Голодная бездна E-Book

Карина Демина

• Herausgeber: АСТ
• Kategorie: Fantasy und Science-Fiction
• Serie: Магический детектив
• Sprache: Russisch
• Veröffentlichungsjahr: 2024

Seitenzahl: 483

Beschreibung

У Нью-Арка сотня лиц и тысяча жадных ртов, ведь Бездна, над которой он построен, вечно голодна. И вновь исчезают на улицах дети, в подпольном баре расстреливают бутлегеров, а из реки вылавливают очередное тело старлетки-светлячка с лилией во рту. Вот-вот разразится новая гангстерская война, а проклятая Свирель, оказавшись в чужих руках, откроет врата в Бездну. И чтобы предотвратить возвращение низвергнутых богов, Мэйнфорд, старший малефик полицейского управления, должен отыскать того, кто начал большую игру. Но что может он сам, способный слышать голоса города и потому почти обезумевший? Разве что попросить о помощи новую чтицу. Правда, она, кажется, ненавидит Мэйнфорда… Впрочем, какое это имеет значение для дела?

Leseprobe

Карина Демина Голодная бездна

© К. Демина, 2016

© ООО «Издательство АСТ», 2016

Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

Глава 1

Мишка боялся темноты.

Тельма совершенно точно знала, что ее плюшевый мишка боялся темноты. И шорохов. Чужих людей. Он был вообще очень боязливым, что, конечно, совершенно неприемлемо для медведя. Но няня утверждала, что конкретно для этого медведя можно сделать исключение ввиду его плюшевости.

– Не бойся, – уверенным шепотом повторила Тельма и на всякий случай подняла ноги.

Под кроватью копошились тени.

И пахло плохо.

Нет, не под кроватью, но вообще в доме. В их с мамой доме прежде никогда так не пахло. И чужие люди, если и появлялись, то вели себя иначе, чем нынешние. А так… пол скрипел. Кто-то с кем-то разговаривал и громко. Кто-то даже ругался – немыслимое дело. И Тельма зажала медведю уши.

– Не слушай, – строго сказала она, – это плохие слова.

Она все-таки решилась сползти с кровати.

И медведя взяла. Пусть самолично увидит, что за порогом ничего ужасного не происходит.

До порога целых семь шагов. И дверь открывается беззвучно. В коридоре темно, и медведь требует вернуться. Позвонить няне. Тельма же качает головой: она звонила трижды, но няня, обычно являвшаяся сразу, теперь почему-то задерживалась.

А вдруг что-то случилось?

Тельма не хочет думать о таком, но дурные мысли лезут в голову. О ворах. Или о том убийце, про которого рассказывала миз Картерс, повариха, а мама ее еще отчитала за то, что горничным головы всякой ерундой забивает.

Откуда на Острове убийцам взяться?

Внизу горел свет.

А люди, которых Тельма слышала распрекрасно, куда-то исчезли.

Мамины гости?

Мама бы предупредила. Она всегда предупреждала, когда приходили гости. И даже разрешала Тельме немного посидеть, конечно, если Тельма вела себя подобающим образом. А она всегда вела себя подобающим образом, ее все хвалили, а мистер Фоккер обещал, что когда Тельма подрастет, то он возьмет ее в свой театр. Это было бы замечательно – работать в театре вместе с мамой.

Лестница казалась бесконечной.

А коридор, опустевший, освещенный тускло, пугал уже не только медведя.

Тихо… когда гости, тихо не бывает. Миссис Фокс играет на пианино, а мама поет, или еще Лючия, которая очень толстая, но это потому, что у нее голос волшебный и худеть ей никак нельзя. Поэтому для Лючии готовят эклеры и корзиночки со взбитыми сливками, а еще ставят вазу с сырыми куриными яйцами, от которых голос становится мягче.

Нет, Лючию Тельма услышала бы.

Она прошла мимо приоткрытой гостиной, остановившись на мгновение.

– …Боги милосердные… я виноват… – Тельма не видела мужчину, но лишь тень на пороге. – Я должен был предвидеть, что она…

Гаррет.

Откуда он взялся? Он ведь уехал. Мама сказала, что Гаррет уехал на весь уик-энд. И что когда вернется, они поженятся, и тогда Тельма сможет называть Гаррета папой.

Глупость какая.

Тельма ведь не маленькая, она знает, что Гаррет – вовсе не ее отец, и он тоже знает. И вообще, он ей совсем не нравится, даже больше не нравится, чем мистер Найтли, который как-то бросил, что Тельма поразительно некрасива. Но мистера Найтли Тельма простила, он, в конце концов, правду сказал, а вот Гаррет лгал.

Только мама почему-то не видела.

И сияла рядом с ним ярко-ярко. Ей даже новый контракт предложили в синема-сериале, и мама согласилась, потому что за синематографом будущее и, быть может, театры вовсе отомрут. Конечно, мистер Фоккер сердился, он синематографистов не любил, все твердил, что они извращают саму суть высокого искусства, но мамин агент сказал, что нельзя упускать возможность… сложно все во взрослом мире.

– Прекрати. Что ты мог знать? – этот голос был незнаком, как и тень – коренастая, разлапистая, отдаленно похожая на старый дуб. – Что ей придет в голову избавиться от ребенка?

Тельма нахмурилась.

Нехорошо подслушивать чужие разговоры. И мама разозлилась бы, узнай она, но… что-то мешало Тельме поступить так, как надлежит поступать воспитанной юной леди.

– Я… я не собирался их бросать! Нет… конечно, об официальном признании и речи быть не могло… ты ведь понимаешь… моя карьера… меня бы не поняли, если бы я… одно дело – знакомство с мисс Деррингер, и совсем другое – роман…

Роман – это книга.

Толстая книга, которых в библиотеке множество, и некоторые Тельме трогать не дозволено, потому что они написаны для взрослых. А иные и вовсе заперты, но Тельма книг не любит.

Скучные.

Нет, она умеет читать и читает, ведь если пойдет работать в театр – а она непременно пойдет работать в театр, когда вырастет, – ей придется читать и сценарии, и роли, и вообще много чего. Да и мама радуется, когда учителя хвалят Тельму.

– До выборов всего полгода… и у меня отличные перспективы… но я бы никогда не оставил своего ребенка… и Элизу… зачем она?

– Если хочешь, вызовем чтеца…

– Нет! – от этого крика Тельма отпрянула и пребольно ударилась о кованую подставку не то для цветов, не то для свечей, не то для хрупкой вазы. – Нет… не надо тревожить ее покой…

– Остаточные воспоминания…

– Ничего не изменят, Мэйни… Элиза не оживет, а я… я ведь и так знаю… в контракте дело… в проклятом том контракте…

Гаррет всегда говорил громко, даже когда за столом не было никого, кроме мамы и самой Тельмы. И улыбался. Тельме не нравилась его улыбка, пустая. И мистер Найтли соглашался, называл Гаррета политическим дерьмом. Но дерьмо – это очень плохое слово, и Тельма делала вид, будто не слышит его. Ведь именно так и надлежит поступать очень воспитанным особам…

– …я умолял ее не подписывать… зачем ей синематограф? Она и так была известна, но нет… агент настаивал… и гонорар обещали приличный… но неустойка… если бы она отказалась… двести тысяч…

Он говорил еще о чем-то, но Тельма не слушала. Она вдруг явственно осознала: случилось страшное. Здесь, в их с мамой доме. И Гаррет знает, что именно.

Мама…

Мама не разрешает Тельме гулять по ночам. Ночью дети должны спать. И она точно рассердится, если Тельма, нарушив все запреты, явится в мамину спальню. Но страшнее маминого гнева – как-нибудь Тельма переживет – было то, нехорошее, что чувствовалось в воздухе.

Запах.

Густой запах, словно все розовые кусты расцвели разом, чего быть не могло. И то, розы пахнут сладко, приторно, но не так. И лилии… мама терпеть не могла лилии, особенно белые, а ей после очередной премьеры слали целые корзины, и дом пах кладбищем.

Это мистер Найтли выражался.

Он всякий раз предлагал лилии выкинуть, но мама отказывалась. Нельзя так поступать с подарками.

Тельма сунула медведя под мышку, и подхватила подол ночной рубашки. Та была великовата, нянька вечно покупала вещи на вырост, утверждая, что ребенку и так сойдет. В конце концов, кто увидит Тельму в этой вот рубашке, кроме, конечно, самой няньки?

Никто.

А мама… главное, чтобы мама была… сказала, что ночные страхи – это глупость, что Тельма уже большая – ей скоро девять, а она все еще боится темноты.

И теней.

Шорохов.

Нет, она не боится. Медведь все… плюшевый… и мама поймет, поругается, быть может, но потом обнимет Тельму, поцелует и сама проводит наверх, в детскую. И в кровать уложит, споет колыбельную, ту, которая из «Волшебной страны». Тельма смотрела этот спектакль много-много раз, и была готова смотреть еще и еще.

