Кровь нерожденных E-Book

Полина Дашкова

• Herausgeber: АСТ
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Serie: Лучшее всегда с нами
• Sprache: Russisch
• Veröffentlichungsjahr: 2024

Seitenzahl: 348

Beschreibung

Высокопоставленный сотрудник ФСБ давно контролирует важную работу по изготовлению очень необычного лекарства, которое поддерживает силы, здоровье, продлевает молодость. Спрос рождает предложение: необходимо увеличить выпуск препарата. И для этого есть деньги - большие деньги, есть отработанные технологии, есть заинтересованные лица. Не хватает только сырья, сырья необычного - эмбрионов 25-недельных нерожденных младенцев.

Leseprobe

Полина Дашкова Кровь нерожденных

© Дашкова П.

© ООО «Издательство АСТ», 2015

* * *

Глава первая

Она проваливалась в бесконечную черную муть. Звенело в ушах, тело не чувствовало никакой опоры. Она не могла понять, лежит она, или сидит, или вообще висит в воздухе, и это тошнотворное ощущение невесомости показалось знакомым. Так бывало в детстве, когда перекачаешься на качелях и, спрыгнув, не чувствуешь под собой твердой земли, пытаешься заново собрать вокруг себя пространство, а оно разваливается на куски…

С трудом разлепились отяжелевшие веки. По глазам резанул холодный люминесцентный свет. Она пыталась сообразить, где находится, но не могла. Наконец сквозь звон в ушах различила голоса.

Разговаривали две молодые женщины:

– Слушай, если ее надо к искусственным готовить, зачем столько промедола вкололи? Она так до утра проспит.

– Подождем еще немного и будем будить.

– А показания-то какие у нее?

– Откуда я знаю? То ли мертвяк, то ли урод. Тебе-то что?

– Ну, так… Интересно. Жалко ее. Оксан, а можно я плод послушаю?

– Да брось, нечего там слушать.

– Мне практика нужна.

– Ну, валяй, послушай, если охота.

Когда подошли к койке, женщина лежала с закрытыми глазами и не шевелилась. Она почувствовала, как откинули одеяло. Несколько секунд было тихо, ей стетоскопом прослушивали живот.

– Оксан, а ребеночек-то живой! Сердцебиение нормальное, сто двадцать. Сама послушай!

– Делать мне нечего! Мало ли – живой. Они на таком сроке часто живыми рождаются, даже пищат, ручками-ножками дрыгают. Потом-то все равно умирают.

– Может, и не надо искусственные делать? Женщине тридцать пять как-никак.

– Вот именно, тридцать пять. Старая первородящая это называется. У таких и получаются уроды.

Ее легонько похлопали по щекам.

– Женщина, просыпайтесь!

Она не шевельнулась.

– Оксан, пошли пока чайку попьем, пусть поспит.

Ее укрыли одеялом, задвинули ширму и отошли.

– Ты, Валя, не лезь куда не надо. Ты свою практику отбомбишь, и гуд бай. А мне отсюда деться некуда. Сколько здесь, сестрам нигде не платят.

* * *

Она полностью пришла в себя. Она, Лена Полянская, так испугалась, что дурноту как рукой сняло. Когда шаги сестер стихли, она быстро соскочила с койки и выбежала за ширму.

Это была не палата, а что-то вроде кабинета: стеклянный шкаф с инструментами и лекарствами, банкетка, обтянутая клеенкой, письменный стол. На столе стояла ее сумочка, на спинке стула висел зеленый хирургический балахон. Схватив сумочку и балахон, Лена выглянула в коридор. Там было пусто. Прямо напротив она увидела приоткрытую дверь, на которой был нарисован бегущий по ступенькам человечек: запасной выход. Лена быстро побежала вниз по лестнице.

Было темно и тихо. Босые ноги не чувствовали холода, а сердце колотилось так, что казалось – сейчас разорвется. На бегу она окончательно пришла в себя.

Пробежав несколько этажей, Лена остановилась перевести дух. «Куда и зачем я бегу? – подумала она. – Сейчас я выскочу на улицу в таком виде – и что дальше?»

Уже спокойно пройдя несколько ступенек, она посмотрела вниз и увидела поблескивающую в темноте цинковую дверь. За дверью был подвал.

* * *

Когда медсестра Оксана Сташук и студентка-практикантка Валя Щербакова вернулись, койка была пуста.

– Ну вот и хорошо, – сказала Оксана, – больная сама проснулась. В туалет, наверное, пошла. Сейчас вернется, начнем готовить.

– Оксан, давай все-таки погодим капельницу ставить. Пусть врач еще разок посмотрит.

– Валя, прекрати! Надоело! Тебе заново все объяснять, да? – Оксана посмотрела на часы. – Она у меня должна уже пятнадцать минут под капельницей с окситоцином лежать.

В кабинет вошел высокий мужчина в белом халате и марлевой маске.

– Ну, девочки-голубушки, как наша роженица? – бодро спросил он.

– Вы меня, конечно, извините, Борис Вадимович, – густо покраснев, начала Валя, – но я тут плод прослушала, у него сердцебиение нормальное, и двигается он. Вы бы сами посмотрели, а потом уж стимуляцию назначали.

Ординатор Боря Симаков смерил маленькую, кругленькую практиканточку таким взглядом, что другая на ее месте провалилась бы сквозь землю. Но Валя продолжала:

– Я, конечно, понимаю, вам за это ничего не будет, но нельзя же…

Тут Борис Вадимович не выдержал:

– Ты, сопля зеленая, куда лезешь? Ты сюда зачем пришла? Работать нас учить?! Я тебе устрою практику! Оксана! – резко развернулся он к медсестре. – Ты капельницу поставила или нет?

– Нет, Борис Вадимович, больная спала. Как я буду ее, спящую, обрабатывать?

– А что, разбудить нельзя было?

– Будили. Она же под промедолом, – оправдывалась Оксана, подойдя к Симакову поближе и коснувшись его упругой грудью. – Вы только не волнуйтесь. Она уже сама проснулась. Сейчас начнем.

– Ладно, девицы. Не тяните только, – смягчился врач, – а ты, колобок, – он снисходительно потрепал Валю по круглой розовой щеке, – лучше песенки не пой, а то лиса съест.

