Erhalten Sie Zugang zu diesem und mehr als 300000 Büchern ab EUR 5,99 monatlich.
- Herausgeber: ЭКСМО
- Kategorie: Krimi
- Serie: Алексей Лыков
- Sprache: Russisch
1907 год. Премьер-министр Столыпин обеспокоен кражами грузов на московском железнодорожном узле. Счет похищенному идет уже на десятки миллионов рублей. В преступлениях участвуют, кроме воров, и железнодорожные служащие, и чины сыскной полиции, и нечистоплотное купечество. Столыпин посылает в Москву коллежского советника Лыкова с задачей прекратить беспредел на железных дорогах...
Sie lesen das E-Book in den Legimi-Apps auf:
Seitenzahl: 330
Veröffentlichungsjahr: 2024
Das E-Book (TTS) können Sie hören im Abo „Legimi Premium” in Legimi-Apps auf:
Ähnliche
Оглавление
Николай Свечин
Узел
Пролог
Вечером 3 сентября 1907 года Лыков и Азвестопуло вышли из пригородного поезда на платформе Чесменская Московско-Курской железной дороги. Дачный сезон заканчивался, пассажиров почти не было. Сыщики направлялись к концу дебаркадера, когда их перехватил унтер-офицер жандармской железнодорожной полиции.
— Здравия желаю, господа. Куда путь держим? Готов подсказать, ежели что надо.
— Ничего не надо, мы сами, — попытался отмахнуться Сергей.
Но жандарм не уходил. Он пристально смотрел на путников, потом спросил:
— Вы чего здесь забыли? Я баловства не допущу.
Лыкову пришлось вынуть полицейский билет. Увидев чин и должность, служивый взял под козырек.
— Мы ищем одного мазурика, — вполголоса объяснил коллежский советник. — Есть сведения, что он может прятаться у смотрителя переезда Затулкина. Что про него скажешь?
— Очень даже запросто, — ответил жандарм. — Дурного поведения человек. Вас проводить?
— А еще поезда сегодня будут?
— Через час последний.
— Тогда останься здесь, кто-то должен нести охрану. Мы правильно идем? Назад около версты?
— Так точно, ваше высокоблагородие. Будка Затулкина у пересечения с Перервинским трактом. Поменее версты; там еще фонарь горит.
Сыщики спустились на путь и зашагали по шпалам обратно к Москве. Было темно, со стороны Сукина болота несло тиной и чем-то еще.
— Дерьмом откуда-то попахивает, — сказал Азвестопуло, принюхавшись.
— Вдоль Перервинского шоссе идет главная труба городской канализации, — пояснил помощнику Лыков.
— Куда идет? — не понял Сергей.
— В поля орошения.
— А-а…
Некоторое время они шли молча, пока их не нагнал поезд. Сыщики отошли в сторону. Поезд медленно тянулся мимо них и вдруг остановился. Лязгнула дверь товарного вагона, высунулся невидимый в темноте человек.
— Принимай, нехристи!
Что-то тяжелое вылетело наружу, чуть не зацепив титулярного советника. Паровоз рыкнул и тронулся с места. Когда последний вагон прополз мимо сыщиков, хвостовой кондуктор с него крикнул:
— У, ворье!
— Что все это значит? — спросил Азвестопуло у шефа, когда огни поезда удалились.
— Пойдем-ка отсюда, пока нас не поймали, — вместо ответа сказал Лыков.
Но уйти они не успели: из темноты появились полдюжины людей. Мужики обступили сыщиков, и главный спросил:
— Вы че тут делаете, дурни еловые?
— Да мимо шли, — ответил Лыков. — Нельзя, что ли?
— Нельзя, — ответил атаман со злостью. — Считай, что пришли уже. Амба.
Наступила зловещая тишина. Бандиты сделали шаг вперед, но тут заговорил Алексей Николаевич:
— Ты кого стращаешь, сосунок? На чертолом хочешь облапиться?[1] Пупок сначала зашей.
Главный, услышав знакомые слова, сделал остальным знак: погоди. Всмотрелся в Лыкова и спросил:
— Ты кто?
Тот небрежно бросил:
— Своя своих не познаши, дубинородные. Сюда смотри!
Он нагнулся, взялся за железнодорожный костыль, покряхтел и рывком выдернул его из шпалы.
— А теперь брысь!
Бандиты мигом расступились, и сыщики продолжили путь.
— Так что это было? — вернулся к своему вопросу титулярный советник, когда они удалились шагов на сто.
— Сбросили кипу хлопка, а эти ребята его сейчас подберут, — пояснил шеф.
— Кипа — это такая шапка у евреев!
— А еще спрессованная хлопковая масса. Я в Ташкенте видел, как его пакуют.
— Едва она меня не задавила, — хмыкнул Сергей. — То-то бы посмеялись.
— Тихо. Видишь свет от фонаря? Это переезд.
Сыщики спустились с насыпи. Вскоре они оказались возле будки смотрителя. В окне горел свет, но занавеска была плотно задернута.
— Постучать и вызвать? — предложил грек.
— И кем назовешься? Почтальоном с телеграммой? — язвительно спросил коллежский советник.
— А дорогу спросить. Иду, мол, в Николо-Угрешский монастырь. Правильно али как?
— Хм. Ну попробуй. А я спрячусь.
Так они и сделали. Лыков вынул браунинг, поставил на боевой взвод и убрался за угол. Азвестопуло же постучал в окно и запричитал гнусаво:
— Дяденька, а дяденька!
Занавеска отдернулась, и в окне показалось хмурое лицо смотрителя.
— Чего еще тут за рыло?
— А нету ли водицы? Пересохло оченно в утробе, а до Угреши еще идтить да идтить…
— Из речки попьешь. Пошел прочь!
— Спасибо на добром слове, раб божий.
Помощник перебежал к шефу и сказал:
— Видел на столе два стакана.
— Значит, Комоха там.
Он-то и нужен был сыщикам. Известный налетчик Флегонт Тюхтяев по кличке Комоха подозревался в убийстве станового пристава Дмитровского уезда Винтергальтера. Уездная полиция не сумела найти преступника. Сыскная полиция градоначальства попробовала, но тоже не нашла. Губернатор, флигель-адъютант Джунковский, обратился за помощью в МВД. Столыпин приказал из-под земли достать убийцу…
— Что делать будем? — возбужденным голосом спросил Азвестопуло. — Вы постойте здесь, а я сбегаю за жандармом. Втроем веселее.
— А они как раз пойдут на прорыв? Если один полезет в дверь, а второй в окно, я не услежу. Ты вот что…
Но их спор был неожиданно прерван. Видимо, появление ночного прохожего насторожило Комоху, и он решил осмотреться. Стукнул ставень, кто-то высунулся наружу, увидел сыщиков и без раздумий открыл огонь. Лыков с Азвестопуло едва успели отскочить в темноту и укрыться.
