1,99 €
"Наши за границей" - самая известная книга русского писателя и журналиста Николая Александровича Лейкина (1841-1906). *** Купеческая чета Ивановых совершает поездку в Париж, знакомясь с французскими нравами и образом жизни. Другими известными произведениями Лейкина являются рассказы "Актеры-любители", "Его степенство", "Черное море" и "Получение медали", а также книги "где апельсины зреют", "В гостях у турок", "Из записной книжки" и "Повести". Н. А. Лейкин известен как главный редактор юмористического еженедельника "Осколки", а также автор сатирической прозы о приключениях русских за границей.
Das E-Book können Sie in Legimi-Apps oder einer beliebigen App lesen, die das folgende Format unterstützen:
Seitenzahl: 445
«Наши за границей» — самая известная книга русского писателя и журналиста Николая Александровича Лейкина (1841–1906).
Купеческая чета Ивановых совершает поездку в Париж, знакомясь с французскими нравами и образом жизни.
Другими известными произведениями Лейкина являются рассказы «Актеры-любители», «Его степенство», «Черное море» и «Получение медали», а также книги «где апельсины зреют», «В гостях у турок», «Из записной книжки» и «Повести».
Н. А. Лейкин известен как главный редактор юмористического еженедельника «Осколки», а также автор сатирической прозы о приключениях русских за границей.
Юмористическое описание поездки супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых в Париж и обратно
Переехали русскую границу. Показался прусский орел, изображенный на щите, прибитом к столбу. Поезд подъехал к станционному зданию. Русские кондуктора в последний раз отворили двери вагонов. Послышалась немецкая речь. Стояли два откормленных немца в черных военных плащах с множеством пуговиц по правую и по левую стороны груди и в касках со штыками. «Ейдкунен!» — возгласил кто-то, проглатывая слова. Виднелись вывески со стрелами и с надписями: «Herren», «Damen».
Пассажиры стали снимать с полок ручной багаж и начали выходить из вагонов. В числе их был и молодой купец с женой, купеческое происхождение которого сказывалось в каждой складке, в каждом движении, хотя он и был одет по последней моде. Прежде всего он ударил себя ладонью по дну шляпы котелком и сказал жене:
— Ну-с, Глафира Семеновна, приехали в заграницу. Теперь следует нам свое образование доказывать. Сажайте иностранные слова! Сажайте без всяких стеснениев.
Жарьте вовсю.
Молодая супруга, одетая тоже по последней моде, смутилась и покраснела.
— А какая это земля? — спросила она.
— Знамо дело — Неметчина. Немец всегда на границе стоит. Помимо немца ни в какую чужую землю не проедешь. Забирайте свою подушку-то. Мне три не протащить сквозь двери. А насчет саквояжей мы носильщика крикнем. Как носильщик-то на немецкий манер?
— Я, Николай Иваныч, не знаю. Нас этим словам в пансионе не обучали. Да и вообще я по-немецки очень плохо… Когда учитель-немец приходил, то у меня всегда зубы болели.
— Как же это так… А говорила, что обучалась.
— Я и обучалась, а только комнатные слова знаю. Вот ежели что в комнате или с кем поздороваться и спросить о погоде…
— Странно, сам же я слышал, как вы стихи читали на иностранном диалекте.
— То по-французски. Вот ежели по-французски придется, то я больше знаю.
— Как тут в немецкой земле по-французски! Здесь за французский язык в участок могут сволочь. Немец страх как француза не любит. Ему француз — что таракан во щах.
— Эй, носильщик! — кричит купец. — Гутен морген… Как вас?.. Коммензи… Наши чемоданы. Брингензи…
Саквояжи…
— Вот видишь, ты и сам немецкие слова знаешь.
— Десять-то слов! На этом много не уедешь. Хмельного я сам попрошу по-немецки, потому хмельные слова я знаю, а остальные ни в зуб. Эй, хер носильщик! Хер — это по-ихнему господин. Поучтивее так, может, лучше… Хер носильщик! Нейдет подлец! В другой вагон попер. Неужто самому придется тащить?.. Вытаскивай подушки, а я саквояжи… Тащи! Чего встала?
— Да видишь, главная подушка не пролезает. Надо по одной штуке…
— И к чему только ты три подушки с собой забрала?
— Да я не могу на одной спать. Голова затекает. И наконец, ведь не знаешь, куда едешь. Может быть, там и вовсе без подушек…
— Брось подушки. Давай я их вытащу… Ну, пропихивай сзади, пропихивай… Вот так… Ведь таможня здесь. Не стали бы немцы подушки распарывать и искать в них? А то целые перины мы притащили. Не сочли бы за мешки с товаром. Хоть сказать им, что это подушки. Как подушки-то по-немецки?
— Не знаю.
— Здравствуйте! А сейчас хвасталась, что все комнатные слова знаешь. Ведь подушка — комнатное слово.
— Знала, да забыла. И чего вы на меня сердитесь?
Ведь вы и сами не знаете!
— Я другое дело. Я специалист по хмельным словам. Вот в буфете я в лучшем виде… «Бир — тринкен… Шнапс — тринкен… Зейдель… фляше… бутерброд»… и, наконец, я в пансионе не обучался. Немецким словам я выучился у немцев колонистов, которые приезжают к нам в лавку веревки, парусину и гвозди покупать. «Айн, цвай, драй, фир, фир рубль, цванциг копекен». Считать понемецки тебе что угодно высчитаю, а других я слов не знаю. Ну, постой тут около подушек, а я саквояжи вытащу. Эй, хер носильщик! Нумер айн унд цванциг! Коммензи! — снова начал кричать купец и манить носильщика.
Носильщик наконец подошел, взял вещи и понес их. Купец и его супруга тащили сзади подушки, зонтики, плед и ватное стеганое одеяло.
— Zollamt… jetzt ist Zollamt… Koffer haben Sie, mein Herr? — спрашивал носильщик купца.
— Черт его знает, что он бормочет! — воскликнул купец. — Глафира Семеновна, понимаешь? — обратился он к жене.
— Да, должно быть, на чай просит. Дай ему, — отвечала та.
— Ну, народ! Даже двугривенного не хотят поверить и вперед деньги требуют. Бери, бери… Вот три гривенника. Не надувать сюда приехали. Мы в Петербурге в полном доверии. У меня по банкам на полтораста тысяч векселей гуляет…
Носильщик денег не брал и говорил:
— Nachher, nachher werden Sie zahlen…
— Глаша! Не берет. Неужто двух пятиалтынных мало? — недоумевал купец. — Иль, может быть, ему немецкие деньги надо?
— Да, конечно же он немецкие деньги требует.
— Дейч гольд хочешь? Дейч надо разменять. Где тут меняльная лавка? Надо разменять. Понимаешь? Ничего не понимает. Глаша! Да скажи ему по-немецки, как вас учили. Чего ты стыдишься-то! Ну, как по-немецки меняльная лавка? Сади!
— Ах, боже мой! Ну что ты ко мне пристаешь-то!
— Ничего не знает! А еще у мадамы училась.
— Меняльную лавку вы найдете в вокзале. Там еврей вам и разменяет, — послышалось сзади по-русски.
Говорил какой-то господин в войлочной дорожной шапочке. Купец обернулся и сказал:
— Мерси вас… Удивительно, как трудно без немецкого языка… Ничего не понимают. Будьте добры сказать этой колбасе, что он на чай в лучшем виде получит, как только я разменяю русские деньги. Ну вот… Еще мерси вас… Извините… А как по-немецки меняльная лавка, чтобы я мог спросить?
— Вексельбуде… Но еврей, который будет менять вам деньги, говорит по-русски.
— Анкор мерси вас… Вексельбуде, вексельбуде, — твердил купец. — Запомни, Глаша, как меняльная лавка называется, а то я впопыхах-то могу забыть. Вексельбуде, вексельбуде.
