, голова сидела прочно и низко между могучих плеч, поэтому сейчас, когда он начал ее медленно поворачивать, вас поразил бы этот процесс, и вы со страхом ожидали бы, что вот-вот раздастся скрип. Поворачивая голову к Селине, он все еще продолжал смотреть на ту точку. В движениях глаз и головы слаженности явно не наблюдалось. Первым к Селине обратилось лицо, за ним медленно последовали глаза, которые наконец встретились с ее точеным, словно камея, личиком, озаренным радостью от окружающей красоты. Для Селины начиналось новое приключение, и она испытывала такой же восторг, как когда перед первым актом пьесы, на которую они пришли с отцом, с издевательской медлительностью поднимался занавес. Она хорошо закуталась, чтобы не замерзнуть во время путешествия холодным октябрьским днем, – надела пальто, теплый шарф и подоткнула шаль у колен и у пояса. Обычный кремовый цвет ее чистой, нежной кожи сменился непривычным румянцем, глаза, карие и блестящие, широко раскрылись. Рядом с сияющим утонченным личиком этой девушки грубые черты Класа Пола казались слепленными из другого теста, принадлежали другой породе. В его голубых глазах читалось непонимание.

– Красиво? – озадаченно переспросил он. – Чего ж тут красивого?

Тоненькие ручки Селины вырвались из-под шали и шарфа и широко раскинулись, обнимая пейзаж, на который лился присущий этому озерному краю розовато-золотистый свет вечернего солнца, подернутого трепещущей дымкой.

– Все это! Ка… капуста!

Голубые глаза Класа Пола как будто чуть-чуть улыбнулись. Эта едва заметная веселость передалась его широкому носу, спустилась ниже и растянула полные губы, потом перешла дальше, всколыхнула могучие плечи, защекотала круглый живот, и Клас Пол от макушки до пояса весь затрясся от беззвучного, тяжелого и внушительного голландского смеха.

– Капуста красивая!

Он вытаращил глаза и глядел на Селину, не переставая веселиться.

– Капуста красивая!

Смех его стал громче и перешел в сдавленные, хриплые раскаты. Стало ясно, что, раз уж фермер начал смеяться, остановиться ему будет не так-то просто.

– Капуста! – поперхнувшись, пробормотал он, брызгая слюной, но вскоре замолк.

После чего начал перемещать свой взгляд назад, на дорогу и лошадь, в той же последовательности, что и раньше: сначала повернулась голова, потом глаза. Селине показалось, что следы веселости, все еще задержавшиеся в правом глазу и в полной загорелой щеке с золотистой щетиной, придают Класу Полу удивительный вид озорника-домового.

Она тоже рассмеялась, хотя и попыталась поспорить.

– Но ведь она правда красивая! – настаивала она. – Красивая. Как нефрит и бургундское вино. Нет, как… э… с чем бы сравнить… как хризопраз и порфир. Эти поля с капустой, кукурузой и свеклой похожи на персидский ковер.

Конечно, молоденькой школьной учительнице не следовало так разговаривать с голландским фермером, трусившем в телеге по грязной дороге в Верхнюю Прерию. Но не забудем, что Селина в семнадцать лет уже прочитала Байрона.

Клас Пол ничего не ведал ни о хризопразе, ни о порфире. Как и о Байроне. Да и о нефрите с бургундским вином. Но в капусте разбирался прекрасно – начиная от семян и кончая квашеной в бочке. Он знал и выращивал всякие ее разновидности: от огородной капусты до ранней под названием шпицколь. Но что капуста может быть красивой, что кочны похожи на драгоценные камни и растут, как персидский ковер, никогда не приходило ему в голову. В чем нет ничего удивительного. Какое отношение кочан капусты, а заодно с ним и перепачканный землей дюжий голландский работяга-фермер имеют к хризопразово-нефритовой чепухе, бургундскому вину и персидским узорам?

Копыта стучали по ухабистой проселочной дороге. Время от времени могучее тело рядом с Селиной немного оживало, и вновь из-под золотистой щетины на подбородке доносилось:

– Надо же, капуста! Это капуста-то!

