Между Явью и Навью E-Book

Александр Мазин

• Herausgeber: АСТ
• Kategorie: Fantasy und Science-Fiction
• Serie: Былинное фэнтези
• Sprache: Russisch
• Veröffentlichungsjahr: 2024

Seitenzahl: 419

Beschreibung

«Грядут страшные времена, сбывается пророчество Бояново: истончится Грань Миров и падет Тьма на землю Русскую». Так сказал великому князю киевскому Мстиславу Владимировичу, последнему из рода, последний из великих чародеев Черномор. Пришло время невозможного. Время, когда на одной стороне окажутся христианские священники и жрецы языческих богов. Когда богиня Жизни и богиня Смерти забудут о распрях. Тьма надвигается. Скачут по неспокойной, измученной усобицами Руси гонцы великого князя, везут в заговоренных сумах священные амулеты. Много будет жаждущих заполучить такой, но лишь истинным богатырям суждено обладать ими. И не по силе рук будут избраны они, а по силе подлинной и исконной — силе Духа. Иным не сдюжить, когда падет Грань Яви и Нави и нависнет над миром живых смертная тень Нагльфара, Корабля Мертвецов.

Leseprobe

Между Явью и Навью Сборник под общей редакцией Александра Мазина

© Авторы, текст, 2022

© ООО «Издательство АСТ», 2022

Дизайн и рисунки на обложке: Светлана Сапега

* * *

Пролог

Мстислав, великий князь киевский по праву меча и родства, прищурясь глядел на клубящуюся Тьму.

– Держится Кромка? – спросил он не поворачивая головы.

– Держится. До времени.

Его спутник, широкий в плечах, но худой, будто высушенный, воином не был. В обычном понимании. Но страшились его более, чем самого грозного богатыря.

Имя его было – Черномор. Черная Смерть. Смерть многих. Неотвратимая и страшная.

Назвали его так печенеги. И – прилипло. И стало гордостью.

Как говаривал Олег Вещий, сначала наставник, а потом друг Черномора: «Мы, стражи, добро для Руси. И нам должно быть страшней тех, кто зло. Иначе как победить?»

Он был мудр, Олег Вещий. И жил в те времена, когда Тот, Который Есть Любовь, еще не пришел на Русь.

Иногда Черномору думалось: лучше бы и не приходил. Чтобы никто не усомнился: есть только один путь – большей силы и большего страха.

– Митрополит Михаил сказал: «Христос спасет», – без особой уверенности проговорил великий князь.

Черномор промолчал. Но Мстислав его и без слов понял.

Не Христос помог Мстиславу, когда тот умирал от волшбы брата. Брата, которого он пощадил там, на поле близ Листвена.

Черномор спас. Обратил проклятие на проклявшего – и перешла мучительная смерть с одного брата на другого.

Но правы и христиане, когда говорят: зло порождает еще большее зло. Сгинул во тьме Ярослав Хромец. И, захлебываясь кровавой рвотой, умирая той смертью, что была уготована Мстиславу, успел-таки ненасытный братоубийца выхаркать последнюю волю: «Я вернусь!»

И вот он возвращается.

Спасет ли Тот, Кто сказал: «Каждому воздастся по вере его»?

Но крепка ли вера в Него на Руси?

Черномор знал ответ. Была б крепка – не истончилась бы Кромка меж Явью и Навью и не полезли бы мертвые в мир живых.

К счастью для мира, не одной лишь людской верой жива Русь, но – кровью верных.

К счастью для Руси, но не для них.

– Кровь отворяет врата, кровь их и закроет, – сказал Черномор Мстиславу три месяца назад, глядя на закатное небо с дозорной башни киевского детинца. – Кровь богатырей. Призови их, чтоб были они с нами, когда настанет срок.

– А когда он настанет? – спросил тогда Мстислав.

– По Боянову стиху, беда придет после Купалина дня, – ответил Черномор.

– Скоро совсем, – проговорил великий князь Мстислав Владимирович, прозванный Храбрым, и поежился, будто стало вдруг холодно под собольим плащом.

– Скоро, – согласился Черномор. – Еженощно вижу его во сне.

– Брата моего? – спросил Мстислав.

– Нагльфар. Корабль мертвецов. Брат твой – тоже на его палубе. Вместе со своими нурманами.

– Мы убили их однажды! – жестко произнес Мстислав. – Убьем еще раз, если понадобится!

– Так и будет, – не стал спорить Черномор. – А пока вели гриди своей капищ более не жечь и жрецов старобожьих не бить. И другим не давать. К худу это.

– Я их и не бил никогда, – покачал головой Мстислав. – То отец мой и брат мой…

Он вспомнил брата своего Ярослава, его строгое лицо, дивно спокойное, когда Ярослав сказал ему там, на поле близ Листвена:

«Моя жизнь – в твоей власти, брат. И я ее принимаю».

– Я не пролил крови брата, – сказал Мстислав. – Я его простил. И смерть братьев наших ему простил.

– А другие – нет. Отец твой стол взял братоубийством! – по-вороньи хрипло каркнул Черномор. – Навлек проклятие на землю нашу и род свой. Вину его христианский бог на себя принял. Но что в том зачатому в ненависти? Не мог стать преданным сыном тот, кто зачат силком в ночь великой крови. По обычаю Ярослав был в своем праве: мстить за деда, за дядьев, за мать…

– Христос говорит иное, – вздохнул Мстислав.

– Ты веришь? – спросил Черномор.

– Не мне о вере судить, – качнул головой Мстислав. – Мне о людях заботиться. Я – великий князь, но в час беды все ли за мной пойдут? Север помнит Ярослава. Их кровь на клинках моей дружины. Север против юга, христиане против язычников… Нам и умертвий не надо, чтобы кровь лить в усобицах.