Далее случилось то, чего и боялся коллежский советник. Один из преступников распахнул дверь и начал высматривать чужаков. А второй с противоположной стороны дома попытался выбраться в окно. Питерцы выстрелами тут же загнали их обратно. Бандиты озадачились и стали совещаться, сыщики — тоже.
Лыков крикнул:
— Эй, Затулкин! Ты-то куда полез, дурак? Комохе виселица светит, я его понимаю, неохота. А ты? Вооруженное сопротивление полиции. Тоже в петлю захотел? Сдавайся.
Бандиты переговорили, и сторож подозрительно быстро ответил:
— Сдаюсь! Не стреляйте!
— Кинь пушку в окно и выходи с поднятыми руками.
Затулкин выбросил револьвер.
— Приготовься, это ловушка, — предупредил помощника Лыков. — Комоха всегда ходит с двумя «наганами», он отдаст второй напарнику.
Так и оказалось. Сторож вышел наружу, сделал три шага — и выхватил оружие. Но больше ничего не успел: Лыков продырявил ему плечо. Следом за ним в дверь вылетел Тюхтяев, пальнул раз-другой и упал со стоном на землю — Азвестопуло прострелил ему ногу.
Минуту спустя Алексей Николаевич перетягивал налетчику бедро его же ремнем и ругал помощника:
— Сколько раз говорил, чтоб не в ногу! Теперь с ним хлопот полон рот, иначе помрет от потери крови. Вот смотри, как я: в плечо — и чисто.
— Да уж… После Ростова нам до пенсии всех живьем брать придется… — с досадой отозвался Азвестопуло.
Перевязав арестованных, полицейские зашли в сторожку.
— Ого! — поразился Лыков. — Богато нынче живут смотрители переездов!
Вся будка оказалась заставлена коробками с папиросами. Среди них были и дорогие сорта.
— Это все железная дорога, — вздохнул коллежский советник. — То тебя чуть кипой хлопка не убило, теперь вот табак. Когда только это прекратится? Куда смотрит московская сыскная?
Азвестопуло, курящий по пачке в день, молча набивал себе карманы.
— Эй, слуга закона! Беги на шоссе, тут до городских боен две с половиной версты. С ворованным табаком быстро домчишь. Пусть пришлют доктора или хотя бы фельдшера. А я их покараулю.
За окном требовательно загудел паровоз — проехал очередной состав, из которого опять что-то выбросили.
— Сходи, погляди, что там.
Грек подскочил, наклонился над коробкой.
— Ого. Чур мое! Спрячьте это от обыска, Алексей Николаич. Хоть в кусты, а я утром потихоньку заберу.
— Да что в коробке?
— Папиросы «Грация» фабрики Богданова. Высший сорт!
Глава 1 Московский беглец
Два месяца спустя коллежский советник Лыков явился в приемную к Столыпину. Там уже сидели директор Департамента полиции Трусевич и коллежский асессор Лебедев, чиновник особых поручений. Был восьмой час вечера, посетители разошлись. Остался только секретарь, да в углу примостился фельдъегерь, ждал, когда премьер-министр подпишет исходящие бумаги. В ноябре темнело рано, и питерцы начинали хандрить. Включили электрическое освещение, и сразу стало уютнее. За окном шумел дождь, по Фонтанке тянулись огни — это плыли баржи с дровами.
Звякнул телефон. Секретарь снял отводную трубку, выслушал и почтительно сообщил Трусевичу:
— Стефанов вышел от Макарова и сейчас будет здесь.
Директор Департамента полиции коротко кивнул и нахмурился еще более. Макаров был товарищ министра внутренних дел, занимающийся полицейскими вопросами. А кто такой Стефанов? Алексей Николаевич знал одного, но тот служил в Московской сыскной полиции в чине коллежского секретаря. Ему не по рангу ходить по таким кабинетам…
Тут открылась дверь, и вошел тот самый Стефанов, которого Алексей Николаевич только что отверг. Гость сделал общий поклон, потом отдельно приветствовал директора департамента. И лишь после этого подошел к своим знакомцам. Лебедев до перевода в Петербург пять лет прослужил начальником МСП[2]. Это он в свое время взял способного околоточного надзирателя из наружной полиции в сыскную. А Лыков, знавший наперечет чуть не весь ее личный состав, особенно симпатизировал именно Стефанову. Он и протянул первый руку:
— Добрый вечер, Василий Степанович. Какими судьбами?
Стефанов покосился на директора, словно ожидал от него помощи. Трусевич пояснил:
— Разговор у Столыпина будет посвящен тем безобразиям, которые творятся сейчас в Москве. И о которых подал сигнал господин коллежский секретарь.
Подал сигнал? Лыков перевел взгляд на Лебедева. Его приятель скривился:
— Именно так, Алексей Николаевич. Я, когда уезжал сюда, оставил дела в порядке. А Мойсеенко, судя по всему, их развалил. И не просто развалил! Там черт-те что творится… До меня доходили слухи, которым я, признаться, не верил. Но приехал Василий Степанович и рассказал такое, что я сразу же пошел к Максимилиану Ивановичу. А тот к Столыпину. Надо что-то делать!
Надворный советник Мойсеенко три года назад сменил Лебедева на должности главного московского сыщика. Алексей Николаевич и его знал очень хорошо, оттого и недолюбливал. По его мнению, лучшей заменой был бы тот же Стефанов. Но он не вышел чином, и место отдали другому. Однако что такого натворил Дмитрий Петрович, что подвиги его удостоились внимания самого премьера?
Наконец всех позвали к Столыпину.
Совещание проходило в малом зале дворца Кочубея на Фонтанке, 16. Столыпин помимо должности премьер-министра сохранил за собой еще и пост министра внутренних дел. И на этом основании имел право на министерскую квартиру, размещавшуюся в бывшем графском дворце. В разное время тут жили и Горемыкин, и Дурново, однако Петр Аркадьевич селиться не захотел. Он жил на Елагином острове, но совещания часто проводил здесь, что вполне устраивало Департамент полиции. Ходить недалеко — только из южного департаментского корпуса перебраться в западный министерский.
Столыпин, усталый и чем-то недовольный, молча по старшинству подал руку вошедшим. Кивнул, все сели, и премьер сразу обратился к москвичу:
— Это правда, что вы сообщили Макарову?
— Так точно, ваше превосходительство.
— Тогда расскажите все еще раз, чтобы мы послушали. И как можно подробнее.
— Слушаюсь.
Стефанов откашлялся; было видно, что он сильно волнуется.
— Значит, придется сначала рассказать мне о себе, ваше превосходительство. Кто я и что, а также как попал в это колесо.
— Начинайте и не волнуйтесь, — доброжелательно подбодрил москвича Столыпин. — Если вы говорите правду, коронная власть защитит вас в любом случае.