У дверей в вокзале стояли прусские жандармы, и таможенные чиновники отбирали паспорта и пропускали пассажиров по очереди.
— Эх, следовало бы захватить с собой в дорогу Карла Адамыча для немецкого языка, — говорил купец. — Он хоть пропойный человек, а все-таки с языком. Приодеть бы его в мое старое пальтишко, так он и совсем бы за барина сошел. Только ведь дорога да выпивка, а ест он самые пустяки. Положительно следовало бы его взять, и в лучшем бы виде он по-немецки бормотал.
— Так отчего же не взял? — сказала жена.
— А не сама ли ты говорила, что я с ним с круга сбиться могу? Я на твое образование надеялся, думал, что ежели уж у мадамы в пансионе училась и немецкие стихи знаешь, так как же немецких-то слов не знать; а ты даже без того понятия, как подушка по-немецки называется.
— Тебе ведь сказано, что я политичные слова знаю, а подушка разве политичное слово?
— Врешь! Ты даже сейчас хвасталась, что комнатные слова знаешь.
— Фу, как ты мне надоел! Вот возьму да назло тебе и заплачу.
— Да плачь. Черт с тобой!
Жена слезливо заморгала глазами. Купец проталкивал ее вперед.
— Пасс! — возгласил жандарм и загородил ей дорогу.
— Глаша! Что он говорит? Чего ему нужно? — спрашивал у жены купец.
— Отстань. Ничего не знаю.
— Пасс! — повторил жандарм и протянул руку.
— Ну вот, извольте видеть, словно он будто в винт играет: пасс да пасс.
— Отдайте свой паспорт. Он паспорт требует, — сказал кто-то по-русски.
— Паспорт? Ну так так бы и говорил, а то пасс да пасс… Вот паспорт.
Купец отдал паспорт и проскользнул сквозь двери.
Жену задержали и тоже требовали паспорт.
— Глаша! Чего же ты?.. Иди сюда… Глафира Семеновна! Чего ты встала? — кричал купец.
— Да не пускают. Вон он руки распускает, — отвечала та. — Пустите же меня! — раздраженно рванулась она.
— Пасс! — возвысил голос жандарм.
— Да ведь я отдал ейный паспорт. Жена при муже… Жена в моем паспорте… Паспорт у нас общий… Это жена моя… Послушайте, хер… Так не делается… Это безобразие… Ейн паспорт. Ейн паспорт на цвай, — возмущался купец.
— Я жена его… Я фрау, фрау… А он муж… Это мой мари… мон мари… — бормотала жена. Наконец ее пропустили.
— Ну, народ! — восклицал купец. — Ни одного слова по-русски… А еще, говорят, образованные немцы! Говорят, куда ни плюнь, везде университет или академия наук. Где же тут образование, спрашивается?! Тьфу, чтобы вам сдохнуть!
Купец плюнул.
Николай Иванович и Глафира Семеновна, запыхавшиеся и раскрасневшиеся, сидели уже в прусском вагоне. Перед ними стоял немец носильщик и ждал подачки за принесенные в вагон мешки и подушки. Николай Иванович держал на ладони горсть прусских серебряных монет, перебирал их другой рукой и решительно недоумевал, какую монету дать носильщику за услугу.
— Разбери, что это за деньги! — бормотал он. — Одни будто бы полтинники, а другие, которые побольше, так тоже до нашего рубля не хватают! Потом мелочь!.. На одних монетах помечено, что десять, на других стоит цифирь пятьдесят, а обе монетки одной величины.
— Да дай ему вот вроде полтины-то! — сказала Глафира Семеновна.
— Сшутила! Давать по полтине, так тоже раздаешься.
Эдак и требухи не хватит.
— Ну дай маленьких монет штучки три.
— В том-то и дело, что они разные. Одни в десять, другие в пятьдесят, а величина одна. Да и чего тут десять, чего пятьдесят? Беда с чужими деньгами!
Он взял три монетки по десяти пфеннигов и подал носильщику. Тот скривил лицо и подбросил монетки на ладони.
— Неужто мало? Ведь я три гривенника даю! — воскликнул Николай Иванович и дал еще десять пфеннигов.
Носильщик плюнул, отвернулся и, не приподняв шапки, отошел от вагона.
— Вот так немецкая морда! Сорок ихних копеек даю, а он и этим недоволен. Да у нас-то за сорок копеек носильщики в пояс кланяются! — продолжал Николай Иванович, обращаясь к жене.
— А почем ты знаешь, может быть, ихние копейки-то меньше? — сказала та и прибавила: — Ну, да что об этом толковать! Хорошо, что уж в вагоны-то уселись. Только в те ли мы вагоны сели? Не уехать бы куда в другое место вместо Берлина-то?
— Пес их знает! Каждому встречному и поперечному только и твердил, что Берлин, Берлин и Берлин. Все тыкали перстами в этот вагон.
Николай Иванович высунулся из окна вагона и крикнул:
— Эй! Хер кондуктор! Берлин здесь?
— О, ja, mein Herr, Berlin.
— Слышишь? Около русской границы и то по-немецки. Хоть бы одна каналья сказала какое-нибудь слово по-русски, кроме еврея менялы.
— Ну вот с евреями и будем разговаривать. Ведь уж евреи-то, наверное, везде есть.
— Да неужто ты, Глашенька, окромя комнатных слов, никакого разговора не знаешь?
— Про еду знаю.
— Ну, слава богу, хоть про еду-то. По крайней мере, с голоду не помрем. Ты про еду, я про хмельное и всякое питейное. Ты, по крайней мере, поняла ли, что немец в таможне при допросе-то спрашивал?
— Да он только про чай да про табак с папиросами и спрашивал. Тээ, табак, папирос…
— Ну, это-то и я понял. А он еще что-то спрашивал?
— Ничего не спрашивал. Спрашивал про чай и про папиросы, а я молчу и вся дрожу, — продолжала жена. — Думала, ну как полезет в платье щупать.
— А где у тебя чай с папиросами?
— В турнюре. Два фунта чаю и пятьсот штук папирос для тебя.
— Вот за это спасибо. Теперь, по крайности, мы и с чаем и с папиросами. А то Федор Кириллыч вернулся из-за границы, так сказывал, что папиросы ихние на манер как бы из капустного листа, а чай так брандахлыст какой-то. Вот пиво здесь — уму помраченье. Я сейчас пару кружек опрокинул — прелесть. Бутерброды с колбасой тоже должны быть хороши. Страна колбасная.
— Колбасная-то колбасная, да кто их знает, из чего они свои колбасы делают. Может быть, из кошек да из собак. Нет, я их бутербродов есть не стану. Я своих булок захватила, и у меня сыр есть, икра.
— Нельзя же, душечка, совсем не есть.
— Колбасу? Ни за что на свете! Да и вообще не стану есть ничего, кроме бифштекса. У них, говорят, суп из рыбьей чешуи, из яичной скорлупы и из сельдяных голов варится.
— Ну?!
— Я от многих слышала. Даже в газетах читала. А наш жилец — немец настройщик, что в папенькином доме живет… Образованный немец, а что он ест вместо супа? Разболтает в пиве корки черного хлеба, положит туда яйцо, сварит, вот и суп. Нам ихняя кухарка рассказывала, они, говорит, за обе щеки едят, а мне в глотку не идет. Я, говорит, кофейными переварками с ситным в те дни питаюсь. Я и рыбу у них в Неметчине есть не буду.
— Рыбу-то отчего? Ведь уж рыба все рыба.
— Боюсь, как бы вместо рыбы змеи не подали. Они и змей едят, и лягушек.
— Это французы.
— И французы, и немцы. Немцы еще хуже. Я сама видела, как настройщицкая немка в корзинке угря на обед с рынка тащила.
— Так угря же, а не змею.
— Та же змея, только водяная. Нет, я у них ни рыбы, ни колбасы, ни супу — ни за что на свете… Бифштекс да булки. Пироги буду есть, и то только с капустой. Яйца буду есть. Тут уж, по крайней мере, видишь, что ешь настоящее.
