Это я тебя убила E-Book

Екатерина Звонцова

• Herausgeber: ЭКСМО
• Kategorie: Fantasy und Science-Fiction
• Serie: Лучшие мировые ретеллинги
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 1048

Veröffentlichungsjahr: 2023

Beschreibung

Наш мир устроен очень просто: слушайся богов Святой Горы, чти их правила — и с тобой ничего не случится. Я всегда ненавидела правила. Потому что родилась одной из тех, кому отказали в долгой жизни. Принцесса Орфо Каператис. Волшебница в мире, где волшебники неизбежно умирают и сходят с ума. От этой участи меня уберегал Эвер, мой гаситель, мой хранитель, мой друг. Теперь он в Подземье, в краю жутких тварей и теней, откуда нет возврата. И это моя вина. Чтобы спасти Эвера, я готова на всё. Но даже если мне удастся спуститься в Подземье и выйти оттуда живой, вернётся ли со мной в мир живых человек — или монстр? Добро пожаловать в мир Тысячи Правил, где Орфей и Эвридика поменялись местами! Ретеллинг всем известного мифа для поклонников Мадлен Миллер и комикса «Предания Олимпа». Атмосфера Древней Греции, дух фильмов Гильермо дель Торо и персонажи, навеянные образами из знаменитого сериала «Очень странные дела». Сильная героиня, травмированный герой и динамика «хороший мальчик/плохая девочка». Уникальный сеттинг: в мире существует очень много правил, которые люди должны соблюдать, иначе боги убивают их. Екатерина Звонцова — автор бестселлеров «Теория бесконечных обезьян» и «Серебряная клятва». Успешно издавалась сначала под псевдонимом Эл Ригби, потом под собственным именем.

Leseprobe

Екатерина Звонцова Это я тебя убила

© Звонцова Е., текст, 2023

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

Пролог

Скала смотрит. Смотрит, как он с трудом, припадая иногда на локти, движется. Под его ладонями и коленями жжется бледно-золотистый раскаленный песок.

Он ненавидит свет и синеву, режущие глаза, ненавидит боль в согнутой, искореженной спине, но куда больше ненавидит крики чаек, ласковый плеск волн и разнеженный говор. Визги. Хохот. Прочие звуки из хрупких глоток тех, кто думает, что им ничего не грозит. Топот босых пяток. Шум воды, в которой они возятся, как свиньи в грязи. Все ближе. Кто-то пьет вонючее терпкое вино, в котором колко бренчат ледышки, кто-то пожирает фрукты, обливаясь липким соком.

Они по уши в своем счастье, в своем душном, липком, глупом лете. Резвятся, жирные животные, настолько довольные, что пока даже не заметили его, да что там, его не заметил по пути никто, хотя разве это просто – пропустить человека на четвереньках? Вряд ли. Впрочем, если, пытаясь его задержать, ты умираешь… Ха-ха. Вот тогда-то ты его и пропустишь.

Он продвигается еще немного вперед, со лба падают на песок капли пота. Застывают темными точками, чуть светлеют и превращаются в паучков, которых он очень хотел бы проглотить или хотя бы посадить себе на спину, но некогда. Паучки подождут. У него дело, которое не терпит. Нужно успеть, пока не узнал брат.

Но потом он должен узнать обязательно. Должен. Ему придется.

– Смотрите! – мерзкий детский крик. – Кир ползет!

Он поднимает голову, взглядом вылавливая среди пары десятков отдыхающих на пляже любопытного ребенка, который смеет так визжать, да наверняка еще и таращится и тычет пальцем. Находит. Девочка в коротенькой зеленой тунике, с крупной ракушкой в пухлой левой руке. Она застыла прямо посреди пляжа, подняла вторую руку в его сторону. Широко улыбается. Пары зубов нет. И пялится, правда пялится большими, выпуклыми, как у лягушонка, глазами.

– Кир, кир, кир! – взвизгивает она снова, так, будто видит что-то самое потрясающее в своей короткой жизни, и он ощущает еще несколько взглядов – от тех, кто в воде, тех, кто лежит возле пенящейся кромки, тех, кто дальше.

В этих взглядах уже не любопытство. Многие все понимают и начинают вставать.

– Эй, – чеканит какой-то мужчина. Аккуратно подходит сбоку. – Эй, вы… ты… – Бедолага даже притащил с собой меч. О боги, кто таскает мечи на пляж?.. Зато узнал. Узнал, это читается по округлившимся глазам и рту, из которого вылетает: – БЕГИТЕ!

Скала смотрит. Он чувствует ее выжидательный взгляд и чувствует, как смех и смерть, сдерживаемые годами, вскипают в груди и разливаются по рукам силой. От точек пульса до кончиков пальцев. Именно так. Хорошо. Кто-то правда бежит с криком при виде всего-то его вскинутых рук с сухощавыми, изгрызенными в мясо пальцами. Так еще лучше. Скоро они позовут брата. Они должны позвать брата. Брат должен вспомнить, ему будет что вспомнить, будет, будет, будет…

Брат вспомнит все, чего ему обещали не делать. Никогда не делать.

– Милая! – зовут наглую пигалицу в зеленой тунике, но она уже не ответит.

Улыбаясь мерзкому солнцу и мерзкому небу, он вскидывает руки выше и, когда первые тела – сразу шесть или семь – взмывают над песком, лениво поворачивает кисти. По часовой стрелке. Против. По. Против. Будто выжимая мокрую ткань. Хрусть-хрусть. Пока не прекратятся последние крики.

Никогда еще он не слышал такого славного треска костей. Приятный звук. Намного приятнее торжественной песни горнов-раковин. Тех горнов-раковин, что отняли все. Тех горнов-раковин, с которыми она, победоносно улыбаясь, склонила голову, чтобы на нее надели венец.

На песок падают новые и новые паучки, горячие и красные, куда крупнее первых.

Скала смотрит. Ей нравится это зрелище.

Часть 1. Правила волшебников

– Смотри, какой красивый сад алеет там, вдали.

– Мне дела до чужих садов нет, я тоскую по своему.

Как был он свеж, душист и зелен.

– Так отчего не плачешь ты? Как гордо ты глядишь…

– Не плачу оттого, что и по мне не плачут.

Не страшно мне, и там, где слышат Вой иные, я слышу Песню.

Песню мстительного гнева.

– Кто пел ее в падении тебе?

– Тьма безголосая, и кажется, что… ты?

Я будто знаю. Будто вспоминаю. Тебя.

А не случалось ли тебе гулять в моем саду?

– И до того, как он твоим стал.

Дай мне руку.

Узнай меня.

– Не верю…

Орфо. Чудовище

Не убивать его. Только не убивать.

Я не выпускаю мысль из головы, даже когда в уши врезается лязгающий скрежет торакса[1]. Когти сминают его – черно-багровые, жесткие, каждый с мой палец длиной. Пять глубоких царапин медленно, но верно раскраивают узорчатую сталь; от моих ребер когти отделяет, скорее всего, тончайший, не толще волосинки, слой уцелевшего металла, да еще слой одежды. Даже сквозь них я, кажется, чувствую иномирный холод – озноб продирает до онемения, щупальцами обвивает тело. А может, не кажется: почему еще я, распростертая на спине и выронившая меч, никак не вывернусь? По позвоночнику словно ползают ледяные жуки.

Монстр Преисподней – освежеванный до мышц и костей, широкоплечий и похожий на обугленного, начавшего уже гнить атланта – склоняется ниже, скаля серые зубы на серых же остатках лица. Глаза в рваных лоскутах век полны красного света – и секунды три я трачу на схватку с другой мыслью. Как больно в них смотреть.

Не потому, что они жгут все тем же холодом. И не потому, что в них желание выгрызть мне лицо, а затем уже в спокойной обстановке дожрать остальное, включая, возможно, мою одежду, мои сапоги и моего кота, если этот мелкий паразит сглупит и вернется.

А потому что я помню эти глаза другими.

Секунды три. Больше нет. Монстр, зарычав до дрожи в каменных сводах, молниеносно подается вплотную – действительно собирается впиться зубами в мои щеки и нос. Воздух из его пасти ничем не пахнет, но таящиеся в дыхании осколки льда режут скулы, попадают в глаза.

Попалась.

Я, завопив, все же изворачиваюсь – и откатываюсь вбок, скинув его холодную тушу. Торакс лопается прямо на мне, сразу в нескольких местах: и там, где когти в него впились, и там, где металл слишком терся о камень, по которому меня успели повалять. Низкие температуры многое делают хрупче, меня же предупреждали… Зато я ухитряюсь вскочить и снова схватить оружие.