Валя почувствовала, как глаза наполняются слезами. Она вообще часто плакала, а тут такое… Этот балагур Симаков угробит живого ребеночка – глазом не моргнет. А у женщины детей нет и больше уже не будет наверняка. Последний ее шанс…

Случайно взглянув на стол, Валя заметила, что исчезла сумочка, красивая кожаная сумочка Полянской Елены Николаевны. Одежду отнесли в камеру хранения сразу, а сумочку с паспортом не успели – пока переписывали паспортные данные, заполняли больничную карту, кладовщица ушла домой. Со спинки стула исчез зеленый хирургический халат.

Валя шмыгнула носом, слезы высохли. «Вот и умница вы, Елена Николаевна, – подумала она, – вот и правильно. Только как вы босиком, в больничной рубашке да в балахоне до дома доберетесь?»

Валя вспомнила, как всего полтора часа назад они вдвоем с Оксаной раздевали спящую, бесчувственную женщину, расшнуровывали высокие ботинки, стягивали свитер через голову. Красивая, холеная, она была в их руках как кукла.

«На ее месте я бы отсюда и голышом ушла», – подумала Валя, а вслух сказала:

– Вы уж простите меня, Борис Вадимович. Характер такой дурацкий – вечно лезу не в свое дело. Сейчас же начнем готовить больную.

* * *

Лене хотелось спать. Она то и дело проваливалась в тяжелое забытье, но только на несколько мгновений: боялась заснуть и упасть на склизкий пол.

В подвале было темно, только полоса лунного света пробивалась сквозь пыльное приоткрытое окно высоко, под самым потолком.

Как ни противно было ступить босыми ногами на грязный пол, Лена решила обойти подвал. Глаза уже привыкли к темноте, но все равно идти приходилось ощупью. Она осторожно двинулась вдоль стены, больше всего на свете боясь наступить на крысу.

В подвале была свалена поломанная мебель, тюки с тряпьем, фанерные ящики и прочий хлам. Несколько ящиков валялось прямо под окном, единственным окном со сбитой металлической решеткой – остальные были намертво зарешечены.

Ящики оказались достаточно прочными. Лена поставила один на другой и попробовала влезть. Получилось низковато, приоткрытое окно было на уровне груди. Понадобился еще ящик.

Наконец удалось соорудить нечто вроде лестницы. На рассвете она выберется на улицу и пойдет в ближайшее отделение милиции. И что скажет? Ладно, это потом…

Из ящиков торчали гвозди, Лена до крови исцарапала себе руки и ноги. Распотрошив тюк с тряпьем, она вытянула несколько изодранных простыней, разобрала всю конструкцию, обмотала простынями каждый ящик и составила их в том же порядке. Потом подтащила разворошенный тюк, уселась на нижний ящик, а ноги положила в мягкие сухие тряпки. Все, теперь можно было расслабиться и спокойно дождаться рассвета.

Спать уже не хотелось. Устроившись поудобнее, Лена попыталась вспомнить, что же с ней произошло.

В кабинете ультразвука ей намазали живот какой-то желеобразной гадостью. Пожилой врач качал головой, глядя на мерцающий экран. Было шесть часов вечера…

После того как ей сказали, что ребенок мертвый, захотелось скорее уйти. Лена вытерла живот полотенцем, зашнуровала сапоги. Она не поверила этому милому доктору и была совершенно спокойна. Но он почему-то схватил ее за руку и стал щупать пульс.

– Подождите, подождите, деточка! Куда же вы сейчас пойдете в таком состоянии? Я просто не имею права вас отпускать, миленькая вы моя. Сейчас вот укольчик сделаем, вы посидите немного, успокоитесь. Я вам пока направление выпишу, завтра утречком в больницу, а сейчас уж посидите, отдохните, а потом ступайте себе домой. Я ведь понимаю, вам непросто такое пережить, но все будет хорошо, время лечит…

Врач тараторил ласково, при этом крепко держал Лену за руку и заглядывал ей в глаза. Тогда даже показалось, будто он действительно сочувствует, переживает за нее. Фамилию его Лена вспомнить не могла, а вот лицо, такое доброе, интеллигентное, с аккуратненькой седой бородкой, как у Айболита, стояло у нее перед глазами.

Дальше был полный провал – дыра в памяти. А потом – тяжкое пробуждение на больничной койке.

И тут Лена похолодела: а что, если этот Айболит успел ей вколоть вместе со снотворным что-то, стимулирующее роды? Если сейчас, в этом грязном подвале, она родит крошечного ребеночка, который погибнет у нее на руках?

«Так. Спокойно! – скомандовала себе Лена. – Надо вспомнить, как начинаются роды. Господи! Откуда мне помнить? Только по чужим рассказам… Схватки. Сначала редкие, потом чаще и больней».

Лена закрыла глаза и прислушалась к себе. Нет, ничего не болело, только сердце колотилось и коленки дрожали. И вдруг, неожиданно для себя, она впервые заговорила с ребенком: «Все в порядке, малыш. Мы с тобой молодцы». И прямо под рукой она почувствовала легкое, упругое движение. Так таинственно и нежно отозвалось в ней это движение, что она на несколько секунд забыла, где находится, только слушала себя, свой еще небольшой, но уже одушевленный живот.

– Нет, – сказала она вслух, – ничего не вкололи. Ты у меня здоровый, крепкий малыш. Только промедол, но это мы переживем. Ты родишься в срок, и никто нас с тобой больше не тронет!

И опять, но уверенней и сильней, чем в первый раз, ребенок шевельнулся.

* * *

Амалии Петровне Зотовой, заведующей гинекологическим отделением Лесногорской городской больницы, было шестьдесят лет. Высокая, полноватая той приятной полнотой, которая только красит женщину после пятидесяти – морщин меньше, и фигура имеет солидный, царственный вид, – Амалия Петровна ухаживала за собой тщательно и с любовью.

Каждое утро она начинала с жесткой получасовой гимнастики, принимала контрастный душ. Раз или два в неделю посещала очень дорогой и престижный салон красоты. Ее идеально подстриженные и уложенные седые волосы были слегка подцвечены специальной французской краской, которая придавала им голубоватое сверкание. Еще три года назад Амалия Петровна пользовалась для этих целей обыкновенными синими чернилами, разведенными в четырех литрах воды. Три года назад она не могла себе позволить даже такую мелочь, как целые, нештопаные колготки…

А сегодня в ушах и на пальцах Амалии Петровны посверкивали крупные бриллианты самой высокой чистоты, а в «ракушке» под окнами трехкомнатной квартиры стояла новенькая серебристая «Тойота».

