Легкие шаги безумия E-Book

Полина Дашкова

• Herausgeber: АСТ
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Serie: Лучшее всегда с нами
• Sprache: Russisch
• Veröffentlichungsjahr: 2024

Seitenzahl: 644

Beschreibung

Маньяк-­убийца задержан, осужден и казнен. Но почему прошлое снова вернулось чередой необъяснимых смертей? Что же произошло тогда: торжество правосудия или роковая судебная ошибка? Судьбы людей вновь переплелись в кровавом клубке событий.

Leseprobe

Полина Дашкова Легкие шаги безумия

Охраняется законом РФ об авторском праве. Воспроизведение всей книги или любой ее части воспрещается без письменного разрешения издателя. Любые попытки нарушения закона будут преследоваться в судебном порядке.

© П.В. Дашкова

© ООО «Издательство АСТ», 2015

Глава 1

Москва, март 1996 года

Лена Полянская волокла коляску по глубокой мартовской слякоти и чувствовала себя волжским бурлаком. Колеса утопали в комкастом талом снегу, тротуар узкого переулка был покрыт высокими затвердевшими сугробами, а по мостовой неслись машины, обдавая прохожих густой коричневой грязью.

Двухлетняя Лиза то и дело пыталась встать на сиденье коляски, ей хотелось идти ножками, она считала, что уже большая для коляски, к тому же вокруг было много интересного: воробьи и вороны шумно дрались из-за мокрой хлебной корки, лохматый рыжий щенок гонялся за собственным хвостом, большой мальчик шел навстречу и грыз огромное ярко-красное яблоко.

– Мама, Лизе тоже надо яблоко, – важно сообщила девочка, вставая на ноги в очередной раз.

На ручке коляски висела большая сумка с продуктами, и, стоило Лене приподнять Лизу, чтобы как следует усадить на место, коляска тут же потеряла равновесие и опрокинулась.

– Все упало, – со вздохом констатировала Лиза, глядя с маминых рук, как сыплются в грязь продукты из порванной сумки.

– Да, Лизонька, все упало. Сейчас будем собирать. – Лена осторожно поставила дочь на тротуар, стала поднимать из слякоти и отряхивать перчаткой пакеты с продуктами и тут заметила, что из окна припаркованного на другой стороне переулка темно-синего «вольво» за ней кто-то внимательно наблюдает. Стекла машины были затемненными, в них отчетливо отражались сугробы и прохожие, и Лена не видела, кто именно за ней наблюдает, но взгляд чувствовала.

– Конечно, забавное зрелище, – усмехнулась она, кое-как привязывая сумку к ручке коляски, усаживая Лизу и отряхивая испачканные кожаные перчатки.

Сворачивая во двор, она опять увидела темно-синий «вольво». Он проехал совсем близко на минимальной скорости, словно сидевшие в нем люди хотели зафиксировать, в какой именно подъезд вошла молодая мама с коляской.

Людей этих было двое – женщина за рулем и мужчина рядом, на переднем сиденье. Лена их, конечно, не видела, зато они ее видели отлично.

– Ты уверен? – тихо спросила женщина, когда за Леной закрылась дверь подъезда.

– Абсолютно, – кивнул мужчина, – она почти не изменилась за эти годы.

– Ей сейчас должно быть тридцать шесть, – заметила женщина, – а этой молодой мамаше не больше двадцати пяти. И ребенок такой маленький… Ты не перепутал? Все-таки столько лет прошло.

– Нет, – твердо ответил мужчина, – я не перепутал.

В пустой квартире заливался телефон.

– Ты можешь сейчас со мной поговорить? – Лена с трудом узнала голос своей близкой подруги, бывшей сокурсницы, Ольги Синицыной – голос в трубке был каким-то чужим, хрипловатым и очень тихим.

– Здравствуй, Олюша, что случилось? – Лена прижала трубку ухом к плечу и стала развязывать ленточки на Лизиной шапке.

– Митя умер, – проговорила Ольга совсем тихо.

Лене показалось, что она ослышалась.

– Прости, что ты сказала? – переспросила она, стягивая с Лизиных ног сапоги.

– Мама, Лизе надо а-а, – торжественно сообщила дочь.

– Олюша, ты дома сейчас? Я перезвоню тебе через пятнадцать минут. Я только что вошла, раздену Лизу, посажу на горшок и сразу перезвоню.

– Можно, я к тебе приеду прямо сейчас? – быстро спросила Ольга.

– Разумеется, можно!

Ольга и Лена были ровесницами – обеим по тридцать шесть. Митя Синицын, родной брат Ольги, был младше на два года. Отчего мог внезапно умереть совершенно здоровый, полный сил и планов на будущее тридцатичетырехлетний человек, не пьющий, не употребляющий наркотики, не связанный с криминальным миром?

До прихода Ольги Лена успела накормить обедом и уложить спать Лизу, вымыть посуду, сварить щи и запустить стиральную машину. Сегодня она планировала перевести хотя бы пять страниц из огромной статьи новомодного американского психолога Дэвида Кроуэла «Жестокость жертвы», опубликованной в журнале «Нью-Йоркер» и посвященной новейшим исследованиям в психологии серийных убийц.

Несмотря на то что Лизе едва исполнилось два года, Лена работала очень много, продолжала заведовать отделом литературы и искусства все в том же журнале «Смарт». Главный редактор пошел ей навстречу, разрешил оставить только два присутственных дня в неделю. Львиную долю работы она просто брала домой и сидела за компьютером ночами. А в свои два присутственных дня оставляла ребенка на одинокую старушку соседку – ни у самой Лены, ни у ее мужа, Сергея Кротова, не было родителей. Лиза росла без бабушек и дедушек, а для интеллигентной пенсионерки Веры Федоровны провести день со спокойным, ласковым ребенком было только в радость. Да и деньги, которые ей за это платили Лена и Сергей, оказались нелишними при ее мизерной пенсии.

– И в ясли Лизоньку не вздумайте отдавать! – говорила Вера Федоровна. – Пока я на ногах, пока голова варит, буду с ней сидеть столько, сколько нужно.

Вера Федоровна из квартиры напротив была для Лены настоящей палочкой-выручалочкой. Дело не только в том, что зарплаты Сергея, полковника МВД, заместителя начальника криминального отдела в Управлении внутренней контрразведки, едва хватило бы на жизнь. Главное, сама Лена не могла существовать без работы. Она понимала – стоит немного расслабиться, и на ее место тут же возьмут другого человека.

Время у Лены было расписано по минутам, выматывалась она страшно, спала не больше пяти часов в сутки. Сейчас от драгоценных двух часов Лизиного дневного сна остался всего час, то есть полноценные две страницы перевода. Но сесть за компьютер Лена даже не пыталась.

После Ольгиного звонка она могла думать только о Мите, представляла, что сейчас творится с родителями, с восьмидесятилетней бабушкой Зинаидой Лукиничной, которая, несмотря на свой солидный возраст, сохранила светлый ум и острое восприятие жизни… и смерти, разумеется, тоже.

Что же могло случиться с Митей? Несчастный случай? Машина сбила на улице? Кирпич на голову упал? Но кирпич, как известно, ни с того ни с сего на голову никому не падает.

Лена включила электрический чайник, насыпала кофейных зерен в кофемолку, и тут раздался звонок в дверь.

Ольга стояла на пороге в каком-то черном платке, вероятно бабушкином. Из-под платка беспорядочно выбивались лохматые ярко-золотистые пряди. С первого взгляда было заметно, что она не причесывалась, не умывалась, напялила на себя что под руку попало. Известие о Митиной смерти застало ее врасплох. Значит, несчастный случай?

– Он повесился, – тусклым голосом произнесла Ольга, снимая пальто, – он повесился сегодня ночью, у себя в квартире. Привязал брючный ремень к газовой трубе, которая проходит над кухонной дверью.

– А где в это время находилась его жена? – быстро спросила Лена.

– Спала. Спокойно спала в соседней комнате и ничего не слышала.

– Кто первый обнаружил? – Лена хотела сказать «труп», но запнулась – трудно было произнести это слово по отношению к Мите, который совсем недавно забегал к ней в гости, сидел вот здесь, на кухонном диване, весь искрился энергией, здоровьем и радужными планами на будущее.

– Жена обнаружила. Проснулась, вышла на кухню и увидела.

Лена вдруг обратила внимание, что в последнее время Ольга перестала называть жену своего брата по имени. А раньше величала Катюшей, Катенькой.

– И что было дальше? Ты хоть чаю глотни горячего. А хочешь, я тебе щей налью? Только что сварила.

– Нет, – Ольга отрицательно замотала головой, – нет, не могу я ничего есть. И пить не могу. Окошко приоткрой, покурим, пока Лизавета спит. Как было на самом деле, никто не видел, – Ольга нервно передернула плечами и глубоко затянулась, – все известно только с ее слов, а она ничего не помнит. Так вот, она сама вытащила Митю из петли…

– Подожди, – перебила Лена, – но ведь у Мити рост сто девяносто, и весит он порядочно, не худенький. А Катя, насколько я помню, девочка-дюймовочка, она его в два раза легче и ниже на три головы.