Следующий удар когтей приходится на запевший и заискривший серебром клинок – Финни, моя выкованная богом Фестусом верная подружка, готова крушить, ей-то холода не страшны. Но увидев в который раз вторую руку Монстра – серую, тонкую, болезненно нелепую руку с одиноким ободком бирюзового кольца на мизинце, – я снова отступаю, теряю запал и, пропустив удар в лицо, отлетаю к стене. Финни возмущенно звенит, но другой звук хуже.

Слабая.

Что-то в моей голове, под страдальческий хруст позвоночника.

Ты пропала.

Это громче – когда я падаю.

Монстр оказывается рядом в ту же секунду, когтями поднимает меня за горло. Хватка, вероятно, сдирает с моей шеи немало кожи, глаза застят слезы. На миг красная лоскутная боль ослепляет, и пальцы опять выпускают Финни. Хриплю, впустую дергаю ногами, но, на счастье, меня швырнули в крайне удачном месте, где достаточно сталактитов, – а у меня пока достаточно сил, чтобы, отломав один, использовать его как дубину, прямо на этой склизкой, покрытой ожогами и шрамами голове. Под новый рев камень рассыпается в крошку. Но я вновь оказываюсь на полу.

Шею разрывает, кости омерзительно ноют: устали от злосчастной пещеры. Заставляю себя не щупать глотку, вообще ни на что не тратить время – только два действия: схватить оружие и отпрянуть как можно дальше. Монстр не успевает за мной: видимо, отвык от того, как двигаются люди; в Подземье все немного медленнее – по крайней мере, по его жителям так кажется. Он бьет когтями камень там, где еще недавно была моя голова. Но я уже в пяти шагах.

– Эй, эй! – зову, подпрыгнув. Мой рассудок, конечно, не в восторге от подобной смелости, но выбора нет, и я снова встречаю пылающий взгляд. – Я бешу тебя, да, да? За мной!

Он кидается – я убегаю, оскальзываясь на влажных булыжниках. Мне нужно совсем в другую часть этого огромного, темного, как задница морского змея, пространства. Красные кристаллы, местами растущие из потолка и пола вперемешку со сталактитами и сталагмитами, не помогают, света все равно маловато, полагаться приходится на память. Так, вот тут я вошла – и в этот коридор могла бы выбежать. Тут мы столкнулись, тут сшиблись – а там я упала в первый раз, стесав ладони о шершавые камни. Упала неудачно, настолько, что…

– Эй, эй! – Падаю снова, там же, и одновременно разворачиваюсь. В этот раз Финни я бросаю сама, а вместо ее успокаивающе прохладной рукояти пальцы смыкаются на кажущемся очень хлипким деревянном древке, дергают его с пола вверх. – Помнишь? Получай!

Мышцы плеча отзываются болью, но это другая, почти приятная боль: наконец-то! Монстр кидается на меня мигом, и все же змея хлыста быстрее – рассекает влажную затхлость воздуха грозным свистом, глуша даже рык. Щелчок у самых глаз – Монстр замирает в странной полусогнутой позе, с безумной гримасой на том, что могло бы быть лицом. Второй щелчок – и ремень хлестко обматывается вокруг костлявого горла, в два оборота. Сплетенные жгуты вспыхивают таким же красным сиянием, как эти яростные глаза. И петля затягивается сама.

Как всегда.

– Помнишь? – шепчу я. Дергаю легонько, но Монстр тут же падает на колени, будто ему подрубили ноги. – Да… Неприятно. Сюда, сюда.

Воздух заканчивается быстро; Монстр хрипит, пристально глядя в ответ. Холод от него я чувствую даже через разделяющие нас четыре шага, особенно когда из серо-черной груди, не то заросшей кровавыми лишайниками, не то теряющей ошметки кожи так же, как лицо, вырываются рваные булькающие сипы. Попытки вздохнуть. Хлыст медленно, но верно делает каждую все труднее, ведь он сам знает, когда хватит, точно так же, как знаю это я.

– Ирония, правда? – Пальцы похрустывают: древко я невольно сжала крепче. Но вовсе не потому, что боюсь упустить добычу.

Пару раз Монстр дергается, пока его не парализует; пару раз поднимает руки, пытаясь порвать плетеный ремень, – но обжигается предупреждающим красным огнем. На камнях у моих ног злорадно звенит Финни: она сегодня не попробовала крови, но все равно чувствует себя причастной к победе. А вот я уже не чувствую ничего.

Не убивать его. Только не убивать. Голова кружится, лицо в поту, из рассеченной губы и носа идет кровь. Колени ощущаются скорее как разбитые яичные скорлупки; спина и шея просто горят, будто мне напихали за ворот углей. Смотреть на валяющийся искореженным шматом торакс страшно, особенно если вообразить, что в нем могла застрять я – получился бы горячий ужин в некоем подобии железной банки. Но я повторяю это про себя снова и снова, не то как заклинание, не то как молитву.

Не убивать. По крайней мере, пока есть надежда, что он помнит.

Если он не помнит, я обречена.

Его глаза закрываются. Он падает к моим ногам.

Принцесса

Наш мир устроен очень просто: слушайся богов Святой Горы – и с тобой ничего не случится. Боги, скорее всего, не дадут оступиться, ты только не зли их и не огорчай. Тогда тебя ждут удача, благоденствие, просветление. И много всего приятного в довесок.

Правила богов запомнит и ребенок: не воруй у них, не дерзи им. Клади мертвецам монетки на глаза, нарекай свой меч женским именем, если ты женщина, и мужским, если мужчина. Не ешь гранаты с земли, не мучай лягушек, загадывай желания звездам только про себя. Не превосходи богов в каком-либо мастерстве. Не засиживайся на троне больше двадцати лет. Не повезло родиться волшебником – просто смирись, что не проживешь долго, а пока жив, делай что должен. Принадлежишь к другому демосу – странникам, ломателям, изыскателям, целителям, любому, – возблагодари судьбу; не мечен вовсе – возблагодари стократ, ведь это освободит тебя от ожиданий. И дальше, дальше, дальше.

Правила записываются: мы вносим их в своды сразу, как постигаем. А иногда боги столь щедры, что сообщают нам о новых правилах сами. Правда, такое в последний раз было поколений десять-двенадцать назад: тогда они как раз прокляли все наши регалии и старым тиранам пришлось срочно искать преемников. Остальные же мы открываем случайно. Раз за разом.

Я всегда ненавидела правила. Потому что родилась одной из тех, кому отказали в долгой жизни. Принцесса Орфо Каператис. Волшебница.

Я хорошо помню, как самое первое правило: «Дочь наша, ты особенная, и тебе будет непросто» – ворвалось в мою жизнь. Мне было семь, мы с родителями ужинали в бухте, и я побежала по берегу за старшим братом Лином, требуя отдать последнюю вымазанную в меду и козьем сыре лепешку. Лину недавно исполнилось десять, он бегал намного быстрее и неприкрыто этим гордился. Смуглые пятки его сверкали, тонкие браслеты на щиколотках насмешливо звенели. Он здорово от меня оторвался, и я, бессильно смотря на темные завитки его прыгающих на ветру волос, в какой-то момент подумала, что здорово было бы набросить веревку ему на икры, свалить – да и протащить назад, а потом отнять еду. Веревки у меня не было, но стоило это представить – и Лин упал, а потом его поволокло ко мне. Я многое не продумала: по пути он измазал лепешку в песке, и больше это угощение меня не прельщало. Но именно тогда подбежавшие отец с матерью и объяснили наконец, что же за маленький рисунок темнеет на внутренней стороне моего левого запястья с самого рождения.

Направленная к ладони стрела, наконечник которой охвачен огнем. Метка волшебников.

Еще больше мне должны были объяснить их панические крики: «Орфо! Орфо! Не смей трогать брата!» Но тогда я этого не поняла. Почувствовала неладное, только когда обратно к замку меня вели, слишком крепко держа за руки с двух сторон. Скорее как преступника, чем как дочку, которую хотят повеселить, внезапно подняв в воздух и раскачав, словно на качелях. Лин шел в стороне и молчал. Оба его золотисто-загорелых жилистых запястья были чисты от знаков. С метками ведь рождается только половина людей или около того. У мамы метки тоже не было, а отцу достался знак хозяина – маленький домик, символ того, кто обладает особой способностью создавать уют, где бы ни находился. Неплохой знак для короля.

В тот вечер, поговорив со мной, родители быстро заперлись в спальне. Я, сильно волнуясь, конечно, пошла подслушивать к дверям. Услышала я мало: двери у нас толстые, из сосны чуть ли не со Святой Горы. Но трех реплик на повышенных тонах было более-менее достаточно.