— Благодарю. Значит, вот как теперь в Москве обстоят дела…
Стефанов вдохнул, будто собирался прыгнуть в полынью, и начал:
— Я поступил в московскую наружную полицию в тысяча восемьсот девяностом году. Начал с письмоводителя по вольному найму, а через четыре года вырос в околоточные надзиратели. Имею за свою службу сорок благодарностей и шесть наград, включая двое часов с цепочкой, а также подарок от президента Северо-Американских Соединенных Штатов. В девятьсот третьем году господин Лебедев меня выделил и взял на службу к себе, в сыскную полицию. Сразу чиновником для поручений. А фактически я исполнял обязанности его помощника.
— Почему фактически? — обратился Столыпин к коллежскому асессору.
Лебедев пояснил:
— Должности помощника тогда в штате МСП не существовало, она появилась лишь в прошлом году, после моего ухода. Но я подтверждаю, что Василий Степанович был моей правой рукой.
Москвич продолжил:
— С переводом в сыскную жизнь моя сильно усложнилась. Дела были самые разные, в том числе и опасные. Господин Лебедев застал лишь часть дознаний, наиболее громкие начались после его отъезда. Но многому свидетелем оказался господин Лыков…
— Что скажете, Алексей Николаевич? — оживился Столыпин.
— Так и есть, Петр Аркадьевич, — ответил коллежский советник. — Мы со Стефановым вместе ловили банду головорезов во главе с Федюниным — они грабили церкви и убивали при этом сторожей. Потом шайку Галеева, убившую лавочника Лаврентьева и его дворника. При аресте банды Рыжова оба попали под огонь, рядом ранило агента. А Василий Степанович и ухом не повел, храбро пошел на пули.
В повадке Столыпина что-то изменилось. Лебедева он видел второй раз в жизни и к его словам отнесся равнодушно. А Лыкова премьер знал и уважал. Свидетельство Алексея Николаевича значило для него много.
— Продолжайте, Василий Степанович, — сказал он, давая понять таким обращением, что теперь более доверяет словам докладчика.
— Слушаюсь. Так вот. После отъезда Василия Ивановича его место занял Войлошников.
— Тот, которого боевики расстреляли на глазах у семьи? — вспомнил сановник. — В декабре пятого года.
— Он самый. Тогда в Москве творилось невообразимое. Шло вооруженное восстание, правительство сохранило власть лишь внутри Садового кольца. Кровь лилась рекой. Войлошников не успел вывезти семью из Пресни, и к нему на квартиру пришли… Александра Ивановича сгубили фотокарточки разыскиваемых преступников, которые он хранил дома. Преступники-то были уголовные, но дружинники не разобрались, решили, что Войлошников — начальник охранного отделения, а не сыскной полиции. Вывели во двор и кончили… Вот. Старшими в отделении остались мы с Мойсеенко. Все разбежались, попрятались. Лишь я один ходил на службу и пытался что-то делать. В итоге явились и ко мне. — Стефанов запнулся, потом продолжил: — Хорошо, родственники в последний момент увезли моих. За четверть часа до налета. А у меня жена больная и пятеро детей! Слава богу, они спаслись. Но квартиру разграбили и подожгли. Все имущество сгорело, ничего не осталось. Гол как сокол. Ну да ладно, это только вещи; главное, что сами уцелели.
— А Мойсеенко? — впервые вступил в разговор директор Департамента полиции.
— Мойсеенко переехал в Малый Гнездниковский, — ответил Василий Степанович. — Там охрана, жандармы с казаками, он и переждал.
— А служба?
— Службу Дмитрий Петрович забросил. И другим приказал сидеть тихо, чтобы не привлекать внимания боевиков.
— Почему же начальником сыскной полиции вместо погибшего не назначили Стефанова? — раздраженно спросил Трусевич у Лебедева. — Один рискует головой ради долга, а второй сидит в кустах. И в результате получает должность!
— Мойсеенко тогда уже был надворным советником, — начал оправдываться Лебедев. — И университет закончил. А Стефанов из сельских учителей и в чине коллежского секретаря.
Столыпина же заинтересовало другое:
— Ваша служба в трудное время была как-то отмечена правительством?
— Так точно, ваше превосходительство, — ответил москвич. — На Пасху получил орден Святого Станислава третьей степени.
— А денежную награду? Хотя бы на возмещение погибшего имущества.
— Никак нет.
Трусевич обратился к премьер-министру:
— Еще не поздно разобраться с поведением надворного советника Мойсеенко во время декабрьских событий. Бездеятельность можно доказать.
Лыков не выдержал и перебил начальника:
— Максимилиан Иванович, так можно далеко зайти. В девятьсот пятом все мы выглядели не авантажно. Чего теперь после драки кулаками махать?
— Ну вы-то не из тех, кто сидел в кустах, — возразил действительный статский советник. — Вы-то известный храбрец.
— Храбрец? — нахмурился сыщик. — Уж не тогда ли я им был, когда у меня на глазах абреки застрелили поручика Абазадзе? На дороге из Тифлиса в Гомбары. Даже револьвер не вынул, стоял и дрожал, смотрел, как убивают смелого и достойного человека. Пальцем не пошевелил![3]
В кабинете повисло тягостное молчание. Все вспомнили недавние кровавые годы, и похоже, каждый знал за собой слабину. Столыпин покосился на Трусевича, тот состроил гримасу: мол, потом расскажу…
Премьер-министр велел коллежскому секретарю продолжать.
— Кто как себя вел в страшном пятом годе, действительно лучше не вспоминать, — согласился докладчик. — И в шестом тоже. Сейчас ноябрь тысяча девятьсот седьмого, вроде бы стало полегче. А нашего брата полицейского все равно каждый день убивают. Той России, которая была до бунта, больше нет. И не знаю, вернется ли она когда-нибудь. Раньше, если в Москве городового пальцем тронут, уж вся полиция на подмогу бежит. Хороший служивый мог разогнать драку одним внушением. А теперь… — Стефанов вздохнул и, как бы очнувшись, продолжил: — История, которую я хочу рассказать, началась именно тогда. Если помните, осенью накануне московского восстания была объявлена железнодорожная забастовка. И случился там паралич. Чугунные дороги у государства — будто вены у человека: как закупорка, так хоть ложись и помирай. Это и произошло. Чугунка встала, деловая жизнь прекратилась. А на московском узле скопилось огромное количество товара. Многие пути идут через наш город, вот и попали грузохозяева в оборот. Все пребывали в оцепенении, охраны никакой; приходи и бери что хочешь. Они и стали брать.
— Кто «они»? — уточнил Трусевич.
— Воры, ваше превосходительство. Рука об руку с железнодорожными служащими, конечно.
— Хм. А полиция?