Запах сделался нестерпим.

Тельма зажала пальцами нос.

Гадость какая!

Дверь была приоткрыта.

Странно. Мама терпеть не могла, когда в ее спальне дверь оставляли открытой, и даже горничную одну рассчитала, потому что та не желала запомнить это простое правило. А вот теперь… и пахло… уже совсем даже не цветами.

Духами.

Теми мерзкими, которые Гаррет на прошлой неделе преподнес. Крошечный флакон, альвийский хрусталь и духи, получается, тоже альвийские. Но вонючие – жуть. Тельма только чуть-чуть попробовала, и ее пришлось дважды купать, чтобы запах немного смылся.

А мама сказала, что духи эти – особые, их не так, как обычные, используют.

На кончике иглы.

И тогда запах получается волшебный, а если как Тельма, пальцами и за уши, то и вонять будут.

В маминой спальне духи разлили. То есть Тельме так показалось, что разлили, но нет, вот тот флакончик из темного хрусталя, стоит на туалетном столике. Закрытый. А почему воняет?

– Мама?

Тельма отпустила медведя.

– Мама… мне страшно…

Красное на кровати.

Мама варенье пролила? Или вино? Она пила иногда вино, а Тельме пробовать не разрешали, потому что вино – это только для взрослых. Но Тельме не разрешали и есть в постели. Или взрослым можно? Взрослым и без того можно куда больше, чем детям, и Тельма мечтает поскорее вырасти. Когда она станет большой, то будет обходиться без няньки.

И без горничной, которая заплетает слишком тугие косички.

Тельма велит сделать ей прическу, как у мамы. И мамину помаду возьмет, или лучше собственную…

– Мам…

Мама лежала.

Она как-то некрасиво лежала, на боку. И простыней накрылась с головой. Зачем простыня? Одеяло есть, а она простыней… и шелковой… эти простыни мама никогда не любила, все повторяла, что ей бязевые милей, а шелк слишком холодный и скользкий. И вообще, это сущее расточительство, платить по двадцать пять талеров за комплект простыней.

А тут…

– Мамочка, – позвала Тельма, и собственный голос прозвучал тихо-тихо. – Мамочка, тебе плохо?

Если так, то надо позвать доктора. Мистер Саймон добрый и приедет сразу же, как тогда, когда у Тельмы случилась горячка. Он трогал лоб и порошки прописывал горькие, а еще повторял, что юным леди болеть не стоит, что болезни – для стариков.

Мамина рука выскользнула из-под простыни, белая, гладкая как змея… и неправильная.

Тельма не сразу понял, что было неправильно.

Кольцо.

То кольцо с желтым камнем, которое Гаррет позавчера подарил, исчезло.

– Мам?

Тельма коснулась руки, а та оказалась ледяной, как… как мороженая клубника, из-за которой потом болело горло.

– Мама!

Пальцы шелохнулись и вцепились в ладонь Тельмы. И тело на кровати – уже тело, Тельма это знала совершенно точно – выгнулось. Сползла простыня…

…она и мертвая была прекрасна.

Теперь Тельма совершенно точно знала, что ее мать была мертва. Из раскрытого рта раздался сдавленный сип, пахнуло сырой землей…

…и Тельма проснулась.

Она открыла глаза, все еще пребывая в состоянии полусна, полуяви, но уже почти осознав себя. И просто лежала, пялясь на серый потолок.

Снова.

Где-то далеко загромыхал состав, и пусть до железной дороги было с четверть мили, но треклятая хибара, в которой Тельму угораздило снять квартиру, затряслась. Всякий раз у Тельмы возникало подозрение, что однажды дом просто развалится. И она искренне надеялась, что в этот, отнюдь не замечательный момент, она будет находиться где-нибудь подальше.

– Вставать пора, – сказала Тельма, мазнув рукой по глазам. Слава богам, слез не было. Закончились на первом году приютской жизни. Какой смысл плакать, когда из утешителей – один медведь. Он, верный, и ныне сидел на покосившейся полке. Жизнь изрядно его потрепала. В боях с приютскими детьми медведь лишился глаза и уха, а еще обзавелся кривым швом-шрамом через все плюшевое тело. Тельма сама шила, помнится, все пальцы исколола, но странное дело, они с медведем стали лишь ближе.

– Встаю, уже встаю… ты прав, нехорошо опаздывать в первый же рабочий день… – она сползла с кровати и поморщилась.

Пол был не просто холодным – ледяным.

Значит, трубы вновь прорвало. Или просто перекрыли их, не желая тратить газ. В конце концов, в этом клоповнике жаловаться не станут, а если станут, то управляющий пошлет всех жалобщиков куда подальше, и отнюдь не в жилищную управу.

Что ж, в Нью-Арке пойди попробуй отыскать жилье, чтоб дешево, и в центре, и приличное.

Вода из крана потекла тонкою ржавою струйкой и, что характерно, тоже холодная. А ведь только вчера Тельма четвертак в котел бросила. Неужто, закончился? Или соседи, ублюдки этакие, не побоялись трубу врезать?

Ничего.

Тельма разберется с этим вечером, а пока…

Она чистила зубы и мрачно разглядывала себя же в замызганном зеркале. Хороша, нечего сказать. Некрасива. Прав был мистер Найтли в своей оскорбительной откровенности. В Тельме нет ничего от знаменитой Элизы Деррингер.

И к лучшему.

Он, тот, другой, видел ее лишь мельком и десять лет тому, глядишь и не вспомнит. Маму точно бы вспомнил, а Тельма… кто такая Тельма?

…что с девчонкой делать? – Этот голос донесся сквозь красный туман, провонявший альвийскими духами. И второй, ответивший ему с немалым раздражением:

– А что ты сделаешь? В приют сдай…

Тельма сплюнула горькую пасту и вытерла рот ладонью.

…в приют…

Ублюдки.

Ничего… десять лет прошло… целых десять лет. А с другой стороны – всего десять. И Тельма ничего не забыла.

Глава 2

Дорогой Мэйни!

Полагаю, ты и сейчас будешь слишком занят, чтобы ответить мне, как был занят в последние семь лет. Признаться, я долго думала, стоит ли вовсе отвлекать тебя от твоих исключительной важности дел подобными пустяками, но совесть и столь нелюбимый тобою, но все же существующий, родственный долг не дают мне промолчать. Поэтому дай себе труд прочесть письмо до конца и отнестись к сказанному серьезно. Хотя, конечно, что могу я слабым своим женским умом понимать в вещах серьезных?

Пускай.

Мое дело сказать тебе, твое – решать, относиться ли к сказанному как к бабьей блажи, – и не морщись, Мэйни, я прекрасно знаю истинное твое отношение ко мне и всем женщинам – или же попытаться поверить, что не только ты в этом мире способен к мыслительному процессу.

Мэйнфорд поморщился: дражайшая сестрица и в лучшие времена отличалась излишней многословностью, и не стоило надеяться, что годы и должность хоть сколько бы ее изменили. Но письмо он не отправил в корзину. Иногда сестрица умудрялась сообщать и вправду полезные вещи.

А за сим бесконечно счастлива сообщить тебе, дорогой Мэйни, что твой запрос на предоставление третьему участку чтеца удовлетворен.

Мэйнфорд хмыкнул.

Вот уж и вправду новость… только новостью она перестала быть недели две тому.

Более того, тебе повезло получить лучшего выпускника, который, вернее, которая изъявила непонятное мне желание работать в твоем крысятнике.

Что?

Мэйнфорд прочел дважды.

Которая?

Они что, пришлют на участок бабу?

Томную девицу с голубыми очами и головой, плотно забитой романтическими бреднями о храбрых дознавателях и коварных злодеях, в поимке которых дева желала принять самое непосредственное участие?

Полагаю, ты вновь сквернословишь, что несколько примиряет меня с необходимостью писать тебе. Конечно же, ты был слишком занят, чтобы запросить личное дело чтеца…

Мэйнфорд выругался.

От души.

Следовало признать, что дорогая сестрица успела его изучить.

Занят…

Сначала те убийства на Таббор-стрит. Потом ограбление. Девять ограблений за неделю, и ублюдки умудрились уйти с добычей, что совсем не обрадовало начальство. Молоденькая актриска-светлячок, отравившая соперницу мышьяком…

Этот город давно обезумел, быть может, он изначально был безумен, построенный на крови, костях и кладбище чужих богов. И главное, что Мэйнфорд чувствовал, как медленно, неудержимо и сам соскальзывает в бездну.

…та давно уже ждала. Заждалась, можно сказать.

К Низвергнутым город.