– Да, она говорит, это было очень трудно. Но она не могла оставить его так, надеялась, вдруг еще жив… Нет, ты не думай, я сейчас нормально соображаю. Я понимаю, в жизни бывает всякое, но вот так, ни с того ни с сего, даже записки никакой… А главное, Митя всегда считал, что самоубийство – страшный грех, искренне считал. Это, конечно, для милиции не довод, но Митюша крещеный, православный, к исповеди ходил, причащался. Редко, правда, но все-таки… А теперь я даже заочно отпеть его не могу, самоубийц не отпевают. Любой грех можно замолить – только не этот.

У Ольги были темные круги под глазами, рука с потухшей сигаретой мелко дрожала.

– Он забегал ко мне около месяца назад, – тихо сказала Лена, – у него было столько планов, рассказывал, что написал пять новых песен, вышел на какого-то известного продюсера, теперь, мол, у него пойдет один клип за другим… Я не очень хорошо помню, о чем мы говорили, но у меня осталось ощущение, что все у Мити отлично. Он был немного возбужден, но радостно возбужден. Может, рухнули какие-нибудь его надежды, связанные с этим продюсером?

– Эти надежды рождались и рушились у него по десять раз в месяц, – грустно усмехнулась Ольга, – он привык, относился к этому вполне спокойно. И всякие продюсеры, мелкие и крупные, без конца мелькали в его жизни. Нет, если уж говорить о том, что его действительно волновало, так это собственное творчество, не в смысле популярности и денег, а в смысле пишется – не пишется. В последний месяц ему писалось как никогда, и это для него было главным.

– То есть ты не исключаешь, что Митя не сам?.. – осторожно спросила Лена.

– Милиция уверяет, что сам. – Ольга закурила еще одну сигарету.

– Ты вообще ела сегодня что-нибудь? Ты куришь, как паровоз, на голодный желудок. Хочешь, я кофе сварю?

– Свари, – равнодушно кивнула Ольга, – и, если можно, я приму душ у тебя. Я ведь даже не умывалась сегодня и в морге успела побывать… Ты прости, что я с этим кошмаром к тебе заявилась, но дома сейчас очень тяжко, мне надо немного опомниться, а потом уж родителей и бабушку приводить в чувство.

– Оставь эти расшаркивания для своих японцев. Пойдем, я дам тебе чистое полотенце.

– Лен, я не верю, что он сам, – тихо сказала Ольга, стоя на пороге ванной комнаты, – очень уж все это странно. Телефон у них весь день не работал. Я выяснила на станции – с линией там все в порядке. Что-то случилось с аппаратом, сосед сегодня утром починил за минуту. А «Скорую» и милицию жена от соседей вызывала в пять утра. Эти соседи мне и позвонили. Я приехала, а Митю уже увезли. Видишь ли, его жена этой ночью находилась в состоянии… в общем, наркотиками накачалась. Мне сказали, Митя тоже. Сказали, чистый суицид на почве наркотического психоза. Ампулы и шприцы нашли в квартире, и на руке у него следы уколов… Так что милиция особо и не старалась, мол, наркоман был ваш братец, уважаемая Ольга Михайловна. И жена у него наркоманка. Все же ясно!

– Митя не был наркоманом, – медленно произнесла Лена, – он даже не пил. И Катя…

– Она кололась уже полтора года. А Митя – нет. Никогда.

– Ты видела его в морге?

– Нет. Я не смогла, испугалась, что не выдержу, хлопнусь в обморок, чего доброго. Он был уже в холодильнике. Там очередь на вскрытие, сказали, трупов очень много. Если я напишу заявление в прокуратуру, он так и будет там лежать – ждать своей очереди.

– И что ты решила?

– Не знаю. Но, если он там будет лежать, в холодильнике, у мамы с папой и у бабушки по инфаркту на брата случится. А от заявления, как мне успели объяснить, толку будет мало. Дадут это дело какой-нибудь девочке, которая московскую прописку отрабатывает в райпрокуратуре, у них ведь следователей не хватает. А она и копать ничего не станет, ясно ведь, суицид. Сейчас столько нераскрытых убийств висит годами, а тут – какой-то наркоман…

Ольга безнадежно махнула рукой и закрыла дверь ванной.

Пока она принимала душ и приводила себя в порядок, Лена стояла у окна с гудящей электрической кофемолкой в руках и думала о Мите Синицыне. О чем они говорили тогда? Он ведь просидел здесь часа два. Рассказывал, что написал пять новых песен, кажется, даже кассету оставил. Надо будет найти, послушать. Лена так и не удосужилась до сих пор…

Да, появился на его горизонте какой-то очередной суперпродюсер… Но фамилии Митя не назвал, сказал: «Жутко известный, ты не поверишь! И вообще, я боюсь сглазить!»

Потом он пообедал с аппетитом и о чем-то еще они долго говорили. Кажется, просто вспоминали что-то из юности, из студенческих лет.

Сам Митя закончил Институт культуры, учился на режиссера народных театров. Странная специальность, особенно в наше время. Впрочем, он никогда по специальности не работал, писал свои песни, пел их в узком кругу, в конце восьмидесятых даже какие-то концерты у него проходили по клубам, и вечно велись переговоры о пластинке, потом о компакт-диске, о клипе на телевидении.

Никогда эти переговоры ничем не кончались, но Митя не унывал. Он верил, что песни у него талантливые, просто не «попсовые». Но ведь спрос есть не только на «попсу». Митя не собирался лезть в звезды, но хотел пробиться к своему слушателю, причем не через концерты в подземных переходах, а более респектабельным и достойным путем – через радио, телевидение. Но для этого надо было не только хорошо сочинять и исполнять песни, но еще и обрастать нужными знакомствами, связями, общаться с продюсерами, предлагать себя как выгодный товар. А этого Митя делать не умел.

Работал он в последнее время преподавателем игры на гитаре в детской театральной студии. Деньги были крошечные, зато дети его любили. Это было важно для Мити – своих детей они с Катей завести не могли. Но очень хотели.

Если предположить, что Митю все-таки убили таким изощренным способом, то сразу возникает вопрос: кому это понадобилось? Кому мог помешать человек, обучавший детей игре на классической гитаре и писавший песни?..

Надо обязательно найти и послушать кассету, только не сейчас, не при Ольге. Ей это может быть больно, она и так держится из последних сил, она очень любила своего младшего брата.

За окном сыпал мокрый снег. Глядя во двор, Лена машинально отметила, что Ольга не совсем удачно припарковала свой маленький серый «фольксваген» – трудно будет выезжать, завязнет в сугробе. И также машинально взгляд ее скользнул по темно-синему «вольво», стоявшему в нескольких метрах от Ольгиной машины и уже слегка припорошенному снегом…

* * *

– Вот видишь, – тихо сказала женщина, сидевшая за рулем «вольво», своему спутнику, – я не сомневалась, они продолжают общаться, и довольно тесно. Настолько тесно, что после случившегося она помчалась не куда-нибудь, а сюда.

– Мне страшно, – прошелестел мужчина пересохшими губами.

– Ничего, – женщина ласково погладила его по щеке короткими холеными пальцами, – ты у меня молодец. Ты успокоишься и поймешь, что это – последний рывок, последнее усилие. А потом – все. Я знаю, как тебе сейчас страшно. Страх идет из самой глубины, поднимается от живота к груди. Но ты не дашь ему подняться выше, ты не пустишь его в голову, в подсознание. У тебя много раз получалось останавливать этот густой, горячий, невыносимый страх. Ты очень сильный сейчас и станешь еще сильней, когда мы сделаем это усилие – тяжелое, необходимое, но последнее. Я с тобой, и мы справимся.

Короткие крепкие пальцы медленно и нежно скользили по гладко выбритой щеке. Длинные ногти были покрыты матово-алым лаком. На фоне очень бледной щеки этот цвет казался неприятно ярким. Продолжая говорить тихие, баюкающие слова, женщина думала о том, что надо не забыть сегодня вечером стереть этот лак и покрыть ногти чем-то более приглушенным и изысканным.

Мужчина закрыл глаза, ноздри его медленно и ритмично раздувались. Он дышал глубоко и спокойно. Когда женщина почувствовала, что мышцы его лица совсем расслабились, она завела мотор, и темно-синий «вольво» не спеша покинул магистраль и затерялся в толпе разноцветных машин, несущихся под медленным мокрым снегом.

* * *

В университете, на журфаке, Ольга Синицына была лучшей подругой Лены Полянской, с первого по пятый курс. Потом на какое-то время они потеряли друг друга и встретились только через восемь лет после окончания университета, совершенно случайно, в самолете.

Лена летела в Нью-Йорк. Колумбийский университет пригласил ее прочитать курс лекций о современной русской литературе и журналистике. В отсеке для курящих к ней подсела элегантная, холеная бизнес-леди в строгом дорогом костюме.