– С христианами я договорился, – сурово произнес Черномор.

– Ты? – Мстислав удивился.

Кем только не полагали Черномора: ведуном, колдуном, жрецом вышних… Иные даже – стражем Калинова Моста. Но уж христианином его точно никто не считал.

– Митрополит Киевский Михаил в вере своей тверд. Но не слеп. Проникся. Наложил на богатырские знаки печать Веры.

– Христианской Веры? – уточнил Мстислав.

Черномор кивнул, но уточнил:

– Не обязательно быть христианином, чтобы принять знак. Главное – свобода от Тьмы. А мое плетение сотворит остальное: опознает истинного богатыря, веры родной и земли хранителя, достойного принять и силу, и бремя ее.

– И сколько их, знаков этих?

– Тридцать три. Более не требуется. А от тебя требуется: раздать их верным людям и отправить тех путями Бояновыми.

Мстислав поглядел на спутника, потом – на Тьму, и снова – на Черномора.

– Путями Бояновыми?

– Пророчество, – напомнил тот.

И вдруг заговорил нараспев, будто гусляр:

– Первым из призванных будет он, владыка клинков из закатного края, слуга престола каменного. И страшной станет служба его, и будет она точно замковый камень, выпавший из гнезда.

Проговорил, вздохнул, потер лоб:

– То первый будет, княже. А у второй даже имя названо: Залог. Еще сказано: глаза ее – как солнце в разрыве туч. Влага ее – дар непрошеный, знак ее – птах без имени, ибо неждан приход ее и нет ее в кругу призванных.

– Залог, значит? А у первого даже имя неизвестно. – Великий князь поглядел на чародея. Снизу вверх поглядел, хотя сам роста был немаленького. – И как их сыскать по таким стихам?

– Этих двух искать не надо. Сами найдутся. А где искать третьего – я знаю. Да ты и сам догадаешься. – И опять нараспев: – Сильный духом, верный роду двух рек, двух путей и двух солнц, встанет один против всех, но не падет на него тень крыльев сокола.

– Ты прав, – согласился Мстислав. – Знаю я, о ком речь. И где его искать – знаю. Но захочет ли он сам… отыскаться?

– Найдется, – уверил Черномор. – Ты, главное, воев подбери правильных. Вон Сувору поручи. Он – дотошный. Пусть проследит, чтоб слова правильные наизусть вызубрили. И чтоб с каждым отрядом непременно двое слуг божьих: старой веры и новой. Мы уж с владыкой Михаилом постараемся таких выбрать, чтоб силу имели и меж собой не передрались.

– Три десятка и еще три. Столько по Бояновому стиху. А скольких примут стоячие камни?

– Много званых, да мало избранных… – пробормотал Мстислав, глядя на черные с прожелтью клубы, накрывшие степь, и вновь поежился. – Думаешь, Сувор? Он для войны хорош. А тут ведь не только воины. Жрецы нужны, монахи. Да так подобрать, чтоб в дороге не передрались.

– Это война и есть. Сувор справится! – отрезал Черномор. – Пришло время богатырей. Их время.

– Их или наше? – спросил Мстислав, не сводя глаз с Тьмы.

– Их, – тихо, почти шепотом, произнес Черномор. – Наше на исходе. – И добавил уже совсем беззвучно: – Здесь – на исходе.

Александр Мазин Душегуб

Сильный духом, верный роду двух рек, двух путей и двух солнц, встанет один против всех, но не падет на него тень крыльев сокола.

Бояново пророчество. Стих седьмой[1]

На крыльцо вышли трое. Немолодой уже, толстоусый гридень, с золотой гривной великого князя киевского на груди, черный, как ворона, длинный и тощий монах и плечистый, с распущенной по плечам гривой жрец-волох[2], с посоха которого щерилась по-доброму собачья голова с ушами-крыльями.

Толпа загомонила. Соседство монаха и жреца людям было удивительно.

– Люд плесковский! Слушай! – закричал глашатай воеводы, дородный, важный, издали похожий на боярина. – Великокняжье повеление! Слушай!

Толпа утихла. Всем было интересно: что киевские скажут? На дай боги, новый налог какой назначили…

Не налог. Хуже.

– Я – голос великого князя киевского Мстислава Владимировича! – грозным басом прогудел гридень. – Он говорит: «Сбывается пророчество Бояново! Истончилась грань между Навью и Явью[3], землей и Преисподней! Порушены границы меж мирами людей и тварей! Злая сила идет на крепость земли Русской! Страшная сила!»

Воин умолк. Эхо его голоса несколько мгновений металось по площади, а потом утонуло в рокоте толпы.

Князь плесковский[4] Турбой, в крещении Константин, невысокий, смугловатый, лицом и статью более схожий с матерью, чем с отцом-варягом, убитым свеями покойного Ярослава, выждал некоторое время, потом махнул рукой – и, перекрывая шум, поплыл над головами звон вечевого била.

Взвились и закаркали воро́ны, вечные алчные спутники человеческих толп.

– Тише! – взвился крик глашатая.

– Русь сильна! – рявкнул воин Мстислава. – Великий князь, дружина его, люди его уже встали на пути вражьем! Однако не устоять им, ежели не поднимутся рядом с ними лучшие, богатыри русские, вои славные да люди мудрые, тайны ведающие! Так сказано Бояном Вещим! Так тому и быть!

– Потому мы здесь, люди плесковские! – подхватил речь воина монах. – Избрать угодных и указать им истинный путь!

Выговор у монаха был правильный. Не ромей, значит. Из русов.

– Говорит Господь: много званых, да мало призванных!

– Нам ваше призвание – до курьей гузки! – пронзительно выкрикнул кто-то из толпы. – Все вы, киевские, под себя тянете! Отощали совсем от поборов ваших!