«Вот оно и проявилось, Плиниус!»

«Только бы хватило ей силенок на подольше».

«Какие силенки? Нужно срочно искать гасителя, пока она не!..»

С той ночи правда для меня пахнет золотистой смолой, которую источает в тепле сосновая древесина. С той ночи я часто думаю, на сколько мне «хватит силенок» или они вообще уже закончились.

Наутро за завтраком я, даже не пытаясь скрыть, что подслушала, спросила, кто же это – гаситель. Могла бы и догадаться: я получу сразу два туманных безрадостных ответа.

«Тот, благодаря кому ты, может быть, доживешь до двадцати», – сказала мама: она всегда сердилась из-за того, как я пренебрегаю правилами, что божескими, что родительскими.

«Тот, кому придется отдать тебе свою жизнь», – добавил отец, и вот тут я заревела. Стало совсем понятно: происходит что-то плохое. Я не нуждалась в чужих жизнях, мне хватало своей, она была маленькой, но я ее любила. Я плакала в голос, а родители молча глядели на меня: хмурая мама с холодным облаком золотых волос и сжатой в тонких пальцах маслиной; отец, похожий на большую темную гору, но явно мечтающий спрятаться за кувшином с молоком.

Лин тоже был там и сосредоточенно слушал. Смотрел на меня, смотрел, а потом подал наш тайный знак – ущипнул себя за мочки ушей – и удалился с кубком медовой воды на балкон. Это он пообещал мне все объяснить, поэтому я скоро перестала плакать, выскочила из-за стола и присоединилась к брату. Родители за нами не пошли: уже привыкли, что Лин как бы… не может долго с людьми, особенно тяжело ему по утрам. «Каким же ты будешь королем?» – ворчала иногда мать, все же вламываясь в его уединение. «Тихим и скромным», – шутил Лин, но глаза его, такие же глубоко-синие, как у нее и у меня, словно замерзали. Я знала, что он тоже боится или, скорее, не хочет: терпеть много придворных, праздников и дел, и заводить жену, и каждый день общаться с нудными советниками, и много другого. Но выбора не было: корону всегда получает старший или старшая. И, что еще важнее, никто в здравом уме не коронует волшебника. История знает исключения, но лишь несколько. Во всех них замешаны или любовь, или отчаяние, или и то и другое. И ни одно не кончилось хорошо.

Я не знала о волшебниках ничего. При нашем дворе их не было, при других вроде как были, и среди наших подданных тоже – но это не слишком громкие люди. Они тоже подчиняются множеству правил: например, могут «помогать своим», но не могут «вредить чужим»; не имеют прав на власть, в определенные ночи года страдают от ужасных кошмаров – потому что их дар на самом деле краденый, и часть богов до сих пор человечество не простила. А главное, самое главное… чтобы протянуть хотя бы лет сорок, волшебнику нужен рядом гаситель. Иначе волшебник однажды просыпается с вывернутыми суставами или вытекшими глазами, без легкого или почки, без кожи, глубоко старым, не способным ходить. Дальше – или одновременно с этими увечьями, или еще раньше, чем они обрушатся, – волшебник начинает сходить с ума. Видит галлюцинации, не контролирует плохие чувства. Становится похотливым или прожорливым, гневливым или вдруг мечтает захватить мир. У каждого это происходит в разном возрасте, в зависимости от того, насколько он развивает силы и сколько раз нарушает правила. Гаситель – человек, близость которого замедляет все эти жестокие вещи. Волшебнику он может быть родственником, другом, мужем или женой, слугой, командиром – кем угодно, лишь бы рядом, физически и сердцем. Знак гасителя – тоже стрела, но повернутая в сторону локтя и без пламени. Гасителей мало, их невероятно трудно найти, многие волшебники так без них и погибают. Но родители обязательно найдут.

Примерно все это – только помягче, чтобы маленькая я не умерла от страха, – и сказал Лин, когда мы стояли на белом резном балкончике с кариатидами и глядели в голубую, полную пенистых барашков даль. Лин ко мне не поворачивался, брови его были сдвинуты, и он казался старше из-за серьезности. Я старалась скрыть, как напугана. Понимая, что хорошего не услышу, я все-таки подошла ближе, встала на носки и потянула его за край синей туники, перехваченной в талии золотым ремешком.

– Лин, – спросила я, – а ты не сможешь стать моим гасителем?

В тот миг я видела его профиль – и заметила, как грустно дрогнул край узкого темного рта.

– С метками рождаются, малыш. По-другому никак. – Он помедлил. – Но ты не бойся. Говорю, родители тебя не бросят.

– А ты? – Я запнулась. Снова вспомнила, в каком ужасе мама с папой – особенно мама – кричали на меня вчера. – Ты?.. Ну… я же, получается, опасная…

Лин повернулся, заметил что-то на моем лице, удивленно наклонился. Его теплые ладони легли мне на плечи, легонько сжали и даже встряхнули. Я опять зашмыгала носом.

– Ну эй, – начал он, смотря мне в глаза. Улыбнулся уже по-другому. – Эй, малыш. Не настолько. Волшебники, знаешь ли, на самом деле всегда творили великие дела. – Он потрепал меня по волосам, вздохнул, и вид его стал рассеянно-мечтательным. – Орфо, был, например, у нашей страны великий король Арктус, так вот у него был большой отряд верных воинов, Боевое Братство, которое он собирал за Круглым столом, и еще придворный волшебник Марион – самый надежный его союзник и советник. Помогал укрощать чудовищ, берег от ошибок, всегда оставался лучшим другом. Знаешь Арктуса?

Я помотала головой. Родители пока читали мне в основном истории о богах: о верховном громовержце Зирусе и его добросердечной, но упрямой жене Гестет – покровителях всего живого; о сестрах-близнецах Окво, которые так много плакали, что разлили Святое море; о непреклонном Арфемисе, придумавшем «правило двадцати лет», когда его возмутил гнет одного людского тирана или тиранши. Я догадывалась, почему для меня выбирают такие сюжеты: чтобы я, как все жители Гирии, да и прочих стран, поскорее поняла и выучила правила. И конечно, я не решалась признаться: мне так не хватает историй о людях.

– Скоро узнаешь, я тебе почитаю. – Лин гибко выпрямился, снова облокотился на перила. Но его хитрый взгляд не отрывался от меня. – Тебе понравится, я думаю. И из тебя получится здоровская придворная волшебница. – Мои глаза округлились. – Да-да. Я бы этого очень хотел.

– Что же мне придется делать? – опасливо и одновременно с надеждой спросила я. Слова «придворная волшебница» звучали как большая, но интересная вещь.

– Защищать меня и мое Боевое Братство. Помогать нам. Быть умницей. Видеть больше, чем все вокруг, – начал важно перечислять он, но я немного споткнулась уже на первом пункте.

– У тебя нет Боевого Братства. Ты…

Тихий и скромный. Но я не решилась этого сказать. Лин наконец снова посмотрел на воду, убрал волосы со лба. Мне стало легче без его внимательного взгляда.

– Оно будет. Мне никуда от него не деться. Наверное.

– А если я… – Никак не получалось перестать думать о родительском страхе. И о других касающихся Лина вещах, с которыми мне было сложно.

– Орфо. – Как и не раз прежде, он угадал почти все, что я могла бы пролепетать. Залпом опустошил кубок, со стуком поставил на перила. Снова глянул на меня, но уже сверху вниз, не наклоняясь. – Орфо, запомни раз и навсегда: ты не опасна. По крайней мере, для меня. По крайней мере, пока. А чтобы все было хорошо, тебе просто нужен гаситель. Он найдется.

– А если… – залепетала я, но он перебил.

– Орфо, – повторил он. – Послушай. Я доверяю тебе. И всегда буду доверять. – Снова наклонившись, он протянул мне ладонь. – Король и его волшебница. На веки вечные. Ладно?

Я взялась за его горячие, липкие от меда пальцы сразу обеими ладонями. И улыбнулась, стараясь не думать о том, как сжимается сердце.

Я уходила с балкона, больше не плача, но бояться стала только сильнее. Я смотрела на свои руки, потом на всю себя в зеркало – пыталась понять, где прячется волшебство. В серединах ладоней? Во лбу, в глазах? В груди? Все получилось так просто: я подумала стреножить Лина – и стреножила, подумала протащить по песку – и протащила. Что… Что же будет, если однажды я подумаю убить его? Или превратить во что-то? В какого-нибудь… зверя, не знаю? Вдруг я умею и это? А еще я все гадала, найдется ли для меня гаситель. И если да, то каким он будет. Вот бы кто-то, с кем я могла бы дружить. Вот бы кто-то… хороший.