Шел всего лишь 1990 год, такие деловые дамы в России были еще редкостью. Мельком взглянув на нее, Лена удивилась, почему богатая американка летит «Аэрофлотом», а не «Панамой» или «Дельтой». Но тут дама грустно покачала ярко-белокурой головой и произнесла по-русски:

– Ну ты даешь, Полянская! Я все жду, узнаешь или нет.

– Господи, Ольга! Олюша Синицына! – обрадовалась Лена.

Казалось невероятным, что преуспевающая деловая дама вылупилась из эфемерного, возвышенного создания в джинсах и свитере; из типичной интеллигентной московской девочки конца семидесятых, которая могла ночь напролет вести жаркие кухонные споры о судьбе и жертвенной миссии России, о превратностях экзистенциального сознания, могла выстаивать многочасовые очереди, но не в ГУМе за сапогами, а в подвальный выставочный зал на Малой Грузинской или за билетами в консерваторию на концерт Рихтера.

Ольга Синицына, известная на весь факультет журналистики своей рассеянностью, непрактичностью, бестолковыми роковыми романами, и эта холодноватая надменная дама, сверкающая американской вежливой улыбкой, уверенная в себе и в своем благополучии, казались существами с разных планет.

– Получилось так, – рассказала Ольга, – что я осталась одна с двумя мальчишками-погодками. Я ведь вышла замуж за Гиви Киладзе. Помнишь его?

Гиви Киладзе учился с ними на журфаке и был беззаветно влюблен в Ольгу с первого по пятый курс. Московский грузин во втором поколении, он вспоминал родной язык только тогда, когда хотел кого-нибудь зарезать. А зарезать он хотел, как правило, либо Ольгу, либо того, кто смел подойти к ней ближе, чем на три метра.

– Понимаешь, страсть-то кончилась быстро. Начался тухлый, полуголодный быт. Гиви не мог устроиться на работу, стал пить, притаскивал в дом толпы каких-то бродяг, после которых исчезали полотенца и чайные ложки. Всех надо было кормить, укладывать спать. У него душа широкая, а я – с пузом, с токсикозом… Когда Глебушка родился, он выписал свою двоюродную бабушку с гор, как бы помогать мне с ребенком. За бабушкой из горного села приехал дедушка, потом дядя, тетя. В конце концов я взяла Глеба и сбежала к родителям. Тут начался театр, вернее, драмкружок: «Себя убью, тебя убью!..» В общем, помирились. Я тогда твердо верила, что ребенку нужен отец, пусть даже сумасшедший, но родной.

Глеб у меня черноволосый, черноглазый, а младший, Гошенька, родился белокурый, глазки голубые… Этот идиот чего-то там подсчитал и стал вопить, мол, Гоша – не его сын. Знаешь, чем я занялась, чтобы не свихнуться? Стала учить японский язык! Вот и представь картинку: кормящая мамаша с младенцем у груди громко читает иероглифы, папаша бегает с выпученными глазами, с фамильным кинжалом, кричит: «Зарежу!» – а Глеб двух с половиной лет сидит на горшке и говорит по-грузински: «Папа, не убивай маму, она хорошая!» – это его бабушки-дедушки с гор успели научить немного.

А в доме между тем ни копейки. Жили на то, что давали родители, много они дать не могли, от себя последнее отрывали. Да еще посылки приходили с гор, домашнее вино, инжир, орехи. В общем, я опять ушла к родителям, взяла детей – и ушла. Окончательно. Так Гиви заявился среди ночи, пьяный в дым. Хорошо, у нас тогда Митя ночевал, успел вмешаться. А то убил бы, глазом не моргнул. Ревновал ведь, придурок, даже к родному брату.

– Ты бы хоть позвонила, – вздохнула Лена, – что же ты исчезла совсем?

– А ты? – Ольга усмехнулась. – Ты чего исчезла?

– Да так как-то, – пожала плечами Лена, – у меня свой скелет в шкафу… А ты японский все-таки выучила?

– Выучила, еще как! Знаешь, я даже благодарна Гиви. Если бы он меня до иероглифов не довел, не была бы я сейчас менеджером российского филиала замечательной компании «Кокусай-Коеки». Я туда сначала пришла переводчиком, о компьютерах и всякой оргтехнике, которой они торгуют, ни малейшего представления не имела. Но надо было детей кормить, и маму с папой, и бабушку, и Митьку. Братик у меня – тот еще обалдуй – все песни свои сочиняет и поет под гитару, и, кроме этого, ну ничего делать не желает, все ждет мировой славы. Но кушать и ему хочется.

И пришлось мне зарабатывать деньги. Оказалось, у меня неплохо получается. Я так втянулась, что довольно скоро стала зарабатывать очень много. С детьми сидели мама с бабушкой, а я карьеру делала. Скоро буду старшим менеджером, потом заместителем коммерческого директора, потом – суп с котом… Сейчас лечу на переговоры, американцев уламывать. Знаешь, все отлично, денег кучу зарабатываю, а иногда смотрю в зеркало – чужая какая-то тетка. Ты помнишь, какие я стихи писала? А курсовую мою по Кафке помнишь? Вот тогда я головой работала, а теперь… Нет, теперь, конечно, тоже головой, но бывает ощущение, что в черепушке у меня вместо мозгов сидит такой умный дурак-компьютер и выдает решения.

– Ладно тебе, Синицына, – засмеялась Лена. – Все у тебя отлично, и не вроде, а на самом деле. И Кафка, и стихи – все осталось, никуда не делось, просто юность прошла. Всему свое время.

– А у тебя вот не прошла юность, – заметила Ольга, вглядываясь в Ленины большие дымчато-серые глаза, в худенькое личико без всякой косметики, – ты, Полянская, какой была на первом курсе, такой и осталась.

– Ну уж! – покачала темно-русой головой Лена. – Я просто худая, поэтому кажусь моложе. К тому же при моей работе деловые костюмы и строгий макияж вовсе не обязательны. Я ведь так и занимаюсь журналистикой, могу себе позволить все те же джинсы и свитера. А тебя положение обязывает, ты у нас бизнес-леди.

После той встречи в самолете прошло шесть лет. Ольга успела стать заместителем коммерческого директора российского филиала фирмы «Кокусай-Коеки». Лена работала заведующей отделом литературы и искусства в совместном российско-американском журнале «Смарт», два года назад она вышла замуж и родила дочь Лизу. А Ольга Синицына замуж больше не вышла, первого опыта семейной жизни ей хватило по горло. Те крохи свободного времени, которые оставались от работы, она отдавала сыновьям и младшему брату.

В течение этих шести лет Лена и Ольга больше не терялись, перезванивались и встречались довольно часто. Каждая понимала: чем старше становишься – тем труднее заводить новых друзей. Надо дорожить старыми. Обязательно должен быть человек, которому можно позвонить в любое время дня и ночи – и он будет рад твоему звонку, он помнит тебя юной, легкомысленной, беззащитной. Общаясь с ним, ты можешь опять себя такой почувствовать – хотя бы на несколько минут.

Глава 2

Тобольск, сентябрь 1981 года

Он любил вспоминать свое детство. Каждый раз он извлекал со дна памяти какой-нибудь особенно тяжелый, болезненный эпизод и начинал воспроизводить его мысленно во всех подробностях. Чем мучительней были подробности, тем больше он застревал на них.

Он рос тихим, послушным мальчиком. Мать следила за каждым его шагом, за каждым вздохом.

– Ты – внук легендарного красного командира, – повторяла она, – ты должен быть достоин своего великого деда.

Маленький мальчик плохо понимал, что значит – быть достойным деда. Суровый широколицый мужчина со светлыми усами, в кожанке, перетянутой портупеей, глядел на него с бесчисленных портретов, больших и маленьких, развешанных по всей квартире. В доме на стенах больше ничего не висело – ни картин, ни календарей, только портреты легендарного деда. Да еще на письменном столе матери стояли небольшие бронзовые бюстики двух великих вождей – Ленина и Сталина. Вытирая пыль с холодных маленьких лиц, надраивая зубным порошком бронзовые глаза и усы, Веня Волков всегда очень старался. Уборка в квартире была его обязанностью с семилетнего возраста, и мать очень тщательно проверяла качество работы.

Однажды, заметив под глазом Иосифа Виссарионовича белое пятно – остатки нестертого зубного порошка, она отхлестала сына по щекам. Ему тогда было десять.

Наказанию он не удивился, счел его вполне заслуженным. Но его впервые поразило совершенно спокойное, безразличное лицо матери. Методично отвешивая сыну звонкие оплеухи, она пристально смотрела ему в глаза и повторяла:

– Нет ничего случайного в жизни. За небрежностью стоит умысел. Небрежность всегда преступна.

Многие его одноклассники бывали биты своими родителями, но в основном били отцы – по пьяни, с похмелья или просто попадался пацан под горячую руку. Отцы били по заднице ладонью либо ремнем. А матери, как правило, заступались.