– То-то ты отощал, Кошель! – хохотнул Турбой. – Аж брюхо в кафтан не влазит!

– А я не за себя! – Крикун протолкался вперед. – Я за люд плесковский радею! Зло, слышь, оно везде лезет, не в одном лишь Киеве ихнем. Вот вчера на выселках упырь мальца уволок! На Ситней гати водяники целый обоз сгубили! А ты – в Киев! Киев ваш и так крепок. А ты еще и воев с нас требуешь! Свой град защитишь, а наш – падет! Так я говорю, люди плесковские?

Толпа одобрительно загудела.

– А еще тати Хилька с зимы озоруют! Людей наших как курей режут! А ты, князь, их извести не можешь! Что молчишь? Я правду говорю!

– Знаю! – рявкнул Турбой. – Перуном… и Христом клянусь: убивцам смерть будет! Скорая и неминуемая!

– Это ж когда будет! – закричали из толпы.

– Киевским – лучших людей, а нашим – пропадать! – завопил Кошель, срывая с головы шапку.

Турбой погладил усы, чтобы скрыть усмешку. Скрыть от киевских.

– Нет тут ваших и наших! – надрываясь, закричал Мстиславов гридень. – Есть вся земля Русская! Она как крепость, которую оборонить нужно! Но Киев – врата той крепости! На врата – самый страшный удар! Падут врата – вся крепость врагу отдастся!

Его не слушали. Толпа вновь загудела. Похоже, не убедил ее киевлянин.

И тогда вступил волох.

Вскинутый посох сверкнул. Может, сам, а может, солнце отразилось в глазах-рубинах пса-семаргла.

– Хорош орать, – вроде негромко, но слышно всем произнес волох. – Не дружину ж мы вашу уводим. Может, одного позовем, может – двух, а может, и никого. Может, и не родила земля ваша годного для лучшей рати. Вы нас услышали. Завтра здесь же ждем охотников. Или… – Волох ухмыльнулся. – Охотниц.

– А если не захочет никто? – Кошель присмирел, нахлобучил шапку на голову, но уняться никак не мог. – С чего бы нашим молодцам денежки тратить да ноги топтать? А если убьют по пути? Сами ж сказали: зло повсюду!

– А затем, что князь Мстислав в дружину к себе зовет! – возмутился воин. – То честь великая!

– А я от себя обещаю: ежели найдется достойный среди вас, людей плесковских, дам я ему на прокорм дорожный гривну серебром и коня! – подал голос Турбой.

Толпа разом успокоилась. Гривна – деньги немалые. А еще и конь. Каждый теперь прикидывал: как бы он употребил этакое богатство.

– А помимо того, будет ему от великого князя и Господа нашего полное прощение за все, явное и тайное. И велено будет всем власть имущим содействовать в пути, долгов не спрашивать и обид не чинить под страхом княжьего гнева! – выкрикнул уже монах. – И в том дан будет ему знак великокняжий, в Святой Софии запечатленный!

– А еще оберег волшебный, – вступил волох. – Лично от меня.

– Все слыхали, люди плесковские? – не прибегая к помощи глашатая, осведомился Турбой.

В ответ – нестройный, но вполне дружелюбный ропот.

– Охотники на гривну мою и прочие полезности пускай завтра пополудни к детинцу подходят. Там их посланцы великокняжьи пытать будут!

– А что ж за испытание? – крикнули вразнобой не менее полудюжины плесковцев.

– А простое! – ответил им уже монах. – Годен ты Богу да Добру служить или нет!

– И кто ж такое скажет?

– Бог и скажет! – Монах сделал строгое лицо. – Моими грешными устами!

– А я б, княже, уста медом иль пивом смочил, – вполголоса сообщил Турбою усатый гридень. – Две седмицы в дороге, руки с меча не снимая. В горле от пыли уж кроты завелись.

– Будет, – тоже вполголоса пообещал Турбой. – И питье, и яства, и банька тоже. А скажи: волох ваш, он только женской волшбой владеет или только…

– Я всякой владею, – услыхал жрец. – Только бог мой зазря тревожить его не дозволяет.

– Сочтемся, – пообещал плесковский князь. – У меня немного алатырь-камня[5] осталось. Сгодится?

На следующий день у ворот детинца, а точнее – у дверей Жалобной избы собралась изрядная толпа.

Под присмотром плесковских дружинников-отроков испытуемые поочередно входили внутрь… И выходили опечаленные. Их не взяли.

Внутри, в избе, помимо шестерых дружинников расположились четверо: сам князь плесковский, гридень-киевлянин, волох и по-вороньи черный монах, который, собственно, и занимался отбором достойных. Вернее, отсевом недостойных.

Князь и гридень, носивший по Крещении грозное имя Михаил, развлекались нурманской игрой с трудновыговариваемым названием хнефаталф. Михаил выигрывал. «Конунг» плесковского князя был зажат с трех сторон. Полное окружение – вопрос нескольких ходов.

Волох уже второй час стоял не шевелясь, прислонясь к стене. Может, с богом своим общался, а может, просто спал стоя.

– Не годен, – изрек монах, и очередной кандидат в ратоборцы, ругнувшись шепотом, освободил место.

Монах прижал кожаный кругляш с великокняжьей печатью к руке следующего.

– Не годен.

– Ты, монах, не разумеешь! – возмутился тот. – Я сызмала нечисть гонял. У меня…

– Иди давай. – Дружинник-плескович ухватил гоняльщика за шкирку и перекинул напарнику, который и спровадил того из избы.

Еще одна десница легла на стол.

Монах поднес кругляш…

И тот вспыхнул даже раньше, чем коснулся кожи.

Глаза монаха тоже вспыхнули. Лицо его, темное, костлявое, суровое, будто подсветили изнутри.