— У них и яйца поддельные есть.
— Да что ты! Как же это так яйца подделать?
— В искусственной алебастровой скорлупе, а внутри всякая химическая дрянь. Я недавно еще читал, что подделывают.
— Тьфу, тьфу! Кофей буду пить с булками.
— И кофей поддельный. Тут и жареный горох, и рожь, и цикорий.
— Ну, это все-таки не поганое.
— А масла у них настоящего и нет. Все маргарин. Ведь мы с них пример-то взяли. Да еще из чего маргарин-то…
— Не рассказывай, не рассказывай!.. — замахала руками жена. — А то я ничего жареного есть не стану.
Поезд тихо тронулся.
— По немецкой земле едем. В царство пива и колбасы нас везут, — сказал Николай Иванович.
Поезд стрелой мчался от Эйдкунена по направлению к Берлину, минуя не только полустанки, но даже и незначительные станции, останавливаясь только на одну или две минуты перед главными станциями. За окнами вагонов мелькали, как в калейдоскопе, деревеньки с фруктовыми садами около каменных домиков, гладкие, как языком вылизанные, скошенные луга и поля, вычищенные и даже выметенные рощицы с подсаженными рядами молодыми деревцами, утрамбованные проселочные дорожки, пересекающие под мостами железнодорожное полотно. На одной из таких дорог Николай Иванович и Глафира Семеновна увидали повозку, которую везли две собаки, и даже воскликнули от удивления.
— Смотри-ка, Глаша, на собаках бочку везут. Вот народ-то!
— Вижу, вижу. Бедные псы! Даже языки высунули, до того им тяжело. А мужчина идет сзади, руки в карманы и трубку курит. Стало быть, здесь нет общества скотского покровительства?
— Стало быть, нет, а то бы уж член общества сейчас этой самой трубке награждение по затылку сделал: какое ты имеешь собственное право скота мучить?! Ну, народ! Собаку и вдруг в тележку запрячь! Поди-ка выдумай кто другой, кроме немца! У нас это происшествие только в цирке как фокус показывается, а здесь, извольте видеть, на работе… Правду говорят, что немец хитер, обезьяну выдумал.
— Да, может быть, и это какой-нибудь акробат с учеными собаками по дворам шляющийся.
— Нет. Тогда с какой же стати у него бочка на тележке и корзина с капустой? Просто это от бедности. Лошадь кормить нечем — ну и ухищряются на собаках… Вон и еще на собаках… Солому везут. Как их на котах не угораздит возить!
— Погоди. Может быть, и запряженных котов увидим.
И опять чистенькие деревеньки с черепичными крышами на домах, с маленькими огородиками между домов, обнесенными живой изгородью, аккуратно подстриженной, а в этих огородах женщины в соломенных шляпках с лентами, копающиеся в грядах.
— Смотри-ка, смотри-ка: в шляпках и на огородах работают! — удивлялась Глафира Семеновна. — Да неужели это немецкие деревенские бабы?
— Должно быть, что бабы. Карл Адамыч сказывал, что у них деревенские бабы в деревнях даже на фортепианах играют, а по праздникам себе мороженое стряпают, — отвечал Николай Иванович.
— Мороженое? Да что ты! А как же у нас рассказывают, что немцы и немки с голоду к нам в Россию едут?
Ведь уж ежели мороженое…
— Положим, что от мороженого в брюхе еще больше заурчит, ежели его одного нажраться. Да нет, не может быть, чтобы с голоду… Какой тут голод, ежели в деревнях — вот уже сколько времени едем — ни одной развалившейся избы не видать. Даже соломенных крыш не видать. Просто-напросто немец к нам едет на легкую работу. Здесь он гряды копает, а у нас приедет — сейчас ему место управляющего в имении… Здесь бандурист какой-нибудь по трактирам за пятаки да за гривенники играет, а к нам приедет — настройщик; и сейчас ему по полтора рубля за настройку фортепиан платят.
И опять немки в шляпках и с граблями. На этот раз они стояли около пожелтевшего дуба. Одна немка сбивала граблями с ветвей дуба желтый лист, а другая сгребала этот лист в кучки.
— И на что им этот желтый лист понадобился? Вишь, как стараются! — удивлялась Глафира Семеновна.
— Немец хитер… Почем ты знаешь: может быть, этот лист в какую-нибудь еду идет, — отвечал Николай Иванович. — Может быть, для собак-то вот этих, что телеги возят, еду из листа и приготовляют.
— Станет тебе собака дубовый лист есть!
— С голодухи станет, особливо ежели с овсяной крупой перемешать да сварить.
— Нет, должно быть, это просто для соления огурцов. В соленые огурцы и черносмородинный, и дубовый лист идет.
— Так ведь не желтый же!
— А у них, может быть, желтый полагается.
— Да чем догадываться-то, понатужься да спроси как-нибудь по-немецки вон у этой дамы, что против тебя сидит и чулок вяжет, — кивнул Николай Иванович на пассажирку, прилежно перебиравшую спицы с серой шерстью. — Неужто ты не знаешь, как и желтый лист по-немецки называется?
— Я же ведь сказала тебе, что нас только комнатным словам учили.
— Ну, пансион! А ведь, поди, за науку по пяти рублей в месяц драли!
— Даже по десяти.
Немало удивлялись они и немке пассажирке, вязавшей чулок, которая, как вошла в вагон, вынула начатый чулок, да так и не переставала его вязать в течение двух часов.
— Неужто дома-то у ней не хватает времени, чтобы связать чулки? — спросила жена.
— И хватает, может статься, да уж такая повадка, — отвечал муж. — Немки уж такой народ… Немка не только что в вагон, а и в гроб ляжет, так и то чулок вязать будет.
А поезд так и мчался. Супруги наелись булок с сыром и икрой. Жажда так и томила их после соленого, а напиться было нечего. Во время минутных остановок на станциях они не выходили из вагонов, чтобы сбегать в буфет, опасаясь, что поезд уйдет без них.
— Черт бы побрал эту немецкую езду с минутными остановками! Помилуйте, даже в буфет сбегать нельзя! — горячился Николай Иванович. — Поезд останавливается, пятьдесят человек выпускают, пятьдесят пассажиров принимают — и опять пошел. Ни предупредительных звонков — ничего. Один звонок — и катай-валяй. Говорят, это для цивилизации… Какая тут к черту цивилизация, ежели человеку во время остановки поезда даже кружки пива выпить нельзя?
— Да, должно быть, здесь такие порядки, что немцы с собой берут питье, — говорила Глафира Семеновна. — Они народ экономный.
— Да ведь не видать, чтобы пили в вагонах-то. Только сигарки курят да газеты читают. Вот уж сколько проехали, а хоть бы где-нибудь показалась бутылка. Бутерброды ели, а чтобы пить — никто не пил. Нет, у нас на этот счет куда лучше. У нас приедешь на станцию-то, так стоишь, стоишь, и конца остановки нет. Тут ты и попить, и поесть всласть можешь, даже напиться допьяна можешь. Первый звонок — ты и не торопишься, а идешь либо пряники вяземские себе покупать, а то так к торжковским туфлям приторговываешься; потом второй звонок, третий, а поезд все стоит. Когда-то еще кондуктор вздумает свистнуть в свистульку машинисту, чтобы тот давал передний ход. Нет, у нас куда лучше.
Новая остановка. Станция такая-то — кричит кондуктор и прибавляет: «Zvei minuten».
— Опять цвай минутен, черт их возьми! Когда же душу-то отпустят на покаяние и дадут такую остановку, чтобы попить можно! — восклицал Николай Иванович.
— Да дай кондуктору денег и попроси, чтобы он нам в вагон пива принес, — посоветовала ему жена. — За тару-то заплатим.