Веню Волкова била мать, причем всегда – по щекам, ладонью, совсем не больно. Только щеки потом горели. Никогда она не делала этого спьяну или сгоряча. Она вообще не пила, была всегда трезвой, ровной и спокойной. Отец не заступался. Он был такой тихий и незаметный, словно и вовсе его не было. Он работал инженером на хлебозаводе, пропадал там целыми днями, а иногда и ночами. Мать никогда не била при нем, не потому, что боялась, просто так получалось, отец редко бывал дома. А сын отцу ничего не рассказывал.

Он вообще никогда ничего никому не рассказывал.

Все отцовское воспитание сводилось к тому, что, общаясь с сыном, он без конца повторял:

– Твоя мама – самый чистый, самый принципиальный человек на свете. Она – святая. Все, что она делает, – это для твоей пользы. Ты должен гордиться своей матерью и слушаться ее во всем.

Мать была освобожденным секретарем партийной организации на том же хлебозаводе. Ее постоянно избирали депутатом горсовета, фотография ее красовалась на центральной площади, на Доске почета «Лучшие люди города».

Он слушался, но не гордился. Человек, которого не реже двух раз в неделю хлещут по щекам, вряд ли может чем-либо или кем-либо гордиться.

Сейчас, сидя в своем маленьком прокуренном кабинете, заведующий отделом культуры Тобольского горкома ВЛКСМ Вениамин Волков, двадцатишестилетний, светловолосый, высокий и худой мужчина, глядел в разложенные перед ним на столе бумаги и в который раз прокручивал в голове одну из самых болезненных сцен своего детства.

…Стоял ледяной сибирский февраль, с пронзительными, колючими ветрами. Восьмиклассник Веня забыл дома физкультурную форму и помчался на большой перемене домой.

Веня летел сквозь пургу. Он боялся опоздать на физкультуру, учитель непременно написал бы замечание в дневник.

Отец был дома, болел гриппом, лежал с высокой температурой, с компрессом на лбу. Думая, что он спит, Веня тихонько открыл дверь своим ключом и тут же застыл на пороге.

Из комнаты родителей доносились странные звуки – ритмичный скрип панцирного матраца сопровождался тихими, сдавленными стонами, мужскими и женскими.

Веня подошел на цыпочках и заглянул в приоткрытую дверь. На смятой родительской постели извивались два обнаженных тела. Одно принадлежало его отцу, другое – молоденькой соседке Ларочке, двадцатилетней студентке библиотечного техникума. Веня слышал, она тоже болела гриппом, сидела дома…

Эта Ларочка из квартиры напротив, маленькая пухленькая брюнеточка, со вздернутым носиком и веселыми ямочками на щеках, давно вызывала в Вениной душе странное, острое чувство, понять и определить которое он никак не мог. Он встречал девушку каждый день. Они в одно время выходили из дома, он в школу, она в техникум. Легко сбегая по скрипучей деревянной лестнице, она мимоходом ласково трепала мальчика по щеке.

От нее пахло сладкими дешевыми духами, ее круглый, крашенный яркой помадой ротик был всегда чуть приоткрыт, будто готов к радостной, праздничной улыбке. Влажно поблескивали крупные белоснежные зубы, два передних были чуть длинней остальных, и это делало круглое личико забавным и трогательным.

Веня стоял и смотрел на два тела, ритмично подпрыгивающих на кровати. Он видел их лица, на которых написано было мучительное блаженство, видел закрытые глаза, чуть оскаленные рты.

Он не сразу понял, чем они занимаются. Сначала эти ритмичные подпрыгивания вызвали в памяти другую картинку – двух совокупляющихся дворняжек у помойки за школой. И только потом он понял, что его отец и хорошенькая соседка заняты тем же самым.

Все матерные слова, все таинственные, жгуче-запретные разговоры в школьном туалете, все анатомические рисунки на заборах и стенах были об этом. Ради этого ярко красила губы и душилась сладкими духами пухленькая соседка, и то же самое делали миллионы женщин на земле, об этом – фильмы, книги, даже музыка. Герои из-за своей любви страдают, интригуют, стреляются, сходят с ума. И ради чего? Ради таких вот безобразных ритмичных подергиваний, ради этой вот мерзости?

И дети рождаются – тоже от этого, только от этого…

Но самым мерзким было внезапное напряжение в паху. Жаркая, чуть покалывающая боль заполнила низ живота, Веня напрягся как струна. А через минуту он почувствовал на своих трусах и брюках влажное, липкое пятно.

Он опомнился от отвращения к самому себе. Двое на кровати были заняты своим делом и его не замечали. Все это продолжалось не больше пяти минут, но Вене показалось – прошла вечность.

Стараясь не дышать, он ринулся к своей комнате, быстро и бесшумно переоделся, аккуратно свернул свои замаранные брюки и трусы, запихнул их под подушку.

Через пятнадцать минут он уже был в раздевалке школьного физкультурного зала. Форму он не забыл и опоздал совсем немного – звонок уже прозвенел, но одноклассники еще переодевались к уроку физкультуры.

…Заведующий отделом культуры Тобольского горкома ВЛКСМ оторвал свои светлые, прозрачные глаза от бумаг, разложенных на столе, и взглянул в окно. День был ясный, солнечный. Тронутые яркой желтизной листья березы слегка касались оконного стекла, чуть подрагивали на теплом ветру. Береза росла прямо под окном, она была очень старой. Толстый шершавый ствол почернел, словно обуглился.

В городе Тобольске было много деревьев, и большинство домов были деревянными, и заборы строили из толстых нетесаных бревен. Леса не жалели – тайга кругом. Городской парк был густым, почти как тайга. Он начинался на берегу Тобола, уходя вдаль, становился почти дремучим. Днем – ни души, вечером – ни одного фонаря.

– Вениамин, ты обедать пойдешь? – заглянув в кабинет, спросила инструктор соседнего отдела Галя Малышева, молодая, но очень полная, с тяжелой одышкой.

Он вздрогнул, будто застигнутый врасплох.

– А?.. Обедать?.. Нет, я попозже.

– Все работаешь, деловой ты наш, – усмехнулась Галя, – смотри, отощаешь, никто замуж не возьмет. – Звонко рассмеявшись собственной шутке, она прикрыла дверь кабинета снаружи, и он услышал, как ее тяжелые шаги в туфлях на «платформе» удаляются по коридору.

«Действительно, надо пойти пообедать», – подумал он и попытался вспомнить, когда он ел в последний раз. Вероятно, вчера утром. Кусок уже тогда не лез в горло, он ел через силу. Он знал, что в ближайшие дни если и заставит себя проглотить какую-нибудь пищу, то это будет стоить ему колоссальных усилий. Но иначе он упадет в обморок от голода. И от бессонницы.

В последнее время приступы участились. Раньше они случались раз в году и длились не больше двух дней. Теперь это повторялось каждые три месяца и длилось почти неделю. Он знал – дальше будет хуже.

Сначала накатывала тупая, безысходная тоска. Он старался бороться, придумывал себе разные дела и развлечения, читал, ходил в кино. Все было бесполезно. Тоска переходила в отчаяние, к горлу подступала острая жалость к себе, маленькому послушному мальчику, которого никто не любит…

Раньше он приглушал отчаяние несколькими яркими картинками прошлого. Он знал – корень его болезни там, в темном, ледяном отрочестве. Там же и лекарство.

Пятнадцатилетний Веня никому не рассказал о том, что увидел у себя дома, на родительской кровати. Но после того метельного февральского дня он стал иначе смотреть на своих родителей и на себя самого. Теперь он точно знал, что все врут.

Ему и прежде до отца дела не было, он привык воспринимать его как бесплатное и бессмысленное приложение к сильной, властной и всеми уважаемой матери. Но теперь растаяло как дым оправдание материнской жестокости.

Оно часто звучало из уст отца: «Мама знает, как лучше. Мама тебя очень любит и делает все для твоей пользы». И сам Веня повторял как заклинание: «Это для моей пользы, чтобы я вырос сильным…»

Мать ни разу не пожалела сына, даже когда он болел, когда разбивал локти и коленки. «Жалость унижает человека!» Она ни разу в жизни не поцеловала его и не погладила по голове. Она хотела, чтобы ее сын, внук легендарного красного командира, рос сильным, без всяких там сантиментов и телячьих нежностей. Но теперь Веня знал – на самом деле она просто его не любит.

Он понял: мать отвешивает ему пощечины, устраивает недельные бойкоты, говорит своим спокойным ледяным голосом невыносимые для ребенка слова только потому, что ей нравится быть главной, нравится унижать и мучить того, кто слаб и беззащитен перед ней.

Но теперь он знал важную взрослую тайну, которая касалась матери, причем не как партийного руководителя, не как кристальной коммунистки, а как обычной женщины, не очень молодой, не очень привлекательной. Не поможет никакой партком, никакая общественность. Здесь она беззащитна.

Теперь он мог в любой момент сделать ей больно. А в том, что ей будет больно узнать о своем муже и молоденькой соседке, Веня не сомневался.

Но он молчал. Он бережно, трепетно нес в себе эту стыдную взрослую тайну. С особым, мстительным удовольствием наблюдал он, как молоденькая соседка почтительно здоровается с его уважаемой мамой, как та по своей партийной привычке пожимает мягкую ручку пухленькой соперницы, даже не подозревая, что это соперница, причем счастливая.