– Достоин, – проговорил он, но как-то неуверенно. И громче: – Эй, Михаил! Поди сюда. Вроде есть один.

– Да ну? – Гридень забыл об игре, повернулся сразу всем телом. – Этот?

Волох открыл глаза, отлепился от стены, глянул на избранника, чье лицо пряталось в тени наброшенного на голову капюшона:

– Ну, покажись, красавец!

Избранник медленно стянул с головы капюшон.

– Хилько! – рявкнул князь, вскакивая на ноги.

Его дружинники подхватились еще раньше. Уперли в избранника острия копий.

– Сам пришел! – радостно воскликнул воевода. – Уж мы, Михаил, его ловили, ловили, душегуба! – И, обращаясь к избраннику: – Удивил ты меня, душегуб! Истинно удивил!

– Вы что творите? – Монах даже удивился. – Этот человек теперь под рукой Мстиславовой! А ну прочь оружие!

– Ты не понимаешь, божий человек, – рассудительно произнес князь. – Это ж Хилько. Он мирных людей погубил больше, чем мы с Михаилом в бою положили. Никак не может такой Богу твоему служить!

– Нет, это ты не понимаешь, Турбой, – строго произнес уже киевский гридень. – Кем бы он ни был прежде, теперь он – наш. И печать эта теперь – его. Уйми воев своих.

– А ты, тать, не ухмыляйся, – бросил волох. – Ты уразумей: печать-то – твоя. Но и ты теперь – ее. Ты теперь часть пророчества.

Но Хилько осклабился еще шире, подмигнул Турбою:

– Понял, князь плесковский! Я теперь – часть пророчества! А тебе шиш, намасленный в…

И захрипел, когда по знаку Турбоя один из дружинников вбил копье разбойнику меж ребер.

Кругляш в руке монаха потускнел и погас.

– Что ж ты сотворил? – растерянно проговорил тот, глядя на оседающее тело избранника-татя.

– А вот! – без малейшего раскаяния весело произнес Турбой. – Я же Христом поклялся! Это же грех – твоего Бога обмануть!

– Нашего Бога, – буркнул монах. – Уберите это. – Он указал на мертвое тело. – И давайте следующего.

Наталья Ильина Зверь из ада

…И придет из града Змиева тот, кого люди нарекли Зверь из ада. Знак крылатый на вые его, и не страшит его огнь темный…

Бояново пророчество. Стих третий

– Это он! Оборотень! – Первый испуганный выкрик сменился волной встревоженного гула, которая расходилась в толпе.

Волшан изо всех сил старался сдержать рвущегося наружу зверя, но уже сводило челюсти, и спину молнией прошила сладкая боль. Его выгнуло дугой, бросило на четвереньки. Толпа ахнула и отхлынула. Он лихорадочно соображал, как будет прорываться из городища, когда в глазах взорвалось ослепительное солнце и мир погрузился во тьму.

– Не очухался? – пробился в сознание грубый бас.

– Шевелится, – ответил кто-то.

Волшан приоткрыл глаза. В разбитом затылке поселились тягучая боль и нарастающий зуд (топором рубанули, что ли?), а руки и ноги оказались связанными. Он валялся в полутемном помещении с единственным окошком, забранным кованой решеткой. Да и то было прорезано в крепкой двери. Едва не усмехнувшись – что волкодлаку дверь да веревки? – Волшан попытался обернуться и сразу захрипел. Шею обивала крепкая цепь, которая не давала зверю выйти наружу – она впивалась в мощную шею и душила огромного волка, в которого он превращался. Не в силах поверить, что мог попасться так нелепо, он повторил попытку дважды под презрительные смешки из-за решетки, а потом обессиленно затих.

Дверь распахнулась, и кто-то вошел, тяжело вбивая шаги в сырой пол. Волшан мог видеть только запыленные сапоги, остановившиеся совсем рядом. С усилием он приподнял голову, но не успел и слова произнести. Один из сапог с размаха ударил его в живот. И еще раз. И еще.

– Нечисть поганая! – рыкнул истязатель, и окованный медью носок сапога прилетел Волшану в лицо.

Кровь залила глаза, и он перестал видеть, по опыту зная, что промаргиваться не стоит – только хуже будет. Боль заставляла зверя рваться наружу, а ошейник душил, не давая завершить оборот… Пытка показалась бесконечной, но неожиданно в комнате появился кто-то еще.

– Уймись, Збыня. Успеешь еще. Посторонись, я на него гляну.

Получив передышку, Волшан скорчился от нестерпимого зуда – раны заживали на нем очень быстро, но расплатой за это была мучительная чесотка.

– Эк его крючит, – удивился пришедший.

– Так на цепь три гривны серебра пошло. Самое верное средство против оборотня! – самодовольно заявил тот, кого назвали Збыней.

– Ты воды плесни, пусть лицо покажет.

– Поостерегись, отец Мефодий. Он опасен, пока жив.

– Нечего бояться, со мной Бог, – ответил священник.

Холодная вода немного уняла зуд и позволила Волшану расслабиться. Он отфыркался и с трудом разлепил глаза. Так и есть – над ним стоял низенький, расплывшийся под рясой монах, а рядом – широкий в плечах, рыжеусый вой, недоверчиво буравивший Волшана тяжелым взглядом.

– Ты откуда такой появился? – спросил монах.

Волшан дернулся сесть – смотреть с пола было неудобно. Монах и вой отшатнулись.

– Ненашенский он, – отрезал Збыня.

– Может, и так, но где-то же обретался, пока не схватили? Ты что в городище делал? – повернулся монах. – Жертву высматривал?

Волшан шевельнул разбитыми губами. Они горели зудом, как и вся нижняя челюсть.

– Какую жертву? – просипел. – Я вчера только в Змиев пришел. Заночевал в общинном доме, вышел осмотреться…

– Это мы знаем. Тебя конюх признал. Ты же, нечисть, двоих добрых купцов в общинном доме ночью задрал!