— Об том и речь, ваше превосходительство. Общая полиция кражами не занимается, а сыскная устранилась.
— Это почему же? — насупился премьер.
— А Мойсеенко не велел. И до сих пор запрещает. Говорит: дороги за раскрытие краж не платят, вот и нечего стараться.
Столыпин покраснел и оглядел собравшихся с видом крайнего возмущения:
— Не может быть. Такого просто не может быть!
— Увы, может, — возразил Трусевич. — Я получал сигналы и направил в МСП два отношения. Обращал в них внимание начальника сыскной полиции, что хищения на московском узле достигли гигантских размеров.
— А что Мойсеенко?
— Пальцем о палец не ударил.
— Как же вы такое стерпели, Максимилиан Иваныч? Почему не дали ход? Сообщили бы градоначальнику.
— А что толку? Рейнбот полностью его покрывает.
Генерал-майор Рейнбот был московским градоначальником и непосредственным шефом Мойсеенко. В столице о его управлении Москвой давно уже ходили нелицеприятные слухи.
Стефанов дал сановникам высказаться, а затем продолжил:
— Наконец тревогу подняла судебная власть. Изволите ли знать, за первую половину девятьсот шестого года следователи завели три сотни дел о кражах на чугунке. Я говорил с прокурором Окружного суда Арнольдом. Тот вызвал меня как хорошо известного ему по предыдущим делам специалиста и сказал… Признаться, я сначала ушам своим не поверил. Арнольд сказал, что ни в одном из этих трехсот дел нет и следа деятельности сыскной полиции!
Столыпин молча стиснул и разжал кулаки.
— Сам-то он, ваш Арнольд, что-нибудь пробовал сделать? — желчно осведомился Трусевич. — Эти судейские всегда норовят сесть на шею полиции и проехаться. А он не такой?
Коллежский секретарь пожал плечами:
— Когда мне понадобилась защита от собственного начальства, только Владимир Федорович мне и помог. Я же теперь в отставке… будто бы по домашним обстоятельствам. На самом деле Рейнбот меня выкинул со службы в двадцать четыре часа.
— Почему? — грозно свел брови Столыпин.
— Слишком старался исполнять свой долг, — с достоинством ответил москвич.
— Я с самого начала просил подробностей.
— Извольте, ваше превосходительство, сейчас будут. В мае этого года начальник сыскной полиции не смог-таки отвертеться от Арнольда. И вынужден был через силу открыть первое дознание по железнодорожным хищениям. Поручил его мне, и я сразу рьяно взялся за дело. Скажу без похвальбы, я сыщик опытный, и преступный мир Москвы меня боится не зря. За несколько месяцев я открыл весь механизм хищений и произвел первые аресты. В частности, попался и некий торговец Зыбин. Он держит лавку москательного товара в Котяшкиной деревне. На самом деле Зыбин — крупный барыга, он организует покражи с товарных станций и далее продает ворованное посредникам. И вот взял я этого негодяя и начал допрос. При этом присутствовал младший помощник делопроизводителя МСП коллежский регистратор Соллогуб…
— Степан Николаевич? — перебил докладчика Лыков.
— Он самый.
— Опытный человек, давно в полиции.
— Опытный, — не без сарказма подтвердил Стефанов. — Вы слушайте, что дальше было. Начал барыга поддаваться, потому как улики я подобрал, взял с поличным и склоняю к признанию. Зыбин говорит вроде нехотя, но все интереснее и интереснее. Фамилии и адреса уже начал сообщать. Сам при этом косится на Соллогуба, а у того глаза бегают, как будто он не в своей тарелке. Что такое? В ум не возьму. Тут вдруг Зыбин мне и заявляет: чего-де вы меня об воровстве спрашиваете, вы спросите у Степана Николаевича, он все тонкости лучше меня знает! Поскольку соучастник.
— Так прямо и бухнул? — не поверил Столыпин. — Про сыскного чиновника, и в его присутствии?
— Слово в слово, ваше превосходительство. Да вы хоть у самого Зыбина спросите.
— Дела… — Премьер мрачнел на глазах.
— Что дальше было? — влез Трусевич. — Как Соллогуб отнесся?
— А он молча встал и вышел вон. Как потом выяснилось, Степа явился прямо к Мойсеенко и все тому рассказал. Какая у нас с барыгой беседа ладится. А Дмитрий Петрович, не медля, значит, ни минуты, пошел прямиком к Рейнботу. И только я закончил допрос и отправил Зыбина в камеру, меня вызывают срочно к градоначальнику. Сразу же я почуял неладное. Никогда до этого в одиночку к генералу не ходил, бывал много раз на совещаниях, но всегда с участием Мойсеенко. А тут одного, да на самый верх. С чего бы это? Хорошего ничего не ждал. И не ошибся. — Стефанов перевел дух и продолжил: — Господин градоначальник, как я вошел к нему в кабинет, тут же принялся орать. Ежели дикий рев его перевести на человеческий язык, сказал он следующее. Пиши, говорит, прошение об отставке. А иначе выгоню сам по третьему пункту[4] и вышлю прочь из Москвы. И чтобы бумагу сочинил прямо сейчас, у меня на глазах. Вот… Я осмелился поинтересоваться, чем так не угодил его превосходительству. В форме… — Отставник смутился. Было видно, что вспоминать о разговоре с градоначальником ему крайне неприятно. — В форме, прямо скажу, хамской, генерал мне заявил: ты все по службе сообщаешь прокурорским, выносишь сор из избы, что нетерпимо. Я пробовал оправдаться — куда там. Видать, Дмитрий Петрович здорово его обработал. Рейнбот меня слушать не стал, а рычал только одно: пиши бумагу и убирайся, чтобы ноги твоей больше не было в московской полиции. А иначе вообще под суд пойдешь, мы с Мойсеенко повод придумаем. Что мне оставалось? Сочинил прошение и вышел, как оплеванный. Обидно мне очень было. Семнадцать лет беспорочной службы, сорок благодарностей от начальства, даже от североамериканского президента есть, а вот теперь стал неугоден. Эх…
— Что дальше произошло? — сочувственно спросил премьер-министр.
— Дальше я пошел к прокурору, уже упомянутому мною Арнольду. Лицо горит, мысли путаются… Что делать, куда жаловаться? Чинишко мелкий, а тут генерал-майор и московский градоначальник в пух и прах изодрал. Где я и где он? Рассказал все Арнольду, как меня за слишком рьяную службу на улицу выкинули. Владимир Федорович сказал: здесь я тебе помочь не смогу, меня самого из-за столкновений с Рейнботом переводят в Варшаву. Езжай в столицу, ищи правды там. А я всегда подтвержу, что ты служил честно. И приехал я сюда. По старой памяти пришел к Василию Ивановичу Лебедеву, а он отвел меня к его превосходительству господину директору Департамента полиции… Прошу у высшей власти защиты. — Последнюю фразу Стефанов сказал через силу и замолчал.