Но чтобы я обрела гасителя, мне понадобилось потерять слишком много других вещей. Первыми были покой и мама.

Чудовище

Толпа низеньких серолицых подземцев дрогфу, возглавляемая моим котом, врывается под своды как раз в миг, когда я вытираю кровь из носа и перестаю ругать себя за пару внезапных слез. Темная тишина сразу наполняется возбужденными хриплыми криками, звоном бубенчиков на высоких колпаках, язычками факелов и тем неповторимым «хлоп-хлоп», с которым выстиранные трусы развеваются на ветру, а точнее, перепончатые крылья Скорфуса рассекают воздух.

– Ого, человечица! – подлетев и замерев рядом со мной и Монстром, изрекает он. Единственный глаз весело вспыхивает желтым. – Ты справилась!

Его голос еще ниже голосов подземных жителей – и не подумаешь, как противно он может мяукать, когда хочет есть. Крылья, черные с синими прожилками, обдают меня прохладой – затхлой, но куда менее колкой, чем недавно дыхание Монстра. На всякий случай я пинаю добычу в бок – и наконец велю хлысту окончательно ослабить петлю. Толпа дрогфу тут же несется вперед, некоторые грозно машут короткими копьями, и я спешу напомнить:

– Не убивать! Только связать!

Они принимаются за работу, но все равно приходится следить, чтобы кто-нибудь из этих неравнодушных граждан не ткнул в серые ребра оружием, или факелом, или еще чем-нибудь, что может прятать в пестрой куртке, за сапогом и в том самом увенчанном бубенчиком колпаке. Подземцы слишком долго мучились с этим существом, бесконечно носившимся по их прекрасным кристальным пещерам и каждый раз кого-то пожиравшим. Подземцы устали от того, как тварь проникала в их сны, лишала воли, заводила в темные уголки и приканчивала. Подземцы, когда я с ними встретилась, были в гневе и ужасе сразу. Поэтому теперь я боюсь: вдруг обещание – отдать мне Монстра, если я с ним справлюсь, – они заберут назад и учинят немедленную расправу.

Но они вяжут своего огромного врага смирно и тихо: пять добровольцев орудуют веревками из пещерных водорослей, пять других страхуют на случай чего, а еще десять – местные токсоты[2], судя по тому, что колпаки желтые, – держат оцепление, не подпуская сердитых сородичей. Еще какое-то время я слежу, с трудом скрывая любопытство. Все-таки занятный народец, жаль, что больше я их, похоже, никогда не увижу. Дрогфу оказались довольно милыми. Они вкусно готовят слепую пещерную рыбу и пюре из тины. Знают все языки мира. И, что для меня, пожалуй, главное – у дрогфу вообще нет правил. И с богами все тоже очень условно. То ли жители Святой Горы о них забыли, то ли махнули рукой, то ли Скорфус прав и это действительно совсем другой мир. Точнее, не мир вовсе.

– Предатель, – отвлекшись, все же бросаю я своему коту, и он от возмущения переворачивается в воздухе. Густая черная шерсть ловит алые и рыжие блики.

– Я-а-а? – Это уже больше похоже на свойственное обычным кошкам обиженное «мяу». – Да я, между прочим, привел вот эту группу поддержки, и еще…

– Ты бросил меня, – отрезаю я, вспомнив, как быстро скрылся за поворотом тоннеля кончик его пушистого хвоста. – Нет тебе прощения.

– Неправда! – рявкает он, но, посмотрев в мои прищуренные глаза, тут же осекается и закатывает свой. – А-а. Ты шутишь, человечица. Ну да, ну да. Нет мне прощения.

Конечно, я шучу: потеряю еще и Скорфуса – мне точно конец. Я совершенно не была заинтересована в том, чтобы Монстр поймал его и разодрал, тем более магия моего… ладно, питомца, хотя Скорфус не кот, а фамильяр… сделала бы его сильнее. Дрогфу предупредили меня: Монстр набирал мощь с каждой отнятой жизнью. И жизнь, например, жреца, выращивающего кристаллы, питала его лучше, чем жизнь рядового гоплита[3]. Не говоря уже о том, что Скорфус не так чтобы любит драться. Он вообще по большому счету довольно мирное существо.

– Ты сделал то, что я тебя просила? – уточняю, уже примирительно почесывая ему голову между острых ушей.

– Пур-р-р-р, – отзывается он, но спохватывается и сбавляет тон на сухой и деловитый: – Да-да, транспорт там. – Он бегло кивает в сторону тоннеля. – Не карета, но сойдет.

– Отлично. – Я снова тревожно кошусь на дрогфу. Они уже почти связали Монстра. – Эй! – Я взмахом руки привлекаю их внимание. – Пасть… рот… тоже завяжите.

– Хм. – Еще не повернувшись, я чувствую, как Скорфус на меня смотрит. – У меня, конечно, нет дипломатического образования, но мне кажется, это не лучшее начало.

– Мне нужно подготовиться, – напрямую сообщаю я, и Скорфус разумно затыкается, на его островатой морде даже проступает что-то вроде сочувствия. – Да и слушай, судя по всему, разговаривать он все равно пока не может. А от его рева могут упасть сталактиты.

Запоздало понимаю: вторым доводом можно было и ограничиться. Уровень моего доверия к моему же коту порой меня пугает.

– Как всегда разумна, как всегда предусмотрительна, – изрекает он, вздыхает и сам трется пушистой макушкой о мою ладонь. – Ладно… Не расстраивайся, Орфо. Ты в любом случае сегодня молодец.

– А еще уважаю чужое жилище, – все так же запоздало добавляю я, кусаю губу и снова смотрю на дрогфу. Они расступились. Связанный Монстр лежит в поблескивающем круге маленьких начищенных сапог. Он все еще без сознания и все еще ужасен, несмотря на то, что изуродованную кожу и торчащие ребра скрывают путы. – О боги, Скорфус. Мы ведь точно…

– Да, да, успокойся. – Судя по тяжести на плече, он садится туда; судя по влажной шершавости на шее, начинает зализывать одну из моих ран. – Это даже не будет сложно, первые подвижки ты, думаю, увидишь по пути. А дальше… просто нужен другой воздух.

– Какая все-таки я дрянь, – срывается с губ само. Взгляда от Монстра я так и не отвожу.

– Ты была малышкой, человечица, – спокойно отзывается Скорфус. – К тому же, если я понимаю правильно, все не так просто. Твой брат…

Монстр со сдавленным стоном шевелится. Получеловеческая голова его ворочается вправо-влево и замирает снова. Кто-то из дрогфу плюет ему в лицо, остальные начинают лопотать ругательства. Тревожно. Мерзко. Стыд прожигает до печенок. Взяв себя в руки, я останавливаю Скорфуса до того, как мне захочется зажать уши.

– Оставим это на потом. Нам пора.

Он не спорит – легко слетает с плеча, хлопнув крыльями у самого моего уха. Устремляется к подземцам и, зависнув под их завороженными, полными почти обожания взглядами, велит:

– Тащите его к телеге.

Чтобы поднять Монстра, нужно сразу десять дрогфу. Они несут его так низко, что серое человеческое запястье, торчащее из веревок, волочится по полу и бьется о камни. Лучше поправить эти путы, потому что вдруг он освободится? Лучше поправить, потому что ему больно.

Но я не могу.

Принцесса

Наши боги и богини считают войны довольно полезным делом. Иногда кто-то из них выбирает одну человеческую сторону, кто-то – другую, и так они выясняют отношения. Делят смертных друзей и врагов. Хорошеньких жриц или жрецов. Яблоки и вино. Земли, которым покровительствуют. Всякие сокровища, которые хранят на Горе. Какая человеческая сторона выиграет, такой бог и победит. Для них это вроде как сыграть в настольную игру за чашей вина.

Но чаще все же бывают войны, на которые богам плевать: недовольно смолкнув, они лишь наблюдают и, вероятно, изумляются смертной глупости. Наша оказалась такой.

Когда Гирия напала на Физалию, я была слишком мала, чтобы понять, что именно нам там нужно. Да даже отец не до конца понимал – войну задумала мама. Говорила, будто Физалия много о себе возомнила. Будто ее волшебники – а там больше волшебников, чем у нас, – начинают вмешиваться в дела других стран. Будто они проникают в умы королей, императоров и консулов, и именно поэтому Физалию резко полюбили: все охотнее ездят к ним, чем к нам, покупают у них, чем у нас, хотят дружить с их правителем. Даже желтая императрица Ийтакоса и голубая императрица Хиды – наши самые верные, давние друзья – стали бывать там слишком часто.