Волшан замер, уставившись на монаха. Ночь накануне он беспробудно проспал и ничего о купцах не слышал. На конюха, который вечером насилу успокоил коней, когда появился Волшан, наткнулся, когда с утра вышел посмотреть, что за шум-гам снаружи поднялся. Теперь произошедшее стало понятным, но встревожило другое. «Убьют!» – без тени сомнения решил он. Серебряная цепь не жгла, как воображал истязатель-Збыня – тут волшба старого жреца не подводила – но и обернуться не давала, а в человеческом облике ему из темницы не выбраться.

– Не драл я никого, – обреченно вздохнул Волшан, и тут же Збынин сапог припечатал его к стене сильнейшим ударом.

Во рту засолонело, зверь снова рванулся изнутри, и Волшан захрипел.

– Д-дурак, – брызгая кровью с губ, прокашлял он. – У тебя людей режут, а ты не того взял.

И добавил, без особой надежды:

– Отпусти, я за то настоящего душегуба поймаю.

Вой расхохотался. Глухое эхо ударило в низкий потолок.

– Видал, отец Мефодий? Нечисть и на колу осиновом станет за жизнь торговаться!

Волшан оскалился на Збыню:

– А ты бы не стал?

– Истинный зверь из ада, спаси Бог! – перекрестился монах. – Утром прилюдно закончим с ним. Людям надо знать, что церковь и дружина их защищают.

– Порешили, – согласился вой.

На прощание он засадил Волшану сапожищем так, что тот взвыл, скрючившись, чем развеселил Збыню и еще больше напугал монаха.

Кормить и поить его никто не собирался. Волшан привалился плечом к стене, с трудом шевеля пальцами – связанные руки совсем затекли и начинали зудеть. Ему хватило бы и ковша воды, а вот зверь почти обессилел – оборот забирает много сил, и волк вечно был голоден. Ведь меняясь, Волшан становился втрое массивнее.

Сознание медленно уплывало. В полузабытье вспомнилось, как его мальчишкой выхаживал да учил Семарглов жрец, уже и тогда старый, как идолы на его лесном капище. «Человеком ешь то, что человеку потребно. Зверя корми мясом да кровью, только человечину чтобы пробовать не смел, слышишь?» За этим «слышишь» последовала звонкая оплеуха, потому как Волшан отвлекся и почти не слушал старика. Годы годами, а длань у того была крепкой как лопата. В ушах звенело…

…в ушах зазвенело, и Волшан очнулся. В полумраке перед глазами плавали черные и красные кляксы. Он моргнул, но те не пропали, наоборот – обрели полузнакомые очертания. До помраченного сознания оборотня дошло – не привиделось ему и не бред это вовсе. Грань между Явью – с темницей воеводиной – и Навью проявилась как никогда близко, и кто-то двигался там в красном мраке, к Волшану присматриваясь.

«Ждет, – вздрогнул Волшан. – Как добычу стережет. Что же, скоро свидимся». От горечи сжалось горло.

Тяжелые мысли роились в голове. Сколько сделал для него старый жрец – от людей уберег и над натурой звериной власть подарил… Всего-то раз и попросил о помощи. По великому своему смятению, послал в Дикое поле, разведать, не идет ли беда. Надеялся, что приемыш его опасения отведет, а Волшан-то и не сдюжил. Не получит жрец вестей из Дикого поля. Не узнает, что вовсе не напрасны были его опасения… А главное: так и останется неоплаченным долг Волшана перед стариком, заменившим ему семью.

Убьет его Збыня поутру, хоть виновен, хоть – нет, тут и гадать нечего.

После сумеречного полумрака темницы утренний свет резко ударил по глазам, и Волшан скривился, щурясь. Это не помешало ему разглядеть последний отрезок своего пути. Несколько шагов от воеводиного крыльца по пыльной вытоптанной земле, к невысокому помосту напротив, в центре которого раскорячилась широкая колода. Он дернулся в сторону, но Збынины дружинники держали крепко. Площадь за помостом гудела, заполняясь людьми. Спотыкаясь и медля, под тычки в спину, он одолел всход на помост.

Зверь внутри него сделал очередную попытку вырваться, и у Волшана подкосились ноги. «Не сейчас! – беззвучно взмолился он, сжимая челюсти, – только хуже будет!» Только куда уж хуже? Из центра колоды торчал топор, каким необхватные деревья рубят. Длинное топорище, отполированное многими руками, блестело на солнце. Сбоку прислонился толстый осиновый кол, затесанный на конце до игольной остроты. Не кол – бревно целое.

При виде пленника зеваки заволновались, взревели. Волшан пошатнулся от шквала ненависти, хлестнувшего из толпы.

– Тихо, люди змиевские! – прогремело с высокого крыльца.

Площадь не сразу, но затихла. Волшан поднял голову. Збыня, одетый как для битвы и серьезный, опирался на резные перила. Рядом встал отец Мефодий, со скорбным выражением лица.

– Все вы знаете, – начал воевода, – скольких душ мы недосчитались в последние ночи. Вот он – враг рода людского, душегубец – перед вами! Пойман, обезврежен и ждет расплаты за свои грехи! Что скажете, люди добрые, должны мы казнить его сейча…

Продолжение утонуло в многоголосом реве толпы. Не стой Волшан перед плахой, он восхитился бы воеводой, так ловко поднявшим себе цену в глазах змиевского люда. Прямо спаситель! Но мешал пот, заливавший лицо и грудь, холодный и едкий. Это вырвался на свободу животный страх, который Волшан всегда держал в узде, как и зверя внутри себя.