Но Селина не обижалась. В такой день ничто не могло ее обидеть. Ибо, несмотря на произошедшую недавно трагедию, на тот факт, что она в свои девятнадцать лет осталась в полном одиночестве, на ужасную мысль о новом доме, где ей предстояло жить среди чужих людей, ее грело радостное ощущение и даже восторг от предстоящего приключения! Именно так. «Одно большое приключение», как некогда говорил Симеон Пик. Сейчас она совершала прямо-таки революционный отважный поступок, на который вермонтские тетушки, к счастью, теперь оставшиеся далеко в прошлом, посмотрели бы с ужасом. В ее багаже были молодость, любопытство и железное здоровье, одно коричневое шерстяное платье и одно темно-красное, кашемировое, четыреста девяносто семь долларов, веселый и авантюрный нрав, которому не суждено было сломиться, хотя он, случалось, приводил ее в странные места, в конце концов оборачивавшиеся бессмысленным тупиком, откуда потом ей приходилось с болью пробираться назад. Но в красной и зеленой капусте ей всегда виделись нефрит и бургундское, хризопраз и порфир. Против таких женщин жизнь еще не нашла подходящего оружия.

Подпрыгивая и покачиваясь на кочках, Селина считала, что ей повезло, хотя, скажем честно, она немного боялась. С ровных полей прерии она перевела взгляд на сидевшего рядом с ней молчаливого спутника. По характеру Селина была девушкой живой и подвижной, поэтому нежелание фермера общаться несколько смущало. Впрочем, в его лице она не заметила мрачности. А в уголках его глаз и рта даже блуждала легкая тень улыбки. Клас Пол был директором школы. И ей предстояло жить в его доме. Может, не стоило говорить такое про капусту. Поэтому она подобралась, приняла чопорный вид и попыталась походить на учительницу. Но в результате стала похожа лишь на поблекший цветочек фиалки.

– Гм, – она попыталась кашлянуть для солидности, – у вас ведь трое детей, мистер Пол, да? И они все будут моими учениками?

Клас Пол крепко задумался. Он так напрягся, что на его безмятежном челе выступила еле заметная морщинка. Из желания придать беседе серьезность Селина поспешила задать сразу два вопроса и, по всей видимости, создала для своего будущего начальника некоторую трудность. Он попытался сделать головой два противоположных движения, и получилось, что голова описала круг. Селина с изумлением поняла, что он кивает и мотает головой одновременно.

– Вы хотите сказать, что у вас нет троих детей или что они не будут моими учениками? Или?..

– У меня трое детей. Но не все будут вашими учениками.

В том, как он это произнес, было что-то окончательное и бесповоротное.

– Что вы говорите! Почему же? Кто из них не будет?

Такая пулеметная очередь оказалась фатальной. И окончательно остановила пусть тоненький словесный ручеек, сорвавшийся с его губ. В полном молчании они проехали еще мили три. Селина строго сказала себе, что смеяться не будет. И, сказав это строго, тут же расхохоталась, потому что не смогла удержаться. Ее негромкий веселый смех выпорхнул, словно птичка, в морозный воздух осеннего вечера. Неожиданно к этому тихому звуку присоединилось медленное рокотание: оно зажурчало и забулькало, точно давно закипевший чайник. Так и смеялись они вдвоем – испуганная девушка, пытавшаяся выглядеть серьезной, и простоватый, лишенный воображения фермер, потому что это резвое, изящное, белокожее создание с большими глазами, сидевшее, как воробушек, рядом с ним, расшевелило неповоротливое чувство юмора Класа Пола. И сразу же Селине стало хорошо и тепло.

– Пожалуйста, скажите, кто же из них будет учиться, а кто нет.

– Гертье ходит в школу. Йозина ходит в школу. Рульф работает на ферме.

– А сколько Рульфу лет? – снова заговорила она в учительской манере.

– Рульфу двенадцать.

– Двенадцать! И еще не ходил в школу! Но почему?