— А что стало с Зыбиным? — невпопад осведомился Лыков.
— Что? А… Отпустили в тот же день.
— А протокол допроса, другие бумаги по дознанию?
— У меня их отобрали. Но много черновиков я сохранил.
— Вот и хорошо.
Алексей Николаевич покосился на Столыпина, тот перехватил его взгляд и сказал:
— Этой истории уже неделя. Она внове только для вас. Я, как узнал о ней от Максимилиана Иваныча, дал ему команду взять дело на контроль. Сейчас он доложит.
— Слушаюсь, Петр Аркадьевич, — вытянулся на стуле Трусевич. — Я во исполнение вашего распоряжения тотчас же послал в Москву чиновника особых поручений Дьяченко для официальной ревизии МСП.
— А почему не Лыкова?
— Лыков в то время дознавал убийство полицмейстера Семипалатинска и еще не вернулся из командировки.
— Жаль, но пусть будет так. Дьяченко сообщил что-нибудь интересное?
— Точно так, Петр Аркадьевич. Он едва начал ревизию, а там нарушений уже вагон. Пропадают вещественные доказательства, бегут арестанты из сыскной тюрьмы, агенты вымогают у потерпевших взятки. А если те денег им не дают, то и дознания не проводят. Все, что рассказывал господин Стефанов, подтверждается. И это только начало.
— Ага! — Глаза у премьера сверкнули. — Но что с кражами на московском железнодорожном узле?
— Там своя специфика, Петр Аркадьевич. Стефанова выгнали, и все его дознания Мойсеенко прекратил. Более того, когда он узнал, что Василий Степанович частным образом продолжает помогать прокурору Арнольду, то открыл против него преследование. Нам точно известно, что Мойсеенко подкупил двух воров, чтобы те дали против Стефанова ложные показания. Будто бы тот брал с них мзду. А надзиратель Штраних демонстративно требовал денег с потерпевших, представляясь им Василием Степановичем.
— Вот скотина! Но мы вас в обиду не дадим, господин коллежский секретарь. И на коронной службе восстановим. Но поступим хитро, чтобы раньше времени гусей не дразнить, — сказал Столыпин.
Все притихли. Петр Аркадьевич обвел присутствующих твердым взглядом и сообщил:
— Дни Анатолия Анатольевича Рейнбота как московского градоначальника сочтены.
Стефанов ахнул. Премьер дал подчиненным осознать новость, после чего продолжил:
— По моему докладу Его Величество распорядился направить в Москву сенаторскую ревизию под началом тайного советника Гарина. Это будет официальное расследование, что там Рейнбот и его люди натворили. По итогам, думаю, генерал пойдет под суд. Но меня беспокоят железнодорожные хищения. Я получил письмо от фон Мекка, председателя правления Московско-Казанской дороги. Он сообщает чудовищные цифры: за два года с московских станций похищено грузов более чем на десять миллионов рублей!
Подчиненные приняли известие по-разному. Трусевич крякнул, Лебедев возмутился, Лыков с сомнением покачал головой. Лишь отставной коллежский секретарь не удивился.
— Пора положить этому конец, — продолжил Столыпин. — Мы договорились с фон Мекком, что он финансирует деятельность специальной комиссии. Ее название: комиссия по прекращению железнодорожных краж. Руководит ею коллежский советник Лыков. Комиссии будет предоставлено право самостоятельно вести дознание и в его рамках давать поручения лицам гражданской исполнительной власти. По согласованию с генерал-губернатором разрешаю вам вызывать даже воинские команды. Вы, Лыков, наш главный козырь, с вас и спрос.
— Слушаюсь. А какими силами я могу располагать в самой комиссии? Понадобятся люди для поручений, негласная агентура, филеры наружного наблюдения, письмоводители… А деньги на расходы?
— Сами решите на месте. Даю вам широкие полномочия, а Максимилиан Иванович будет с вами в тесной связи. Деньги на расходы возьмите из секретного фонда Департамента полиции. Далее. Лыков руководит комиссией, но упор делает на негласные формы дознания, в которых он большой специалист. А господин Стефанов станет в комиссии официальным лицом. Он сегодня же получит место в канцелярии петербургского градоначальства, тем же чином. Но жить и трудиться будет в Москве. Вы, Василий Степанович, поступаете на содержание Московско-Казанской дороги, временно, на срок работы комиссии. Шестьсот рублей в месяц жалованья, и еще пятьсот — на служебные надобности. Без отчета. Полагаю, этого достаточно? Как у министра. Глядишь, это возместит хотя бы часть ваших имущественных потерь.
Коллежский секретарь вскочил:
— Так точно! Благодарю, ваше превосходительство.
— Учитывая, что московская полиция прогнила насквозь, помогать вам двоим будет не она, а железнодорожная жандармерия. Туда зараза еще не проникла. Жандармы обеспечат силовое прикрытие и доступ к дорожной сети. Приказываю начать дознание немедленно. Господа!
Теперь поднялись и остальные. Премьер-министр обвел всех тяжелым взглядом:
— На кону стоит здоровье наших железных дорог. А значит, и всей экономики России. Требую навести порядок к Пасхе. Лыков, Стефанов, выезжайте в Москву. Документы, полномочия, деньги — все получите завтра, и сразу в путь. Трусевич — на вас поддержка комиссии из Петербурга. Для этого, повторюсь, всегда можете рассчитывать на меня. Лебедев, от вас требую обеспечить поддержку в городе. Используйте прежние связи, возможности, личные отношения, что сохранились по старой должности. Не могли сразу все чины МСП с вашим отъездом превратиться во взяточников. Найдите здоровые силы, пусть помогут Лыкову со Стефановым. Господа, все свободны.
Чиновники гурьбой вышли в приемную. Трусевич зычно скомандовал:
— Идем ко мне, будем сочинять бумаги про ваши полномочия. Чаем напою, а вот закусок не обещаю.
— У Алексея Николаевича баранки есть, — выдал друга Лебедев.
— Во! — обрадовался действительный статский советник. — Кладите, любезнейший, на алтарь, иначе работа не заладится.
Глава 2 Первые шаги
Спустя два дня Лыков со Стефановым прибыли в Москву. Василий Степанович сразу поселился на квартире, которую выделило ему правление Московско-Казанской дороги. Питерец решил жить отдельно и отправился выбирать гостиницу.
Он уже подходил к бирже извозчиков, когда за его спиной вдруг раздалось досадливое:
— Етишкин арбалет!