В отчаянии он обернулся к толпе. Со всех сторон тотчас посыпались угрозы, оскорбления и насмешки. Легко насмехаться над полуодетым и связанным пленником. Уже опуская голову, оборотень вздрогнул, натолкнувшись на единственный взгляд. Хрупкая девушка, возвышаясь над головами ближних к помосту горожан, стояла на пустой телеге, среди других баб и подростков. Бледная лицом, только она и смотрела с сочувствием. Ему даже привиделось, что светлые ее глаза полны слез.

Кто-то кинул камень, но неловко. Не долетев до оборотня, он ударился о помост рядом с дружинником и отскочил тому по ноге.

– Полно! – рявкнул Збыня. – Не камнями побивать его будем. Самолично голову нечисти снесу!

Один из воев поддал Волшану под колени, другой надавил на плечи. Оборотень повалился перед плахой. Руки, крепко стянутые за спиной, выворачивали ему плечи. В толпе одобрительно загомонили.

Змиевский воевода не спеша засучил рукава и собирался сойти с крыльца, когда с другого конца площади полетело над головами змиевских горожан требовательное:

– А ну, расступись! Дорогу дружине князя Мстислава!

Раздвигая толпу собравшихся посмотреть на казнь, через площадь двигались конные вои под малым княжьим стягом.

Волшан отполз прочь от колоды, но, почти лишенный воли, остался стоять на коленях, не в силах вытерпеть пытку затянувшимся временем. Уже бы завершили, что начали, и дело с концом! Он свесил голову на грудь, да так и замер, тяжело дыша.

Зазвенела сбруя, не в лад затопотали копыта, лошадиный храп перемежался с «ну, не балуй!» всадников. Лошади нервно плясали между воеводиным крыльцом и помостом, ощущая близкого волка.

Вокруг помоста засуетились, забегали, но Волшан так и не поднял головы, думая о своем, пока еще было чем думать. Не дождется своего посыльного старый Семарглов жрец. Только это и жгло сейчас ему душу, будто в последний миг жизни ничего важнее не отыскалось.

– …это большая удача, что весь люд на площади собран, – услышал он обрывок разговора у крыльца. – Сейчас указ Великого князя киевского и зачитаю, – сообщил чей-то густой бас.

И знакомый голос Збыни, растерявший всю начальственную важность, выразил полное согласие.

– А этот что сотворил?

Волшан сообразил, что говорят про него, и ожил. Голову поднял и шею вытянул, чтобы увидеть, кому любопытен стал. Княжий гридень – высокий, в теле, на пузе золотая гривна сияет – нависал над змиевским воеводой, который как-то даже в росте уменьшился, и только в глазах злое раздражение угадывалось.

– Оборотня-душегуба казнить…

Высокий бабий вопль оборвал ответ. Был он страшен и без смысла, а со смыслом – даже у Волшана холодок по шее пробежал.

– Уби-или-и! Убили-и!

– Это еще что? – грозно рыкнул гридень.

Волшан повернулся на крик. Да и все на площади всколыхнулись, задвигались, стремясь углядеть, что за шум.

Пузатый мужик, в шитой дорогим серебром суконной безрукавке поверх рубахи, чуть не на себе волок непрерывно голосившую бабу. У той расписанный красными петухами плат с головы сполз, глаза закатывались, но выть не прекращала.

– Деян это, меняла наш. И жена его, – узнал Збыня и велел дружинникам: – Сюда их ведите.

С высоты помоста Волшан хорошо видел, как мелко трясутся у менялы перемазанные в крови руки и какой краснотой наливается лицо – вот-вот сам упадет замертво.

– Кого убили? – посуровев, перебил бабий вой Збыня.

Та чуть затихла, хватая воздух ртом, а Деян просипел натужно:

– Богомилу, дочку нашу. И девку ее прислужную. Только что! Сам зверя-оборотника видал, как он за порог выскакивал. Громадный! С ног меня сшиб! Спаси, воевода! Что же это?

Деяну отказали ноги, и он медленно осел в пыль, обнимая снова заголосившую жену.

– Оборотень? – Збыня с недоумением глянул на помост.

Поймав его взгляд, Волшан крикнул, собрав последние силы:

– Говорил, не я это!

Площадь гудела. Приезжие – всех Волшану было не разглядеть – так и мялись у крыльца.

– Ай! – с досадой рубанул ладонью воздух Збыня и велел своему дружиннику: – Ненаш, возьми воев, идите к меняле в дом и люд успокойте. Этого, – он кивнул в сторону Волшана, – уберите с глаз. Заприте, пока я с княжьим вестником разберусь.

Свечерело, когда снаружи затопотали и засов взвизгнул как пилой по наковальне. В темницу протиснулся молодой дружинник из местных, с треножным подсвечником в руках. Опасливо покосившись на Волшана, он оставил свою ношу и вышел. Появился Збыня и с ним еще трое: вчерашний монах и другой – высокий, суровый, ясноглазый. Дрожащее пламя толстой свечи проявило резкие черты его худого лица да печать на груди, сверкнувшую чистым серебром; последним в дверях появился волох в дорожном одеянии – кряжистый, крепкий, как вековой дуб. С его посоха сверкнула самоцветными глазками резная псиная голова.

Волшан насторожился. Не слышал, чтобы служители новой веры со жрецами бок о бок гуляли. «Кажется, мой конец будет пышным», – мелькнула мысль. Незнакомцы выглядели уверенно и важно на фоне стушевавшегося Збыни и суетливого отца Мефодия.

– Кто таков? – без волокиты навис над Волшаном суроволицый монах.

– Никто, прохожий, – огрызнулся тот.

Терять было уже нечего.

– Не похож на оборотня, хлипкий какой-то, – обернулся приезжий монах к отцу Мефодию.

Збыня молча протиснулся вперед и не щадя ткнул мечом прямо Волшану под ребра.