— Попроси… Легко сказать — попроси… А как тут попросишь, коли без языка? На тебя понадеялся, как на ученую, а ты ни в зуб толкнуть по-немецки…
— Комнатные слова я знаю, а тут хмельные слова. Это по твоей части. Сам же ты хвастался, что хмельные слова выучил, — ну вот и попроси у кондуктора, чтоб принес пива.
— А и то попросить.
Николай Иванович вынул из кармана серебряную монету и, показывая ее пробегавшему кондуктору, крикнул:
— Эй, хер!.. Хер кондуктор! Коммензи… Вот вам немецкая полтина… Дейч полтина… Бир тринкен можно?
Брингензи бир… Боюсь выйти из вагона, чтобы он не уехал… Два бир… Цвай бир… Для меня и для мадам… Цвай бир, а остальное — немензи на чай…
Все это сопровождалось жестами. Кондуктор понял — и явилось пиво — кельнер принес его из буфета. Муж и жена жадно выпили по кружке.
Поезд опять помчался.
Выпитая кружка пива раздразнила еще больше жажду Николая Ивановича и Глафиры Семеновны.
— Господи! Хоть бы чайку где-нибудь напиться в охотку, — говорила Глафира Семеновна мужу. — Неужто поезд так все и будет мчаться до Берлина без остановки? Где же мы пообедаем? Где же мы поужинаем? Хоть бифштекс какой-нибудь съесть и супцу похлебать. Ведь нельзя же всю дорогу сыром и икрой питаться. Да и хлеба у меня мало. Всего только три маленькие булочки остались. Что это за житье, не пивши, не евши, помилуйте!
— Ага! Жалешься! — поддразнил ее муж. — А зачем просилась за границу? Сидела бы у себя дома на Лиговке.
— Я просилась на Эйфелеву башню, я просилась к французам на выставку.
— Да ведь и там не слаще. Погоди, на Эйфелевой-то башне, может быть, взвоешь.
— Николай Иваныч, да попроси же ты у кондуктора еще пива.
— Погоди, дай до станции-то доехать.
Но на станциях, как на грех, останавливались на одну минуту.
— Бир… Бир… Цвай бир! Кондуктор… Хер кондуктор!..
Вот дейч полтина. Валяй на всю… Можете и сами тринкен… Тринкензи!.. — кричал Николай Иванович, протягивая кондуктору марку, но кондуктор пожимал плечами, разводил руками и говорил:
— Nur eine Minute, mein Herr…
Обер-кондуктор свистел, локомотив отвечал на свисток и мчался.
— Помчалась цивилизация! — воскликнул Николай Иванович. — Ах, чтоб вам пусто было! Нет, наши порядки куда лучше.
— Нельзя? — спрашивала жена.
— Видишь, нельзя. Сую кондуктору полтину на чай — даже денег не берет.
Поезд мчался с неимоверной быстротой. Мимо окон вагонов беспрерывно мелькали домики, поля, засеянные озимью, выровненные, скошенные луга, фабричные трубы или сады и огороды. Везде возделанная земля и строения.
— Да где же у них пустырь-то? Где же болота? — дивился Николай Иванович.
Поезд сгонял стаи птиц с полей. Птицы взвивались и летели… хвостами назад. Глафира Семеновна первая это заметила и указала мужу:
— И птицы-то здесь какие-то особенные. Смотри-ка, задом летят. Не вперед летят, а назад.
Николай Иванович взглянул и сам удивился, но тотчас же сообразил:
— Да нет же, нет. Это их поезд обгоняет, оттого так и кажется.
— Полно тебе морочить-то меня. Будто я не понимаю. Ну смотри, видишь, хвостами назад… Задом летят, задом… Это уж такие немецкие птицы. Я помню, что нас в пансионе про таких птиц даже учили, — стояла на своем жена.
В вагон пришел кондуктор ревизовать билеты.
— Бир тринкен… Где можно бир тринкен и поесть что-нибудь? — приставал к нему Николай Иванович.
— Эссен, эссен… — пояснила Глафира Семеновна и покраснела, что заговорила по-немецки. — Бир тринкен, тэ тринкен, кафе тринкен и эссен? — продолжала она.
Кондуктор понял, что у него спрашивают, и отвечал:
— Königsberg… Königsberg werden Sie zwölf Minuten stehen…
— Поняли, поняли. Зер гут. В Кенигсберге двенадцать минут. Ну вот это я понимаю! Это как следует. Это почеловечески! — обрадовался Николай Иванович.
— А когда? В котором часу? Ви филь ур? — спросила Глафира Семеновна и еще больше покраснела.
— Um sieben, — дал ответ кондуктор.
— Мерси… Данке… Ну, славу богу… В семь часов. Это, стало быть, через два часа. Два часа как-нибудь промаемся.
Муж взглянул на жену и одобрительно сказал:
— Ну, вот видишь… Говоришь же по-немецки, умеешь, а разговаривать не хочешь.
— Да комнатные и обыкновенные слова я очень чудесно умею, только мне стыдно.
— Стыд не дым, глаза не ест. Сади, да и делу конец.
Смеркалось. Супруги с нетерпением ждали Кенигсберга. При каждой остановке они высовывались из окна и кричали кондуктору:
— Кенигсберг? Кенигсберг!
— Nein, nein, Königsberg wird noch weiter.
— Фу-ты, пропасть! Все еще не Кенигсберг. А пить и есть хочу, как собака! — злился Николай Иванович.
Но вот поезд стал останавливаться. Показался большой вокзал, ярко освещенный.
— Königsberg! — возгласил кондуктор.
— Слава тебе господи! Наконец-то!
Пассажиры высыпали из вагонов. Выскочили и Николай Иванович с Глафирой Семеновной. У станции стояли сразу три поезда. Толпился народ. Одни входили в вагоны, другие выходили. Носильщики несли и везли сундуки и саквояжи. Шум, говор, свистки, звонки, постукивание молотков о колеса.
— Вот ад-то! — невольно вырвалось у Николая Ивановича. — Да тут живым манером растеряешься. Постой, Глаша, надо заметить, из которого поезда мы вышли, а то потом как бы не попасть в чужой поезд. Видишь, наш поезд посередине стоит, а на боковых рельсах — это чужие поезда. Ну, пойдем скорей в буфет.
— Нет, голубчик, я прежде в уборную… Мне поправиться надо. Ведь сколько времени мы, не выходя из вагона, сидели, а в здешних вагонах, ты сам знаешь, уборных нет, — отвечала жена. — Без уборной мне и еда не в еду.
— Какая тут поправка, коли надо торопиться пить и есть скорей. Ведь только двенадцать минут поезд стоит. Да и черт их знает, какие такие у них немецкие минуты! Может быть, ихние минуты наполовину меньше наших. Идем скорее.
— Нет, не могу, не могу. Уверяю тебя, что не могу… Да и тебя попрошу проводить меня до уборной и подождать у дверей, а то мы растеряться можем.
— Эх, бабье племя! — крякнул Николай Иванович и отправился вместе с женой отыскивать женскую уборную.
Уборная была найдена. Жена быстро скрылась в ней. Муж остался дожидаться у дверей. Прошло минут пять. Жена показывается в дверях. Ее держит за пальто какая-то женщина в белом чепце и что-то бормочет по-немецки.
— Николай Иваныч, дай, бога ради, сколько-нибудь немецких денег или рассчитайся за меня! — кричит жена. — Здесь, оказывается, даром нельзя… Здесь за деньги. Даю ей русский двугривенный, не берет.
— В уборную на станции да за деньги!.. Ну народ, ну немецкие порядки! — восклицает Николай Иванович, однако сует немке денег и говорит: — Скорей, Глаша, скорей, а то и поесть не успеем.
Они бегут, натыкаются на носильщиков. Вот и буфет. Расставлены столы. На столах в тарелках суп. «Табльдот по три марки с персоны», — читает Глафира Семеновна немецкую надпись над столом.
— Полный обед есть здесь за три марки. Занимай скорей места, — говорит она мужу.