– Рульф работает на ферме.

– Разве ему не хочется в школу?

– Ясное дело.

– Вы не думаете, что ему следует учиться?

– Ясное дело.

Раз начав, Селина уже не могла остановиться.

– А ваша жена разве не хочет, чтобы Рульф ходил в школу?

– Мартье? Ясное дело.

Селина собралась с духом и выпалила следующий вопрос:

– Почему же, ради всего святого, он не ходит в школу?

Голубые глаза Класа Пола не отрывались от точки между лошадиных ушей. Лицо оставалось спокойным, безмятежным, снисходительным.

– Рульф работает на ферме.

Селина проиграла и потому была вынуждена отступить. Она задумалась о Рульфе. Может, он скрытный, вечно ускользающий мальчик, как Смайк?[4] Гертье и Йозина. Гертье – это, конечно, Гертруда. Йозина? Жозефина. Мартье – м-м-м-м – Мартье, наверное, Марта. Так или иначе, но будет интересно. Все складывается замечательно! Страшно даже представить, что она могла уехать в Вермонт и превратиться в высохшее яблоко!

Сгущались сумерки. С озера на прерию наплывал туман и висел жемчужной дымкой над покрытым изморозью жнивьем и голыми деревьями. Он поймал последний луч уходящего солнца, задержал его и покрыл поля, деревья, чернозем, человека, прочно сидевшего рядом с девушкой, и лицо самой девушки удивительным по своей прелести перламутровым сиянием. Селина, увидев это, открыла было рот, чтобы опять выразить восторг, но вовремя остановилась. Она усвоила первый урок Верхней Прерии.

3

Семейство Полов проживало в типичном для Верхней Прерии доме. В сумерках они миновали не меньше двадцати подобных зданий. Крепкие американские голландцы строили здесь, в Иллинойсе, такие же приземистые жилища, какими усеяны низины вокруг Амстердама, Харлема и Роттердама. Дорогу обрамляли ровные ряды подстриженных деревьев. Когда телега свернула во двор, Селина сразу обратила внимание, как блестят оконные стекла. В доме было много окон, по размеру не превышавших носовой платок. Раньше она никогда не замечала, чтобы стекла на окнах так сверкали. Это было видно даже в сумерках. Тогда она еще не знала, что в Верхней Прерии оконное стекло без единого пятнышка свидетельствовало о значительном общественном положении владельца дома. Двор и постройки на нем отличались геометрической правильностью, как игрушечные домики в наборах для детей. Впечатление портила веревка, на которой сушилась самая разная одежда – линялый комбинезон, рубаха, носки и кальсоны с аккуратными заплатами, нелепо развевавшиеся, словно паруса на ветру: казалось, будто это пустился в загул какой-то бродяга. Вскоре Селина узнает, что такая «выставка» нижнего белья служит ежедневным украшением любого фермерского двора.

Глядя вниз поверх высокого тележного колеса, она ждала, что Клас Пол поможет ей слезть. Но похоже, ничего подобного ему в голову не пришло. Спрыгнув со своего места, он выбрасывал из телеги пустые ящики и коробки. Так что пришлось Селине, подобрав пальто и шаль, неуклюже скатиться с телеги, и теперь она стояла, оглядываясь по сторонам в тусклом вечернем свете, – маленькая фигурка посреди огромного мира. Клас отворил дверь в сарай. Потом вернулся и звонко хлопнул по крупу одну из лошадей. И обе лошадки послушно потрусили в стойло. Только потом Клас поднял обитый кожей сундучок Селины, а она взяла сумку. Во дворе стало совсем темно. Когда Клас открыл дверь на кухню, им навстречу приветливо улыбнулся открытый для большей тяги красный и зубастый рот кухонной печи.

У печи стояла женщина с вилкой в руке. Кухня была чистая, но не прибранная, работы невпроворот – отсюда и беспорядок. Вокруг витал довольно приятный запах готовящегося ужина, и голодная Селина жадно втянула носом воздух. Женщина обернулась, чтобы поздороваться. И Селина посмотрела ей в лицо. «Наверное, – решила она, – это кто-то другой, какая-то старушка. Может, его мать». Но Клас Пол сказал:

– Мартье, вот школьная учительница.