Без чтеца отделение задыхалось. Конечно, ребята работали, как умели, но одно дело – опрос свидетелей, каждый из которых приукрашивает события в меру своей фантазии, и другое – более-менее приличный слепок.

А они шлют барышню.

Да ее после первого же выезда откачивать придется. А через неделю что? В Тихую пристань уйдет?

Твою ж…

Мэйнфорд, а теперь постарайся засунуть свой скептицизм в задницу и отнестись к девочке серьезно. Она отнюдь не глуповатая блондинка, из тех, с которыми ты предпочитаешь крутить романы. У Тельмы первый уровень с перспективой выхода на нулевой. Потенциал ее огромен…

…и что толку от этого потенциала, если использовать его не выйдет?

…и будь ее желание, Тельма получила бы место в Доме-на-Холмах, не говоря уже о том, что на распределение прибыли представители всех Корпораций.

…вот и ехала бы к цвергам. Или к альвам. Мэйнфорд успел усвоить, что к альвам юные девы относятся с особым трепетом, который изрядно экономит оным альвам, что время, что средства.

Как лучшая в выпуске, Тельма получила право выбора…

…только выбрала она как-то криво.

…и представь удивление комиссии, когда из всех заявок, она приняла именно твою. Мэйни, будь осторожен! Тельма – умная девочка, хотя ты напрочь отказываешься верить в существование женского ума. Но она никогда и ничего не делает просто так. И если уж она предпочла твой клоповник двадцатитысячному контракту, на то имеется веская причина. Другое дело, что я и близко не могу предположить, что именно подвигло Тельму на подобный шаг, и это меня, признаться, несколько тревожит.

…а уж как это тревожит Мэйнфорда. По прихоти взбалмошной девицы и он, и все третье отделение остались без чтеца.

Лучшая?

Да может, и лучшая на тренировочных полигонах. И артефакты старинные считывать умеет великолепно, но вряд ли девица когда-либо в куцей своей жизни с трупами сталкивалась.

С кровью.

С бессмысленной человеческой жестокостью, в которую собралась нырнуть…

…я пыталась поговорить с ней, но Тельма… она мила, вежлива, не более того. И отвечала ровным счетом то, что я хотела бы услышать. То есть ее ответы были слишком правильными, чтобы относиться к ним всерьез.

Я чувствую в ней не то, что второе дно, скорее омут, который Тельма скрывает ото всех. И скрывает так хорошо, что штатный наш душевед не способен даже почувствовать наличие этого омута.

Мэйнфорд пробежался по строкам.

Понятно.

Дорогая сестрица в очередной раз видит то, чего на деле не существует. Омуты, призраки… нет, призраки, естественно, встречались Мэйнфорду, но в большинстве своем были созданиями безобидными. Остаточные эманации личности, не более.

Ладно, в Бездну первородную призраков вместе со всеми страхами сестрицы. Хватит и без них проблем… или не проблем, но…

Мэйнфорд потер переносицу.

Ничего.

Он посмотрит на эту особу особо одаренную. А потом придумает, как от нее избавиться, чтобы отделение не пострадало.

Самое забавное, что, невзирая на уверения сестры, Тельма Дварге была блондинкой.

Голубоглазой.

На удивление некрасивой.

Блеклая.

Вымытая дождем добела. Волосы обрезаны неровно, вымокли, слиплись. Капли воды блестят на коже, которая тоже слишком бледна. Такая у трупов бывает, а никак не у живых людей.

Квадратное безбровое лицо с тяжелым подбородком. Узкие губы. А нос массивный с горбинкой. Глаза же, прозрачные, что лед, на этом лице теряются.

Форменный костюм сидит на ней… а как на корове седло и сидит.

Слишком высокая она.

Тощая.

И пиджак висит, что на вешалке. А юбка, кажется, вот-вот сползет.

– Вы нам не подходите, – Мэйнфорд нарочно разглядывал новенькую пристально, пожалуй, чересчур уж пристально. Не отказал себе в удовольствии задержаться взглядом в вырезе пиджака, в котором, правда, видна была лишь серая рубашка. И на ноги пялился старательно, хотя ноги, мосластые, слишком мускулистые, того не стоили.

– То есть, – блондинка заговорила низким грудным голосом, – вы отказываетесь от меня?

Она не краснела.

Не белела.

Не заикалась. Она спрашивала спокойно. И если повезет, если в ее голове, как то утверждала сестрица, и вправду имеется хоть капля мозгов – должна же Матушка-Природа хоть как-то компенсировать уродство, – то у Мэйнфорда получится объяснить дамочке, что лучше ей уйти.

– Да.

– Официально? – уточнила она.

– В каком смысле?

– В прямом. Согласно пункту третьему Уложения о контроле за Одаренными, относящимися к Первой категории общественной полезности, вы, в случае, если ваша заявка удовлетворена некорректно, обязаны, составляя отказ от распределенного по заявке одаренного, указать, что именно вас не устраивает.

Она произнесла эту чушь, глядя Мэйнфорду в глаза.

Проклятье!

Да не одна баба до этого дня… да что там, баба… собственный начальник Мэйнфорда и тот избегал прямого взгляда, а эта… еще и насмехается.

Нет, она предельно вежлива, и на губах ни тени улыбки, в глазах – тем паче, глаза эти вовсе будто из Предвечного льда вытесаны, но ведь Мэйнфорд всем нутром своим чувствует, что насмехается.

– И я, как специалист первого круга распределения, – продолжила девица, – имею право знать, в чем, собственно говоря, проблема. Вас не устраивает мой уровень?

Издевается?

Первый уровень с потенциалом на нулевой…

– Или же моя квалификация? – определенно издевается, понимая, что поставить под сомнение ее квалификацию – значит связаться с треклятой сенаторской системой сертифицирования, которая от Мэйнфорда мокрого места не оставит.

Даже если он прав.

Даже если он тысячу раз прав.

– В любом случае, я буду настаивать на комиссии…

Вот комиссия точно Мэйнфорду нужна не была.

Спасибо, сестрица, удружила. Не могла пораньше предупредить, пока это недоразумение не прибыло.

– Вам здесь не место, – Мэйнфорд испытывал преогромное желание хорошенько тряхнуть упрямую дурочку.

– Почему?

Она действительно не понимает?

Или… понимает? И понимает прекрасно. Но спрашивает исключительно потому, что знает – ее вопросы злят Мэйнфорда… и если так, то…

Демоны Бездны…

Он осторожно подвинул груду папок к краю стола. Переложил перо на подставку. Накрыл чернильное пятно пальцем. Простые действия успокаивали. А спокойствие требовалось, чтобы продолжить беседу. В конце концов, не хватало еще, чтобы какая-то особа, пусть и излишне наглая для своих юных лет, стала причиной внеочередного выброса.

– Вы… – Мэйнфорд вытащил костяной шар и сжал его в кулаке. – Вы вообще представляете, чем мы здесь занимаемся?

– Да.

Сухо. Коротко.

Обтекаемо.

– Вы вообще трупы живьем видели?

Прозвучало… нелепо.

Нет, попадались и такие, которые живьем, но эти проходили уже по четвертому ведомству.

– Видела.

И вновь молчит.

Смотрит.

Что с ней делать? Или… просто подождать? Пара-тройка выездов, и эта некрасавица сама запросится к цвергам, а там…

Глядишь, как-нибудь и наладится…

Глава 3

Он не изменился.

Нет, Тельма прекрасно знала, что десять лет для малефика его уровня – не срок. Но знать – это одно, а видеть – другое. И она робела, страшась, что вот сейчас этот мужчина встанет.

Обойдет огромный свой стол.

И скажет:

– Ну, здравствуй, Тельма. Ты выросла…

Выросла.

Когда в Каверли перевели, тогда и выросла. До этого три года по приютам, один грязней другого, словно ее нарочно пытались упрятать в самую глухую дыру в надежде, что она, как и сотни иных сирот, сдохнет. Не важно, от голода ли, от лихорадки, еще от какой напасти.

А она выжила.

И стоит вот теперь, смотрит в темные глаза. Что ему написали? А директриса написала, тут и думать нечего, предупредила дорогого братца… все они одной крови, одной грязи. И знать-то она ничего не знала, хотя изо всех сил притворялась другом, лезла в душу. Только Тельма к этому времени достаточно повзрослела, чтобы понять: друзей не существует.

А верить другим… что может быть глупее?

Нет, знать он ничего не может, подозрения же… пусть подозревает. Так интересней. Жаль, что прочесть его нельзя.

Запрещено.

Да и блок, наверняка, выставил.

Молчит.

Пялится.

Думает, Тельму взглядом смутить можно? Нет, взгляд у него… характерный. И колени подгибаются, а спина взмокла… или не спина, но пиджак, шитый из дрянной ткани. И выглядит Тельма, думать нечего, жалко.

Пускай.

– Хорошо. – Мужчина шелохнулся.