Тот быстро отодвигает стулья от стола и хочет сесть, но лакей отстраняет его от стола и что-то бормочет понемецки. Николай Иванович выпучивает на него глаза.
— Ви? Вас? Мы есть хотим… Эссен… митаг эссен, — говорит Глафира Семеновна.
Лакей упоминает слово «телеграмма». Подходят двое мужчин, говорят лакею свою фамилию и занимают места за столом, на которые рассчитывал Николай Иванович.
— Что ж это такое! — негодует Николай Иванович. — Ждали, ждали еды, приехали на станцию — и есть не дают, не позволяют садиться! Одним можно за стол садиться, а другим нельзя! Я такие же деньги за проезд плачу!
Лакей опять возражает ему, упоминая про телеграмму. За столом, наконец, находится какой-то русский. Видя, что двое его соотечественников не могут понять, что от них требуют, он старается разъяснить им.
— Здесь табльдот по заказу… Нужно было обед заранее телеграммой заказать, — говорит он. — Вы изволили прислать сюда телеграмму с дороги?
— Как телеграмму? Обед-то по телеграмме? Ну, порядки! Глаша! Слышишь? — обращается Николай Иванович к жене. — Очень вам благодарен, что объяснили, — говорит он русскому. — Но мы есть и пить хотим. Неужели же здесь без телеграммы ничего ни съесть, ни выпить нельзя?
— Вы по карте можете заказать. По карте что угодно…
— Эй! Прислуживающий! Человек! Эссен! Что-нибудь эссен скорей и бир тринкен! — вопит Николай Иванович. — Цвай порции.
Появляется лакей, ведет его и супругу к другому столу, отодвигает для них стулья и подает карту.
— Где тут карту рассматривать, братец ты мой! Давай две котлеты или два бифштекса.
— Zwei Koteletten? О, ja… — отвечает лакей и бежит за требуемым, но в это время входит железнодорожный сторож и произносит что-то по-немецки, упоминая Берлин.
Пассажиры вскакивают из-за стола и принимаются рассчитываться.
— Что же это такое? Господи! Неужто же поезд отправляется? Ведь эдак не пивши, не евши уезжать надо.
Берлин? — спрашивает он сторожа.
— Берлин, — отвечает тот.
— Глаша! Бежим! А то опоздаем!
Муж и жена вскакивают из-за стола. Появляется лакей с двумя котлетами.
— Некогда, некогда! — кричит ему Николай Иванович. — Давай скорей эти две котлеты. Мы с собою возьмем… Клади в носовой платок… Вот так… Глаша! Тащи со стола хлеба… В вагоне поедим. Человек! Менш! Получай… Вот две полтины… Мало? Вот еще третья. Глаша!
Скорей, а то опоздаем. Ну, порядки!..
Муж и жена бегут из буфета.
— Николай Иваныч! Николай Иваныч! У меня юбка сваливается! — говорит на бегу жена.
— Не до юбок тут, матушка. Беги!
Они выбежали из буфета, бросились к поезду и вскочили в вагон.
— Глаша! Где же наши подушки, где же наши саквояжи? — воскликнул Николай Иванович, очутившись вместе с женой в вагоне.
— Боже мой, украли!.. Неужто украли? — всплеснула руками Глафира Семеновна. — Или украли, или мы не в тот вагон сели. Так и есть, не в тот вагон. Тот вагон был с серой, а этот с какой-то рыжей обивкой. Выходи скорей, выскакивай!
Николай Иванович бросился к запертым снаружи дверям купе, быстро отворил окно и закричал:
— Эй, хер, хер… хер кондуктор… Отворите… Мы не в тот вагон попали!
Но поезд уже тронулся и быстро ускорял свой ход. На крик никто не обратил внимания.
— Что же это такое? Как нам быть без подушек и без саквояжей! В саквояже у меня булки, сыр и икра. Ни прилечь, ни поужинать будет нечем. Ведь этих двух котлет, что мы со станции захватили, для нас мало. Да и какие это котлеты!.. Это даже и не котлеты… Они до того малы, что их две на ладонь уложишь, — вопияла Глафира Семеновна.
— Не кричи, не кричи… На следующей станции пересядем в свой вагон, — уговаривал ее Николай Иванович. — Отыщем и пересядем.
— Как тут пересесть! Как тут вагон отыскивать, ежели поезд больше двух минут на станции не стоит! Только выскочишь, а поезд уж и опять в путь… К тому же теперь вечер, а не день. Где тут отыскивать?
Какой-то немец в войлочной шапке, сидевший с ними в купе, видя их беспокойство, спросил их что-то понемецки, но они не поняли и только вытаращили глаза. Немец повторил вопрос и прибавил слово «Гамбург».
— Постой… Мы даже, кажется, не в тот поезд сели. Немец что-то про Гамбург толкует, — испуганно проговорила Глафира Семеновна, обращаясь к мужу.
— Да что ты… Вот уха-то! Спроси же его, куда мы едем. Ведь можешь же ты хоть про это-то спросить?! Ведь ты все-таки чему же нибудь училась в пансионе.
Испуг придал Глафире Семеновне энергии. Она подумала, сложила кой-как в уме немецкую фразу и задала вопрос немцу:
— Ин Берлин вир варен? Берлин этот вагон?
— Nein, Madame, wir fahren nach Hamburg.
— Как нах Гамбург? А Берлин?
Немец отрицательно покачал головой и опять что-то пробормотал по-немецки.
— Да, конечно же не в том поезде едем, — чуть не сквозь слезы сказала Глафира Семеновна.
Николай Иванович досадливо почесал затылок.
— Ну, переплет! Беда без языка!.. — вырвалось у него.
— В Гамбург, в Гамбург едем… в Гамбург, — твердила Глафира Семеновна.
— Да спроси ты у немца-то поосновательнее. Может быть, поезд-то гамбургский, а Берлин по дороге будет.
— Как я спрошу, ежели я не умею! Спрашивай сам.
— Чему же ты училась в пансионе?
— А ты чему учился у своих немцев колонистов и чухонцев?
— Я учился в лавке, продавая парусину, железо и веревки. За меня в пансион разным мадамам деньги не платили. Я счет по-немецки знаю, хмельные слова знаю.
— Ты хмельные, а я комнатные. Про поезда нас ничего не учили.
Супруги уже начали ссориться, размахивая руками, но наконец Николай Иванович плюнул, оттолкнул от себя жену, подсел к немцу и показал ему свои проездные билеты. Немец посмотрел их и опять отрицательно покачал головой:
— Nein. Das ist nicht was. Die Fuhrkarten sind nach Berlin, aber wir fahren nach Hamburg.
— Да Берлин-то будет по дороге или нет? Вот что я вас спрашиваю! — раздраженно крикнул Николай Иванович. — Ну, может быть, так, что сначала Берлин, а нахер Гамбург или сначала Гамбург, а нахер Берлин. Них ферштейн?
— О, ja… ich verstehe… Berlin ist dort und Hamburg ist dort. Von Dirschau sind zwei Zweigen.
Немец показал жестами в две противоположные стороны.
— Здравствуйте! Даже не в ту сторону и едем-то, — отскочил от немца Николай Иванович, поняв, что по дороге не будет Берлина, и набросился на жену: — А все ты со своей уборной. Все это через тебя мы перепутались… «Мне нужно поправиться! Мне нужно поправиться!» Вот и поправилась. В Гамбург вместо Берлина едем. На кой шут, спрашивается, нам этот Гамбург, ежели мы через Берлин в Париж едем? Немец показывает, что Берлин-то вон там, а нас эво куда относит.
— Не могу же я не сходить в дамскую уборную, ежели я шесть-семь часов, не выходя из вагона, сидела, — оправдывалась жена.
— А не можешь, так не езди за границу. Немки же могут. Отчего же они могут? Или у них натура другая? — Конечно же, должно быть, другая. Они к здешним порядкам привычны, а я непривычна.