Селина протянула руку и пожала руку женщины – грубую, жесткую, мозолистую. Как будто атлас встретился с сосновой доской. Мартье улыбнулась, и стали видны ее обломанные, потемневшие зубы. Откинув редкие волосы с высокого лба, она застенчиво теребила воротничок своего чистого голубенького ситцевого платья.

– Очень приятно, – вежливо сказала Мартье. – Будьте как дома. – А потом, когда Пол, топая, вышел во двор и захлопнул за собой дверь, добавила: – Пол мог бы провести вас через парадную дверь. Раздевайтесь.

Селина принялась разматывать шарф и шаль, сняла пальто. И вот изящная маленькая девушка, одетая не к месту элегантно, уже стояла посреди кухни. Коричневое шерстяное платье с лифом в талию обтягивало верхнюю часть ее фигуры, снизу же ее украшали складки с турнюром.

– Ох, какая вы молоденькая! – воскликнула Мартье.

Она подошла ближе, словно что-то ее притягивало, и пощупала шерстяную материю. Только теперь Селина неожиданно поняла, что жена фермера тоже молода. Плохие зубы, поредевшие волосы, неказистое платье, захламленная кухня и измученная улыбка – все это было, однако в ту минуту на нее смотрели глаза юной женщины.

«Подумать только! Я уверена, что ей не больше двадцати восьми! – разволновавшись, сказала себе Селина. – Наверняка не больше двадцати восьми!» Она заметила две головки с косичками, которые то выглядывали, то вновь исчезали за дверью соседней комнаты. Туда Мартье и вела Селину. Хозяйка дома была явно расстроена, что учительницу пришлось принимать на кухне, а не в гостиной. И сейчас Селина следовала за Мартье Пол в парадную залу. За печкой хихикали две светловолосые девчушки. Без сомнения, Гертье и Йозина. Селина подошла к ним с улыбкой.

– Кто из вас Гертье? – спросила она. – А кто Йозина?

При этих словах хихиканье девочек перешло в визг. Обе с испугом спрятались за дровяной печью. В этой блестящей черной конструкции огонь не горел, хотя вечер был холодный. Над печкой через всю комнату тянулась тоже начищенная до блеска труба дымохода, выведенная на потолке в небольшое отверстие с решеткой. Селина быстро оглядела залу. У окна на крашенном зеленой краской деревянном стеллаже стояло несколько горшков с неприхотливыми растениями: герань без цветков, кактус с толстыми овальными побегами, похожими на куски гнилой ветчины, но поставленный в гостиной для красоты, и длинный полимониум, опирающийся на специальную решетку. Угловатый каркас зеленого стеллажа был развернут внутрь комнаты, а цветы смотрели в черный квадрат окна. На диване лежало мятое ситцевое покрывало, в комнате стояли три кресла-качалки, а на стене висели три незамысловатых карандашных портрета голландских предков на редкость сурового вида. Все вокруг было аккуратное, безрадостное и неприветливое. Но за много лет Селина насмотрелась на уродливые гостиные пансионов и поэтому не расстроилась.

Мартье зажгла небольшую лампу со стеклянным воздуховодом. И в ее свете труба дымохода заблестела так же ярко, как оконные стекла при Селинином приезде. Наверх вела отгороженная от гостиной крутая, ничем не покрытая лестница. По ней, что-то все время приговаривая, Мартье повела Селину в ее спальню. Селине еще предстояло узнать, что фермерша, часто косноязычная из-за нехватки собеседников, при всяком удобном случае становится настоящей болтушкой. Получилась довольно внушительная процессия. Первой шла миссис Пол с лампой, за ней Селина с сумкой, а следом – топ-топ, топ-топ – Йозина и Гертье, чьи подбитые гвоздями башмаки грохотали по деревянным ступеням, хотя девочки пытались идти на цыпочках, чтобы мать не услышала. Вероятно, им заранее было сказано не мешать взрослым. Мартье то и дело повторяла: «Я кому велела оставаться внизу!» В ее тоне слышалось предостережение, даже угроза. Косички на секунду пятились, но потом опять топали вверх, широко открыв глазенки, одновременно испуганные и озорные.