Человек-гора.

И в той ее прошлой памяти он горой сохранился. Голем из красного гранита, обманчиво неповоротливый, грозный.

– Тогда собирайтесь. Выезжаем…

Он ждал, что Тельма спросит, куда, но она с трудом сумела сдержать вздох облегчения.

Не узнал.

Принял.

И значит, у нее появился шанс. А ради этого шанса Тельма выживала. И трупы… трупами ее не испугать.

– Плащ захватите, сегодня дождит…

Дождь, зарядивший с утра, и не думал прекращаться. Он окреп, и серые нити воды прочно связали небо с землею. Они в целом были похожи, небо в рытвинах, земля в яминах. Из водосточных труб стекала желтая вода, и ямины наполнялись до краев. Вымывало мелкий сор, и по грязным мостовым растекались грязные же реки.

Служебный автомобиль медленно полз, жался к краю мостовой, точно опасаясь провалиться, и Тельма слушала натужный рокот мотора. Уж лучше его, чем сопение Мэйнфорда, который был слишком уж близок.

От него и пахло камнем.

Мокрым гранитом.

Старым склепом.

А маму похоронили на Сайлент-холле, хватило совести. И памятник поставили. Тельма читала газеты, где писали о трагической случайности и невосполнимой потере. И Гаррет прочел вдохновенную речь, которая принесла ему изрядно голосов. Он впервые появился на людях со своей невестой, на пальце которой сверкал такой знакомый желтый алмаз.

Лжец.

Кругом лжецы.

Автомобиль свернул на боковую улочку.

Этот район Тельма не знала, она вообще была знакома с Нью-Арком, тем, который за пределами Острова, большей частью по путеводителям и картам. Но сомнительно, чтобы о таком месте путеводители упоминали.

Темно.

И воняет.

Сточными водами. Гнилью. Погостом. Не приличным, на котором хоронят граждан из Первого округа. Нет, это был погост, возникший сам собою, на месте старых скотобоен ли, за приютским ли забором, освященный наспех, зато с хорошей оградой, потому как и самые жадные понимали, что лучше потратиться на малефика, чем на собственные похороны.

На таких погостах земля черна.

Жирна.

И мертва. Она, насытившаяся плотью, не спешит поглотить новую, но напротив, переваривает ее медленно, норовя выпихнуть обглоданные кости на поверхность.

…на Терревиле старшие гоняли младших за этими вот костями, которые потом продавали в местные аптекарские лавки. Кости уходили за гроши, и аптекари прекрасно знали, откуда взялся ценный материал, но кому до этого было дело?

– Нам туда. – Мэйнфорд поморщился.

Тоже чует?

Тельма избегала кладбищ. Слишком много на них лжи для того, кто проклят видеть правду. Она выскользнула из теплого салона.

Дождь усилился.

Плохо.

И отнюдь не потому, что холодно и мокро, и Тельма после нынешней прогулки обзаведется насморком. Гораздо хуже, что вода разрушает тонкие связи. Мэйнфорд не может не знать этого… и получается, нарочно привез ее сюда? Собирается доказать профессиональную непригодность?

– Поспешите. – Он не удосужился подать руку, напротив, с явным удовольствием смотрел, как Тельма пробирается по лужам к узенькой полоске бордюра. – У нас много дел на сегодня…

Мелькнула подлая мыслишка, что стоило согласиться на предложение цвергов. А что, двадцать тысяч в год, премиальные, сдельные, оплачиваемый отпуск, полная страховка и никакого дождя.

А что до кошмара… кошмары сегодня неплохо лечат.

– Нам сюда. – Мэйнфорд провел ладонью над неприметной дверцей, и печать полицейского управления растворилась. Странно, что ее вовсе не смыло. Или здесь ставят особые печати, с учетом специфики климата?

Надо будет уточнить.

За дверцей запахло розами. И Тельма остановилась, давая себе привыкнуть и к запаху, и к сумраку. На ладони Мэйнфорда вспыхнул огонек.

– Ну?

– Не здесь. – Запах роз был ощутим, но не приторен. То самое, нужное ему место, находилось рядом. – Коридором пользовались. После.

Она смахнула воду с волос.

И решительно шагнула в темноту. Ей больше не был нужен свет, напротив, он только мешал. И Тельма подняла руку. К счастью, говорить не пришлось, Мэйнфорд послушно убрал искру.

Хорошо.

Как бы он к ней ни относился, но отношение отношением, а работа работой.

Тельма шла на запах, который больше не пугал, напротив, он манил, раскрывался новыми нотами.

…терпкостью солодового виски…

…и холодным металлом.

…металлом горячим, впитавшим тепло человеческих рук.

Коридор закончился.

И Тельма оказалась в небольшом полуподвальном помещении. Некогда здесь хранили вино, а может, огурцы или капусту, картофель, кукурузу или еще что-то, столь же безобидное. Но это было до Восемнадцатого Декрета.

А после…

Она сделала глубокий вдох.

– Здесь. Руку.

Странно, его рука оказалась горячей, обжигающей просто. А камню положено быть холодным. Тельма отрезала эту мысль.

Ничто не должно мешать.

Никто.

Она сосредоточилась на запахе. Нет, еще не крови… раньше… металл… тоже не то… еще раньше… виски и духи. Отменный солодовый виски, ныне запрещенный к открытой продаже, и сладкие духи. Не альвийские, отнюдь. Откуда здесь подобная роскошь? Местные девочки предпочитали аптекарскую лавку, где за шесть медяков можно купить пинту ароматной жидкости.

…дым.

Сигареты курили здесь же, и дым поднимался к потолку, сизым покрывалом растягиваясь поверх выщербленного кирпича. В дыму тонула пара дохлых искр, которые, если и подпитывали, то слишком давно, чтобы искры эти протянули до конца недели.

Горели свечи.

Дребезжало старенькое пианино, скрытое в самом темном углу. И на самодельной сцене пела девушка в розовом открытом платье. Слабенького дара ее хватало, чтобы голос звучал, но и только…

– …дама пик…

– …да иди ты в…

– Сам иди!

Карты.

Покер? Или что-то попроще? Если подойти ближе… но Мэйнфорд удержал. Пишет ли? Хотелось оглянуться, посмотреть в лицо, глядишь, и удалось бы прочесть что-нибудь без погружения, но Тельма удержалась. И удержала хрупкую иллюзию остаточной памяти.

Карты не важны.

Как и игроки. И очередная блондиночка с сахарными кудрями, которая повисла на руке худощавого типа. Его лицо показалось Тельме смутно знакомым.

Узкое.

Смуглое. С характерным альвийским разрезом глаз. Из-под верхней губы выглядывают клычки. Белые волосы перехвачены лентой.

Полукровка?

Скорее квартерон. От полукровок след остается менее четкий.

– Котик, мне скучно… – Девица ноет и дует пухлые губки.

Светлячок, но слабенький, о чем она прекрасно знает. И думает, что ей повезло, и этого, клыкастого, полагает величайшею жизненной удачей. Он ведь любит ее.

Ей так кажется.

Ведь колечко подарил. И ожерелье, которое девица нацепила, чтобы все видели. Она то и дело касается этого бриллиантового ошейника, точно проверяя, на месте ли он.

– Погоди, – квартерон нервно дергает плечом.

Ему наскучила девица.

И ее капризы. Он здесь по делу. Если подойти ближе, но Мэйнфорд пишет, а смена диспозиции исказит запись. Вряд ли Тельму за такое похвалят. Уж лучше потом дубль сделать.

– Иди, – квартерон достает из кармана бумажник, а из бумажника – пачку талеров, которые сует девице в вырез. – Сыграй… развлекись…

Сыграть она не успела.

Только развернулась, качнув бедрами, и получила шлепок по попке. Захихикала. Смех ее, неожиданно громкий, заглушил тихий щелчок двери…

Запахло металлом.

Странно, но в такие минуты Тельма особенно остро ощущала именно запахи, хотя ее учили сосредотачиваться на визуальных элементах.

Будут Мэйнфорду визуальные элементы.

Но сама она не способна была отрешиться от запаха. Тельма от души ненавидела его, изысканный и в то же время удушающий, проникающий сквозь одежду, сквозь кожу, пропитывающий плоть ее…

…будет выветриваться потом сутки.

Или больше.

Ничего. Потепится.

…запнулась певица на сцене. Рот ее забавно округлился, но закричать ей не позволили. Первый из вошедших передернул затвор…

…а выстрелов не слышно.

Или это просто Тельма не слышит?

Видит пули.

Свинцовые пчелы, роем устремившиеся к сцене, чтобы войти в кукольное тело девочки-светлячка. Ее отбросило, перекрутило, но, изломанная, она продолжала жить.

…замолчало пианино.

Игроки бросили карты.