Он замычал, мотая головой. Зверь рвался наружу, а Волшан, на остатках воли, не пускал. Получилось. Он сморгнул пот и затравленно посмотрел на монаха с княжьей печатью – гляди, мол, как над простым человеком измываются. Тот недовольно покосился на Збыню.

В груди Волшана всплеснулась надежда. Если приезжие – по виду важные, сами как князья – не поверят Збыне с Мефодием, ведь могут и отпустить? Кто-то же сослужил ему отличную службу, зарезав дочку менялы, пока Волшан у плахи стоял? Желание освободиться и сдержать данное старому жрецу слово мутило ему разум.

– Оборотись! – негромко и четко повелел волох и стукнул посохом об пол.

Эти, простые на первый взгляд, действия на миг позволили зверю взять верх над человеком. Волшан дернулся, рухнул было на четвереньки, да связанные за спиной руки вынудили ткнуться лицом в пол. Он изменялся до тех пор, пока раздавшуюся шею не стиснула цепь. Тогда захрипел страшно, забился и замер. Снова – обнаженным, связанным, покрытым коркой засохшей крови – человеком. На спине, выше лопаток, чернел знак, не то выжженный, не то вытравленный, но точно – не родимый.

– Погодь! – Волох шагнул к пленнику, приглядываясь.

Монах тоже приблизился. Оба склонились над неподвижным оборотнем, а он еле дышал, изнывая от разочарования и злости. Неожиданно его затылка что-то коснулось, и стало тепло. С одинаковыми возгласами волох и монах отпрянули. Волшан с трудом поднялся на колени, посмотреть, что стряслось?

Печать на груди монаха светилась, затухая. Такого он еще не видел, хотя видывал разное, отчего все, кто в комнате стоял, в землю зарылись бы. Волох с монахом переглянулись, и последний снял печать с груди. Волшан неловко заерзал по полу, пытаясь отползти, когда монах печать к нему поднес, но та не сожгла, не убила – всего лишь вспыхнула ярче свечи да горячо кольнула в голое плечо.

– Не может такого быть! – выплюнул, как выругался, Збыня.

Незнакомый монах насупился, отец Мефодий к двери попятился, словно сбежать собрался, а волох задумчиво пожевал длинный, в одно целое с бородой, ус.

– Однако один все же нашелся, – отпустив этот ус, проворчал он. Не так чтобы обрадованно.

– Развязать – уже негодно, но цепь снять не дам! Это же душегуб! Нечисть! Тьфу! – плюнул в пол змиевский воевода, когда волох велел оборотня освободить и наверх привести. Отвернул лицо и руки на груди сложил.

Двое дружинников князя, из тех, что сопровождали посланников в дороге, вопросительно смотрели на старшего гридня, ожидая приказаний.

Тот кашлянул, насупился и пробурчал недовольно:

– Делай, что велено, воевода. Раз у тебя в городище никого лучше этакой погани в дружину к Черномору не нашлось.

– Не! Не пойду! – замотал головой оборотень, дослушав киевского монаха. – За что мне такая честь?

На язык просилось – «на что она мне?», но тут Волшан удержался. Изловить убийцу-волкодлака он мог, но вступать в дружину? Да где-то в Киеве? Его путь лежал совсем не туда и теперь казался еще важнее, чем до того, как узнал истинную причину света из княжьей печати. Он же чуял: ни монах, ни волох сами не уверены в ее странном выборе, а уж Волшан – подавно.

– Метка Семарглова тебя не защитит, оборотень. Отрубят голову, аккурат по самую цепь – не Збыня, так другие, и кол осиновый для верности в сердце вобьют. А амулет княжеский все прегрешения простит, – напомнил волох. – Никто тебя тронуть не посмеет, если к Лысой Горе пойдешь. Откуда нам знать, за что именно на тебя выбор пал? Таково было пророчество и княжья воля. Значит, нужен ты земле Русской.

Монах губой дернул, но промолчал. Смирился, значит.

Волшан переступил ногами, доска в полу чуть слышно скрипнула. Его уху слышима, а остальным – нескоро станет. Что-то копилось, незримо клубилось в воздухе, заставляя могучего гридня у двери втягивать голову в плечи и неосознанно поглаживать меч. Волшан остро чуял недоброе. Грань, что отделяла Явь от Нави и повсюду была рядом, дышала словно живая. Что важнее? Теперь ему казалось, что вести для Семарглова жреца крепко связаны с великокняжьим повелением. Может, и правда – неслучайно его печать признала?

– А пойду! – вырвалось само по себе.

Он и язык не успел прикусить, удивился только.

– Вот и ладно! – Волох даже повеселел. – Утром и отправишься. Дам тебе оберег особенный. Чтобы никто больше силой обернуться не заставил.

Волшан поклонился. Подумал, что такой оберег поценнее княжьего амулета будет.

На общинный двор за его вещами послали дружинника да двоих обещали дать в провожатые, аж за городищев вал. Воевода побоялся, что мужики местные могут и скорым судом дело кончить, несмотря на медальон да оберег.

Как раз их-то и прилаживал Волшан, когда дверь стукнула, и, наклоняясь под низкой притолокой, в тесную комнатку на втором этаже воеводиного дома вошел волох. «Удачливый я на них, – усмехнулся про себя Волшан, затягивая петлю на узкой кожаной тесемке, – как мед для пчел». Он уже проверил – ни оберег, ни княжий знак никуда при обороте не терялись, только тонули в густой шерсти «воротника» на шее. И теперь перевязывал тесемки подлиннее, чтобы не душили, когда снова обернется.