— И ты за границу выехала, так должна привыкать. А то, извольте видеть, надо в буфет есть идти, а она: «Я в дамскую уборную». Через тебя и еду прозевали. Нешто может быть человек сыт, съевши вот по эдакой котлетке, ежели он с утра не ел! Ведь, может быть, до самого Гамбурга другого куска в горло не попадет, кроме этой котлетины. А где этот самый Гамбург? Черт его знает, где он! Может быть, на краю света.
Глафира Семеновна сидела, держа в руке котлеты, завернутые в носовой платок, и плакала.
— Зачем же нам в Гамбург-то ехать? Мы выйдем вон из вагона на первой же станции, — говорила она.
— А черт их знает, будет ли еще по дороге станциято, да и выпустят ли нас из этого вагона. Видишь, какие у них везде дурацкие порядки. Может быть, из вагона-то вплоть до Гамбурга и не выпустят. А заплати деньги сполна, да и поезжай.
— Попросимся, чтобы выпустили. Скажем, что по ошибке не в тот поезд попали.
— Попросимся, скажем… А кто будет говорить, ежели по-немецки ты ни аза в глаза, а я еще меньше? Да и кого тут попросить, ежели и кондукторов-то не видать? У нас по железным дорогам кондукторы по вагонам шляются, чуть не через каждые десять минут билеты у тебя смотрят, машинками прорезают, будят тебя, ежели ты спишь, чуть не за ноги тебя со скамейки стаскивают то за тем, то за другим, а здесь более получаса в какой-то Гамбург едем, и ни одна кондукторская бестия не показывается! В Гамбург! На какой пес, спрашивается, нам этот Гамбург, — горячился Николай Иванович, но, увидав уже рыдающую жену, понизил голос и прибавил: — Не реви…
Утри глаза платком и сиди без слез.
— Как же я могу утереться платком, ежели у меня в носовом платке котлеты! Ведь весь платок у меня в подливке. Сам же ты в Кенигсберге на станции в мой носовой платок котлеты с двух тарелок вывалил, — отвечала жена.
— Вынь из саквояжа чистый платок. Нехорошо в слезах. Вон немец смотрит.
— Да ведь саквояжи в том поезде остались.
— Тьфу!.. И то… Совсем спутался. Вот наказание-то! Ну, возьми мой платок и вытрись моим платком.
— Лучше же я кончиком от своего платка… Кончик не замаран.
Глафира Семеновна поднесла платок с котлетами к глазам и кончиком его кое-как вытерла слезы. Николай Иванович увидал котлеты и сказал:
— Давай же съедим по котлетке-то… Есть смерть как хочется…
— Съедим, — прошептала Глафира Семеновна, раскрывая платок. — Вот тут и пюре есть… Только хлеба нет. Хлеба забыла взять.
Супруги принялись есть котлеты. Вошел кондуктор визировать билеты, увидал у супругов не те билеты, заговорил что-то по-немецки и, наконец, возвыся голос, раскричался.
— Weg, weg! Sie müssen bald umsteigen und die Strafe zahlen! — кричал он.
— Про штраф говорит. Штраф возьмут, — пробормотал Николай Иванович жене и, обратясь к кондуктору, спросил: — Да геен-то все-таки можно? Из вагона-то можно геен?.. Выпустят нас на станции?
— Как ман на станции вег геен? — поправила мужа жена.
— О, ja… ja… Bald wird die Station und Sie, müssen dort.
— Что он говорит? — интересовался Николай Иванович.
— Говорит, что сейчас будет станция и нас высадят.
— Ну, слава тебе господи!
Поезд уменьшал ход и, наконец, остановился. Супруги не вышли, а выскочили из вагона, словно из тюрьмы. Кондуктор сдал их начальнику станции, свистнул, вскочил на подножку вагона, и поезд опять помчался.
Николай Иванович и Глафира Семеновна стояли перед начальником станции, совали ему свои билеты и ждали над собой суда.
— Вот, хер начальник станции, ехали мы в Берлин, а попали черт знает куда, — говорил Николай Иванович, стараясь быть как можно учтивее, и даже приподнял шляпу.
Начальник станции, длинный и тощий, как хлыст, немец в красной фуражке и с сигарой в зубах, сделал ему в ответ на поклон под козырек и, не выпуская из зубов сигары, глубокомысленно стал рассматривать сунутую ему книжку билетов прямого сообщения до Парижа.
— Бите, загензи, вас махен? Вас махен? — спрашивала, в свою очередь, Глафира Семеновна.
— Ага! Заговорила по-немецки! Заставила нужда калачи есть! — воскликнул Николай Иванович, с каким-то злорадством подмигивая жене.
— Заговорила потому, что обыкновенные комнатные слова потребовались. Комнатные слова я отлично знаю.
«Вас махен? Вас махен?» — повторяла она перед начальником станции.
Тот понял вопрос, важно поднял голову и заговорил понемецки. Говорил он с толком, с расстановкой, наставительно, часто упоминал Кенигсберг, Берлин, Диршау, слово Schnellzug и сопровождал все это пояснительными жестами. Глафира Семеновна, морщась от табачного дыма, который он пускал ей прямо в лицо, внимательно слушала, стараясь не проронить ни слова.
— Поняла? — спросил Николай Иванович жену.
— Да, конечно же поняла. Слова самые обыкновенные. Штраф, купить билеты и ехать обратно в этот проклятый Кенигсберг.
— А когда, когда поезд-то в Кенигсберг пойдет? Спроси его по-немецки. Ведь можешь.
— Ви филь ур поезд ин Кенигсберг?
— Nach zwei Stunden, Madame.
— Что он говорит?
— Не понимаю. Ви филь ур? Ур, ур? — твердила она и показывала на часы.
— Um zehn Uhr, nach zwei Stunden.
Начальник станции вынул свои карманные часы и показал на цифру «десять».
— Через два часа можно ехать? Отлично. Бери, мусью, штраф и отпусти скорей душу на покаяние! — воскликнул радостно Николай Иванович, опустил руку в карман, вытащил оттуда несколько золотых и серебряных монет и протянул их на ладони начальнику станции. — Бери, бери… Отбирай сам, сколько следует, и давай нам билеты до Кенигсберга. Сколько немецких полтин надо — столько и бери.
— Немензи, немензи штраф унд фюр билет, фюр цвай билет, — подтвердила жена. — Вир висен нихт ваш гольд. Немензи…
Начальник станции осклабил свое серьезное лицо в улыбку и, отсчитав себе несколько марок, прибавил:
— Hier ist Wartezimmer mit Speisesaal, wo Sie können essen und trinken…
— Тринкен? — еще радостнее воскликнул Николай Иванович и схватил начальника станции под руку. — Мосье! Пойдем вместе тринкен. Бир тринкен, шнапс тринкен. Коммензи тринкен… Бир тринкен… Хоть вы и немец, а все-таки выпьем вместе. С радости выпьем. Давно я тринкен дожидаюсь. Пойдем, пойдем. Нечего упираться-то…
Коммензи, — тащил он его в буфет.
Через пять минут начальник станции и супруги сидели за столом в буфете.
— Шнапс! Бир… Живо! — командовал Николай Иванович кельнеру.
— Бифштекс! Котлету! — приказывала Глафира Семеновна. — Тэ… кафе… бутерброды… Да побольше бутербродов. Филь бутербродов…
Стол установился яствами и питиями. Появился кюммель, появилось пиво, появились бутерброды с сыром и ветчиной, кофе со сливками. Начальник станции сидел, как аршин проглотивши, не изменяя серьезного выражения лица, и, выпив кюммелю, потягивал из кружки пиво.
— Водка-то у вас, хер, очень сладкая — кюммель, — говорил Николай Иванович, чокаясь с начальником станции своей кружкой. — Ведь такой водки рюмку выпьешь, да и претить она начнет. Неужто у вас здесь, в Неметчине, нет простой русской водки? Руссиш водка? Нейн?