Сейчас я догадываюсь: это была ложь. Волшебники не могут настолько нарушать правила, и способности воздействовать на других у большинства нет. Дело в ином: Физалия в прошлом – наша провинция. Так было веками, провинций у нас много, но однажды именно Физалия снискала особую благосклонность одного из наших королей – моего прадеда Иникихара – и стала независимой. Ей даже не понадобилось отвоевывать свободу. А потом она начала расцветать.

Мы тоже не бедствовали, другие страны дружили и с нами. Нам не было равных в сыре, вине, выделанной коже, дешевых тканях и строительном мраморе. Но все равно мама злилась. Особенно когда узнала, что физальский король Гринорис вот-вот выдаст дочь за сына консула Игапты – самой большой, процветающей страны на континенте Святой Горы. Страны с огромной армией и особым покровительством самого Зируса. Страны, мнившей о себе, по мнению мамы, еще больше.

Повод нашелся вскоре – случилась бойня на острове Пери. Ту территорию, полную вулканов и самоцветных залежей, мы делили со дня, как Физалия освободилась. Половину населения там составляли гирийцы, а половину – физальцы. Жили они дружно, работу делили на всех – добывали обсидиан, проясняющий разум, гематит, останавливающий кровь, и священный лазурит, облегчающий агонию. Говорили на обоих диалектах нашего общего континентального языка. Над замком Дуумвирата – союза двух правящих островом патрициев-наместников, гирийского и физальского, – развевались сразу два флага.

Маме было мало этого, залежами она хотела владеть безраздельно. На Пери тайно отправились ее младшие братья – чтобы убедить островитян перейти под нашу юрисдикцию, соблазнить их привилегиями вроде низких налогов. Но оказалось, не они одни вели подобные разговоры, Гринорис лелеял те же планы. Он был убедительнее, щедрее, обаятельнее, и большая часть народа уже выбрала физальский путь, путь дружбы с охочими до лазурита игаптянами. За попытку убить Дуумвират и захватить власть моих дядь растерзала разъяренная толпа, ну а вскоре, несмотря на официальные извинения короля за эту расправу, мама ввела войска – сначала на остров, потом в физальскую столицу, во имя мести и превентивности. Она верила, что это убийство – лишь часть будущих козней Гринориса. Она верила и во многое другое, о чем мы больше не говорим.

Сейчас я понимаю: она, никогда не любившая братьев сверх меры, скорее всего, знала, куда отправляет их – хилых, бестолковых, но постоянно требовавших должности в Сенате и ужасно мечтавших о славе. И не просто так задолго до этого по Гирии поползли чудовищные слухи: якобы физальцы дичают. Перенимают все больше темных практик у игаптян – например, мумифицировать тела в надежде оживить их; вспоминают собственные древние зверства – такие, как обычай сбрасывать со Святого утеса или скармливать свиньям слабых младенцев. Мама доводила меня до тошноты, то рассказывая подобное, то кроваво расписывая мучения дядь. А я не задумывалась о том, что Святое море нельзя осквернять кровью, тем более детской: это правило соблюдают все страны. Как не знала я о том, что физальцы не выращивают свиней, их кормит рыболовство, а не скотоводство. Мама твердила: «Игапта растит ручное чудовище. Если не призвать физальцев к порядку, они вместе уничтожат нас. Это мы должны главенствовать на континенте. Мы, не кто-то другой». Ее глаза горели. Она сама надевала торакс, брала два меча – в нарушение правил лишь у одного было женское имя, у второго мужское – и шла в бой.

Лишь многим позже я поняла: она опутывала меня жестокими выдумками. А тогда безнадежно раскаивалась за то, что киваю с пустым сердцем. За то, что мне не жалко болтливых дядь – толстого и тонкого, с одинаково кислыми лицами и быстрыми глазами. За то, что считаю: надо было им сидеть дома, а физальцы никакая не «часть нашей цивилизации». У них же волосы другие, и одежду они носят странную, и вообще! Они ведь были таким же древним народом, как мы, – пока однажды беда не вынудила их покориться.

Мы воевали год. Боги нами так и не заинтересовались, а вот Игапта физальцам помогла: брак случился. Все кончилось, без приобретений для кого-либо, зато с потерями для всех. Я до сих пор гадаю: зачем было начинать? Мама поражения не перенесла, прыгнула с утеса почти сразу, как отец запросил мира. Ужасно, но я скорбела меньше, чем подобало. Мама к тому времени казалась сумасшедшей и чужой, мне не нравилось, что она постоянно уезжает командовать армиями и сечет плетьми каждого, кто спрашивает: «Госпожа, когда остановится война?» или кричит на улице: «Нет бойне, нет королеве!» Лину было тяжелее: они с мамой очень любили друг друга. После ее смерти он прибирался на могиле каждые несколько дней.

Но та война принесла мне и хорошее. Одно-единственное. Эвера.

Ему было пятнадцать – на три года больше, чем Лину. Он, обычный ученик военного медика, попал в плен в одной из последних битв. Его выловили из воды, когда потопили корабль, где тот медик находился. Эвер никогда не рассказывал о том дне, ничего, кроме единственной детали: что, даже теряя сознание, очень боялся падать, потому что вода была в трупах. А когда очнулся, наш медик, осматривавший его, уже нашел на левом запястье – где и у всех меченых – маленькую устремленную к локтю стрелу и доложил об этом отцу.

Здесь сошлось все: то, как быстро начали готовить перемирие; то, что Эвер ненадолго забыл свое имя; то, что его оказалось некому спасать. О нем вообще не вспомнили, а если бы вспомнили, вряд ли бы это помогло: отец почти сразу решил его не отдавать. Мама разбила его сердце, теперь он ужасно боялся потерять еще и меня и готов был на что угодно, лишь бы я обзавелась гасителем прямо сейчас. К тому же Эвер – хрупкий, брошенный, спокойный, вежливый – сразу ему понравился. А Эверу, хотя признался он намного позже, понравился мой отец. Не удивительно: хозяева, как правило, нравятся всем, с ними чувствуешь себя нужным и обогретым, даже если они просто тебе улыбаются и спрашивают, который час. К тому же старый физальский медик был вовсе не опекуном, а владельцем Эвера. Плохо с ним обращался, держал как прислугу, делал мерзкие вещи, которых маленькая я не могла даже вообразить. И когда мой отец предложил Эверу отдельные покои, хорошую одежду и возможность все свободное время жить как вздумается, он согласился. К тому же, наверное, ему было обидно: физальцы бросили его. Без владельца, который в той битве погиб, Эвера для них просто не существовало. Как и всех прочих рабов.

Я не ждала его и не так чтобы хотела нашей встречи. Мои силы пока вели себя спокойно. Дважды я предугадала исходы битв, имена военачальников, которые к нам не вернутся, и тех, которые маму предадут. Один раз неосознанно записала список кораблей, которые физальцы к концу войны потопят. Пару раз отпихнула силой мысли слуг, пытавшихся оторвать меня от мамы, – я все время вцеплялась в нее, когда она собиралась на линию боев и тащила «за зрелищами» бедного перепуганного Лина. Еще были кошмары, но магической ли природы? Не помню. Вроде они походили на более поздние, уже точно магические – вязкие, липкие, полные то тварей, разрывающих меня на части, то огня, в котором я горю заживо. Так или иначе, я не мучилась сильно и никому не желала зла, а значит, оставалась в уме. Но отец все равно беспокоился только больше и заражал меня страхом. Слишком часто спрашивал: «Как ты себя чувствуешь, Орфо?» Слишком часто одергивал: «Не смотри на кухарку так пристально, Орфо, вдруг ты что-то ей сделаешь?» «Что тебе снилось, Орфо?» И когда мамы не стало, моя судьба была решена.

– Орфо, это Эвер. Он твой гаситель.

В день, когда отец сказал это, я, как обычно, возилась в саду: пыталась пристроить в тенистом уголке у крепостной стены лесные ландыши. Земля там была каменистая, щебенку предстояло сначала расковырять и убрать, потом – все прорыхлить, полить, удобрить и только уже дальше сажать. Этим я и занималась, орудуя то маленькой лопаткой, то – когда теряла терпение – ногтями. Голос отца отозвался мурашками в моей взмокшей спине. Я замерла. Уставилась на потревоженного краснопузого жука-толстяка, бежавшего наутек по земляным руинам. Позавидовала ему.

– Орфо, – снова позвал отец, но я чувствовала: он стоит по-прежнему далеко. Даже он меня побаивался. Второй человек молчал.

Я медленно положила лопатку на траву, поднялась. Постояла так несколько секунд, глубоко дыша через нос, затем быстро обернулась. Отец – моя любимая темная гора – казался особенно огромным и грозным. Из-за существа, которое было рядом.