…и шестерка пик из чьего-то рукава спланировала в лужу крови. Они падали один за другим, не люди – манекены из «Блэйтсборн»… да, если думать именно так, то становится легче.

Еще бы запах убрать.

Блондинка в алмазах успела закричать. А спутник ее – вытащить пистолет…

…брызнули осколками стекла бокалы. Алмазы заливало кровью, яркой, что лак на ногтях блондинки. И кровь же пузырилась на ее губах.

А квартерон не желал умирать. Он цеплялся и за жизнь, и за бесполезный револьвер, и тело его мелко вздрагивало, принимая пулю за пулей. Старшая кровь была сильна. И все-таки не настолько, чтобы вырваться.

– Вот ублюдок, – то ли разозлился, то ли восхитился автоматчик, и автомат убрал. Из-под короткого плаща появился клинок. – Ну что, твареныш? Тебя ведь предупреждали…

Он подошел.

Медленно.

И Тельма вырисовала каждый его шаг.

Стекло, которое хрустело под ногами, впиваясь в толстую подошву ботинок. По ходу она отметила, что ботинки эти – поношенные, потертые, но еще крепкие.

Штанины коротковаты.

Мокры.

Значит, шел дождь. Капли воды стекали с короткого мятого плаща. А вот лица было не разглядеть. Тельма пытается зацепить хоть что-то…

…рассеиватель прихватили. Подготовились…

…и те двое, которые спокойно ждали в углу…

– Предупреждали, а ты не послушал. Думаешь, самый умный? – Автоматчик присел рядом с полумертвым квартероном и, вцепившись в волосы, потянул, заставляя того запрокинуть голову. – Все вы тут думаете, что самые умные…

Он щелкнул квартерона по носу.

А потом отпустил.

Привстал.

И размахнувшись, опустил клинок на шею.

– Твою ж… крепкий… – Клинок вошел до половины, и пришлось бить снова, что автоматчика не обрадовало. Больше он ничего не говорил, но высвободил клинок, размахнулся и ударил снова.

И снова.

И бил, пока голова не покатилась к столу.

– Вот так…

Клинок автоматчик вытер о розовое платье мертвой блондинки. А потом подхватил голову и махнул рукой:

– Уходим. Догги скоро явятся…

Уходили они и вправду узким коридором.

И уже там, снаружи, Тельма с немалым облегчением отпустила размытые тени. Они просто шагнули в дождь, чтобы исчезнуть.

А дождь.

Дождь – это хорошо… и даже замечательно… она вытянула руки, радуясь возвращению. И холодная вода больше не доставляла неудобств.

Затекает в рукава?

И плащ остался в баре? Пускай… главное, смыть этот запах… в душ бы, но что-то подсказывало, что в ближайшие часы душ Тельме не грозит.

Мэйнфорд стоял.

Курил.

Курил он на редкость вонючие сигары, но сейчас Тельма радовалась и этой вони, и даже подумала, что если попросить одну, он не откажет. Поделится. Нет, она сама не курит, но иногда вот. Лучше сигары, чем духи.

– Вы как? – первым заговорил Мэйнфорд. Он стоял, прислонившись к стене, которая выглядела не настолько чистой, чтобы к ней и вправду стоило прислоняться.

– Жить буду.

Собственный голос был сиплым.

Помолчал.

Покосился. Вздохнул:

– Блевать хочешь?

– Спасибо. Воздержусь…

– Смотри… если вдруг, то отвернуться могу…

Какая внезапная щепетильность. Почти умиляет. И Тельма, тряхнув головой, оборвала эту ненужную нить ненужной же заботы.

– Записали? – спросила она.

– Записал. – Он выпустил кольцо дыма. – С лицами…

– Рассеиватели.

– Ясно.

А пепел, отломив, бросил в лужу.

– У тебя неплохо вышло…

Мило. Почти комплимент. И Тельма кивнула: неплохо, так неплохо… ему видней. Она молчала. И он молчал. Курил. И стоило бы вернуться, но сама мысль, что снова придется спускаться в подвал, вызывала тошноту. Но и плащ бросать… другого у Тельмы нет. И при нынешней ее зарплате не скоро появится. Стоит поискать подработку. Те же цверги намекали… один-два заказа…

Хотя бы для того, чтобы одежду приличную прикупить.

Но об одежде не думалось, вообще ни о чем, кроме… певички, почти разрезанной пополам… и той девочке с алмазами… их ведь не тронули, хотя ожерелье стоило тысяч двадцать… по нынешним временам и того больше.

И бумажник у квартерона был солидный.

Касса опять же.

– Кто это был? – Молчать и дальше стало невыносимо.

…если попросить Мэйнфорда, он спустится за плащом. Но лучше уж самой, рискуя вляпаться в остаточное воспоминание. Воспоминание Тельма как-нибудь да переживет.

– Кто именно?

– Все.

– Веселый Билли…

– Квартерон?

– Заметили?

– Старшая кровь иначе воспринимается… это как… как в кровать крошек насыпать. – Тельма сама не знала, зачем ему объясняет. Никому и никогда не было интересно, что чувствует чтец.

– Понятно… да, квартерон… бабка из альвов… отрезанная ветвь… когда-то ушла из дому по большой любви, но… печальная история. – Он посмотрел на сигару. – Не мешает?

– Что? А… нет…

– Старик наш не любил, когда курили. Мятные леденцы будешь?

– Буду.

Сладкого хотелось. А леденцы… Тельма еще вчера собиралась прикупить коробочку, но забыла как-то.

– Вельма очень расстроилась, когда внука убили… и от ее расстройства нам одна головная боль…

Вельма… бабка… отрезанная ветвь… вряд ли она стара, альвы живут куда дольше людей, даже малефиков.

– Мы уговорили ее подождать… – Мэйнфорд поморщился.

И недокуренную сигару выбросил.

Глава 4

Зачем он вообще что-то объясняет?

Рассказывает?

Было бы кому… девице, которая ненадолго прибилась к участку, но неделька-другая и она передумает… или нет?

Стоит, обняла себя. Плечи узкие. Шея длинная. И белые волосы прилипли к ней. Вымокла вся. Пиджачок дрянной, юбка перекрутилась, сбилась набок. Мэйнфорд всегда задавался вопросом, из какого же дерьма шьют форменные костюмы. Этакую поганую ткань найти непросто, а поди ж ты…

Плащ свой оставила в подвале.

Спускаться не хочет.

Старик и не стал бы, послал бы кого, а эта молчит, гордая.

Но крепкая.

Ребят, которые по вызову прибыли, выворачивало, хотя они к местной кровище привычные. Эта же видела, как оно было, а держится. Побледнела слегка, и то не скажешь, то ли от увиденного, то ли от холода.

– Держи. – Мэйнфорд набросил на плечи чтицы свой плащ. – Не хватало, чтоб засопливела. У нас работы много.

Прозвучало так, будто он оправдывается.

И заботится.

Чушь собачья. Мэйнфорд, конечно, заботится, но исключительно о своих людях и из побуждений эгоистичных. Да и теперь… пока девчонка не сбежала, надо пользоваться.

Чтица она и вправду великолепная.

Первый уровень.

Он и не представлял себе, что такое и вправду первый уровень. Старик обладал третьим. И слепки его получались мутными, порой расплывались, рвались, выцветали до черно-белых и желто-бурых цветов. Ни звука, ни запаха.

Жаль, что запахи записать невозможно…

Или хорошо?

Вельма наверняка узнает и про чтицу, и про запись… и получит. Демонова баба всегда получала то, чего хотела.

– Им не нужны были деньги. – Тельма от плаща отказываться не стала, закуталась поплотней, так, что наружу торчали нос и белобрысая макушка.

– Не нужны.

– Тогда зачем это все?

Хороший вопрос. Мэйнфорд и сам им задавался, единственный ответ, который в голову приходил, ему совершенно не нравился.

– Они хотят войны.

– Кто?

– А вот это нам и надо выяснить. Вельма держит эту часть города. Торговля спиртным, игры, девочки. У нее широкий круг интересов.

И неплохое наследство, доставшееся от Громилы Ги, которое она не только сохранила, но и приумножила.

– Кто-то решил ее подвинуть.

– Убив внука?

– Не только. Если бы дело было только в нем, нашли бы другое место. Билли охрану не жаловал. И вообще на редкость безголовым типом был. Нет, дело не в том, что убили, а в том, как это сделали… ее клуб… ее люди… ее кровь… они пришли, чтобы положить всех. А голова – это и вовсе оскорбление.

– Иль-агра…

И о Предвечной искре, дарующей жизнь, она знает. С другой стороны, ничего удивительного, чтецов учат не только пользоваться даром.

– Да. Голову нашли… ее спалили в мусорном баке.

– И теперь он не сможет возродиться.

Мэйнфорд кивнул.