Нейн? Руссиш водка?
Немец пробормотал что-то по-немецки и опять прихлебнул из кружки.
— Черт его знает, что он такое говорит! Глаша, ты поняла?
— Ни капельки. Это какие-то необыкновенные слова. Таким нас не учили.
— Ну, наплевать! Будем пить и говорить, не понимая друг друга. Все-таки компания, все-таки живой человек, с которым можно чокнуться! Пей, господин немец. Что ты над кружкой-то сидишь! Пей… Тринкензи… Мы еще выпьем. Пей, пей…
Немец залпом докончил кружку.
— Анкор! Человек! Анкор… Менш… Еще цвай бир!.. — кричал Николай Иванович.
Появились новые кружки. Николай Иванович выпил залпом.
Немец улыбнулся и выпил тоже залпом.
— Люблю, люблю за это! — воскликнул Николай Иванович и полез обнимать немца. — Еще бир тринкен. Цвай бир тринкен.
Немец не возражал, пожал руку Николая Ивановича и предложил ему сигару из своего портсигара. Николай Иванович взял и сказал, что потом выкурит, а прежде «эссен и тринкен», и действительно напустился на еду. Немец смотрел на него и что-то с важностью говорил, говорил долго.
— Постой, я его спрошу, как нам с нашими подушками и саквояжами быть, что в поезде уехали. Ведь не пропадать же им, — сказала Глафира Семеновна.
— А можешь?
— Да вот попробую. Слова-то тут немудреные.
— Поднатужься, Глаша, поднатужься…
— Загензи бите, во ист наш саквояж и подушки? Мы саквояж и подушки ферлорен. То есть не ферлорен, нихт ферлорен, а наш багаж, наш саквояж в поезде остался… Багаж в цуг остался, — обратилась она к немцу. — Нихт ферштеен?
И дивное дело — немец понял.
— О, ja, ich verstehe, Madam. Вы говорите про багаж, который поехал из Кенигсберга в Берлин? Багаж ваш вы получите в Берлине, — заговорил он по-немецки. — Нужно только телеграфировать. Nein, nein, das wird nicht verloren werden.
Поняла немца и Глафира Семеновна, услыхав слова wird nicht verloren werden, telegrafiren.
— Багаж наш не пропадет, ежели мы будем телеграфировать, — сказала она мужу. — Нам в Берлине его выдадут.
— Так пусть он телеграфирует, а мы с ним за это бутылку мадеры выпьем… Хер… Телеграфирензи… Бите, телеграфирензи. Вот гольд и телеграфирензи, а я скажу «данке», и мы будем тринкен, мадера тринкен.
— О ja, — проговорил немец, взял деньги и, поднявшись с места, пошел на телеграф.
Через пять минут он вернулся и принес квитанцию.
— Hier jetzt seien Sie nicht bange, — сказал он и потрепал Николая Ивановича по плечу.
— Вот за это данке так данке! Человек! Менш! Эйне фляше мадера! — крикнул тот и, обратясь к немцу, спросил: — Тринкен мадера?
— О ja, Kellner, bringen Sie…
— Кельнер! Кельнер! А я и забыл, как по-немецки при служивающий-то называется. Кельнер! Мадера!
Появилась мадера и была выпита. Лица у начальника станции и у Николая Ивановича раскраснелись. Оба были уже на втором взводе, оба говорили: один — понемецки, другой — по-русски, и оба не понимали друг друга.
Перед прибытием поезда, отправляющегося в Кенигсберг, они вышли на платформу и дружественно похлопывали друг друга по плечу. Николай Иванович лез обниматься и целоваться, но начальник станции пятился. Когда поезд подъехал к платформе, начальник станции распрощался с Николаем Ивановичем и на этот раз поцеловался с ним, посадил его в вагон и крикнул:
— Glückliche Reise!
Поезд помчался.
Поезд мчался к Кенигсбергу, куда начальник станции неизвестно для чего отправил обратно супругов, так как и на той станции, где они пили с ним пиво и мадеру, можно бы было дожидаться прямого берлинского поезда, который не миновал бы станции. Очевидно, тут было какое-то недоразумение, и начальник станции и супруги не поняли друг друга. Да и на станции-то не следовало им слезать с того поезда, в который они сели по ошибке, а следовало только пересесть из гамбургского вагона в берлинский и выйти гораздо дальше на станции у разветвления дороги, но супруги были, выражаясь словами Николая Ивановича, без языка, сами никого не понимали, и их никто не понимал, отчего все это и случилось.
Николай Иванович сидел с женой в купе и твердил:
— Кенигсберг, Кенигсберг… Наделал он нам переполоху! В гроб лягу, а не забуду этого города, чтоб ему ни дна ни покрышки! И наверное, жидовский город.
— Почему ты так думаешь? — спросила жена.
— Да вот, собственно, из-за «берга». Все жиды — «берги»: Розенберги, Тугенберги, Ейзенберги, Таненберги. Удивительно, что я прежде про этот заграничный город ничего не слыхал. Новый какой, что ли?
— Нет, мы про него в пансионе даже в географии учили.
— Отчего же ты мне про него раньше ничего не сказала? Я бы и остерегся.
— Да что же я тебе скажу?
— А вот то, что в нем обычай, что по телеграфу обед заказывать надо. Наверное, уж про это-то в географии сказано… Иначе на что же тогда география? Ведь гео графию-то для путешествия учат.
— Ничего в нашей географии ни про обед, ни про телеграммы сказано не было. Я очень чудесно помню.
Николай Иванович скорчил гримасу и проворчал:
— Хорош, значит, пансион был! Из немецкого языка только комнатным словам обучали, а из географии ничего про обеды не учили. Самого-то главного и не учили.
— Да чего ты ворчишь-то! Ведь уж напился и наелся с немцем на станции.
— Конечно же привел Бог пожевать и легкую муху с немцем урезать, но все-таки… А хороший этот начальник станции, Глаша, попался… Ведь вот и немец, а какой хороший человек! Все-таки посидели, поговорили по душе, выпили, — благодушно бормотал Николай Иванович, наконец умолк и начал засыпать. Мадера дала себя знать.
— Коля! Ты не спи! — толкнула его жена. — А то ведь эдак немудрено и проспать этот проклятый Кенигсберг. Тут как только крикнут, что Кенигсберг, — сейчас и выскакивать из вагона надо, а то живо куда-нибудь дальше провезут.
— Да я не сплю, не сплю. А только разик носом клюнул. Намадерился малость, вот и дремлется.
— Кенигсберг! — крикнул наконец кондуктор, заглянув в купе, и отобрал билеты до Кенигсберга.
Через минуту поезд остановился. Опять освещенный вокзал, опять столовая со снующими от стола к столу кельнерами, разносящими кружки пива.
Первым делом пришлось справляться, когда идет поезд в Берлин. Для верности супруги обращались к каждому железнодорожному сторожу, к каждому кельнеру, показывали свои билеты и спрашивали:
— Берлин? Ви филь ур? Берлин?
Оказалось, что поезд в Берлин пойдет через два часа. Все говорили в один голос. Несловоохотливым или спешащим куда-нибудь Николай Иванович совал в руку по «гривеннику», как он выражался, то есть по десяти пфеннигов, — и уста их отверзались. Некоторые, однако, не советовали ехать этим поездом, так как этот поезд идет не прямо в Берлин и придется пересаживаться, и указывали на следующий поезд, который пойдет через пять часов, но супруги, разумеется, ничего этого не поняли.
— Das ist Bummelzug und bis Berlin müssen Sie zwei Mal umsteigen, — твердил Николаю Ивановичу какой-то железнодорожный сторож, получивший на кружку пива. — Bummelzug. Haben Sie verstanden?