Тайна распирала его изнутри, но он понимал – это оружие одноразового действия. Скажи он один раз матери, и тайны уже не будет. Но сказать так хотелось – пусть не матери, но хотя бы кому-то одному из троих, связанных этой тайной накрепко. Хотелось потешиться чужим взрослым испугом.

Однажды он не выдержал. Встретив соседку на лестнице, он тихо и внятно произнес ей в лицо:

– Я все знаю. Я видел отца и тебя.

– Что ты знаешь, Венечка? – вскинула тонкие бровки соседка.

– Я видел вас в постели, как вы… – Он хотел произнести известное матерное слово, но не решился.

Нежное личико немного вытянулось. Но того эффекта, которого Веня ожидал, не получилось. Она, конечно, испугалась, но не слишком.

– Я все скажу матери, – добавил он.

– Не надо, Венечка, – тихо попросила девушка, – никому от этого не станет легче.

В ее круглых карих глазах он вдруг с удивлением обнаружил жалость. Она глядела на него с состраданием. Это было так неожиданно, что Веня растерялся. Она его жалеет, а не боится.

– Знаешь что, – предложила девушка, – давай с тобой спокойно все обсудим. Я попробую тебе объяснить. Это трудно, но я попробую.

– Хорошо, – кивнул он, – попробуй.

– Но только не здесь, не на лестнице, – спохватилась она, – хочешь, погуляем немного, дойдем до парка. Смотри, какая погода хорошая.

Погода действительно была замечательная. Стояли теплые майские сумерки.

– Понимаешь, Венечка, – говорила она, пока они шли к парку, – твой отец – очень хороший человек. И мать хорошая. Но она для него слишком сильная, слишком жесткая. А каждый мужчина сам хочет быть сильным, поэтому ты отца не суди. Ты ведь умный, Венечка. Всякое в жизни бывает. Если ты боишься, что я разрушу вашу семью, то я не претендую на это. Я просто очень люблю твоего отца.

Она говорила, Веня молча слушал. Он пока не мог разобраться, что творится сейчас в его душе. От сладкого запаха духов кружилась голова. На сливочно-белой Ларочкиной шее быстро пульсировала голубоватая жилка.

– Если ты скажешь матери, она не простит. Ни его, ни меня. Она просто не умеет прощать, поэтому тебе и отцу так тяжело с ней. А ты, Венечка, должен учиться прощать. Без этого жить нельзя. Я понимаю, в твоем возрасте очень трудно…

Вокруг не было ни души. Ларочка говорила так горячо и вдохновенно, что не глядела под ноги. Из земли торчали толстые корни старых деревьев. Споткнувшись, девушка упала, растянулась на траве. Клетчатая шерстяная юбка задралась, обнажив края капроновых чулок, розовые резинки подвязок, нежную сливочно-белую кожу.

Не дав ей подняться, Веня обрушился на нее всей своей сильной, жадной пятнадцатилетней плотью. Он стал делать с ней то, о чем смачно и подробно рассказывали одноклассники, что видел он сам дома, метельным февральским днем, на родительской койке.

Ларочка закричала, но он успел зажать ей ладонью рот и нос. Она брыкалась, извивалась под ним, она начала задыхаться. Не давая ей не только кричать, но и дышать, он умудрился перевернуть ее на спину, разжать коленом ее бедра, стиснутые до дрожи.

Она сопротивлялась изо всех сил, но Веня был крупным подростком, он был на голову выше своей пухленькой, маленькой жертвы. Недаром он имел пятерку по физкультуре, недаром был чемпионом школы по акробатике, мог отжаться на турнике пятьдесят раз без передышки и досрочно сдал нормативы ГТО.

Он даже удивился, как легко и быстро все у него получилось. Поднявшись и застегнув пуговицы ширинки, он взглянул на распластанное, словно растоптанное на траве тело. В густеющих сумерках он разглядел красные следы своих пальцев на нежном круглом личике. На долю секунды мелькнула трусливая мысль – а вдруг она умерла? Но тут же, словно в ответ, он услышал слабый, жалобный стон.

– Не надо никому говорить, – спокойно произнес Веня, – никому от этого легче не будет. Ты должна учиться прощать, Ларочка. Без этого нельзя жить.

Развернувшись, он быстро зашагал прочь, домой.

Перед тем как лечь спать, он выстирал все, что было на нем надето, – брюки, фланелевую ковбойку, теплую трикотажную фуфайку и даже трусы. Ему казалось, что вещи пропитались запахом сладких дешевых духов.

Через несколько дней он услышал, что Ларочка бросила свой техникум, завербовалась на целину. Ее пожилые родители, соседи из квартиры напротив, тоже вскоре исчезли. Говорили, будто они переехали в другой город, чуть ли не в Целиноград. Но Веня к разговорам не прислушивался. Ему было все равно.

Глава 3

Москва, март 1996 года

Катя Синицына проснулась от долгого настырного звонка в дверь. Она обнаружила, что лежит на ковре в большой комнате, в старом драном халате, накинутом на голое тело.

– Митька! – громко позвала она. – Ты оглох, что ли? Дверь не можешь открыть?

Она встала, пошатываясь, побрела в прихожую. Звонок продолжал надрываться. Не зажигая света, не спрашивая, кто там, Катя распахнула входную дверь, которая оказалась незапертой.

– Чего трезвоните? Не видите, открыто? – недовольно спросила Катя мужчину, стоявшего на пороге.

Войдя в прихожую, заперев за собой дверь, мужчина щелкнул выключателем, взял в ладони Катино лицо и внимательно посмотрел в глаза.

– Катюша, деточка, тебе нельзя сейчас быть одной, – ласково сказал он, – умойся, оденься, поехали к нам.

Только тут Катя окончательно проснулась, уставилась на неожиданного гостя, узнала в нем своего свекра, Митькиного отца, Михаила Филипповича Синицына, и горько заплакала.

– Да, деточка, ты поплачь, – он погладил ее по стриженым рыжеватым волосам, – ты поплачь, станет легче. Оля совсем не может плакать, мама с бабушкой тоже, и я пока не могу. Все внутри горит огнем, жжет, но поплакать не получается.

– Я сейчас, – Катя высвободилась из-под его руки, шмыгнула носом и растерла кулаком слезы, – вы подождите, я сейчас оденусь. Вы здесь подождите. – Она указала на низкую скамеечку в прихожей, скользнула в комнату и захлопнула за собой дверь, прямо перед носом у Михаила Филипповича.

Он не обиделся. В прихожей так в прихожей. Разве можно требовать от бедной девочки вежливости после того, что ей пришлось пережить? Видно ведь – она в ужасном состоянии. Все в ужасном состоянии, разве можно обращать внимание на такие мелочи?

Михаил Филиппович изо всех сил старался не думать о сыне. Случившееся казалось каким-то нелепым, невозможным кошмаром. Он еще не видел сына мертвым, он гнал от себя мысль об этом, короткая фраза «Митя повесился» казалась ему диким розыгрышем, чьей-то злой и неумной шуткой.

Он поехал за Катей потому, что не мог найти себе места, не знал, как быть теперь, чем занять пустой кусок времени до похорон. К тому же девочку было действительно очень жалко. Она ведь почти сирота, хрупкое, беззащитное существо. Некому о ней подумать – Ольга взяла на себя всю суету с кремацией, с оформлением документов, жена и теща бродят по дому как тени, занимаются генеральной уборкой, поминки ведь решили устраивать не здесь, в Выхине, а у них. Внуки в гимназии с утра до вечера.

Кремация, поминки – о ком это все? Неужели о Митюше, о сыне, о красивом, талантливом, добром мальчике? И ведь как получилось – даже в храме отпеть нельзя, ни один священник не станет отпевать самоубийцу.

Нет больше Митюши, убил он сам себя – зачем? За что он сделал это с собой и с ними со всеми? Чем они провинились перед ним – родители, сестра, жена Катя?

Михаил Филиппович считал, что сына своего знает и чувствует достаточно хорошо. Митя с раннего детства был открытым, чистым, искренним мальчиком. Не было в нем тех тайных подтекстов, душевных черных дыр, которые могли бы хоть как-то объяснить этот дикий поступок.

Натягивая джинсы и свитер, Катя размышляла о том, стоит ли уколоться сейчас, заранее, или лучше взять с собой несколько «колес» и принять потом, спрятавшись в ванной. В последнее время «колеса» почти не действовали. Кайфа не было, но отходняк становился мягче. На «колесах» можно было перетерпеть, перебиться до следующего укола. По большому счету, ей сейчас все равно, она могла бы и там, у них, кольнуться, даже не прячась в ванной. Какая теперь разница? Рано или поздно они все равно узнают. Менты скажут или еще кто-нибудь. Ольга, конечно, будет молчать… Но какой теперь смысл скрывать? Если Мити больше нет, разве так важно, что жена его была наркоманкой? Катя даже не заметила, что теперь думает о самой себе в прошедшем времени, будто ее тоже больше нет.