Оно смотрело на меня внимательно, наверное, так же настороженно, как я на него. Оно было в белом – не наш, не гирийский цвет. У нас любят бежевые, медовые, красные, серые, синие краски. А тут белая туника – нет, рубашка, судя по тому, что вместо шнуровки ряд перламутровых пуговиц, – и свободные штаны, которые у физальцев, кажется, называются швары. Светлые волосы почти как у мамы: не слишком длинные, похожие на прохладное, подсвеченное солнцем облако. Но «существом» я назвала его из-за глаз – бирюзовых, прозрачных и больших. Больше, чем у всех в нашей семье, больше, чем у придворных и слуг. Странно, но в тот момент я подумала: все правильно. Физалия и должна была снова стать отдельной страной, рано или поздно. Там люди с совсем другими глазами. Цвета моря, которое они избрали покровителем в древние-древние времена. Как вообще могли они подчиниться таким, как мы, – людям с глазами цвета медной монеты, оливковой древесины, темной ночи? Но так случилось, были мрачные годы, которые этому поспособствовали.

– Привет, – тихо сказал он. У него был еще юный, но глубокий голос и совсем слабый акцент: все согласные звучали чуть мягче, чем на самом деле, будто скруглялись.

Я все стояла, растерянно перебирая грязными пальцами воздух. Этот… Эвер, да?.. был таким белым, а под моими ногтями густо чернела земля. Я поморщилась и отвернулась, неожиданно разозлившись на папу: нашел время! Мог бы велеть причесать меня, и одеть в платье, и все такое…

– Вот видишь, – снова заговорил папа. – Непросто с ней. Злая моя дочура. Вся в мать.

Я вспыхнула: пожалуй, это худшее, что я когда-либо слышала. Захотелось подобрать камень и бросить в этих двоих, но я сделала иначе – опять в упор уставилась на отца и мысленно дернула сразу за оба его пышных уса. Он охнул, схватившись за место между носом и губами. В темных глазах блеснула такая обида, что я сразу устыдилась. Это же папа. И он старается.

– Так ли непросто? – Эвер спросил словно в пустоту, а больше ничего не сказал. Его не развеселила и не разозлила моя выходка, он ее будто не заметил. Это было странно: выглядел он лет на пятнадцать, а держался-то как совсем взрослый. Отец задумчиво на него посмотрел.

– Ты осторожнее. – Он отвел ладонь, за которой, как оказалось, уже зажглась знакомая, любимая мной улыбка. – Но не думай, она у меня очень хорошая, только вот…

– Она здесь, – тихо прервал Эвер. Я растерялась снова: отца не полагалось перебивать. – Не стоит говорить так, будто ее нет.

Это, видимо, было какое-то правило, которого я не знала: отец, смутившись, кивнул. Расправил плечи, пошел мне навстречу, приблизился и приобнял – насколько позволял его огромный рост. Я сразу успокоилась и прижалась к его теплому боку. От него пахло кожей и маслом, наконец-то – не разогретым металлом. Торакс он перестал носить не так давно, весь год мама заставляла надевать его, боясь покушений со стороны недовольного народа. Хотя недоволен народ был прежде всего ею.

– Пойдем, познакомитесь. – И он повел меня к Эверу. Я шла покорно, только украдкой вытирала грязные руки: одну о свою тунику, другую – об отцовский плащ.

Когда мы поравнялись, Эвер так и не шелохнулся. Он продолжал внимательно меня разглядывать, и я поняла, что еще с ним не так: у него… медленные глаза. Они двигались, но вполовину не так быстро, как у отца, напоминали самоцветы, но в то же время казались чуть заледенелыми. Еще он был бледным, бледнее нас. В мраморно-нежных мочках ушей блестели серебряные гвоздики, а на шее темнел широкий, розоватый, с багровыми краями след, охватывая ее. Я понимала, что это неправильно, но уставилась на поврежденную кожу во все глаза. Испугалась. Эвер этот взгляд поймал. Спокойно коснулся полоски пальцем, провел влево.

– Я носил ошейник. Но больше не буду. Все обязательно скоро заживет, не переживай.

Наши глаза встретились, и он вдруг улыбнулся, слегка наклоняясь. В его лице правда читалось это – благодарность вместе с пониманием. Я все еще была грязной и красной от злости из-за слов про маму, но мне стало чуть получше. Я не решилась улыбнуться в ответ, но кивнула.

– Дай ему руку, Орфо, – попросил отец. Он не вмешивался в разговор. Я с сомнением посмотрела на Эвера, почему-то желая, чтобы он кивнул, и правильно: кивка не последовало, лицо дрогнуло. Там отразился пусть не страх, но какое-то страдание. Отец тоже это заметил. – Хорошо, Эвер. Дай ей руку первым. Она не укусит.

Это тоже стоило ему усилия, но меньшего. Он наклонился еще, и белая худая ладонь замерла в воздухе. Взгляд не отрывался от меня. Глазами я спросила: «Можно?» – и теперь он кивнул. Я взялась одной рукой за его кисть, сразу почувствовав приятную прохладу пальцев, а другой несмело подняла рукав рубашки. Понадобилось совсем чуть-чуть. Стрела была там, точно такая, как мне описывали: без пламени на наконечнике, устремленная к локтю. Эвер так же осторожно коснулся моей левой руки и отодвинул ткань. Язычок пламени, охватывающий мою стрелу, мигнул золотым, потом красным и снова почернел. Так же вспыхнула-погасла стрела Эвера. Метки, неразрывно связанные по воле богов, признали друг друга.

– Вот и все, не так страшно, правда? – тихо спросил он, но его пальцы подрагивали в моих. Я еще не понимала, что дело в самом касании. Думала, он волнуется или стесняется. Ведь сама я волновалась и стеснялась очень сильно.

– Угу, – только и получилось сказать, и я не сразу сообразила, что заговорила впервые с их с отцом появления. – Запачкала…

Это я говорила о следах своих грязных пальцев на его белой коже. Он покачал головой, улыбнулся снова и, освободившись, стал отряхиваться. Даже это он делал аккуратно и как-то невесомо. Голову опустил, светлые ресницы прикрыли глаза. На лоб падали волосы. Мамины были, несмотря на внешнюю легкость, жесткими, как щетинка, интересно, какие у него?

– Чувствуешь что-нибудь? – пробормотал отец.

Судя по тому, что Эвер молчал, вопрос предназначался мне. Я помотала головой. Правда не чувствовала, по крайней мере, ничего магического. Может, почувствовала бы, если бы прежде мне было плохо. Но мне не было.

– Ладно. – Он прокашлялся. Я вдруг поняла: ему хочется скорее убраться подальше. Не знаю почему. – Тогда я вас оставлю, мне еще сегодня говорить с вдовами наших гоплитов, а Лину хорошо бы поддержать детишек.

– Я опять буду обедать без вас?! – Все-таки вырвалось, хотя я даже зубами щелкнула в надежде прикусить язык. Поздно. Ляпнула, да еще с обидой.

– Дела, дочура. – Отец снова потрепал меня по плечу. Ладонь была очень горячей. – Сама уже понимаешь, войны кончаются – беды остаются. Зато можешь сегодня пообедать в саду. – Он легонько кивнул на Эвера. – Можете вместе.

Я снова подняла глаза. Эвер слушал молча, со странным лицом, на котором будто бы опять читалось сочувствие. Кого он жалел: меня, отца или себя, вынужденного отныне и навеки сопровождать чужую девочку из вражеской страны? Девочку, которая может в любой момент сойти с ума и убить его.

– Хочешь? – без обиняков спросила я, грозно глянув исподлобья: вдруг поняла, что обижусь, если он откажется.

Он кивнул без колебания. И отец, не скрывая облегчения, нас покинул.

Едва он скрылся за большими лохматыми кипарисами, несшими в моем уголке караул, я подступила к Эверу ближе и окинула его новым взглядом. Еще раз рассмотрела белую одежду, и простой кожаный пояс, перетягивающий рубашку, и серебряные сережки, и пальцы – без единого кольца, непривычно для Гирии, где не унизать себя перстнями – все равно что выйти на улицу голым. Мне еще не полагались кольца, но Лин их уже носил. И тем более должен был надеть Эвер.

Я взяла его руку снова и стала придирчиво рассматривать пальцы. Он легонько дернулся.

– Ты не думай, – сказала я ему. – Я еще не сумасшедшая.