Лыков опешил. Во всем мире так выражался только покойный Благово! Но Павла Афанасьевича давно уже нет на свете. Коллежский советник обернулся и увидел Фороскова, своего бывшего подчиненного в Нижегородской сыскной полиции. После отъезда Благово с Лыковым в Петербург Форосков вышел в отставку. Он помогал страховым компаниям бороться с ворами и мошенниками. Приятели не виделись почти двадцать лет. Бывший сыщик стоял у автомата по продаже перронных билетов и оттирал с рукава мел. Вид у него был непритязательный: шапка потертая, башлыка нет, из-под распахнутого ворота пальто виднелась несвежая рубашка.
— Петр Зосимович, ты ли это?
Форосков всмотрелся — и ахнул:
— Алексей Николаевич! Вот так встреча… — Он растерялся и, казалось, был сильно смущен.
«Что такое?» — подумал Лыков.
— Петр, какая удача! Поехали со мной, вспрыснем, поговорим. Или ты занят сейчас?
Бывший сыщик весь съежился:
— Я, видите ли, того… при должности. Зазываю приезжих в гостиницу…
— Очень хорошо, я как раз ищу, где поселиться. Вези к себе.
— Алексей Николаевич, вам там не понравится. Номера наши не то чтобы очень первосортные.
— Пустяки. Как они называются?
— Барашкова, на Большой Бронной.
— А ты за меня комиссионные получишь?
Форосков горько усмехнулся:
— Рупь-целковый бросят.
— Поехали, а там и поговорим.
Они сели в извозчика и велели доставить их в номера Барашкова. Лыков помолчал, потом спросилв лоб:
— Что случилось, Петр Зосимович? Такая служба раньше была не для тебя.
— То раньше, — вздохнул Форосков. — Сейчас так.
— А причина? Ты же служил в страховой компании.
— Было дело. Уже не служу.
— Ну-ка поясни.
Бывший сыщик оглянулся на извозчика и понизил голос:
— У компании начали возникать большие убытки, раз за разом. Воруют и воруют, черти.
— Погоди-погоди. На железной дороге воруют? — догадался вдруг Лыков.
— А где же еще? Тут, Алексей Николаич, такое творится! Беззаконие, а полиция глаза отводит. О чем только власть думает? На миллионы ведь тащат, ей-богу, на миллионы! Разбойники захватили Москву и сосут, сосут. Кто противится, тому несдобровать. Вот и я попал. Начальство рвет и мечет, велели мне положить хищениям конец. Людей не дали, денег тоже, дали только приказ. Пошел я в Новую Деревню, куда самые дорогие грузы утекали. Так теперь Андроновка называется. В ней товарная станция Московско-Курской дороги, где наибольшие покражи. Пришел, быстро разобрался. Все ведь понятно, ребята даже не скрываются, тащат нагло каждую ночь, а бывает, что и днем. Вызнал я, кто ворует, кто помогает, кто берет краденый товар. А потом мне стукнули по голове.
— Сильно стукнули?
— Едва не помер. Четыре месяца в больнице пролежал, последние деньги на лечение ушли. Из страховой компании я уволился, теперь сижу тише воды ниже травы. Приезжих в нашу дыру заманиваю… Потихоньку спиваюсь. Вот такие дела, Алексей Николаич, ежели честно.
— Понятно, Петр Зосимович. Странно только, как это ты мне попался в первый же миг по приезде сюда.
— А чего странного? Случай.
— Случай, но особый. Во-первых, отвечаю на твой вопрос, о чем думает власть. Меня прислал сюда сам Столыпин, чтобы положить разбоям на железке конец. Создана специальная комиссия, я ее начальник. Буду заниматься выжиганием заразы. Хочешь со мной поучаствовать?
Форосков смотрел на бывшего начальника и не знал что сказать.
— Ну? Решай. Если случай нас свел, так, может, это знак? И за разбитую голову отплатишь.
— А что я должен буду делать?
— Мне помогать. Но тайно.
— В «демоны» записаться на старости лет?
— «Демона» внедряют в банду, там риск слишком велик, такого я тебе не пожелаю. Ты станешь негласным сотрудником. Поместим тебя в околопреступную среду, будешь наблюдать. Человек ты опытный, учить не надо.
— А из номеров Барашкова, стало быть, мне уйти?
— Да. Служба, как я понял, тебя и не кормит, и не радует — черт бы с ней. Закончим с железкой — что-нибудь придумаем.
Форосков размышлял недолго. Он сдернул с головы шапку и хлопнул ею о борт экипажа:
— А, однова помирать! Так лучше с вами, чем с этими. Извозчик, вези нас в другое место.
— Это в какое же? — повернулся к седокам бородач.
— Сначала в трактир, где получше, — ответил ему Лыков. — Соскучился я по московским харчам.
— А где получше, барин?
— Я у Крынкина никогда не был, — влез Форосков. — А все хвалят.
— Да, валяй к Крынкину на Воробьевы горы, — поддержал коллежский советник.
Возница обрадовался и лихо развернул пролетку:
— Вот сразу видать, что хорошие господа. Н-но, милая!
Ресторан Крынкина был знаменит не только кухней, но и уникальным местоположением. Он располагался на огромном балконе, приделанном к склону горы. С балкона открывался красивейший вид на всю Москву, от Новодевичьего монастыря до Сокольников. По случаю осени большая терраса уже была накрыта тентом. Лыков по-хозяйски занял лучший отдельный кабинет, велел позвать знаменитого Серго. Явился повар-кавказец.
— Слушаю, дорогой. Чего ты хочешь?
— Накорми нас, Серго, настоящими хинкалами, да шашлыков изготовь повкуснее.
— Все будет, батоно. Пока пейте-закусывайте, лобио у нас сегодня — вах! Пальцы откусишь. Ну, я пошел делать?
— Да, вели там подать пышкинских огурчиков и раков ваших знаменитых. Мы ждем!
Серго с достоинством поклонился и ушел исполнять заказ.
— Вы тут не в первый раз, видать, — заметил Форосков. — С поваром на короткой ноге.
— А, — отмахнулся Алексей Николаевич, — у него таких, как я, приятелей — тысяча. Он нас по именам-то не помнит, не то что… Но давай поговорим о тебе. Так ты согласен?
— Хорошо бы поподробнее, Алексей Николаич. Жизнь у меня сейчас такая сволочная, что я, конечно, согласен. Но хочется знать, на что.
Лыков принялся рассказывать:
— Терпение у власти действительно кончилось. Начинают копать под самого Рейнбота.
— Давно пора! Ежели его не убрать, то все останется, как прежде.
— Столыпин это понимает. Государь уже назначил сенаторскую ревизию, она скоро приедет сюда. От Анатолия Анатольича перья полетят. Но нас с тобой это касается лишь отчасти. Наше дело — кражи на московском железнодорожном узле. Расскажи о том, что знаешь. Правда там все настолько запущено?
— Правда. Все товарные станции, что имеются в Москве, заняли преступники. Служащие, сукины дети, и есть первые воры!