Всю последнюю неделю Амалии Петровне не везло. Не было сырья, а его требовали срочно, причем не для очередной серии препарата на продажу, а для какого-то конкретного, очень важного человека. Речь шла не о деньгах, а о «крыше», о крупном чиновнике то ли из Минздрава, то ли из МВД.

Когда неделю назад Амалии Петровне позвонили, она ответила коротко: «Надо – значит будет». Однако, просмотрев свой резервный список, обнаружила, что раньше чем через месяц никакого нового поступления сырья не предвидится. Она стала обзванивать своих поставщиков. Их было немного, всего четверо – трое в Москве и один в Клину. Но и у них пока было пусто.

На третий день Амалию Петровну пригласили для разговора в ресторан «Христофор Колумб» на Тверской, и разговор состоялся весьма серьезный.

Впрочем, возникшую проблему нельзя было назвать неожиданной. Три года дело набирало обороты, росло число заказчиков. Еще два месяца назад Амалия Петровна предупредила:

– Мы работаем без сырьевых запасов. Уходит все – до миллиграмма. Холодильник пуст.

– Ну что же делать? – ответили ей тогда. – Ищите новые варианты, разрабатывайте новые источники. Это ваша прямая обязанность. Нельзя же выстраивать наших заказчиков в очередь.

Легко сказать: «новые источники»!

В тот же вечер она еще раз обзвонила поставщиков и назначила каждому из них встречу в разных местах Москвы на разное время, с интервалами в два часа.

От Лесногорска до Москвы Амалия Петровна доехала на своей «Тойоте» за тридцать минут. С часу дня до десяти часов вечера она побывала в четырех валютных ресторанах в центре Москвы. Заказывала себе везде одно и то же: фруктовый салат с обезжиренными взбитыми сливками и апельсиновый сок. Примерно одинаковыми были и беседы, состоявшиеся в четырех ресторанах.

– Но я же не могу первую попавшуюся бабу убедить, что ее ребенок – урод, и отправить к вам! – так или примерно так отвечал, выслушав Амалию Петровну, каждый из четырех ее собеседников.

– Именно так ты и сделаешь. Только выбирай старых первородящих. Там всегда можно что-то потом придумать, – наставляла она.

– Это очень, очень рискованно. Почему такая срочность? Неужели нельзя немного подождать?

– Подождать нельзя, – тихим ледяным голосом отвечала Амалия Петровна, – но тебя это уже не касается. Можешь идти. До свидания.

Ни один из поставщиков не ушел.

В десять тридцать вечера у Амалии Петровны состоялась последняя встреча, уже не в ресторане. Сев в свою «Тойоту» у американского бара на площади Маяковского, она вырулила на Садовое кольцо, в сторону Патриарших прудов. Подъехав к скверу, остановила машину у края тротуара, почти упершись в бампер черного «БМВ». Выйдя из машины, она открыла дверцу «БМВ» и уселась на заднее сиденье.

– Завтра, с девяти до шести. Четыре возможных варианта.

Она медленно и четко произнесла три московских адреса и один клинский, затем вышла из «БМВ», села за руль своей «Тойоты» и поехала домой, в Лесногорск.

Весь следующий день она нервничала. На утреннем обходе придиралась к сестрам, рявкала на лечащих врачей, потом зачем-то вызвала к себе в кабинет старенькую санитарку тетю Клаву, которая работала в больнице сорок лет, и наорала на нее так, что старушка заплакала и написала заявление об уходе.

В шесть часов вечера Зотова закрылась в своем кабинете, достала пачку сигарет и закурила. Вообще курила она крайне редко, здоровье свое берегла, но, когда волновалась, сигарета ее успокаивала.

В пять минут седьмого раздался телефонный звонок из Москвы.

– Амалия Петровна, здравствуйте! Вы уж извините за беспокойство, но мне пришлось к вам отправить больную на «скорой». Очень неприятный случай: двадцать четвертая неделя, женщине тридцать пять лет…

Повесив трубку, Зотова облегченно вздохнула, погасила сигарету и вызвала к себе ординатора Борю Симакова.

Глава вторая

Лена Полянская была папиной дочкой. Ей было два года, когда мама, альпинистка, мастер спорта, сорвалась со скалы. Елизавета Генриховна не могла жить без своих восхождений, и, когда ребенку исполнилось два, Николай Владимирович Полянский взял отпуск за свой счет и отпустил жену на Эльбрус. Потом он всю жизнь не мог себе этого простить.

Он растил дочь один, так и не привел в дом ни одной женщины. Любая женщина, даже самая лучшая, все равно была бы для его Леночки мачехой…

С первого класса школы до последнего курса журфака университета Лена Полянская была отличницей. Она не гналась за пятерками – ей просто нравилось учиться.

В старших классах сверстницы выщипывали брови «в ниточку», дрыгались под ритмичную музыку на вечеринках или, как тогда говорили, на «сейшенах», курили в школьном туалете и обсуждали свои отношения с мальчиками.

Лена на «сейшены» не ходила – ей было там неуютно и скучно, к тому же танцевать она не умела. Брови-«ниточки» и модная тогда стрижка «паж» с челкой до носа ей категорически не шли, к тому же папа очень просил бровей не выщипывать и косу, отросшую к семнадцати годам до пояса, не остригать. Отношения с мальчиками если и возникали, то обсуждать их в школьном туалете не хотелось. Вообще хотелось только учиться и читать запоем по-русски и по-английски.

Она читала все подряд, с какой-то суеверной жадностью, и к семнадцати годам вдруг обнаружила, что ничего, кроме как поглощать и усваивать информацию, не умеет: ни себя, ни других не понимает и даже не знает, в какой ей хочется поступить институт.

Николай Владимирович Полянский в тридцать девять лет стал доктором физико-математических наук, а Лена неожиданно для него и для себя поступила на факультет журналистики МГУ.

Николай Владимирович так и не женился, а Лена успела дважды побывать замужем. Первым ее мужем был сокурсник, маленький, худенький мальчик с нежными пепельными усиками. Он был ниже Лены на полголовы. Знакомясь с ним, обязательно говорили: «Вы так похожи на Лермонтова!», на что он хмуро и небрежно отвечал: «Да, я знаю».