Она вспомнила, как полгода назад сестра мужа нагрянула нежданно-негаданно, без предупреждения. Митя уехал на несколько дней куда-то, Кате тогда уже не важно было – куда. Он сказал, конечно, но она тут же забыла. Уехал – и ладно.

В квартире, разумеется, творилось черт знает что: грязища, бутылки по полу валяются, в раковине окурки плавают, музыка орет. А сама Катя ходит все в том же драном засаленном халате, накинутом на голое тело, под сильным кайфом.

Бутылки-то всего две было, «Привет» и «Абсолют», но обе пустые, и обе попались Ольге прямо под ноги. Катя как раз решила устроить себе одинокий праздник – три дня не вылезала из дома, кололась и пила, пила и кололась. При Митьке она не позволяла себе в то время так расслабляться, это потом ей уже стало совсем безразлично, а тогда она еще держалась при нем, старалась, чтобы он тешил себя надеждой, будто не совсем она на игле, а как бы частично (будто это возможно – частично). Но стоило ему уехать, она уж загудела в одиночестве…

И тут – здравствуйте! Ольга во всей красе, бизнес-леди, фурия в деловом костюме…

Она поволокла Катю в ванную, поставила под душ, воду включила ледяную, садистка. Потом заставила выпить две чашки крепкого кофе и только после этого начала разговаривать.

– Сколько это продолжается?

– Год, – честно призналась Катя.

– Чем ты колешься?

– Чем придется.

– Покажи ампулы.

Катя показала, но только пустые, надколотые. На них ничего написано не было, но Ольга аккуратно завернула их в полиэтиленовый пакет, а сверху еще в носовой платок и спрятала в сумку.

– Покупаешь, разумеется, у кого придется, на Арбате и в «трубе» на Пушкинской. Долги есть?

– Нет. Пока хватает, – заявила Катя почти с гордостью.

– Конечно, – кивнула Ольга, – я даю деньги Мите, ты берешь у него. Я работаю, оказывается, на твои наркотики. Ладно, об этом пока не будем. Таблетки?

Катя ушла в спальню и вернулась с пустой пачкой от галоперидола. Ольга тут же убрала ее в сумку.

– Завтра я повезу тебя к врачу. Ты ляжешь в больницу. Не бойся, в хорошую больницу, не в «дурку». Лечиться будешь столько, сколько нужно, пока не вылечишься окончательно.

– Окончательно нельзя, – осторожно заметила Катя, – так не бывает.

– Бывает. Пока ты все-таки занимаешься этим в одиночестве, под забором не валяешься, СПИД не подцепила. Или уже?

– Оль, ну ладно тебе! У меня все-таки еще не совсем крыша поехала.

– Ну, положим, крыша твоя уже давно в пути. Ладно, речь вообще не о тебе, а о Мите.

– Оль, я его правда очень люблю, я старалась завязать, пока могла.

– Да, любишь… Господи, если бы я застала у тебя мужика, мне было бы легче, честное слово!

– Нет, я ему не изменяю! – обиделась Катя. – Мне, кроме него, никто не нужен. Я все время только о Митюше и думаю, последней дрянью себя чувствую, и перед тобой мне жутко стыдно. Ты прости меня, Оль, ладно?

– О твоих чувствах и мыслях, а также о прощении мы с тобой как-нибудь после поговорим. А пока запомни: ни родители, ни тем паче бабушка и мои сыновья знать ничего не должны. В больницу ты ложишься по своим женским делам, – Ольга горько усмехнулась, – последняя надежда вылечить твое бесплодие. В общем, это вранье я беру на себя. А сейчас ты приводишь в порядок свой свинарник, и чтобы к завтрашнему дню была готова. Я приеду за тобой. Ты поняла?

Катя все поняла, и в больнице честно пролежала почти два месяца. Больница действительно была классная, палата отдельная, телевизор, кормежка на убой, врачи и сестры вежливые, внимательные. Но лечили там все теми же методами, о которых Катя уже давно знала, – мучительными и малоэффективными. Она и не сомневалась – ничего нового пока не придумали.

Катя опять сорвалась, буквально через две недели после выписки из больницы. Так получилось. Отыскала дома, в тайничке, старые запасы и тут же поняла, что Ольгины денежки, выложенные за гуманное лечение, пропали зря.

Почему-то сейчас разговор с Ольгой, после которого уже прошло полгода, помнился куда отчетливей, чем то, что произошло сегодня ночью и ранним темным утром.

Сегодняшние события распадались на какие-то мутные, зыбкие куски, мелькали перед глазами, словно обрывки старой испорченной кинопленки: босые Митькины ноги над кухонным полом, еще теплое, огромное, такое тяжелое и одновременно податливое его тело, тупые ножницы, которые никак не хотят резать толстую кожу брючного ремня. И еще – холод. Она проснулась именно от холода. Одеяло упало, окно оказалось распахнутым. А ночь была очень холодная.

Катя вовсе не удивилась, что сорвался шпингалет оконной рамы в спальне. Он давно висел на одном винте, Митя все собирался починить – нехорошо, когда живешь на первом этаже, а окно плохо закрывается. Впрочем, Кате это было по фигу, воровать у них все равно нечего.

Ранним утром окно хлопнуло и распахнулось от резкого порыва ледяного ветра. Катя проснулась, сначала прикрыла окно, потом обнаружила, что Мити нет рядом, позвала его, но никто не откликнулся. Стуча зубами от холода, она вышла в прихожую и увидела в дверном проеме кухни… Нет, лучше не вспоминать.

Телефон почему-то не работал, сонная испуганная соседка в бигуди и ночной рубашке не могла сразу сообразить, в чем дело и почему Катя просит разрешения позвонить по их телефону в пять часов утра.

Потом были врачи, милиция, вопросы, на которые так трудно отвечать, стыдно, страшно, мысли путаются, язык заплетается… А ментам тоже неохота возиться, суицид он и есть суицид. Врач «Скорой» задрал рукав Катиного драного халата, хмыкнул и ничего не сказал. Она пыталась объяснить, что Митя никогда не кололся, но ее не слышали и не понимали.

А Михаил Филиппович все ждал в прихожей. И что это она в комнату его не пустила? Инстинкт сработал, страх перед Ольгой – «родители ничего не должны знать…»

Из комнаты Катя вышла в более или менее приличном состоянии. Колоться она не стала, взяла с собой и «колеса», и пару ампул со шприцем бросила в сумку.

Конечно, надо было бы и умыться, и причесаться, и зубы почистить. Да ладно, и так сойдет. Теперь уж все равно.

* * *

Бежевый «жигуленок» полковника МВД Сергея Кротова уже минут сорок стоял в безнадежной пробке на Садовом кольце. Мокрый снег, лениво сыпавший с раннего вечера, к ночи превратился в настоящую метель. Машин в этот час было совсем немного, но где-то впереди, у Маяковки, случилась авария, никаких поворотов поблизости не было, и теперь целое стадо автомобилей нетерпеливо гудело, ожидая, пока гаишники разберутся с ДТП.

Тепло салона и ритмичное движение «дворников» по лобовому стеклу убаюкивали. Глаза слипались. В последние несколько суток Сергею приходилось спать совсем мало. Через два дня ему предстояло отправиться в Англию. Скотленд-Ярд пригласил группу сотрудников МВД на три недели для обмена опытом. До отъезда надо было переделать такую гору дел, что голова шла кругом.

Позавчера утром он передал в прокуратуру материалы по предварительному расследованию дела о перестрелке в подмосковном ресторане «Витязь». Речь шла об обычной бандитской разборке, но из семи убитых двое оказались сотрудниками МВД. Именно поэтому дело сразу свалили на внутреннюю контрразведку и непосредственно на отдел, которым руководил Кротов.

Десять дней назад в «Витязе» проходил роскошный банкет. Знаменитый вор в законе по кличке Дрозд, в миру Дроздов Павел Анатольевич, праздновал свое сорокапятилетие. В честь знаменательного события ресторан был закрыт еще за два дня до банкета, люди Дроздова проверяли каждую щель обеденного и банкетного залов, бара, кухни, подсобок, сортиров, директорского кабинета. Был вызван специалист по организации охраны, который составил схему размещения людей вокруг и внутри здания, помпезной избы в деревянных кружевах.

Гости собрались, но успели съесть лишь холодные закуски и произнести не более трех тостов за здоровье драгоценного именинника, когда в банкетный зал ворвались вооруженные автоматами молодчики-отморозки. Не помогла тщательно и профессионально расставленная охрана. Не все гости юбиляра успели вовремя повытаскивать свои пушки, пятеро легли тут же, и первым был убит сам Дрозд, а вслед за ним – два сотрудника МВД.

Пикантность состояла в том, что сотрудники эти, майор и старший лейтенант, были на юбилее в качестве дорогих званых гостей, и факт их нежной дружбы с вором в законе Дроздом открылся лишь после их безвременной кончины.