Старая ведьма явилась в управление. И да, на ведьму она походила меньше всего. Милая дама неопределенно средних лет…

Костюм из жатого шелка.

Нить черного жемчуга единственным знаком печали.

Сумочка на золоченой цепочке. Аккуратные пальчики с аккуратными ноготками. И сложно представить, что этими пальчиками Вельма когда-то выдавила глаза Веселому Джеку. Если, конечно, верить слухам… она всегда оставляла за спиной только слухи. Ни доказательств, ни уж тем более свидетелей.

– Моя клиентка, – она и разговаривала сама редко, предоставляя высокую сию честь семейному адвокату, – крайне опечалена ужасным событием, которое недавно имело место быть.

Опечаленной она вовсе не выглядела, скорее злой. И Мэйнфорд ощущал ее злость, как и давящую, но вместе с тем притягательную, силу Старшей крови.

– И она желает знать, какие действия предприняты полицией, чтобы покарать злоумышленников.

– Следствие ведется.

– Моя клиентка…

– Узнает обо всем в свое время.

Она позволила себе улыбнуться, показывая тем самым, что уже знает, и быть может, куда больше полиции.

– Моя клиентка…

Вельма подняла руку.

– Выйди. Нам с мальчиком надо поговорить.

Тихий ее голос, не голос – шелест ветра в гривах ив – заставил адвоката вжать голову в плечи. Ослушаться он не посмел. И дверь прикрыл плотно.

– Он вас боится.

– Люди в большинстве своем меня боятся, – согласилась Вельма. – Но не вы… с другой стороны, вас нельзя назвать в полной мере человеком.

Она склонила голову набок.

– Вы ведь не хотите войны, Мэйнфорд из рода Альваро? Во всяком случае, я очень надеюсь, что вы не хотите войны… конечно, с точки зрения разума, вам было бы выгодней не вмешиваться.

Острый язычок скользнул по губе.

А ей кровь нравилась. По слухам… конечно, не всем слухам можно верить, и сложно было представить, чтобы эта холеная дама, идеальная во всем, купалась в крови врагов.

Негигиенично это.

– Предлагаете постоять в стороне? Хорошая мысль… позволить таким, как вы, перебить друг друга…

– Таких, как я, больше нет, Мэйнфорд-мааре, не заблуждайтесь. Но… я не буду возражать, если ваша полиция и вправду… немного отдохнет.

Коготок коснулся коготка.

Беззвучно.

И все же Мэйнфорд вздрогнул.

– Если случится война…

– Погибнут невинные люди…

– Невинные люди всегда гибнут, – глядя в глаза, ответила Вельма. – Впрочем, я слишком давно живу, чтобы поверить, что невинные люди и вправду существуют. Что до остального, то небольшая чистка пойдет городу на пользу. Вам ли не знать, что он тоже любит кровь…

Она коснулась коготком губы.

– Город будет вам благодарен… очень благодарен…

– Обойдусь я как-нибудь и без этой благодарности.

Злила не откровенность, а сама бессмысленность разговора. Можно подумать, что Вельма и вправду испрашивает разрешения, чтобы развязать войну. Разрешения ей не нужны. И мнение Мэйнфорда, что по поводу войны, что по поводу самой Вельмы, глубоко безразлично. Тогда зачем она здесь?

– Жаль, – она встала. – И зря… поверьте, я умею помнить… оказанные услуги…

– И какую именно вы хотите получить?

Полусомкнутые веки, пелена ресниц.

Розовый румянец.

Она прекрасна, как может быть прекрасна альва, но… эта красота скорее отталкивает.

– Найдите тех, кто убил моего внука…

– Ищу.

– Ищите лучше. Из уважения к нашим предкам я дам вам две недели. Две недели Мэйнфорд-мааре – это много… а дальше город получит свою войну.

– Вы угрожаете?

– Помилуйте, кому может угрожать слабая женщина? Я… просто слышу, что происходит. И вы услышите, если дадите себе труд… если не побоитесь вспомнить о том, кто вы есть.

Она коснулась дверной ручки.

– Погодите. – Мэйнфорд поднялся. – Зачем вы приходили?

Не ради этой отсрочки, на которую Мэйнфорд не особо и надеялся, и не ради угроз. Тогда зачем? Вельма одарила его нежной улыбкой:

– Взглянуть на вас… давно было любопытно, каков из себя новый Страж…

– И как?

– Будем считать, что мое любопытство удовлетворено сполна.

Мэйнфорд зябко повел плечами.

Две недели.

И первая уже прошла, а у них пустота. Даже теперь пустота, потому что лиц не разглядеть. Чтица смотрит в дождь. Попросить дубль? И просить нечего, приказать стоит, она подчинится. Только какой в дубле смысл? Запись уже есть. И качество отменное. Ребята поработают, авось и скажут чего…

…по одежде.

…обуви.

…оружию… автоматы стандартны, таких сотни в городе, который и вправду любит кровь, и эту часть его древней натуры не изменить. А вот клинок… клинок – дело другое…

И Мэйнфорд нащупал кристалл.

А может… если показать Вельме, то… альвы способны видеть иначе, как знать… правда, увиденным она делиться не станет, скорее уж решит проблему так, как сочтет нужным: кроваво и громко, чтобы никто больше не посмел посягнуть на ее владения.

…и поговаривали, что во владениях этих Вельме давно уже тесно.

Война – хороший повод для передела.

– А вы не думали, – Тельма облизала губы.

Сухие. Обветренные. И на бледных щеках кожа шелушится. Из какой дыры она выползла? Надо будет заглянуть-таки в личное дело.

– О чем не думал?

– О том, что если они перестреляют друг друга, город станет чище… – она глядела не в глаза, но на потоки черной воды, на мусор, который качался на волнах.

– Это вряд ли.

Откровенный вопрос заслуживает откровенного ответа.

– Во-первых, погибнут не только те, кто завязан с бандами, сама же видела. Девушки. Пианист, бармен…

– От него пахло травкой.

Мэйнфорд хмыкнул. Надо же, заметила. Но запах… старик утверждал, что запахи относятся к той части остаточной памяти, зацепить которую почти невозможно. А она вот… первый уровень с потенциальным выходом на нулевой.

…Вельма заглянет к девочке…

…тронет?

…или все же и изгнанники блюдут Равновесие?

…впрочем, угрожать не обязательно, достаточно отыскать нужную приманку. Что ей надо, беловолосой чтице? Денег?

Нет, тогда она пошла бы работать к цвергам.

Славы?

Тоже нет. Сенат и альвы приняли бы ее с распростертыми объятиями.

Тогда чего?

Ах как не вовремя. Ему о войне грядущей думать бы, о том, кто рискнул выступить против старой ведьмы, а не разгадывать загадки девчачьих помыслов.

– Травкой здесь от многих пахнет. Есть еще во-вторых. Сейчас в Нижнем городе тихо. Относительно тихо. Последний передел случился лет десять тому. Если будет интересно, загляни в архив. Даже если не будет интересно, загляни. Туда вообще заглядывать полезно…

– Всенепременно, – это Тельма сказала абсолютно серьезно.

– За два месяца – около трех сотен трупов. Это тех, которые мы нашли и идентифицировали, а сколько пропало без вести, только Бездна знает. И да, плакать там особо не о ком, через одного – ублюдки, через второго – твари… только остались те же ублюдки и твари, но голодные, злые. Они выгрызали свой кусок, и когда выгрызли, пожелали получить награду. Немедленно. Здесь и сейчас. И сама понимаешь, кому пришлось платить.

…Мэйнфорд не любил вспоминать то время.

Темное.

И дождь шел почти всегда, словно город сам помогал прятать следы тем, кто потчевал его новой кровью. Нью-Арк умел быть благодарным.

И шутить.

…безглазый лавочник, насаженный на прутья ограды. И ведь нарочно выбрали место перед самым участком, показывая, сколь бессильна полиция…

…проститутка, забитая до смерти…

…упрямый торговец, решивший, что заработанные тысячи защитят его. Его нашли на седьмой день, безглазого, безъязыкого, с отрубленными пальцами, но живого. Правда, эта жизнь была хуже смерти. Впрочем, Мэйнфорд слышал, что мучился бедолага недолго.

…девушки, пропадавшие прямо с улиц, без следа, без надежды на возвращение. И холодное любопытство города, наблюдавшего за возней тех, кто полагал себя его хозяевами.

Тогда Мэйнфорд вновь услышал его.

И решил, что дед ошибся, и он все-таки сходит с ума.

…он и до сих пор сходил. Правда, от этого сумасшествия существовало спасение, лежало в кармане плаща, в жестянке, еще сохранившей аромат лакричных леденцов. И на вкус травяные пилюли, сотворенные Кохэном, походили на те же леденцы.

Лакрицу Мэйнфорд ненавидел.