Звали его Андрюша. Жил он отдельно от родителей, в крошечной комнатке в коммуналке на Сретенке. В этой комнате и состоялась пьяная свадьба с салатом «оливье», шпротами, окурками в тарелках и самозабвенными поцелуями в темном коммунальном коридоре, где на голову падали то корыто, то велосипед.

Николай Владимирович в это время был на конференции в Праге. Когда он вернулся, Лена с гордостью показала ему Андрюшу и свежий штамп в паспорте. Знакомясь с зятем, Николай Владимирович заметил:

– Вам, наверное, все говорят, будто вы похожи на Лермонтова. Вы не верьте. На самом деле ни капли не похожи…

В комнатке на Сретенке Лена не прожила и месяца. Она вернулась к папе, а с Андрюшей вежливо здоровалась, встречаясь на факультете. Через полгода они мирно развелись.

Второй брак был более серьезным и продолжительным.

Сразу после окончания университета Лену пригласили работать спецкором в один из самых популярных молодежных журналов того времени. Шел 1983 год. Один за другим умирали генсеки. Продолжалась афганская война. Кончались запасы сибирской нефти. А у Лены Полянской начался головокружительный роман.

Он был писатель, не очень известный, но вполне официальный. Его нравоучительные скучноватые повести довольно часто печатались на страницах популярного молодежного журнала, в котором работала Лена.

Звали его Юрий Изяславович. Он был старше Лены на десять лет и имел богатое прошлое с неприличным количеством брошенных жен и детей. В нем была та увесистая, хамоватая мужественность, которая убивает женщин наповал: хриплый басок, тяжелый подбородок, широкие плечи. Лена опомнилась после двух лет безрадостной совместной жизни…

Ее переживания пришлись на 1985 год. Чтобы заглушить тоску и унижение, она кинулась в работу, в карьеру, заработала себе имя и к 1992 году, когда тиражи еще недавно гремевших изданий стали катастрофически падать, уже была заведующей отделом литературы и искусства в российско-американском женском журнале «Смарт», которому не страшны были никакие финансовые потрясения.

Тогда же, в 1992-м, внезапно умер ее папа. Здоровый, полный сил человек сгорел за три месяца от рака желудка. За неделю до смерти он сказал:

– Ты бы, Леночка, завела себе ребенка. Одна на свете остаешься…

Лена действительно оставалась одна на свете. У нее не было никого, кроме старенькой полубезумной тетушки Зои Генриховны, родной сестры ее матери.

Завести ребенка Лена решилась только через три года, когда ей исполнилось тридцать пять. Замуж она больше не вышла, забеременела от человека, который в отцы не годился, был только производителем, чем-то вроде племенного быка…

* * *

Ординатор Боря Симаков влетел в кабинет Зотовой и выпалил с порога:

– Амалия Петровна! У нас ЧП! Больная пропала!

– Какая больная? Боря, что ты несешь?

– Та самая, Амалия Петровна, та самая!

– Успокойся, Борис. Сядь. Как там у нас с искусственными родами? Все готово?

– Именно искусственные роды и пропали!

Под слоем нежнейших французских румян щеки Амалии Петровны стали серыми.

– Как она могла пропасть? – шепотом спросила Зотова. – Ее что, похитили? Время – десять вечера, у ворот охрана…

– Ну, вероятно, она просто встала и ушла.

– Как ушла?! Куда? Как и куда может уйти женщина в родах, в больничной рубашке, без одежды и документов? – Амалия Петровна говорила очень тихо, но Борису казалось, что она орет. – Эта больная должна была лежать под капельницей, у нее уже должно быть полное раскрытие, потуги! Что ты несешь, Борис?!

– Стимуляцию ей сделать не успели. Ее одежда в камере хранения.

– А паспорт?

– Где ее паспорт, я не знаю.

– В общем, так, Борис. Далеко она уйти не могла. Сейчас ты обшаришь всю больницу. В палаты можешь не заходить. Осматривай туалеты, бельевые, прачечную, склад, подвал и чердак. Она где-то здесь.

Борис впервые за весь разговор взглянул прямо в светло-голубые, ледяные глаза Зотовой. Зрачки сузились до точек, глаза казались почти белыми. Лицо из пепельного сделалось свекольно-красным.

«Ну и страшная же ты баба, – подумалось Борису, – ну и вляпался же я, идиот!»

– Хорошо, – спокойно сказал он. – Я ее найду – если найду. И дальше что? За волосы поволоку рожать? Или, может, мне ее вообще убить?

– Надо будет – убьешь, – усмехнулась Зотова. – В благородство захотел поиграть? Ты, сопляк, на какие деньги живешь? На какие деньги жену с ребенком кормишь? Знаешь, сколько в других больницах такие, как ты, ординаторы получают? Я ведь тебя предупреждала, когда мы начинали работать, – всякое может случиться. Вот, милый мой, и случилось.

– Дело в том, Амалия Петровна, – медленно произнес Симаков, – дело в том, что, когда мы начинали работать, речь шла о серьезных научных исследованиях, о моей диссертации. Прошло три года. Никакой наукой не пахнет. Деньгами – пахнет, это да. Можно сказать, воняет деньгами. И вот сегодня вы привозите женщину, которую усыпили промедолом, требуете ее, спящую, срочно стимулировать, без всяких к тому показаний.

– Внутриутробная гибель плода – это тебе не показания? – перебила Зотова.

– Да живой там плод, живой, – нервно хохотнул Борис, – и уродств, несовместимых с жизнью, там нет наверняка…

Зотова изо всех сил шарахнула кулаком по столу, тут же поморщилась от боли и, потирая ушибленное запястье, тихо произнесла:

– Ты, Боренька, мальчик умный, добрый и невинный, как ангел, – голос ее сделался вкрадчивым, даже ласковым, – но ты плохой врач. Ты ошибся в выборе профессии. Врач не должен быть истериком. Думаю, мы не сумеем больше работать вместе. Мне даже кажется, мы больше не можем жить в одном городе, тем более таком маленьком. Поэтому прямо сейчас, Боренька, ты напишешь заявление об уходе и прямо завтра начнешь искать для себя и для своей молодой семьи новое место жительства, чем дальше от Лесногорска, тем лучше. И запомни, мальчик мой: я сюда никого не привозила. Поступила женщина на «скорой» со срочными показаниями. Вероятно, у этой женщины еще и психические отклонения, потому что нормальный человек в таком состоянии из больницы не сбежит. И вот теперь бродит где-то сумасшедшая роженица в больничной рубахе, и виноват в этом ты, Боренька. Но я тебя прощаю. Вот тебе бумага, ручка. Пиши заявление – и до свидания.