Он промолчал, но глаза многое сказали. «Не трогай меня, пожалуйста» – не злое, не презрительное, не снисходительно-взрослое, просто усталое и почти умоляющее. Мне стало неловко, я его отпустила. Снова, кажется, начала краснеть, я ведь чувствовала: что-то не так. Но я была слишком маленькой, чтобы понять, почему лучше правда не дотрагиваться до него лишний раз. Даже отец ведь не дотрагивался, хотя обычно хлопает по плечу или спине всех, кто хоть сколь-нибудь ему нравится. Я списала это на свои грязные руки. И на страх.

– Ладно, пойду сажать цветы. – Мне уже тоже хотелось как-то спрятаться. Не дожидаясь ответа, я развернулась, побрела к стене. Снова начала перебирать пальцами воздух.

– Я могу помочь? – тихо донеслось в спину.

Я не стала оглядываться и говорить «нет», только помотала головой. Почему-то точно знала: он не будет навязываться. Знала, что для него не навязываться важно.

– Я должен быть с тобой как можно больше, – все же напомнил он, и это «должен» кольнуло меня.

Глупая. Я же ненадолго забыла, что Эвер моя… обслуга, ну или почти обслуга, не знаю точно, как это назвать, обслугой гасителей называла только мама. В общем, Эвер здесь не потому, что я ему нравлюсь. Он здесь по приказу отца. И потому, что иначе я могу сойти с ума, лишиться ног или без всякого предупреждения превратиться в сухую горбатую старушку без глаз.

– Тогда сядь вон там, в тени. – Все так же не оборачиваясь, я махнула грязной рукой в сторону кипарисов. – Солнце высоко.

Я не видела, послушался ли он, шагов тоже было не слышно. Не хотелось проверять. Я вернулась в свой уголок, взяла лопатку и принялась сосредоточенно выковыривать из земли самые крупные камешки. Ужасное место… уродское. Но только здесь садовники не насовали гадких роз, гортензий и гвоздик, обожаемых мамой, а еще тут достаточно тенисто, чтобы ландышам было хорошо. Земля не такая и плохая, если прорыхлить. В другом уголке у меня отлично растут лесная земляника и виолы, хотя впору расти скорее каким-нибудь колючим жителям пустынных долин Игапты.

Я принялась за работу: это помогало меньше думать. И о мертвой маме, и о Лине с отцом, которых я не увижу до вечера, и о том, что теперь у меня есть… обслуга. Обслуга, которая, видимо, будет отвечать за меня. Обслуга, за которую буду отвечать я, потому что нет, нет, нет, я не хочу сходить с ума и кого-то убивать! Эвер вроде славный. Очень даже. Я буду общаться с ним, как с другими работающими в замке людьми, просто постараюсь держаться подальше. Чтобы в случае, если я начну сходить с ума слишком рано, он успел спрятаться или убежать.

Я ужасно боялась этого – ну, сумасшествия. Правда боялась, спасибо маме и папе. Я успела узнать, что даже гасители не панацея, рано или поздно волшебник все равно увечится и сходит с ума. Хорошо, если в таком порядке: от калеки вреда все-таки меньше. Но не всегда. Брат нашего прадеда, того самого Иникихара, перебил целый пляж, когда лишился рассудка. К тому времени он уже двигался только на четвереньках: спина не разгибалась от дикой боли, хотя ему было лишь двадцать пять или около того. Так случается чаще всего, если дар очень сильный. У брата прадедушки был такой, он даже летал, чего не умеет никто, много веков. Я не была и вполовину так сильна, но все равно иногда становилось жутко. А потом я от страха отмахивалась и уверяла себя, что мне повезет – повезло же моей прабабушке Эагре, жене Иникихара! Хотя как сказать, умерла-то она тоже молодой… И все же. Кому-то везло дожить и до сорока. И чуть больше…

Я все рыла землю, пытаясь сделать ее пригодной для ландышей. Они, склонив белые головки, наблюдали за мной из сгустка тени, где я их укрыла, – каждый был вкопан во влажный кусочек родной лесной земли. Каждый предстояло хорошо посадить.

Эвер тоже на ландыш похож.

Странная мысль, я не заметила, как захихикала из-за нее. Но правда: у ландышей белые цветки, широкие плотные листья, сама… осанка, или не знаю, как это обозвать, какая-то благородная. И тень. Я почему-то была уверена, что Эвер любит тень, что правильно я его услала туда.

Он все это время молчал. Я вроде чувствовала его взгляд, но боялась повернуться и проверить. Что, если он подумал, подумал да и ушел? Решил побыть со мной в какой-нибудь другой раз? Если я совсем ему не понравилась, раз не хочу разговаривать, если…

– Ты устала, – раздалось над головой. – Сходи лучше к пруду. За мхом.

Я не вздрогнула, я вообще почти никогда не вздрагиваю, – наоборот, замерла с занесенными над разрытой ямой руками. Подняла глаза и увидела Эвера рядом. Он присел на корточки. Забрал мою лопатку. Прищурился, оглядывая землю, а потом решительно копнул ее, с такой силой, что поддел сразу много камней. Они полетели в стороны, в том числе на его штаны. Он и не заметил.

– За мхом? – бездумно переспросила я. Он кивнул.

– Ландыши любят мох. Лучше окружить их им, он будет удерживать воду, если что.

– Если что? – уточнила я. Он улыбнулся.

– Например, если забудешь полить. В лесу почти всегда довольно влажно, ты ведь знаешь.

Я не знала, но не могла сказать. К замковой территории, с противоположной от моря и города стороны, прилегал лес, но туда в основном ходили слуги – за грибами, ягодами, дичью. Меня лес завораживал, я порой просилась с ними и даже тащила на прогулку отца, но все-таки случалось это редко. Я не знала, как, чем лес живет. Всякий раз была уверена, что его сырая, тенистая, зеленая прохлада – чарующая случайность, которую мне повезло застать.

Я кивнула и пошла, ничего не ответив. Но все это время – пока добрела до выложенного камешками водоема, пока нашла место с самыми густыми изумрудными подушками, пока оторвала немного в тех местах, где садовники особо не заметят, – я продолжала думать. Почему все-таки он решил помочь? На его месте я бы радовалась, что меня отослали просто отдыхать в тень. Разве он не должен бояться приближаться ко мне лишний раз?

Проблема гасителей – их поиска – в том и есть. В отличие от остальных демосов гасители часто скрывают клейма. Не хотят быть привязанными к чужому человеку: ведь если попадутся, как Эвер, их могут и заставить, особенно если волшебник высокопоставленный, если помощь ему – вопрос безопасности государства. В наших законах даже прописано: «Каждый гаситель обязан исполнять долг». Это не то правило, за нарушение которого накажут боги, но то, за исполнением которого внимательно следят люди. Матери гасителей или повитухи должны сообщать о появлении таких младенцев сразу. Конечно, это не работает: узы на много лет, угроза смерти от руки сумасшедшего – никто не хочет этого для своего ребенка. Гасители прячутся. Содрать кожу с клеймом нельзя; поверх татуировок и шрамов оно тоже проступит. Даже если отрежешь руку, оно появится на другой, а может и на лице. В детстве я не понимала, как это несправедливо, а еще несправедливее, что ни один другой демос не связан такими ограничениями. В детстве я и заподозрить не могла, к чему само наличие «Закона о долге гасителей» приведет меня. Моего брата. Его друзей. И Эвера.

Я вернулась с ладонями, мокрыми от мшистой тяжести. Зеленые подушечки лежали на них и пахли лесом – удивительно, ведь лес был далеко. Эвер уже разрыл, удобрил и даже полил землю, а теперь просто сидел на корточках и внимательно смотрел на меня. Снизу вверх. Странно. Легкий ветер дрожал в его волосах, взгляд казался оживленным – будто Эверу нравилось то, чем он занимался. Он молча кивнул на ландыши: похоже, смирился, что я не слишком-то разговорчивая. Я сложила мох в траву, сходила за саженцами, принесла их и начала расселять в новом жилище. Эвер аккуратно присыпал каждый землей и снова немного поливал. Потом мы уложили вокруг мох. Все это время между нами висела тишина.

Получилось не так чтобы красиво; ландышам не понравилась пересадка. Они понурили головки и листья, я расстроенно оглядела их и вздохнула.

– Не переживай, – сказал вдруг Эвер. – На новом месте всегда тяжело. Нужно привыкать.

Я медленно повернула к нему голову. Поняла, что он вовсе не о цветах.

– Расскажи о себе, – выпалила я, прежде чем прикусила бы язык. Опять, как с папой, запоздало клацнула зубами. Эвер явно это услышал: на секунду приподнял широкие брови-полумесяцы. – Ну… хоть что-то.

– Что, например? – спокойно спросил он, тоже не отводя глаз. Я не могла понять, неприятно ли ему, и потому терялась.