— Данке, данке… Цвай ур ждать? Ну, подождем цвай ур. Это наплевать. Тем временем пивца можно выпить. — И от полноты чувств Николай Иванович потряс сторожа за руку. — Как я, Глаша, по-немецки-то говорить научился! — отнесся он к жене. — Ну, теперь можно и пивка выпить. Надеюсь, что уж хоть пиво-то можно без телеграммы пить. Пиво не еда.
Супруги уселись к столу.
— Кельнер! Цвай бир! — крикнул Николай Иванович. Подали пиво. — Без телеграммы, — крикнул он жене. — Попробовать разве и по бутерброду съесть. Может быть, тоже без телеграммы.
— Да по телеграмме только обеды табльдот, а что по карте, то без телеграммы, — отвечала жена. — Ведь русский-то, прошлый раз сидевший за столом, явственно тебе объяснил.
— Ну?! В таком разе я закажу себе селянку на сковородке. Есть смерть как хочется. Как по-немецки селянка на сковородке?
— Да почем же я-то знаю!
— Постой, я сам спрошу. Кельнер! Хабензи селянка на сковородке! — обратился Николай Иванович к кельнеру.
Тот выпучил на него глаза.
— Селянка, — повторил Николай Иванович. — Сборная селянка… Капуста, ветчина, почки, дичина там всякая. Нихт ферштейн? Ничего не понимает. Глаша! Ну, как отварной поросенок под хреном? Спроси хотя поросенка.
Жена задумалась.
— Неужто и этого не знаешь?
— Постой… Знаю… Свинья — швайн. А вот поросенок-то…
— Ребеночка от швайн хабензи? — спрашивал Николай Иванович кельнера.
— Швайнбратен? О! Я… — отвечал кельнер.
— Да не брата нам надо, а дитю от швайн.
— Дитя по-немецки — кинд, — вмешалась жена. — Постой, я спрошу. Швайнкинд хабензи? — задала она вопрос кельнеру.
— Постой, постой… Только швайнкинд отварной, холодный…
— Кальт, — прибавила жена.
— Да, со сметаной и с хреном. Хабензи?
— Nein, mein Herr, — отвечал кельнер, еле удерживая смех.
— Ну, вот видишь, стало быть, и по карте ничего нельзя потребовать без телеграммы, говорят: «Найн», — подмигнул жене Николай Иванович. — Ну, порядки!
— А как же мы котлеты-то давеча, когда были здесь в первый раз, в платок с тарелки свалили?
— Ну, уж это как-нибудь впопыхах, и кельнер не расчухал, в чем дело, а может быть, думал, что и была от нас телеграмма. Да просто мы тогда нахрапом взяли котлеты. Котлеты взяли, деньги на стол бросили и убежали.
А теперь, очевидно, нельзя. Нельзя, кельнер?
— Видишь, говорит, что нельзя.
— Nein, mein Herr.
— А ты дай ему на чай, так, может быть, будет и можно, — советовала жена. — Сунь ему в руку. За двугривенный все сделает.
— А в самом деле — попробовать?! Кельнер, немензи вот на тэ и брингензи швайнкинд. Бери, бери… Чего ты? Никто не увидит. Будто по телеграмме, — совал Николай Иванович кельнеру две десятипфенниговые монеты.
Кельнер не взял.
— Nein, mein Herr. Ich habe schon gesagt, dass wir haben nicht.
— He берет… Значит, у них строго и нельзя.
— Так спроси хоть бутербродов с сыром. Может быть, бутерброды можно, — сказала жена. — И мне что-то есть хочется.
— А бутерброды можно без телеграммы? — снова обратился Николай Иванович к кельнеру.
— Бутерброд мит кезе и мит флайш, — прибавила жена.
— О, ja, Madame.
— Ну, слава богу! — воскликнул Николай Иванович и принялся есть. — То есть скажи у нас в рынке кому угодно, что есть в Неметчине такой город, где приезжающим на станции обедать и ужинать только по телеграммам дают, решительно никто не поверит, — рассуждал он, разводя от удивления руками.
Поезд, которого ожидали Николай Иванович и Глафира Семеновна, чтобы ехать в Берлин, должен был прийти в Кенигсберг в час ночи. Лишь только часовая стрелка на часах в буфете показала половину первого, как уже супруги встрепенулись и стали собираться выходить на платформу.
— Скорей, Глаша, скорей, а то как бы не опоздать. Черт их знает, какие у них тут порядки! Может быть, и раньше поезд придет. А уже на платформе будем стоять, так не опоздаем, — торопил Николай Иванович жену. — Как подойдет поезд, так и вскочим. Ну, живо!
— Пойдем, пойдем, — отвечала жена, выходя из-за стола. — Да, вот еще что: захвати ты с собой несколько бутербродов в запас в вагон, благо их здесь без телеграмм дают, а то, может быть, на других станциях и бутербродов без телеграмм не дадут, так что завтра утром ни позавтракать, ни пообедать будет нечем.
— И то дело, и то дело…
Захвачен был целый пакет бутербродов, и супруги вышли на платформу. На платформе никого еще из публики не было. Бродила железнодорожная прислуга и покуривала сигары и трубки.
— Надо поспрашивать их, а то как бы не ошибиться, — сказала Глафира Семеновна и, обратясь к сторожу, спросила: — Ин Берлин, ви филь ур?
— Noch eine halbe Stunde, — отвечал тот.
— Что он говорит? — задал вопрос Николай Иванович.
— Да бог его знает что… Что-то непонятное.
— Так ты переспроси.
— Ин Берлин? Эйн ур?
— Ja, ja, Madame, um eins…
— В час, верно.
Таким же манером был спрошен второй сторож, третий, четвертый и пятый. Ответы были одинаковые. Каждому сторожу Николай Иванович совал в руку по десятипфенниговой монете, говоря: «Немензи и тринкензи». Сторожа благодарили словом «данке» и удивленно смотрели на щедрых русских.
— Теперь уже верно. Все в один голос говорят, что в час, — проговорил Николай Иванович, тяжело вздохнув.
Ровно в час к платформе подошел поезд и выпустил пассажиров. Супруги ринулись к вагонам и вскочили в первое попавшееся купе. Там уже сидели два немца — один тощий, другой толстый.
— Хер… Бите… — обратился к ним Николай Иванович. — Вас ист дас? Берлин?
— О, ja… Man kann auch nach Berlin fahren, — дал ответ толстяк.
— Берлин? Слава тебе господи!
Заглянул в вагон кондуктор и спросил билеты. Посмотрев на билеты супругов, он сказал: — In Dirschau müssen Sie umsteigen.
— Глаша! Что он сказал?
— Пес его знает что, — отвечала жена и задала вопрос кондуктору: — Берлин?
— Ja, ja… Aber in Dirschau werden Sie umsteigen, — повторил кондуктор. — Этот поезд от Диршау пойдет на Данциг, а в Диршау вы сядете в другой поезд, который пойдет в Берлин, — прибавил он также по-немецки, но супруги из всего этого поняли только слово «Берлин».
— Не ошиблись: Берлин, — кивнул жене Николай Иванович.
Свисток, отклики на паровозе — и поезд помчался.
— Любопытно бы было знать, в котором часу мы будем завтра в Берлине? — говорила Глафира Семеновна мужу.
— А ты поднатужься, да и спроси вот у этого толстенького немца. У него лицо основательное.
Глафира Семеновна сообразила, беззвучно пошевелила несколько раз губами и спросила:
— Берлин ви филь ур?
— Ganz genau, Madame, kann ich nicht sagen. Am Morgen werden Sie in Berlin sein.
— Что он, Глаша, говорит?
Глафира Семеновна, понявшая только слово «морген» и переведшая его по-русски словом «завтра», отвечала:
— Говорит, что завтра, а про час ничего не сказал. Что завтра-то, так мы и сами знаем.
— Так ты переспроси. Или постой, я переспрошу.
Берлин ви филь ур?
Немец развел руками:
— Um wie viel Uhr, das weiss ich nicht, aber ich weiss nur, dass am Morgen früh…