* * *

Когда Борис ушел, Амалия Петровна несколько минут сидела, тупо глядя на захлопнувшуюся за ним дверь кабинета. Правильно ли она поступила, выгнав Симакова и открыто пригрозив ему? Она чувствовала: дело выходит на новый круг. Начинается новый этап, и на этом этапе такие, как Симаков, будут только мешать. За его благородным негодованием стоят лишь слабость и трусость.

Он, конечно, будет молчать. Да и не о чем говорить. Не о чем и некому. Не такая она, Амалия Петровна, дура, чтобы посвящать его во все. Она давно поняла – Симакова в дело вводить нельзя. Он нужен был на определенном этапе. А теперь на его место надо искать совсем другого человека – сильного, надежного, который не будет корчить из себя святую невинность и требовать каждый раз очередной порции лапши на уши. Разумеется, такому человеку и платить придется по-другому, но это ничего. Лишь бы он не утомлял ее всякими интеллигентскими выкрутасами, как Симаков: деньгами, видите ли, воняет…

Да, с Симаковым она поступила правильно. Конечно, найти подходящего человека на его место непросто. Но это – потом. Сейчас главное – сырье.

Амалия Петровна решительно сняла телефонную трубку и набрала номер.

– Мне нужны трое, сюда, в больницу. Нет, ничего страшного. Просто у одной больной внезапно обнаружились психические отклонения, она сбежала прямо с операционного стола. Мои санитары ушли, их рабочий день давно кончился. Пока я дозвонюсь-добужусь, ваши люди будут здесь. Охрану мне дергать не хотелось бы – больная может проскочить через ворота. Спасибо, жду.

Через сорок минут у ворот больницы остановилась черная «Волга». Из нее вышли трое мужчин в кожаных куртках, с широкими плечами и квадратными затылками.

* * *

Свет фонарика блуждал по скользким ступеням. Трое мужчин неторопливо спускались в подвал.

– Все, – сказал один из них, – подвал только остался. Вряд ли она вообще в больнице. Наверное, давно дома.

– Как это, интересно, она домой доберется в одной рубашке и босиком? – спросил второй.

– Да очень просто, – хмыкнул третий, – сядет в электричку и поедет. А что босиком – так сейчас никто ни на кого не смотрит.

Они вошли в подвал.

– Черт, здесь все ноги переломаешь. Посмотри, может, какой-нибудь выключатель есть?

– Выключатель-то есть, да, видно, завхоз на лампочках экономит.

Они остановились и закурили.

У Лены с детства было очень острое обоняние, прямо-таки собачий нюх. Все запахи она чувствовала четко и ясно, а теперь, беременная, не могла ездить в метро из-за дикой смеси ароматов. Дешевые и дорогие духи сливались с потом и грязными носками. Дух горячего хлеба в чьем-то пакете переплетался с запахом мочи и гнилых зубов бомжа, заснувшего напротив. А уж запах табачного дыма она чуяла за версту…

Вот уже больше часа она сидела на своем сооружении из ящиков, согрелась и сама не заметила, как задремала.

Ей приснился школьный двор, заполненный нарядными детьми и взрослыми. Первоклашка с огромным бантом в русой косичке крепко держала Лену за руку. Девочка была удивительно похожа на маленькую Лену. Она даже стояла, как Лена на детской фотографии, – на одной ноге, будто цапелька…

– У меня будет девочка, – прошептала Лена сквозь сон, но тут же проснулась. Ей в нос ударил резкий запах табачного дыма.

Курил не один человек, а двое или даже трое. Сигареты были крепкие, американские.

Сначала Лена решила просто спрятаться за ящиками. Не станут же они перерывать весь хлам в темном подвале!

Она тихо встала, стараясь ничего не задеть и даже не дышать. Но ящики были придвинуты ею же вплотную к стене. Разбирать сейчас всю конструкцию, отодвигать от стены было опасно.

Луч фонарика медленно скользил по подвалу. Пока он был далеко, но приближался. Раздался шорох, потом грохот. Скорее всего они намерены осмотреть здесь каждую щель. Но подвал очень большой, и это дает шанс.

Лена вспомнила любимый телесериал своего детства «Семнадцать мгновений весны». Там тоже обыскивали подвал, и героиня с двумя младенцами спряталась в канализационном люке. У Лены был всего один младенец, причем в животе, а не на руках. Но не было люка, не было времени найти его, открыть и спрятаться – если такое вообще возможно.

Быстро и бесшумно она вскарабкалась на ящики и сжалась в комок под самым окном. Окно было освещено луной так, что подними они головы – увидят ее силуэт. Дождавшись очередного грохота швыряемой в разные стороны рухляди, Лена открыла окно. Прямо за ним была узкая каменная ниша глубиной около метра. Прикрыв окно снаружи, она уселась на дно ниши, усыпанное сухими листьями.

Было холодно, стучали зубы, колотила дрожь. Сквозь чуть приоткрытое окно она слышала грохот, мат и опять тот же запах табачного дыма. Они стояли под самым окном, возле ее конструкции из ящиков. Лена слышала каждое слово.

– Смотри, здесь окно. Кто это так постарался, ящики аккуратно сложил, тряпками обмотал? Может, там что ценное лежит? Может, старушка Зотова еще и наркотой приторговывает?

– Брось, и так ей хватает. Много ли бабульке надо?

– Слышь, Колян, ты до окошка-то долезешь?

– А на хрена?

– На всякий случай. Давай-ка, попробуй.

Несколько секунд было тихо. Луч фонарика уперся прямо в пыльное оконное стекло. Лена зажала рот рукой. Ей казалось – еще чуть-чуть, и она завопит как резаная.

«Что я делаю? Господи, что я делаю? Какая-то глупость, дешевый боевик, – неслось у нее в голове. – Сейчас они меня увидят. Сейчас этот Колян доберется до окна – и все. Что все? Убьют они меня? Свяжут, опять усыпят, сделают искусственные роды? Зачем? Скрыть врачебную ошибку? Не слишком ли много хлопот?»

Вдруг раздался треск, грохот. Потом послышалась оглушительная матерная тирада вперебивку со стонами и всхлипываниями. Ящики не выдержали веса здоровяка Коляна и обрушились.