Но шепот Нью-Арка, все его голоса, доносившиеся из Бездны, ненавидел куда сильней.

И порой пилюли уже не спасали.

Шепот проникал в сны, искажая их, превращая в красно-черный рисованный кошмар, выбраться из которого Мэйнфорд не был способен…

…и он увеличил дозу вдвое.

…а теперь трусливо думал о том, чтобы отказаться от пилюль вовсе. Если кто и знает, что творится на его улицах, то Нью-Арк. И тогда имеет смысл прислушаться к его голосу, вдруг да права старая ведьма… если именно за этим она и приходила?

Намекнуть.

Или поиграть, альвы любят играть с людьми. И вряд ли Вельма сильно отличается от сородичей. Нет уж, город способен свести с ума, а безумным Мэйнфорд точно работать не сможет.

И отогнав мысль о заветной жестянке, он сказал:

– Куда тебя подвезти?

– А разве…

– На сегодня достаточно. Отдыхай. И завтра пришлю за тобой машину. Не хватало, чтоб чтица заболела…

– У вас работы много.

Именно.

Работы. Много.

Глава 5

Колонка не работала.

Проклятие! Тысяча и одно проклятие! Тельма всю дорогу мечтала о душе. Она даже морально рассталась с четвертаком. И треклятая колонка четвертак заглотнула.

Но горячей воды не дала.

И холодной не дала.

Трубы гудели. Кран кашлял.

– Твою ж… – Тельма спустилась.

Ее распирала злость, не своя, но подхваченная в подвале вместе с чужим отчаянием, с отголосками боли, с тягостным ощущением собственной беспомощности.

Все уже было.

Случилось.

И эту память не изменить.

Только и остается, что бессильно пинать трубу, матеря управляющего…

– Это бесполезно, – раздалось сзади. И Тельма обернулась, собираясь высказать все, что накипело, а накипело многое, только…

…если кто и умел гасить гнев, то светлячки.

– Привет, – сказала девушка в стеганом халатике, – меня Сандрой звать. А ты новенькая, да? Вчера въехала, да? Я слышала…

Она сияла так ярко, что глазам от этого становилось больно, и Тельма зажмурилась.

– Я хотела пойти познакомиться, но подумала, что поздно уже. Пойдем чай пить?

– Воды нет.

Гнев таял.

И обида. И все остальное.

– Я набрала… и ты набирай. Купи себе ведро, здесь днем часто воды не бывает. Вообще-то она есть, но Твинкль перекрывает трубы, чтобы зря не тратили. Представляешь? Я уже к нему ходила ругаться, да бесполезно…

Сандра взяла Тельму за руку.

– Осторожно, я…

– Чтица, знаю… у меня тетка из ваших, так что я не боюсь… мне скрывать нечего…

Она была светом.

Чистым солнечным светом, которого так не хватало в Нью-Арке, да и не только в нем. Тельма уже и забыла, каким бывает солнце. А теперь вот вспоминала.

Теплым.

Как тот мамин свитер из тончайшей шерсти… кружевная шаль… и кружка из альвийского стекла, тонкого, такого, что как в руки взять, но и прочного. Стекло нагревалось, но не так, чтобы обжечься, и Тельме нравилось держать кружку в руках.

Вдыхать пар.

– А я тут уже второй месяц… дыра, конечно, зато недорогая… – Сандра вела за собой, и Тельма шла, страшась разорвать прикосновение и лишиться солнца.

Нельзя.

Светлячки и прежде встречались на ее пути, но никогда еще дар их не был столь сильным. Какой у нее уровень?

Хотя… светлячки не к той категории относятся, которой присваивают уровни.

– Ничего, вот стану знаменитой и перееду. Куплю себе квартиру на Острове. Или лучше дом? Как ты думаешь? Мой агент утверждает, что у всех звезд дома, а мне хочется квартиру… и чтобы непременно на Бэлторн-Биг… ты когда-нибудь бывала на Бэлторн-Биг.

– Да, – против воли ответила Тельма.

И тут же прикусила язык.

Ни к чему… случайная знакомая, временная соседка. Мечтает об Острове и славе. Все светлячки мечтают о славе. Или богатстве. О славе больше. Мистер Найтли, которого стоит найти, утверждал, что это – естественная потребность их натуры.

– И я! – К новости Сандра отнеслась с восторгом. – Ездила на экскурсию… пять талеров, представляешь?!

В ее квартирке уютно пахло свежей выпечкой.

– Садись. Там так… Боги милосердные… голова кругом идет! И туманов, говорят, никогда не бывает… не знаю, правда ли…

– Правда.

– Класс! Ненавижу туманы, они меня в тоску вгоняют. Ты булочки будешь? Я, когда нервничаю, всегда булочки пеку, а есть нельзя, сама понимаешь…

Сандра похлопала по плоскому животику.

– Мой агент говорит, что мне надо похудеть…

– Куда уж больше. – Тельма присела.

Квартира… обыкновенная квартира, отражение той, которую заняла сама Тельма. Узкий коридор. Закуток-кухня и комнатушка, но на этом сходство заканчивалось. У Сандры было тепло.

Нет, не потому, что из окна не дуло.

Дуло. И слабою защитой от сквозняка стал лоскутный плед, свернутый валиком. На пледе разлегся выводок матерчатых котов с глазами-пуговицами.

Светлые обои.

Светлые цветастые шторки. Светлые накидки на стульях, да еще и бантами украшенные. В этом клоповнике и банты. Рамочки на стенах.

Фотографии.

– Мама моя. – Сандра поставила на стол плетеную миску с булочками. – И тетка… они близнецы, представляешь? Я одно время думала, что у меня две мамы! Правда, их и вправду две… они с мамой меня вместе растили…

– А отец?

Тельма взяла булку. Из вежливости. И еще потому, что жутко хотела есть. И чтобы занять рот, потому что кому понравятся неудобные вопросы?

Сандре.

Она лишь отмахнулась.

– Понятия не имею. Мама говорила, что он в городе проездом был. Коммивояжер. Представляешь?! Папаша-коммивояжер… у меня, наверное, по всей стране сотня братьев и сестер… хоть бы с одной познакомиться. Я всю жизнь о сестре мечтала, но у мамы… что-то там не ладилось, а тетка сказала, что детей не хочет…

Сандра говорила.

О себе.

О матери. О тетке. О городке своем, который оставила с полгода тому, и совсем даже не скучает, разве что самую малость. Она пишет маме письма, правда, марки дорогие, и звонила бы, но у мамы телефона нет, а до шерифа, у которого есть – за деньги горожан поставлен, между прочим, – полторы мили ехать. И кто будет ждать?

И вообще, по телефону ей говорить не нравится. Неприятная магия.

Речь Сандры убаюкивала, обволакивал сладкой патокой голос ее, который хотелось слушать и слушать, не вникая, что именно там происходило или происходит. Главное, что голос этот, свет ее, освобождали собственную душу Тельмы от гари недавних воспоминаний.

– …вот он мне и сказал, что у меня вроде бы как дар есть, и что мне надо уезжать, что я могу знаменитой стать… я-то сначала не поверила, – Сандра подливала чай.

И булки ее… с корицей… в прежней жизни, в той, от которой остались одни кошмары, булки с корицей пеклись по субботам. И мама позволяла себе съесть одну, говоря, что если уж суббота, то можно…

– …мама была против, а тетка сказала, что мне надо попробовать. В любом случае есть куда вернуться. И я подумала, почему нет? Что я теряю?

– Ничего.

От Тельмы не требовалось поддерживать разговор. И это тоже было замечательно. Она совершенно не умеет притворяться, что чужие проблемы ей и вправду интересны.

– Вот! – Сандра все же отщипнула от булки. – Официанткой я всегда устроюсь… ну и собрала вещички… поехали… Дан, конечно, скотина еще та, но честный… квартирку вот нашел… и сессию устроил… я тогда так умаялась! Теперь вот просмотры… каждый день просмотры… а еще я пою немного… хочешь послушать?

– Сейчас? – Тельма очнулась.

Что она делает?

Сидит. Доедает булку, кажется, третью или четвертую, а может быть, и пятую, но главное, что это чужие булки, и квартира чужая, и жизнь, в которую ее, Тельму, за какой-то надобностью тянут.

– Нет, – рассмеялась Сандра, и голос-колокольчик спугнул недавние страхи. – Я в «Веселом колибри» выступаю. Знаешь?

– Нет. Я… в городе недавно.

– Это рядом. Еще одна дыра, но хотя бы платят. Дан говорит, что главное клиентуру наработать, а потом прорвет…

Сандра вздохнула.

– Ты как?

– Что? – Этого вопроса Тельма не ожидала.

– У меня тетка… она такая же… то есть чтица… не очень сильная, но все равно… с шерифом работает… округ-то тихий, но порой случается… она как-то даже пить начала, говорит, что чужая память не уходит. И поэтому нет у нее никого… ну, понимаешь?