— Какие служащие? Мелочь или?..
— Я с начальством дела не имел, так что не знаю. А весовщики, сторожа, даже самый последний крючник — все тащат себе в карман. Причем третий год уже. Начали с декабрьского восстания, и до сей поры никак не остановятся.
— Хм. А кто атаманит? Ведь над крючником или весовщиком стоит заправила?
— Конечно. Имеются крупные скупщики, которые сбывают похищенное. Их и надо истребить в первую голову.
— А в сыскную полицию ты не обращался?
— Когда начальство приказало мне извести воровство, я пошел в Малый Гнездниковский. Поговорил там с двумя ребятами: так, мол, и так, помогите, откройте дознание. Они сразу сказали, что если денег им не дать, то никакой помощи от сыскных не жди. Выложу пятьдесят рублей вперед — тогда ударят палец о палец. Но без гарантий.
Лыков грубо выругался, потом спросил:
— Что решили твои бонзы?
— Бонзы сказали: мы тебе за что деньги платим? Чтобы еще сыщиков кормить? А ты тогда на кой? Иди и лови, больше с такими глупостями не лезь.
— А потом тебе дали по голове…
— Да, потом мне дали по голове.
— Как фамилии тех ребят из Гнездниковского?
— Один был помощник делопроизводителя Соллогуб, а второй — надзиратель Рагин. Оба жулики похлеще уголовных.
Бывшие сослуживцы просидели в ресторане часа три. Потом на моторной лодке переправились через реку, поймали извозчика и велели везти их на Домниковскую улицу в гостиницу «Неаполь». Там и поселились в соседних номерах. Алексей Николаевич заставил Фороскова подписать соглашение о сотрудничестве, как негласного агента Департамента полиции. Выдал ему сто рублей подъемных и велел вживаться в роль. А сам поехал на важную встречу — к фон Мекку.
Магнат принял гостя радушно:
— Здравствуйте, Алексей Николаевич. Очень рад. Позвольте представиться: Николай Карлович. Надворный советник.
Сыщик хмыкнул:
— А в железнодорожной табели о рангах вы кто? Действительный, тайный?
— Вроде того, — поддержал шутку Мекк.
Он понравился Лыкову: живой, доброжелательный, умный. Хозяин сразу перевел разговор в деловое русло:
— Рад, что правительство наконец заметило, что у нас творится. Мы, Московско-Казанская дорога, больше других заинтересованы в наведении порядка. И готовы за это платить. Я общался с господином Стефановым и высокого мнения о его способностях. Обещаю поддержку, не только рублем, но и связями, советами, людьми. Ваша роль в дознании, простите, будет какая? Столыпин нечетко заявил, что вы будете руководить комиссией от Департамента полиции. Так? Почему прислали человека из Петербурга? Это из-за Рейнбота с Мойсеенко?
— Да, — ответил коллежский советник. — Местная сыскная стухла, на нее надежды никакой. Нужен человек, не зависимый от градоначальства. Этим человеком стану я. А еще те люди, которых удастся привлечь на свою сторону — я имею в виду москвичей. Никакой варяг без вас не справится, какие бы бумаги ни лежали у него в кармане.
— Как будет работать комиссия? С чего вы начнете?
— С совещания, — усмехнулся Алексей Николаевич. — У вас в кабинете, лучше побыстрее. Например, сегодня вечером. Стефанов сделает доклад: что он открыл, как обстоят дела на железке. Послушаем и наметим план действий.
— Кто еще будет присутствовать?
— Помимо нас троих нужен кто-то от железнодорожной жандармской полиции, он войдет в комиссию.
— Вы хотите, чтобы я подобрал подходящую кандидатуру?
— Да, Николай Карлович. Вы знаете кадры, вам виднее. Согласуйте с начальством, и пусть этот человек тоже вечером приходит. Нам с ним придется бок о бок воевать, воры без боя не сдадутся. И возможности ОКЖ[5] понадобятся не раз.
Они договорились увидеться в этом же кабинете в девять часов вечера, и Лыков ушел. Согласно правилам, коллежский советник должен был представиться генерал-губернатору и градоначальнику. Приехал из столицы с поручением от самого премьер-министра, должен уведомить об этом власти и заручиться их поддержкой… Но градоначальник был одной из мишеней, и сыщик решил его игнорировать. Он отправился на Тверскую площадь к генерал-лейтенанту Гершельману. Тот командовал войсками округа и одновременно был московским генерал-губернатором, сменив на этом посту адмирала Дубасова.
Сыщик был в Первопрестольной во время восстания и видел Дубасова в деле. Градоначальник Медем испугался и заперся на квартире, даже к окнам боялся подходить. Полицейские, глядя на него, тоже смутились. Выручил Москву адмирал. Твердый, спокойный, заранее уже простившийся с жизнью старик подавил бунт с минимальными для тех обстоятельств репрессиями. После чего пережил два покушения, в одном ему раздробило ногу, а во втором контузило. Он похоронил адъютанта, сам чудом выжил и был направлен государем на покой в Государственный совет…
В 1906 году Медема заменили Рейнботом, а Дубасова Гершельманом. Сначала общество приняло последнего хорошо: боевой генерал, был ранен в Русско-турецкой войне, а в японскую отличился под Мукденом. Но затем Алексей Николаевич слышал разговоры, что как администратор Гершельман являет собой весьма малую величину. Приличный человек, но слишком военный, чтобы тащить и округ, и генерал-губернаторство. Вот и дал много власти Рейнботу.
Разговор о поручении Столыпина был генералу неприятен. Поэтому он уделил командированному ровно три минуты. Обещал необходимую поддержку — и тут же стал коситься на часы: мол, ступай, некогда мне. Лыков откланялся и ушел.
Вечером в кабинете фон Мекка на Рязанской улице состоялось совещание. Кроме самого хозяина и Стефанова присутствовал еще один человек. Среднего роста, слегка полноватый, со спокойным взглядом, он был одет в жандармский мундир.
— Позвольте представиться: помощник начальника Московского ЖПУЖД[6] подполковник Запасов. Включен в вашу комиссию от управления.
— Рад познакомиться. Я Алексей Николаевич,а вы?
— Дмитрий Иннокентьевич.
— Будем вместе служить. Вам объяснили цели нашей комиссии?
— В общих чертах, — ответил подполковник, оценивающе разглядывая Лыкова. — Вы ведь не специалист в железных дорогах?
— Нет. Зато вы специалист. Да и Николай Карлович в случае чего поможет.
Фон Мекк тут же вынырнул из-за плеча жандарма:
— Дмитрий Иннокентьевич, да вы что? Сам Столыпин наконец-то занялся нашей бедой. Надо пользоваться случаем.
— Да я не против, чем смогу — помогу, — согласился Запасов. — Но объясните толком, господа, в чем нужна наша помощь. А то такая телеграмма пришла из Петербурга, что хоть бросай остальную службу, только вашей комиссией и занимайся.