– Нога, нога моя! – услышала Лена всхлипывающий мужской голос.

– Цела твоя нога, придурок, – ответил другой голос, – хорош выть. Пошли, ща тебе первую помощь окажут.

– Ага, в гинекологии, – хихикнул третий.

* * *

На столе перед Зотовой лежала новенькая больничная карта, в которой была записана только первая страница. Амалия Петровна аккуратно переписала фамилию, имя, отчество, дату рождения, домашний адрес. Сложив блокнотный листочек, она сунула его в карман халата. Затем щелкнула зажигалкой и подожгла уголок больничной карты.

Подперев щеку, она задумчиво смотрела, как медленно, неохотно съеживается и рассыпается в прах плотная белая бумага.

«Полянская Елена Николаевна, 1960…» – мелькнуло в последний раз на догорающем бланке.

Немного подумав, Зотова вытащила листочек из кармана и тоже подожгла. Теперь она все знала наизусть. Теперь она никогда не забудет этих паспортных данных.

* * *

Когда стало совсем тихо, Лена, подождав для верности еще несколько минут, стала осторожно подтягиваться, чтобы влезть назад в подвал. Она все-таки решила туда вернуться. Она так промерзла, что казалось – никогда не согреется. А в подвале тепло. Там ее искать уже не будут. Утром она вылезет и спросит первого встречного, где милиция. Скажет, что ее ограбили, или еще что-нибудь придумает. Не бродить же ей ночью в таком виде неизвестно где. Тем более они сейчас наверняка обшаривают больничный двор и его окрестности.

Перекинув ноги через оконный проем, она посмотрела вниз. Не меньше чем в трех метрах от нее, на дне подвала, светлела груда разбросанных ящиков и белья. Между нею и полом была голая каменная стена.

«Но мне же нельзя прыгать», – с тоской подумала Лена.

И тут она услышала мужские голоса – совсем рядом. Вспыхнули фары машины, ярко, очень близко. Зажмурившись, обхватив ладонями живот, она прыгнула вниз, прямо на тюк с тряпьем.

Глава третья

Когда рассвело, из подвального окна показалась взлохмаченная голова, грязное бледное лицо. Дворник Степанов, бодро сметавший нападавшие за ночь листья, не удивился – в подвал больницы иногда заползали ночевать бомжи. В городе почти не осталось старых зданий с удобными, теплыми подвалами, а ночи уже холодные. Надо же где-то спать этим бедолагам!

У ворот больницы недавно поставили охрану, двух сонных надменных громил в пятнистой форме, с автоматами за плечами. Громилы курили «Мальборо», каждые полчаса сплевывали сквозь зубы и молчали, как глухонемые. Окурки они бросали прямо под ноги, да еще растирали своими башмачищами. Степанову охранники сразу не понравились. Не понравилось ему и то, что забор вокруг больничного двора построили бетонный, да еще – вот пакость – колючей проволокой обтянули поверху и бутылочных осколков понатыкали.

Однако в самой глубине двора была дырка в заборе, незаметная за кустарником. Кто и когда ее проделал, Степанов не знал. Но дырка была, через нее-то бомжи и пробирались иногда к теплому подвалу.

Непорядок, конечно, все-таки медицинское учреждение. Ну да ладно. Они не грязнее крыс. Только вот крыс никто не трогает, шастают по городу, будто хозяева. А бомжей гоняют все кому не лень…

Бродяжка, заметив Степанова, спряталась.

– Да вылезай уж, не бойся, – позвал дворник, – а то сейчас врачи с дежурства пойдут.

Голова показалась опять. Это была женщина, не старая, не пьяница – странная какая-то.

– Ну, помочь, что ли? – Степанов подошел и протянул руку.

Женщина с его помощью выбралась наружу, и тут Степанов удивился. На ней была больничная рубашка, сверху – короткий зеленый балахон, какие надевают врачи в операционной. Босые ноги в свежих ссадинах. Но что больше всего удивило Степанова – на плече у нее висела маленькая, шикарная, явно очень дорогая кожаная сумочка.

«А сумочка-то наверняка краденая. Надо бы в милицию…» – подумал Степанов. Но тут женщина произнесла:

– Скажите, пожалуйста, где здесь ближайшее отделение милиции?

Степанов повел ее к дыре в заборе. Хотя эта женщина и не была никакой бомжихой – он понял это, вглядевшись в ее лицо, и окончательно убедился, когда она спросила про милицию, – Степанову почему-то не хотелось вести ее через ворота, мимо охранников.

Пролезая через пролом, она спросила:

– Извините, это Москва?

– Лесногорск, – пожав плечами, ответил Степанов, – до Москвы сорок минут на электричке.

* * *

Дежурный в отделении милиции долго разглядывал странно одетую гражданку, потом листал ее паспорт. Было шесть часов утра, ему очень хотелось спать. Наконец, сладко зевнув, он отдал ей паспорт и произнес:

– Я все-таки не понял, гражданочка, о чем заявить-то хотите? Ограбили вас, изнасиловали? Что случилось?

– Все, спасибо, извините. Я не буду ничего заявлять. Не возражаете? Мне домой надо, а в таком виде, босиком…

Опустившись на лавку для задержанных, женщина горько заплакала. Молоденький дежурный растерялся.

– Ну что вы, девушка, сюда не надо вам садиться, – он встал, протянул ей пачку сигарет, – на, покури, успокойся.

Она замотала головой:

– Спасибо, я не курю. Простите, у вас здесь можно где-нибудь умыться?

– А, это пожалуйста. Пошли. Эй, погоди, у меня тапочки есть. Ноги за ночь устают в ботинках. На, надень.

– Спасибо вам большое, – слабо улыбнулась Лена.

Когда она вернулась, умытая и причесанная, дежурный увидел, что она красивая, намного красивее, чем на паспортной фотографии. И никак нельзя дать ей тридцать пять лет. Длинные темно-русые волосы, большие серые глаза, лоб высокий, выпуклый слегка, и на нем будто написано высшее образование.

– Я тут чайку согрел, угощайтесь. И вот вам бумага, ручка. Вы заявление все-таки напишите.