Была и еще одна пикантность: свидетелем побоища оказался известный эстрадный певец, автор и исполнитель лирических, ностальгических и блатных песен Юрий Азаров. В ресторан он был приглашен для развлечения уважаемой публики. Друзья увидели однажды, как Дрозд рыдал, слушая запись одного из азаровских шлягеров – «Прощай, моя неверная любовь!», и решили сделать юбиляру такой трогательный подарок.

В тот момент, когда молодые отморозки ворвались в зал со своими автоматами и стали крошить солидных добропорядочных уголовников старой формации, Юрий как раз стоял на небольшой эстраде с гитарой и пел второй куплет любимого дроздовского шлягера:

Печаль моя последняя, молчи!Прощай, зеленоглазая Светлана.А мне в СИЗО, в лефортовской ночи,Уже мигают звезды Магадана.

Он успел спрыгнуть с эстрады на пол, прикрывшись гитарой, закатиться под стол и пролежал там не дыша, пока шла пальба.

Хотя поп-звезде уже не раз приходилось выступать перед богатой уголовной публикой, такая бойня у него на глазах случилась впервые. Он считал чудом, что остался жив, трясся от ужаса, и выбивать из него свидетельские показания оказалось делом мучительно трудным. Любимец публики требовал приставить к нему охрану, посадить в бункер и срочно провести через парламент закон о защите свидетелей, который существует во всех нормальных странах.

Дело раскрыли быстро, по горячим следам, и позавчера Кротов с чистой душой передал все материалы в прокуратуру. Трое из пятерых оставшихся в живых отморозков сидели в СИЗО. История нравственного падения убитых сотрудников милиции была распутана. Она оказалась банальной и простой. Их держал Дрозд не в качестве цепных псов, но лишь как ласковых услужливых болонок – не шантажом, не страхом, только денежными подачками и сытными объедками с барского стола.

А сегодня утром выяснилось, что страхи певца были не напрасны: Азарова нашли мертвым в квартире его любовницы, двадцатилетней фотомодели Вероники Роговец.

В девять часов утра Вероника отправилась гулять со своей собакой, ирландским сеттером Вилли. Азаров в это время сладко спал в Вероникиной постели. Утреннюю прогулку с собакой фотомодель обычно сочетала с обязательной получасовой пробежкой по парку Победы.

Вернувшись домой в девять тридцать пять, она обнаружила, что дверь квартиры не заперта. Юрий лежал на полу поперек прихожей, в махровом халате, накинутом на голое тело. Череп певца был аккуратно прострелен, пистолет системы «вальтер», из коего был произведен этот единственный смертельный выстрел, валялся тут же, рядом с трупом. Никаких отпечатков, кроме тех, что принадлежали хозяйке квартиры и самому убитому, обнаружено не было. Соседи слышали слабый хлопок, но не придали ему никакого значения, не могли даже точно назвать время, когда этот хлопок раздался.

Пока было ясно только одно: убийца имел возможность проникнуть в квартиру гражданки Роговец тихо и незаметно, то есть у него были ключи от подъезда, а возможно, и от входной двери. Замок на двери стоял итальянский, новейшей системы, открыть его отмычкой практически невозможно. Да и не прикасалась отмычка к замку.

То есть либо Азаров сам открыл дверь убийце, либо тот имел еще и ключ от квартиры. Первое было вероятней, ибо Азаров в это время суток обычно спал крепко, и если бы убийца открыл дверь своим ключом, то Азаров был бы пристрелен в койке. А он между тем лежал поперек прихожей в халате, то есть, видимо, был разбужен звонком, накинул халат, пошел открывать.

Не исключалось, что убийца был знакомым Азарова и Роговец. Но у этой парочки оказалось такое количество знакомых, в том числе и в уголовной среде, что проверка всех возможных и невозможных версий обещала затянуться на многие месяцы.

Конечно, сама собой напрашивалась разумная и простая мысль, что Азарова добили друзья-соратники тех отморозков, против которых он давал свидетельские показания. И начиналась вторая серия благополучно законченного предварительного расследования перестрелки в «Витязе». Начальство утверждало, что концы надо искать там, в банкетной бойне.

Впрочем, старший следователь опергруппы Миша Сичкин придерживался иного мнения. Они с Кротовым знали по опыту, что слишком часто такие вот очевидные, лежащие на поверхности версии ведут в никуда. Вполне возможно, что убийство эстрадной звезды к побоищу в «Витязе» никакого отношения не имеет…

Кротова мучила совесть, что он будет гулять по Лондону, а Мишане Сичкину в это время придется вести сложное и неприятное расследование. Впрочем, простых и приятных дел в их работе бывает крайне мало.

…Пробка на Садовом кольце стала потихоньку рассасываться, а метель все мела. Сворачивая наконец на улицу Красина, Сергей подумал, что в Лондоне сейчас, наверное, настоящая весна. Ему предстояло лететь за границу впервые в жизни, и не куда-нибудь, а в Англию.

Подъезжая к дому и паркуя машину, он поймал себя на том, что уже скучает по своей семье, хотя никуда еще не улетел.

Он был женат чуть больше двух лет. Иногда эти двадцать пять месяцев семейной жизни казались ему одним долгим счастливым днем, а иногда он думал, что жену свою Лену знает очень давно – ближе и дороже ее не было никого на свете.

Сейчас Сергею было сорок два, Лене – тридцать шесть. В этом возрасте трудно чувствовать себя молодоженами, но они чувствовали – уже третий год.

До встречи друг с другом оба успели хлебнуть и семейной жизни, и одиночества. Лена дважды побывала замужем, Сергей был женат один раз, с первой женой Ларисой прожил двенадцать лет.

Детей в первом браке не было, и, наверное, это к лучшему. Их с Ларисой совместный быт был таким сложным и муторным, что даже редкие семейные праздники стали для Сергея чем-то вроде тягостной, унылой необходимости. Все эти годы его не покидало ощущение, что, переступив порог своего дома и увидев Ларисино лицо, услышав ее голос, он сразу тупеет – нарочно заранее тупеет, чтобы не реагировать на постоянные мелкие и крупные претензии жены, на частые и долгие истерики.

Многие годы Сергей ломал голову – почему ему так тяжело с Ларисой? Ведь у нее, кроме недостатков, была еще масса достоинств: квартира сверкала стерильной чистотой, Лариса была отличной хозяйкой. Сама она сидела на строжайшей диете, так как была профессиональной балериной, но, если в дом приходили гости, выкладывалась по полной программе, делала стол с кулебяками, жюльенами, запеченными в сметане поросятами и сладкими дрожжевыми пирогами. К тому же она была практична, неглупа и весьма хороша собой.

Сергей убедил себя, что дело не в нем и не в Ларисе, а в семейной жизни как таковой. Совместный быт не может быть счастливым по определению. Он искренне верил, что с любой другой женщиной все будет так же, поэтому и не разводился с Ларисой, терпел до последнего. Развелся только тогда, когда стало совсем невмоготу. Взаимная тяжелая враждебность не давала дышать обоим. И Сергей решился на развод. Лариса поскандалила, но согласилась.

Но только потом, оглянувшись назад, он с удивлением понял, что дело было вовсе не в семейной жизни как таковой, а в том, что Ларису он не любил. И она его не любила. Каждый выражал это по-своему. Лариса закатывала скандалы и истерики, Сергей мрачно молчал, задерживался на работе даже тогда, когда в этом не было необходимости.

Через год после развода он встретил Лену Полянскую. Ему казалось, что он уже никогда не женится, проживет остаток жизни холостяком, перебиваясь легкими, ни к чему не обязывающими романчиками. И Лена замуж не собиралась – ей хватало горького опыта двух замужеств. Она ждала ребенка от своего второго мужа, с которым развелась. Растить ребенка она была намерена одна…

Однако, когда Сергей и Лена встретили друг друга, весь их горький опыт и планы на будущее гордое одиночество развеялись как дым. Два зрелых, разумных, достаточно потрепанных жизнью человека влюбились друг в друга по уши и до сих пор сами себе удивлялись. Они встретились и почти сразу поженились, не размышляя и не сомневаясь, будто старались наверстать потерянное друг без друга время.

И теперь никто, кроме них двоих, не знал, что двухлетняя Елизавета Сергеевна Кротова на самом деле не родная дочь Сергея. Но для них двоих это не имело значения. Кто же виноват, что им не удалось встретиться раньше, хотя бы на полгода раньше?

Ни Лену, ни Сергея не удивляло, что ребенок куда больше похож на отца, чем на мать. Нет, не на того человека, от которого он был зачат, а на настоящего отца – Сергея Кротова.

Сами они не сразу заметили это сходство, просто не обратили внимания. Да и определить, на кого похож новорожденный младенец, очень сложно.

Уже в роддоме, когда Кротов приехал забирать Лену с дочкой, сестра, вручившая ему ребенка, сказала: «Вылитый папа!» Потом ту же фразу повторяли и друзья, и соседки во дворе, и мамаши, гулявшие с детьми на Патриарших, и врачи в детской поликлинике. Иногда какая-нибудь доброхотка, заигрывая с Лизой, могла сказать: «А почему у тебя, девочка, волосики беленькие, а у мамы твоей – темные? Почему ты совсем не похожа на маму?»