Узкий, темный и затхлый коридор. Ковра нет. В конце дверь в комнату, предназначавшуюся Селине. Войдя и сразу же продрогнув до костей, она обратила внимание на три вещи. Кровать, этот огромный и внушительный мавзолей из орехового дерева, мрачно возвышалась чуть ли не до самого потолка. Ее верхушка с резными кистями винограда почти упиралась в побелку. Матрац, набитый соломой и обертками кукурузных початков, явно уступал пышности всего сооружения, но поверх него миссис Пол заботливо положила стеганое пуховое одеяло, чтобы спать зимой Селине было мягко и тепло.

У стены стоял низкий сундук такого темного коричневого цвета, что казался черным. На его передней стенке Селина заметила удивительную резьбу. Подойдя ближе, она второй раз за день воскликнула: «Как красиво!» – и тут же обернулась к Мартье, словно опасаясь, что та начнет над ней смеяться, как Клас Пол. Но в лице женщины она увидела отражение собственного восторга. Мартье подошла к Селине и вместе с ней наклонилась над сундуком, держа лампу так, чтобы желтое пламя лучше освещало волюты и завитки резной поверхности. Натруженным пальцем она провела по деревянным узорам панели:

– Видите? Здесь вырезаны буквы.

Селина присмотрелась:

– В самом деле! Первая буква «С».

Мартье опустилась на колени.

– Верно. «С» значит «София». Это сундук голландской невесты. Вот буква «К», а за ней большое «Д». Получается «София Крон Девриз». Сундуку лет двести. Моя мама подарила его мне, когда я выходила замуж, а ее мама подарила его ей, когда она выходила замуж, а ее мама подарила его ей, когда она выходила замуж, а ее…

– Я себе представляю! – воскликнула Селина. Нужно было хоть что-то сказать, чтобы остановить этот поток. – А что в нем? Попробую догадаться. Наверное, пожелтевшее от времени подвенечное платье.

– Точно! – обрадовалась Мартье Пол и, покачнувшись, чуть не уронила лампу.

– Неужели?

Обе сидели на коленях с широко открытыми глазами и улыбались друг другу, словно школьницы. Косички осмелели, протопали ближе и стали заглядывать через плечо женщинам у сундука.

– Сейчас! Подождите!

Мартье Пол сунула лампу в руку Селине, подняла крышку, со знанием дела забралась в самую глубину и, вся раскрасневшаяся, пошуршав старыми газетами, извлекла на свет божий голландский лиф с баской, пышную шелковую юбку, древний пожелтелый чепец с жесткими вышитыми «ушками», которые замечательно отгибались с обеих сторон, и пару деревянных башмаков в терракотовых разводах, словно паруса рыбацких судов в Волендаме, с тонкой, замысловатой резьбой от носка до пятки. Платье, шапочка и обувь невесты.

– Вот это да! – выдохнула Селина, ощущая себя маленькой девочкой в дождливый день на забитом старинными вещами чердаке. – А можно я когда-нибудь это примерю? – спросила она, всплеснув руками.

Мартье Пол поспешно сложила свадебный наряд и посмотрела на нее с неподдельным ужасом:

– Свадебное платье можно надевать, только если выходишь замуж, иначе никак нельзя! Будет несчастье. – Потом, заметив, с какой нежностью Селина гладит тоненьким пальчиком жесткий шелк оборок на юбке, добавила: – Вот выйдете за голландца из Верхней Прерии, дам вам его надеть.