Лена глотнула крепкого сладкого чаю и стала писать:

«Я, Полянская Елена Николаевна, 1960 г.р., домашний адрес: Москва, ул. Новослободская, дом…»

Впервые в жизни ей приходилось писать заявление в милицию. Если описывать все подробности, получится длинно, если без подробностей – никто ничего вообще не поймет.

– А на чье имя писать? – вскинула она глаза на дежурного.

– Пишите на имя начальника Лесногорского городского отделения МВД капитана Савченко К. С.

– Насколько подробно все описывать?

– Ну, желательно подробней.

– Тогда длинно получится.

– Ничего, разберемся.

Заявление уместилось на двух страницах. Лена написала, как в женской консультации ее усыпили, как она очнулась на больничной койке и из разговора медсестер поняла, что ее собираются готовить к искусственным родам; как она сбежала и просидела ночь в подвале, где ее не нашли по чистой случайности.

«Я не знаю, с какой целью все это было проделано, – закончила она, – кому понадобились я и мой ребенок (у меня беременность двадцать шесть недель), но факт насилия, на мой взгляд, очевиден». Число и подпись.

* * *

Милицейский «газик» не спеша ехал по Ленинградскому шоссе. Лену знобило, хотя на плечи ей накинули телогрейку. Только сейчас она поняла, как устала. Заявление не давало ей покоя. Наверное, не стоило его все-таки писать…

Оказавшись дома, она скинула больничное тряпье и встала под горячий душ. Мылась долго, согревалась и смывала с себя всю эту жуткую, нелепую ночь.

«Почему я не написала, что искавшие меня в подвале упомянули фамилию Зотова? Наверное, эта Зотова имеет отношение ко всей истории. Впрочем, вряд ли кто-то вообще будет заниматься моим заявлением. У них и так дел хватает. Ну и хорошо, и отлично. Пусть все это забудется, исчезнет, как страшный сон. Ничего не было – ни больницы, ни подвала. Там, правда, остались мои вещи – любимый белый свитер из альпаки, который связала тетя Зоя, отличная шерстяная юбка – в ней можно было бы ходить до девятого месяца, просто пуговицы переставить. Ладно, переживу. Главное, все кончилось. Теперь можно наконец лечь в родную чистую постель, вытянуть ноги, поспать часа три-четыре и все, все забыть…»

Выйдя из ванной в теплом махровом халате, Лена поставила чайник на огонь и, позвонив на работу, наговорила на автоответчик главному редактору, что задержится сегодня и приедет часам к двум, так как неважно себя чувствует.

Потом она вернулась в ванную, с какой-то суеверной брезгливостью, двумя пальцами подняла с пола больничные тряпки и кинула их в пластиковый мешок, чтобы прямо сейчас, пока закипает чайник, выбросить все это в мусоропровод на лестничной площадке.

Еще с детства у Лены была привычка брать с собой ключи, отправляясь выносить мусор: английский замок мог запросто защелкнуться. Много лет на крючке в стенном шкафу в прихожей висели запасные ключи от квартиры и от почтового ящика, которые Лена машинально брала и машинально вешала на место, когда шла выносить мусор или доставать газеты.

Она привычно протянула руку и наткнулась на пустой крючок. Включив свет в прихожей, обшарила дно шкафа, перетряхнула всю стоявшую там обувь. Ключей не было.

«Успокойся, – приказала себе Лена, – ты просто забыла повесить их на место. Сядь и подумай, куда ты могла деть ключи. Надо ведь просто поискать как следует. Но сначала – выкинуть эту гадость». Она заметила, что говорит вслух.

Достав связку ключей из сумочки, Лена открыла дверь. Руки немного дрожали, и связка со звоном упала на кафель лестничной площадки, у дверного коврика. Наклонившись, чтобы поднять ключи, она увидела у самого края коврика окурок. Он был свежий, от него тошнотворно пахло табаком.

Быстро выбросив пакет с тряпьем в мусоропровод, Лена кинулась назад в квартиру, захлопнула дверь, заперла ее на цепочку и села на низенький телефонный столик в прихожей, пытаясь унять дрожь и успокоить дикое сердцебиение. Она старалась медленно, глубоко дышать носом, ни о чем не думая, только тупо считая вдохи и выдохи.

Но уже на втором вдохе она встала и распахнула приоткрытую дверь туалета. Запах… Запах мужской мочи. Она зажгла свет. Эти скоты даже не спустили за собой. Нажав рычаг слива и вылив в унитаз почти всю бутылку жидкого моющего средства, Лена уже спокойно выключила огонь под захлебывающимся чайником и так же спокойно, стараясь не торопиться, оглядела обе комнаты.

Теплилась слабая надежда, что хоть что-нибудь пропало, кроме ключей, что это были просто воры. «Ага, – усмехнулась Лена, – пописать зашли».

Но ведь воры всякие бывают – открыли дверь отмычкой, тихо и аккуратно обыскали квартиру, ничего не порушили, взяли только драгоценности и деньги, бросили окурок у двери, захватили ключи, чтобы навестить гостеприимных хозяев еще разок-другой…

Нет, ерунда. Зачем им ключи? Нормальный человек в таком случае обязательно поменяет замок, и нормальный вор не может не понимать этого. К тому же у вора есть отмычка.

Полторы тысячи долларов, отложенные на машину, оказались на месте, в верхнем ящике письменного стола. Воры нашли бы моментально. В деревянной шкатулке среди серебряных безделушек лежали старинные прабабушкины серьги, золотые, с настоящими бриллиантами, и тоненькое золотое колечко с изумрудом, папин подарок на шестнадцатилетие. Все было цело, а ведь шкатулка стояла на самом виду, на туалетном столике.

Может, все-таки позвонить в милицию? И что сказать? «Пропали запасные ключи, окурок у двери валяется, в туалете мужской мочой воняет?» Нет, не то. Нужен хороший юрист, чтобы посоветоваться… Да, срочно нужен юрист.

Лена взглянула на телефонный столик, на котором всегда лежала ее разбухшая, старая, потрепанная записная книжка. В этой книжке были телефоны практически всех ее знакомых за последние пятнадцать лет: ее сокурсников, коллег, друзей, приятелей, людей, у которых она когда-то брала интервью, авторов, которых редактировала и публиковала, – словом, номеров было, наверное, больше тысячи.

Книжку эту Лена никогда не выносила из дома, не перекладывала в другое место. Она как бы срослась с телефонным столиком, стала его частью, а потому и не замечалась.