— А вот сейчас нам Василий Степанович сделает доклад, сразу все станет ясно, — доброжелательно ответил Лыков.
Жандарм ему понравился: знает себе цену и не готов лететь сломя голову по первому окрику начальства.
Члены комиссии уселись в кресла, Стефанов разложил перед собой бумаги, нацепил на нос очки.
— Ну, тронулись?
Глава 3 Особенности московского разбоя
— Я начну, господа, с описания московского железнодорожного узла. Местным это не нужно, они и так все знают. Но Алексею Николаевичу полезно. Заодно буду указывать, где у каждой дороги станции, откуда производят грабежи.
— Сделайте одолжение, — кивнул Лыков.
— В городе сходятся восемь дорог. Самая старая, понятно, Николаевская. Ее товарная станция находится на Каланчевской площади. Далее идет Московско-Казанская, где председателем правления Николай Карлович и в помещении которой мы сейчас сидим. У нее две товарные станции. Главная, Москва-Рязанская, находится в Гавриковом переулке. А еще есть Москва-Вторая, где тоже располагают грузы. По-другому она называется Митьковская. И там, и там воруют сильно…
Фон Мекк буркнул себе под нос крепкое словцо.
Стефанов помолчал, давая магнату выговориться. Ничего не дождался и продолжил:
— Затем идет Московско-Курская, Нижегородская и Муромская дорога, третья по оборотам. У нее тоже две товарные станции: одна Рогожская, в Новой Деревне, а вторая поблизости от нее, именуется Нижегородской, при ней еще депо. Эти две станции, скажу так, самые безобразные. Там любого сажай в тюрьму, и не ошибешься… — Это три крупнейших дороги, — переведя дух, продолжил докладчик. — Есть несколько поменьше: Московско-Брестская, Московско-Виндавско-Рыбинская, Московско-Киево-Воронежская и Рязанско-Уральская. У последней станция на Даниловской улице. Самая, кстати, удобная для отсылки товаров на юго-восток, на кавказские дороги, на Сызрано-Вяземскую и прочие. Поэтому там воруют особенно много, и надо обязательно ей уделить внимание.
— А остальные, что вы назвали, совсем мелкие? — поинтересовался Лыков.
— У этих на троих две станции: в Большом Дорогомилове, повозле моста, и на Мещанской улице близ Крестовских башен. В сумме обороты тоже выходят приличные, но предлагаю оставить их на сладкое. Ежели мы прищучим большое жулье, мелкое само разбежится.
— Василий Степанович, вы говорили, что дорог восемь, — дотошно продолжил расспросы питерец. — А я насчитал с ваших слов семь. Кого забыли?
— Московско-Ярославско-Архангельскую, — пояснил москвич. — Ее сейчас переименовывают в Общество Северных железных дорог. Станция у них на Красносельской улице. Предлагаю поступить с ней так же: оставить на ужо. Иначе сил не хватит. Надорвемся.
— Какие обороты по перевалке дает сейчас московский узел?
Стефанов покосился на фон Мекка. Тот ответил:
— Так сразу я вам не скажу. Надо запросить порайонный комитет.
— Что еще за зверь?
— Московский порайонный комитет по регулированию массовых перевозок грузов по железным дорогам. Это регулирующий орган, от Министерства путей сообщения.
— Черт с ними, — смилостивился Лыков. — Обойдемся без лишней статистики. А вот сколько украдено, хотя бы примерно, хотелось бы знать. Петр Аркадьевич говорил про десять миллионов рублей, если считать с девятьсот пятого года. Ссылался на вас.
— Я ошибался, — хмуро ответил магнат. — Только наша дорога лишилась грузов на шесть миллионов. Общая цифра потерь, по моим оценкам, много выше той, что я сообщил Столыпину. Где-то миллионов семнадцать. А точно никто не знает.
Алексей Николаевич молча посмотрел в потолок. Что тут скажешь? Цифра потрясла его. Действительно, проблема национального масштаба! Отчего же так долго на нее не обращали внимания? Кто такие Рейнбот с Мойсеенко, чтобы обречь страну на подобные испытания?
— Однако, — выдавил Запасов. — А вы уверены, Николай Карлович? Ведь это же колоссальные убытки! Люди теряют деньги и молчат? По нашему управлению мы не получали особых сигналов.
— Там сложная система взаимоотношений, — стал оправдываться фон Мекк. — Многие убытки выглядят как недостачи, а не как следствие грабежей. Потом часть потерь отправителей покрывают страховые компании. Наконец если даже убытки повесили на дорогу, но она казенная… Сами понимаете: казенное, значит, ничье. Заплатят и молчат.
— Куда же смотрят начальники дорог? — возмутился жандарм. — Ну и что, если казенное? Это же народные средства.
Надворный советник молча глядел на подполковника, словно хотел сказать: а сам не понимаешь, куда они смотрят?
— Питерец вмешался:
— Эмоциями делу не поможешь. Московско-Казанская дорога частная, там есть хозяева. А тоже теряет миллионы. Давайте дослушаем Василия Степановича. Как совершаются кражи и грабежи? Кто главные преступники?
Стефанов глянул в заготовленный текст доклада:
— Способов несколько. Самый легкий и притом действенный — это тащить товары через дыру в заборе.
— Через дыру? — удивился Лыков. — Так просто?
— Да.
— Но почему ее не заколотят?
— Потому что рядом тотчас же появится другая.
— А можно подробнее?
— Можно. Выглядит все так. Начиная с девятьсот пятого года вокруг каждой из товарных станций барыги скупили дома. Дома эти особенные, в них проживают артели крючников, которые станцию и обслуживают. Официально как рабочие по перевалке грузов, но на самом деле все они воры.
— И крючники, и воры в одном лице?
— Точно так. Эти лихие ребята живут при станции, спят, едят, баб нанимают от хозяина. Артель как артель. Но воровская. Ночью они заходят на станцию — у всех же есть пропуска. И тащат что плохо лежит. Через дыру в заборе, о которой я уже говорил. С той стороны уже стоят ломовые извозчики. Грузы тут же доставляются к держателю артели, и там их когда переделывают, чтобы товар было не узнать, а когда и не прячут вовсе. Прямо так и отдают покражу.
— Куда?
— Перекупщикам, конечно, — тоном знатока ответил коллежский советник.
— Вот-вот. Перекупщики уж заранее знают, что и в каком количестве за ночь стащили. И рано поутру приезжают к дому барыги со своими возами. Ежели явиться туда в этот момент, то вы подивитесь, насколько все отлажено. Телеги чинно подходят к воротам согласно очереди, товары грузят не таясь, никто не скрывается.
— А дальше что происходит с теми товарами? — живо поинтересовался фон Мекк.