У Лены были темно-русые, почти каштановые волосы и темные, дымчато-серые глаза под черными бровями и ресницами. А Лиза получилась белокурая и голубоглазая, как Кротов, только усов не хватало.

Сейчас, к двум годам, стало ясно, что и характер у нее формируется кротовский, и даже мимика его.

– Когда я с тобой познакомилась, то не сразу поняла, что к чему, – призналась как-то Лена, – я еще размышляла, сомневалась. А Лиза сидела у меня в животе, и ей все уже было ясно про нас с тобой. Я переживала, почему не встретила тебя раньше, а Лиза просто взяла и родилась похожей на тебя. Получился такой маленький Кротов.

– Интересно, – пожал плечами Сергей, – а на кого же еще должен быть похож наш ребенок?

– Ну хоть немного – на меня, – вздохнула Лена.

– Ничего, следующий наш ребенок будет похож на тебя, – утешил ее Сергей.

* * *

Как только выяснилось, что Сергей летит в Лондон, Лена заставила его каждый день заниматься английским, хотя бы по полчаса, утром или вечером. Когда-то Сергей знал английский на уровне средней школы, но к сорока двум годам успел забыть напрочь. А Лена владела языком в совершенстве.

Она писала ему слова на карточках, рассовывала эти карточки по всем карманам и требовала, чтобы каждую свободную минуту он занимался повторением. Но свободных минут оказывалось слишком мало, голова была забита совсем другим.

Только сейчас, войдя в подъезд, Сергей вспомнил, что за целый день так и не заглянул ни в одну карточку и положенный десяток слов не выучил. Он уже приготовился к тому, что придется лечь спать на час позже. Лена выматывалась за день не меньше его, но дневную норму – десять новых слов – заставляла выучивать хоть в двенадцать ночи, хоть в час.

– Ты не представляешь, как противно оказаться в чужой стране без языка, – говорила она. – Переводчик не станет водить тебя за ручку с утра до вечера. Он ведь один у вас на всю группу. Вот захочется тебе просто погулять по городу, в кафе зайти, в магазин, а ты, кроме «хау ду ю ду», ни слова сказать не можешь. Никто не требует от тебя оксфордского произношения, и вовсе не обязательно знать, что такое герундий и модальные глаголы. Но элементарным разговорным минимумом ты должен владеть.

В почтовом ящике, кроме пары рекламных листочков, в которых уговаривали купить супертренажеры и суперкосметику, Сергей обнаружил еще и плотный продолговатый конверт. «Миссис Елена Полянская, Россия, Москва…» – было написано на нем по-английски. Обратный адрес – нью-йоркский.

Письма из Америки Лена получала довольно часто. За последние шесть лет она успела побывать там четыре раза, ее приглашали для чтения лекций то в Колумбийский университет, то Бруклинский колледж, то Кенан-институт. У нее были друзья и деловые знакомые в Нью-Йорке, Вашингтоне и Бостоне.

Когда Сергей отдал Лене письмо, она даже не стала распечатывать конверт, рассеянно бросила его на холодильник. И про английский не вспомнила. Она была бледной, очень усталой и молчаливой. Сергей сразу почувствовал – что-то случилось.

Больше всего он испугался, что заболела Лиза. Собственно, это было единственное, чего он реально боялся. Остальное – пустяки.

– Ленуся, что-нибудь случилось? – спросил он, обнимая жену.

– У нас – ничего, – тихо ответила она, – Лиза здорова, я тоже. Ты не беспокойся, сейчас поешь, отдохнешь, и я расскажу.

Пока Лена разогревала ужин, Сергей на цыпочках зашел в детскую. Лиза спала, уютно свернувшись калачиком. Он тихонько поцеловал теплый лобик под белокурой челкой, поправил сбившееся одеяло.

– Папочка пришел… – громко произнесла Лиза во сне, вздохнула и перевернулась на другой бок.

Поздний ужин превращался для Сергея в очень поздний обед. Целый день на работе он перебивался бутербродами, чаем и кофе, зато дома, поздним вечером или даже ночью, наверстывал упущенное, съедал полный обед, с первым и вторым.

На кухонном столе стояла тарелка дымящихся щей, квашеная капуста, соленые огурчики – все, что он любил.

Лена читала, примостившись на кухонном диванчике. Сергей с удивлением обнаружил, что перед ней на столе лежит раскрытый учебник судебной медицины. Он знал, что сейчас она переводит для «Смарта» какую-то статью о серийных убийцах, но все равно удивился.

– Ленуся, зачем такие страсти на ночь?

– Скажи, пожалуйста, – задумчиво спросила она, – можно по странгуляционной полосе точно определить, прижизненная она или человека сначала убили, а потом повесили? Здесь перечисляется куча признаков, но не сказано, насколько они точные.

– С первого взгляда, конечно, нельзя, – ответил Сергей, принимаясь за щи (уж кому-кому, а полковнику милиции такие разговоры за столом аппетита не портили). – Но если задаться такой целью, то можно. Нужен определенный анализ тканей, кожного покрова в области полосы.

– Сейчас суицид расследуется на инсценировку? – был следующий Ленин вопрос.

– Ты, может, все по порядку расскажешь?

– Ладно, – Лена захлопнула учебник, – помнишь, как-то, около месяца назад, к нам заходил брат Ольги Синицыной, Митя? Ты рано пришел с работы, он сидел здесь, на кухне.

– Помню, – кивнул Сергей, – здоровый такой обалдуй, он тебя заболтал до потери пульса, еще кассету какую-то оставил с песенками.

– Он повесился сегодня ночью, – тихо сказала Лена. – Понимаешь, милиция, врач «Скорой» говорят – чистый суицид. А Ольга не верит. Там действительно очень все странно.

– Ну, видишь ли, суицид – вообще странная вещь. А родственникам всегда хочется думать, что человек не сам это сделал. Раньше на каждый труп выезжал прокурор, а теперь людей не хватает. Но если бы там что-то было…

– Сереженька, я не покушаюсь на честь мундира и не утверждаю, будто твои доблестные коллеги – халтурщики. Но ты послушай все по порядку.

– Хорошо, я готов послушать. – Сергей доел щи, закурил.

– Во-первых, там почему-то целые сутки не работал телефон. Ольга звонила им со вчерашнего утра, поставила свой аппарат на автодозвон. Потом выяснила, что с линией все в порядке, что-то случилось с аппаратом. Сосед починил его за пять минут, сказал, там какой-то контакт отошел. Три года не отходил, а именно в эти сутки отошел…

Лена во всех подробностях пересказала все, что узнала сегодня от Ольги.

– Леночка, я понимаю, – мягко произнес Сергей, дослушав ее до конца, – Синицына – твоя близкая подруга, ей сейчас очень тяжко, и ты за нее переживаешь. Но поверь мне, самоубийство примерно в пяти случаях из десяти бывает полнейшей неожиданностью, особенно для родственников. Он ведь и сам мог колоться, как его жена, только об этом никто не знал, а мог и просто напиться с горя.

– С какого? – грустно усмехнулась Лена. – Что жена наркоманка? Так этому горю уже полтора года. И не вешаются из-за этого. А сам он не кололся, это точно. Катю он очень любил, души в ней не чаял. Они были чудесной парой, прожили пять лет, детей, правда, завести не могли, у Кати что-то не то со здоровьем. А потом начались наркотики… Он боролся за нее как мог. Родители ничего не знали, только Ольга. Она положила Катю в больницу, но все оказалось без толку. А Митя не сдавался, без конца находил каких-то наркологов, гипнотизеров, психотерапевтов. Понимаешь, он был очень активным человеком, он просто не собирался сдаваться. А покончить с собой – это признать свое полное поражение, то есть сдаться. Нет, из-за того, что Катя наркоманка, он не мог повеситься. А больше не из-за чего было.

– Господи, Ленуся, откуда ты знаешь, из-за чего люди вешаются? Бывает, человек все в жизни потерял, себя потерял. Какой-нибудь «опущенный» в зоне, который не имеет права даже к дверной ручке прикоснуться, бьют его ногами каждый день, трахают во все дырки, плевки заставляют слизывать, а он живет, цепляется за жизнь всеми своими поджилками. А у другого все в порядке, отличная семья, работа, друзья, уважение, достаток. А он бац – и руки на себя наложил. Ты ведь сама знаешь, по официальной статистике, самый большой процент самоубийств приходится на страны с самым высоким уровнем жизни: на Швецию, Данию, Голландию. А там, где голод, войны и реальные трудности, с собой кончают редко. Сытые римские патриции с удовольствием резали себе вены, а у нас в России в конце прошлого – начале нынешнего века просто мода была на суицид. Это считалось красиво, возвышенно – пустить себе пулю в лоб. Ты что думаешь, все были идиоты, сумасшедшие? У каждого в жизни трагедии случались?

Лена покачала головой.

– Нет, я так не думаю. Хотя… Есть в этом некая внутренняя патология. А в Мите никакой патологии не было. Здоровый, молодой парень. К тому же талантливый и всеми любимый.