И они обе снова рассмеялись от нелепости такого предположения. Селина решила, что приключение с учительством начинается совсем неплохо. Столько всего надо будет рассказать отцу! Но тут же вспомнила, что не расскажет. Вставая с колен, она немного дрожала. Подняла руки, чтобы снять шляпу, и вдруг почувствовала себя ужасно уставшей, замерзшей и неуместной в этом доме рядом с этой женщиной, двумя глазеющими на нее девочками и здоровенным загорелым фермером. На нее нахлынула волна тоски по отцу – по их веселым ужинам, по походам в театр, по его неторопливо-философской манере шутить, по чикагским улицам и некрасивым зданиям, по Джули и школе миссис Фистер, по всему, что было привычно, знакомо и оттого дорого. Даже тетушки Эбби и Сара вспомнились почти с теплотой в холодном фермерском жилище, которое неожиданно стало ее домом. Селина с ужасом почувствовала, что вот-вот расплачется, поэтому заморгала часто-часто и отвернулась, почти ничего не видя в тусклом свете. Но сразу наткнулась взглядом на третий странный предмет. Это был сине-черный, обитый жестью цилиндр – нечто вроде печки, но все-таки не печь. Он тоже был начищен, как и длинная труба дымохода внизу в гостиной. Прямо-таки гигантский цветок, распустившийся на этом стебле-дымоходе.

– Что это? – спросила Селина, указав на цилиндр.

Мартье Пол, которая уже собралась уходить, поставив лампу на маленький умывальник, с гордостью улыбнулась:

– Барабан.

– Барабан?

– Чтобы обогревать вашу комнату.

Селина дотронулась. Ледяной.

– Только когда горит огонь, – поспешила добавить миссис Пол.

Селина мысленно нарисовала себе, как труба дымохода проходит, как и положено всякой печной трубе, по потолку нижней комнаты, потом пробивает себе путь через круглое отверстие в потолке и уже здесь неожиданно входит в чудовищный, раздутый цветок, похожий на невероятный желвак на черной шее. Селине еще предстояло узнать, что способность обогревать у этой конструкции мифическая. Даже когда печка в гостиной с веселым гулом горела вовсю, в барабан не поступало ровным счетом ничего. Он оставался таким же безразличным к жару, ему адресованному, как девушка, осаждаемая разгоряченным, но нелюбимым ухажером. Это обстоятельство повлияло на некоторые привычки Селины, включая чтение на ночь и ванну по утрам. Селина любила принимать утреннюю ванну в те годы, когда ежедневная ванна считалась оригинальничанием или в лучшем случае кокетством. Очень мило выглядел бы рассказ о том, что она продолжила эту практику в своем новом жилище, однако утренняя ванна в арктической атмосфере фермерского дома среди иллинойсских прерий оказалась бы не просто оригинальничанием, но настоящим безумием, даже если бы ей удалось раздобыть чайник кипятка в половине седьмого утра, а этого никогда не случалось. Селина была благодарна за таз с теплой водой, да и то не каждый вечер, и за возможность вымыться хотя бы по частям при мифическом обогреве барабана.

– Ма-а-ртье! – послышался рев снизу.

Голос голодного мужчины. До них донесся и легкий запах подгоревшей пищи. Потом раздались стук и топот на узкой лестнице.

– Боже мой! – в панике воскликнула Мартье, воздев руки к небу, и бросилась из комнаты, прихватив с собой и двух девчушек.

С лестницы донеслись шарканье и возглас Мартье – что-то вроде «хукенданк». Но Селина решила, что ей послышалось. Теперь стук доносился из коридора рядом с ее комнатой. Селина оторвала взгляд от своей сумки и увидела в дверях гнома: две кривые ноги внизу, ее собственный обитый кожей сундучок наверху, а посередине широкое лицо, седоватая борода, блеклые глаза и обветренная физиономия.

– Якоб Хогендюнк, – коротко представился гном, выглядывая из-под взваленного на спину сундука.

– Неужели! – весело рассмеялась Селина. – Заходите, пожалуйста. Вот тут хорошее место, вам не кажется? У стены. Мистер… мистер Хогендюнк?