– Ну… ну… – Теперь прикусить язык хотелось из-за глупости. – Почему ты… не убегаешь, например? Или только задумал побег?

Эвер помедлил, не меняясь в лице. Но потом его губы дрогнули так сильно, будто он вот-вот расхохочется; они даже приоткрылись, и мелькнули зубы – ровные, белые, островатые и крупноватые ровно настолько, чтобы оставаться красивыми.

– Так я тебе и сказал! – фыркнул он, и я невольно улыбнулась в ответ. Мы продолжали друг на друга смотреть. – А если серьезно… нет, Орфо. Нет. Мне некуда идти.

Он опустил глаза и стал выравнивать мох. Я смотрела на его губы, нос, светлые ресницы, пытаясь ко всему этому привыкнуть: было пора. Шумно выдохнула. И требовательно спросила:

– Это почему?

Эвер молчал. Но я уже не могла оставить его в покое.

– Ты… ты что, не хочешь домой? – Это плохо укладывалось в моей голове. – И не расстраиваешься, что твой демос раскрыли?

Что ты здесь, что я здесь, что мы брали друг друга за руки и теперь связаны? Но этого я не произнесла. Эвер снова посмотрел на меня, теперь как-то странно – словно бы с удивлением.

– Я не знаю. – Трудно было угадать, к какому из двух вопросов относится ответ. Или к обоим? – Пока не знаю, многого не знаю, но обязательно пойму. Как и ты.

Это было правдой, я тоже запуталась. Я робко кивнула.

– Что касается демоса. – Эвер поднял руку, поправил волосы – убрал падающую на лоб густую копну. Серьги блеснули. – Не все скрывают его. Я и не думал, что буду это делать. Просто в моем даре никто прежде не нуждался.

– Никто? – Я не поверила. Сорвала пучок травы, стала протирать им руки, даже не замечая, что пачкаюсь только сильнее. – Но говорят, в Физалии в последнее время родилось много волшебников и вообще всегда было немало…

– И там достаточно гасителей. – Эвер кивнул. Звучало невероятно: в нашей-то стране гасителя не найти. – Закон о долге у нас отменили несколько лет назад. Физальские гасители сами решают, помогать ли волшебникам. И большинство отвечает «да» на этот вопрос просто из милосердия. И потому что волшебники ценят их.

Я понурилась. Война, которую начала мама, и так казалась мне неправильной. А после такого признания и вовсе выглядела дикой. Физальцы что, цивилизованнее нас?

– Со мной проще, – продолжил Эвер. Тон его изменился, стал холоднее. – Во мне не нуждались. Хозяин воспринимал мое клеймо как… вложение в будущее и надеялся позже перепродать меня подороже. В какой-нибудь другой стране, где в гасителях больше нужды. А до этого я был нужен ему для… – Я подняла глаза. Мне показалось, что он стал бледнее, что немного начал задыхаться, – других вещей. Разной помощи. Вот.

– Хозяин, – повторила я.

Прозвучало вопросительно: слово ассоциировалось у меня только с папиным клеймом. Хороший человек, который умеет всех поддержать шуткой или делом. Любит танцевать на винограде, печь лепешки на пару с главной кухаркой и колоть дрова. Ловко заправляет одеяло в пододеяльник. Может сам отправиться на охоту за «мясным ужином» или наловить рыбы в море и знает, что где лежит, даже если об этом забыли все управляющие и мама.

– Хозяин, – повторил Эвер все тем же неживым голосом. – Да. Но это другое. Другое, просто забудь пока, хорошо?

Я не шевелилась. Кивнуть не получалось. Почему-то стало страшно.

– Расскажи мне о себе, – повторила я и прибавила тверже. – Все. Я хочу знать. Ведь мы теперь вместе, правда?

Он опять приоткрыл рот в удивлении. Потом его глаза сверкнули яркой бирюзой. Пальцы, такие же грязно-черные, как у меня, потянулись к шее, но, не тронув ее, опустились. Он явно колебался, но наконец что-то решил.

– С чего бы начать, – вздохнул он. – Пожалуй, с того, что есть на свете рынки, где продаются люди…

Чудовище

Телега скрипит, качается, стучит колесами на каждой колдобине – уже болит голова. Но большая бесцветная ящерица с короткими мощными лапищами тащит ее исправно, даже довольно быстро. Слишком быстро, чтобы я могла пожалеть себя, вылезти и трусцой побежать рядом. Но недостаточно быстро, чтобы мерзавец Скорфус не мог вальяжно лететь над нами, уберегая пушистый зад от лишних ударов.

– Мы уже приехали? – иногда монотонно спрашиваю я.

– Не-а.

– А теперь приехали? – интересуюсь, когда делегация дрогфу, провожавшая нас от самого места битвы, наконец откланивается и на прощанье просит оставить ящерицу у входа.

– Нет, человечица, ты же помнишь, сколько мы тащились до обитаемых пещер.

Розоватые жабры ящерицы недоуменно раздуваются. Наверное, даже ей слово «человечица» режет уши. Или что там у нее? Сложный вопрос, я даже не уверена, что она правда ящерица, а эти веерообразные кожные наросты на ее горле – правда жабры. Жабры вроде… у амфибий?

– Ну теперь-то приехали? – вздыхаю еще через несколько залов, уже совершенно пустых: без сталактитов, без кристаллов, лишь с унылыми обледенелыми водоемами. На стенах и потолке дрожит белесое кружево изморози – примерно такая отделка украшает некоторые королевские наряды. Не люблю кружева. А здесь еще и так погано холодно, что я уже вся в мурашках.

– Орфо, я выцарапаю тебе глаза, – нежно обещает мой кот, сделав над телегой мертвую петлю. Из пасти вылетает густое облачко пара. – Заткнись сейчас же, я что, не устал?

На самом деле мне почти плевать. И я хорошо представляю, сколько нам ехать до места, откуда мы в Подземье попали. Мне просто нужно отвлекаться – на окрестности, на препирательства, на холод, на силуэт Скорфуса, похожий в сумраке скорее на громадную и пьяную летучую мышь, чем на кота. На любые детали. Только бы не смотреть на распростертое существо, которое занимает большую часть телеги. Пока я на ухабах ушибаю только задницу, оно бьется о подгнившие доски всем телом. И судя по гримасам, бьется болезненно.

Его привалили спиной к борту и замотали понадежнее: живую руку больше не видно, как не видно и вторую, железную. Нормально вообще видно только голову. Полуоткрывшиеся, затуманенные от недавнего удушья красные глаза буравят меня, и в них читается одно-единственное слово, то же слово, которое эхом отдается в моем рассудке.

Ты.

Скорфус прав: подвижки определенно начались. Значительные ли?

Я глубоко вздыхаю, прикрываю глаза, обнимаю колени и тычусь в них подбородком. Мне плохо, и вовсе не оттого, что шея по-прежнему болит, и не оттого, что Скорфус, как нередко, злит меня своей бодростью. Я боюсь. Я ужасно боюсь. И даже не могу предположить, что будет дальше: во-первых, не в силах сосредоточиться, а во-вторых, как выяснилось еще в первые минуты чудовищного путешествия, мое волшебство здесь просто не работает.

– Что делать-то будем? – звучит в черноте. Свистит под крылом воздух, Скорфус опять приземляется на мое плечо. Спасибо и на том: хотя бы становится теплее.

– Можешь еще разок вылизать мне шею, – вяло предлагаю я. – Это помогает.

– Не вопрос. – Он издает что-то вроде урчания, но приступать к работе не спешит. – Вот только я не о том, человечица. С ним, с ним что?

Не нужно поднимать веки, чтобы угадать, в кого тычет черная когтистая лапа. Поморщившись, я все-таки прошу:

– Не говори так, будто его тут нет.

– Душнила, – фыркает Скорфус и все-таки начинает лизать мою вновь закровоточившую шею. Понял: обсуждать такие вещи мы сейчас не будем.

Правда, что тут обсуждать? Я не знаю, понятия не имею, в душе не представляю, и все, что у меня есть, – обещания и уверения этого кота. Того, что мне нужно от Монстра, не получить, если Скорфус окажется не прав. Я попаду в безвыходную ситуацию и погибну, погибну с огромным позором, разочаровав и вдобавок ввергнув в ужас всех. На моем надгробии посадят вместо оливы или апельсина самую вонючую полынь и выбьют что-то вроде:

«Здесь лежит грешная Орфо. Она пыталась. И это был кошмар».

Телегу опять подбрасывает одновременно с тем, как я ударяю по ее борту. Боль в кулаке двойная, я шиплю сквозь зубы и выплевываю:

– С-собака…