Но книжки не было. И в тот момент, когда Лена это обнаружила, зазвонил телефон. Она схватила трубку. Вот сейчас человеческий голос – все равно чей – прекратит этот кошмар и все встанет на свои места…

– Алло, я слушаю!

Ответом было молчание.

Телефонное молчание всегда можно отличить от неполадок на линии: оно живое, дышащее, жуткое. И тем не менее, прежде чем повесить трубку, Лена сказала:

– Вас не слышно. Перезвоните.

Теперь уже думать и приходить в себя было некогда. Лена натянула свободное трикотажное платье, в небольшой кожаный рюкзачок бросила зубную щетку, пасту, бутылочку шампуня, нераспечатанные колготки, пару маек, прочие мелочи. Ей часто приходилось ездить в командировки, набор необходимых вещей был всегда под рукой. Собраться она могла за пять минут.

Заколов еще совершенно мокрые волосы, Лена накинула на голову шерстяной шарф. Сапоги, длинное теплое пальто, рюкзак, сумка… Еще секунду подумав, она вбежала в комнату, взяла доллары из ящика, часть запихнула на дно рюкзака, под вещи, часть положила в маленькую сумочку. Потом надела на палец папино кольцо, а прабабушкины сережки бросила в карман пальто – некогда было разматывать шарф и вдевать их в уши. Теперь последнее – пресс-карта.

Международная пластиковая пресс-карта, размером чуть больше сигаретной коробки, валялась на холодильнике, под мешком с хлебом. В другой ситуации Лена, наверное, потратила бы на поиски полчаса, а сейчас нашла моментально.

Теперь все. Перед тем как захлопнуть дверь, она подсунула под внутренний половичок ампулу с йодом, а вторую – под половичок на лестничной площадке, перед своей дверью.

Лифт был занят. Лена ждать не стала, пошла пешком. Пройдя два лестничных пролета, она услышала, как лифт остановился на ее пятом этаже, и рванула по лестнице вниз.

У подъезда стояла машина «скорой помощи», обыкновенный белый, заляпанный грязью микроавтобус с красными полосами и цифрами 03 на боках. Шофер, куривший в кабине, не обратил на вышедшую из подъезда женщину никакого внимания. Быстро пройдя мимо, Лена заставила себя оглянуться и запомнить номер.

Не замечая мелкого ледяного дождя, она побежала к метро.

Глава четвертая

Зотова пришла домой в половине пятого утра совершенно разбитая. Час назад мальчики позвонили ей по сотовому телефону и сообщили, что в квартире никого нет. Она велела им найти запасные ключи, телефонную книжку и какую-нибудь фотографию хозяйки, но при этом следов не оставлять и ждать в машине где-нибудь поблизости.

Амалия Петровна любила свою просторную, идеально чистую и уютно обставленную квартиру, в которую переехала два года назад из однокомнатной клетушки в «хрущобе». Вот уже двенадцать лет, после развода со своим последним мужем, она жила одна. Детей у нее не было и быть не могло – не из-за проблем со здоровьем, она была удивительно здоровым человеком, при желании могла бы нарожать кучу детей. Но желания не было.

Амалия Петровна терпеть не могла все, что связано с беременностью, родами, младенцами. Все это, по ее мнению, делало женщину беззащитной и жалкой, придавало ей нечто животное.

Во время родов любая, даже самая сильная женщина превращалась в бессмысленную, воющую от дикой боли самку. Куда девались красота, интеллект, независимость?

Амалию Петровну всегда поражало, почему неуемные бабы, пережив столько боли и унижения, решаются рожать по второму и третьему разу. Лично ей страсть к размножению была глубоко противна.

Но зато ее увлекало ощущение своей полной власти и над бабой, и над вылезающим из нее красным, склизким детенышем. Потом этот детеныш может стать кем угодно – серым обывателем, гением, убийцей, – но в момент родов и он, и его обезумевшая от боли мамаша зависят от ее воли. Несколько неверных движений, небольшая задержка во времени – да мало ли что может случиться? В учебнике судебной медицины черным по белому написано: «Наибольшее число ошибок, приводящих к роковым последствиям, встречается в практике акушеров-гинекологов… Врачебные ошибки в медицинской практике не являются преступлением и не влекут за собой уголовной ответственности».

Ошибки случались у всех – от усталости, по недомыслию, от лени и небрежности. У Амалии Петровны процент ошибок был меньше, чем у ее коллег, и никогда они не были случайными. Всегда и во всем она отдавала себе отчет.

Нет, Зотова не была сумасшедшей садисткой. Она была отличным, опытнейшим врачом. Но иногда, крайне редко, позволяла себе небольшие «промашки». Ее право на «ошибку», от которой зависят жизнь и смерть, было вполне законным, и это давало ей ощущение собственной силы и значимости…

В половине восьмого утра ее разбудил телефонный звонок.

– Доброе утро, Амалия Петровна. Капитан Савченко беспокоит. К нам тут заявление поступило.

– Какое заявление? В чем дело? – Зотова терла глаза. Она никак не могла по-настоящему проснуться, к тому же ждала совсем другого звонка.

– По телефону читать не хочется. Может, вы к нам в отделение зайдете? Или, если хотите, я сам к вам подойду через часик. Устраивает?

– Константин Сергеевич, что случилось? Объясните толком, какое заявление?

– Да вы не волнуйтесь, Амалия Петровна, ничего серьезного, ерунда какая-то. Но поговорить надо.

– Хорошо. Я жду.

На самом деле капитан Савченко понимал, что поступившее заявление вовсе не ерунда. Недаром младший лейтенант Круглов задержался после ночного дежурства, чтобы доложить именно об этом заявлении ему, Савченко, лично.

Когда Савченко прочитал страницы, исписанные красивым почерком, в голове у него кто-то будто рявкнул: «Все. Началось!»

– Сумасшедшая какая-то писала. Можно было бы и не докладывать. Ну, что стоишь? Спать иди.

Он посмотрел на Круглова и встретил недоуменный взгляд голубых глаз младшего лейтенанта.

– Нет, что вы, товарищ капитан, она не сумасшедшая, она нормальная.

– И где сейчас эта твоя нормальная?

– Как где? Я Кузнецова попросил домой ее отвезти. Она ведь босиком была, замерзла, устала.

– Отлично, Круглов, отлично. Ты теперь всех босых бомжих будешь на казенной машине по домам развозить? Задержать ее надо было, вот что!