Тельма на всякий случай кивнула.

– Был один… тетка влюбилась, а потом вот прочла… ну, она не говорила, чего прочла, только выставила его, а потом плакала… я помню… и она говорила, что когда я болтаю, ей легче становится… я тебя увидела и подумала, вдруг да тоже легче станет.

– Стало.

– Хорошо. – Сандра улыбнулась. – Ты не подумай, что я лезу, просто… тут так… холодно… особенно осенью… говорят, по осени старые боги оживают. Но это же ерунда, да? Ты ведь не веришь?

Тельме вспомнился подвал.

И певичка-светлячок, перерезанная пополам автоматной очередью, светловолосая, пусть и не такая яркая, как Сандра, но все же. И удушающий аромат крови, а может альвийских духов. Истончившаяся грань и жадное внимание того, кто прятался за этой гранью.

– Не верю, – солгала она, стряхивая ненужную память.

Прочь.

Чужое.

Не существует ни Бездны, ни тех, кто в ней заперт.

– Вот и я думаю… ерунда… тебе поспать надо. Тетка говорила, что если выспаться, тогда отпускает…

Хорошо бы.

Только Тельма подозревала, что сон не принесет ей отдыха.

Ошиблась. Снилась светлая столовая, и ветерок, который тревожил занавеси. Фарфоровый кофейник с серебрением. Полупрозрачные чашки.

Булочки с корицей.

– Гаррет, дорогой, не хмурься. Подумаешь, статья… – Мама сидела вполоборота, в короне солнечного света, такая легкая, такая воздушная. – Кто и когда верил газетам?

Листы упомянутой газеты шелестели. Сама эта газета, свежая, остро пахнущая типографской краской – Тельма уже тогда запахи ощущала ярко – встала черно-белой стеной. За стеной прятался Гаррет.

И хорошо.

Тельме не хотелось его видеть. И вообще, зачем он остался? Он ведь никогда прежде не оставался на завтрак, а тут вдруг. Даже аппетит пропал, хотя прежде на отсутствие аппетита Тельма не жаловалась.

– Ты не понимаешь. – Голос звучал раздраженно. – Из-за этой статейки пострадает мой имидж…

Мама фыркнула.

О ней писали много, часто и не всегда хорошее. Конечно, от Тельмы нехорошее старались скрывать, но она умела слушать, а во взрослых разговорах можно было услышать многое.

– …моя мать будет недовольна.

– И что? – Мама пила кофе.

И жмурилась от удовольствия.

– И моя карьера… – Он все же отложил газету. – Элиза, ты же понимаешь, что скоро выборы. И на моей репутации не должно быть пятен…

Мама отставила чашку.

И блюдце отодвинула. Тихонько звякнула ложечка, соскользнувшая со стола на пол.

– То есть, – она умела говорить так, что становилось неуютно, и если бы Тельма не боялась привлечь внимание, она спряталась бы под столом, – ты полагаешь меня пятном на своей репутации?

– Нет! – поспешно сказал Гаррет. – Что ты, дорогая… я… неправильно выразился… извини… но эта статейка… они намекают, будто у нас… будто наши отношения…

Он смешался под маминым взглядом.

И покраснел.

Тогда еще Тельма подумала, что хорошо бы, если бы мама обиделась всерьез, если бы выставила его из дому, как выставила однажды мистера Найтли. Но тот в конечном итоге был прощен, а вот Гаррету прощение ни к чему.

– Если тебя чем-то не устраивают наши отношения, дорогой…

– Элиза. – Гаррет выбрался из-за стола, он встал на колени перед маминым стулом, взял ее за руку. – Прости… я опять не подумал, что обижу тебя… я тебя люблю… ты же знаешь, что я тебя люблю… больше жизни… но моя карьера… моя партия… слишком многие поверили в меня. И как я могу их подвести?

– И что ты предлагаешь?

Все еще лед.

Но, к сожалению, не такой, который заморозил бы Гаррета. Тельма зажмурилась, представив себе расчудесную статую, вроде тех, что выставляли зимой в саду.

– Расстанемся… ненадолго… до выборов… всего-то несколько месяцев… я стану сенатором…

– Я беременна.

– Что?!

Растерянность.

И удивление.

– Я беременна, Гаррет. – Мама высвободила руку.

– Это точно? Ошибка…

– Исключена. Вчера я была у целителя. Собиралась сказать тебе вечером, но… похоже, вечер отменяется, – она усмехнулась, и Тельма сползла под скатерть, осторожненько, радуясь, что о ней вновь забыли. Под столом было тихо, и пусть ничего не видно, почти ничего, но так даже спокойней.

– Но срок…

– Четырнадцать недель…

– Как?!

– Обыкновенно… съемки… у меня и прежде случались недомогания… задержки, но тут… поздно что-либо делать.

Мамины домашние туфли легки.

Белая кожа. Розовый мех. Острые каблучки, которые стучат по паркету.

Ботинки Гаррета сияют свежим воском. Они огромны, длинноносы и похожи на двух черных крокодилов, которые неотступно следуют за мамиными туфельками. Того и гляди проглотят.

– И как…

– Как быть? – Мама остановилась. – Не знаю. Ты хочешь уйти? Пожалуйста. Я не стану держать. Если карьера так дорога…

Голос ее все-таки дрогнул, и стало так… так холодно, как будто солнце выключили.

– Но я не позволю, чтобы мой ребенок родился безымянным. Понимаешь, о чем я?

– Элиза…

– Нет. Послушай. Я не собираюсь обращаться в газеты и вообще говорить кому-либо. Мне нужна лишь запись в храмовой книге. И только.

– Элиза, дорогая… ты же понимаешь, что за этой книгой будут охотиться. А если найдется кто-нибудь, кто доберется… моя карьера…

– Ты способен думать о чем-то, кроме своей карьеры?! – Мама сорвалась-таки на крик. – Этот ребенок не виноват, что ты у нас слишком труслив, чтобы пойти против матери! И слишком эгоистичен… или что я оказалась настолько наивна, что поверила тебе…

Мама стояла, но носок левой туфельки нетерпеливо стучал по полу. Мерный, раздражающий звук.

– Наш сын заслуживает высшего благословения. И покровительства. Покровителя. И ты признаешь его, даже если мне придется обратиться в суд. Слышишь, Гаррет?

– Элиза…

– Уходи!

И он ушел.

Широкий шаг. И туфли-крокодилы оставляют на паркете едва заметные следы, а еще – запах воска. Он ушел, и Тельма вздохнула с облегчением.

Она не знала, что вечером Гаррет вернется. С букетом белых роз и кольцом. И что мама, выслушав его, примет и розы, и кольцо, а спустя сутки – умрет.

…с людьми такое сплошь и рядом случается.

Глава 6

Небо в тучах.

Черная размокшая земля. Ограда, с которой дожди слизали побелку. Старый дом, просевший под собственной тяжестью. Чахлые розы во дворе. Детские качели.

Пустые.

К качелям Тельму тянуло с неудержимой силой, и ей с трудом удавалось оставаться на месте. А еще приходилось слушать неряшливую женщину, которая захлебывалась словами и слезами. Слезы текли по рыхлому ее лицу, размывая косметику, и оттого лицо женщины казалось Тельме похожим на одну из цвергских ритуальных масок.

Альха? Хозяйка потерянных Путей?

Или кровожадная Мароха, во рту которой скрывается путь в Бездну?

– Это он… это все он, я знаю… – Женщина вытянула руку, указывая дрожащим пальцем куда-то в сторону забора. – Вечно тут ходит… смотрит… заберите его! Заберите!

– Заберем, – пообещал Мэйнфорд, подавив зевок.

А ведь ему было скучно.

Почему?

Ребенок пропал, мальчишка восьмилетний, а ему скучно. И не спешит он объявить тревогу. Из черствости душевной? Сомнительно, что у него вообще душа имеется. Но тогда зачем явился сам? Будто иных дел нет. Три дня прошло после визита в «Веселую вдову», а подвижек никаких. Слепок почти не помог. И значит, скоро война начнется, а Мэйнфорд, вместо того чтобы землю рыть, эту войну предотвращая, слушает какую-то истеричную дуру.

Тельму тянет к качелям. И оглянувшись – эти двое слишком заняты беседой, точнее монологом, и женщина, спеша удержать собеседника, вцепилась в его рукав, она уже не плакала, но все равно была страшна – Тельма отступила на шаг.

Само это место.

Земля дышала.

И вздыхала, словно тяжело ей было Тельму держать. Она хватала за ноги грязными губами, а потом отпускала, со всхлипом, со стоном жалобным.

И голоса…

…голоса слышались отчетливо, а еще музыка.

…кто-то играл на свирели.