Якоб Хогендюнк крякнул и, тяжело ступая кривыми ногами, потащился по комнате. Сундук опасно накренился. Наконец гном с грохотом поставил его, вытер нос тыльной стороной ладони – что означало: дело сделано, – и со всех сторон осмотрел сундук, как будто смастерил его собственными руками.

– Спасибо, мистер Хогендюнк, – поблагодарила его Селина, протягивая руку. – Меня зовут Селина Пик. Зачем же вы, – она не смогла удержаться, – бросили Рипа?

Это было так ей свойственно – увидеть в наемном седовласом работнике, скрученном ревматизмом и пахнущем сырой землей и навозом, прямого потомка уродливых бородатых игроков в шары, которые таинственным образом повстречали Рипу ван Винклю [5] в тот роковой день в Катскильских горах. Имя работника ей тоже понравилось своим нелепым звучанием. Вот она и рассмеялась тихонько, когда протянула ему руку. Человек не обиделся. Он знал, что при знакомстве люди обычно смеются. Поэтому он тоже засмеялся, немного смущенно, но в то же время стараясь держаться раскованно, и посмотрел на протянутую ему ручку. С любопытством прищурился. Тщательно вытер собственные руки о штаны, но потом все же покачал седой головой:

– У меня руки-то сплошь в грязи. Не мыл еще.

И заковылял из комнаты, оставив Селину одну. Девушка растерянно посмотрела на свою протянутую руку. Грохот башмаков Хогендюнка по деревянным ступеням звучал, как топот кавалерии по мерзлому тракту.

Оказавшись в одиночестве, Селина отперла свой сундук и вынула из него две фотографии – кроткого вида мужчины в шляпе, чуть сдвинутой набок, и женщины, которая могла бы быть двадцатипятилетней Селиной, только без твердой линии подбородка. Она огляделась в поисках подходящего места для этих сокровищ, заключенных в кожаную рамку, и сначала шутя подумала, что их можно было бы поставить на холодный барабан, а потом и в самом деле определила их туда, потому что другого места просто не нашлось. С этой удобной точки они оба взирали на нее с вежливым интересом. Хорошо бы Якоб Хогендюнк смастерил ей полочку. Она пригодится для небольшой стопки книг и фотографий. Селина почувствовала приятное возбуждение, всегда возникающее у женщин, когда они берутся распаковывать багаж. Сам сундучок, запертый до этого дня, вызывал у нее предчувствие чего-то необыкновенного, что окутывает знакомые предметы золотистым ореолом, если достать их в новой обстановке. Она вынула аккуратную стопку теплого шерстяного белья, прочные ботинки. Извлекла помятое платье из темно-красного кашемира. Именно сейчас ей следовало бы пожалеть о столь необдуманной покупке. Но нет. «Никто, – подумала она, с удовольствием раскладывая платье на постели, – у кого есть темно-красное кашемировое платье, не может считаться неудачником».

Кашемировое платье лежало на кровати, фотографии были поставлены на барабан, одежда удачно развешена на прибитых к стене крючках и спрятана за ситцевой занавеской на веревке, стопка книг разместилась на крышке сундука. И комната сразу стала уютнее.

Снизу послышалось шипение: что-то жарилось. Селина умылась холодной водой в тазу, распустила волосы и потом снова их заплела перед мутным зеркалом над умывальником. Затем расправила пришитый к шерстяному коричневому платью жесткий белый воротничок и пригладила манжеты. Узкий лиф с баской она застегнула на все пуговицы от шеи до пояса. Ее прекрасная головка высилась над этим сложным основанием с такой грацией и достоинством, что чопорный наряд даже казался красивым. Юбка была пышная, приподнятая турнюром сзади, а спереди заложена складками. В те времена в женских платьях преобладала чрезмерная раздутость и одновременно столь же чрезмерная затянутость. Это было время кринолинов, позументов, пластронов, отложных воротничков, турнюров и других громоздких и неудобных приспособлений. То, что Селине все-таки удавалось быть изящной, стройной и подвижной в этом уродующем женскую фигуру одеянии, свидетельствовало о победе духа над материей.