Волох ждал, не торопил. В одной руке посох, с которым он, кажется, не разлучался, в другой – котомка. Волшан не сомневался, что ее уже вывернули да обшарили, но ничего интереснее стираной рубахи, кожаной увязки с медяками да печенежского гнутого кинжала в простых ножнах, в ней не было. Вся соль была в самой котомке – он шил ее сам, под себя. Просунь волчью голову в петлю да лапы – в две другие, потяни зубами спереди особенный шнурок, и котомка крепко держится под грудью волка, от самого быстрого бега не сваливается и не мешает. А в ней – одежда и весь небогатый Волшанов скарб. Не голым же к людям выходить, обернувшись?

Жрец все молчал, пришлось самому разговор зачинать. Волшан спрятал оберег и княжий знак за воротом, и они провалились до самого пупа, тепло пристроившись под новой рубахой. Спросил:

– Пора мне, что ли?

– Пожалуй, – согласился волох. – Если не поспешишь, можешь не успеть к сроку. А туда ли ты пойдешь, Волшан?

– Туда-туда, – проворчал оборотень.

– Помни, земля Русская защиты просит. Не князь. Не боги. Люди простые, – продолжил волох, хмурясь незло, скорее задумчиво.

Волшан скривился:

– Те ли, что давеча радовались моей голове на плахе?

– И те – тоже. Страшный ты для них. Так и я – страшный. И даже наш Феофил, с богом своим. И князь киевский, которого они в глаза не видали. Им бы жить, лодьи рубить, мед варить да детей поднимать, а тут – такое. Ступай на Лысую Гору к Черномору, помоги чем сможешь. Вижу, не зверь ты. Человек.

Он держался вдоль дороги, пока частокол огороди на валу Змиевского городища совсем не исчез из вида. Солнце вскарабкалось в зенит, когда Волшан вздохнул свободно и прибавил шаг – впереди вставала плотная стена леса. Под ногами сыро зачавкало – лес спускался в низину, и здесь даже днем стоял сумрак. Раздевшись и основательно увернув вещи, он увязал все в котомку. Только волохов оберег да княжий амулет остались на шее. Присел как по нужде, а встал уже зверем.

«Может, и не зверь, – запоздало ответил он волоху мысленно, смакуя бессчетные запахи леса, – но и не человек».

Волшан не знал, что, держась позади на добрую версту, по свежему следу за ним крадется преследователь.

* * *

Она появилась, сбив Волшану самый конец охоты. Сначала грудь ожгло холодом, не помешала даже густая шерсть, а потом за спиной зашуршали кусты. Молодой олень – его добыча – в два прыжка растворился в сумерках наступающей ночи. Резко осев на лапах, так, что зад проехался по сырой от вечерней росы траве, Волшан обиженно рыкнул. Увлеченный добычей, ослабленный от голода в волчьем облике, он ничего не почуял.

Ветки раздвинулись, и сквозь темную зелень продралась девка, укутанная в большой черный плат. Сердито отцепила гибкую ветку от мокрого подола и встала, глядя прямо на оборотня без всякого страха. Почувствовав, как пружинится для прыжка тело, он зло плюхнулся на пустое брюхо и заставил себя обернуться – не то не миновать девке беды.

– Дура! – едва обернувшись, заорал Волшан.

«Дура» стояла молча. Только смотрела во все глаза. Светлые, что весенний лед на дне лесного озерца. Знакомые…

Торопливо вытряхнув одежу из котомки, Волшан натянул ее на разгоряченное оборотом тело. Буркнул, отходя:

– Чего уставилась? Беги отсюда.

– Странный ты.

Голос был низким и глубоким для такой пичуги. Странный? Волшан поперхнулся. Он – странный? Другая бы блажила на весь лес или без чувств лежала, а эта стоит, разглядывает.

– Не признал меня? Виделись же давеча. На площади.

Знакомые глаза! Та, что его пожалела!

– И что тебе? Как ты здесь оказалась?

– За тобой шла, – спокойно, как о чем-то обыденном, ответила девка. – Как отвлекла воеводу, чтобы голову тебе не отсек, так и решила – нельзя мне больше в Змиеве…

– Как это, – не понял Волшан, – отвлекла?

– Так это я Богомилку порвала. Злая она была. И жадная. И купцов – тоже я. Знала бы, что на тебя тень наведу – не пошла бы туда той ночью. Ты уж прости.

Волшан хмыкнул. Амулет холодом жалил, по загривку словно муравьи бегали, но он только моргнул лишний раз, остолбенев от такой наглости.

– Обернись-ка! – глухо приказал он девке, но та только головой покачала – не могу, мол.

– Плат сними!

Она послушалась. Под черной тканью пряталась светлая как лен коса. Лет девке было от силы пятнадцать. Значит, оборачиваться начала не так давно, и дотемна, проси не проси, не сможет. Юный оборотень при свете человеком ходит… пока совсем человеческое в нем не кончится. Ждать до ночи, впрочем, оставалось недолго.

– От меня-то чего надо?

Девка вперила в него глаза-льдинки и прошептала:

– С собой возьми! Пропаду одна. Что велишь, все исполню – только не гони!

Ее лицо исказило отчаяние. Последнее, гибельное. Волшан опустился на замшелый валун. Не нужны ему были попутчики, ох, не нужны! Но и прогнать ее прямо сейчас он не смог. Вспомнил себя – беспамятного, едва оправившегося от ран, впервые обратившегося. Ему повезло, что жрец, не жалея ни огня, ни Волшановой спины, уже оставил на ней знак Семаргла. А если б нет? Был бы как эта дуреха неприкаянная. Еще не зверь, уже не человек… «Исполню всё!» – вспомнил он и покачал головой. Будто ему нужна подмога.

– Ладно. Ночь рядом побудешь, а там посмотрим.

Стоило это сказать, а может, на вдох раньше, как пропал холод амулета. На волчьей шкуре он был терпимей, а голую грудь жег, не хуже огня. «Вот оно как, – усмехнулся Волшан. – Вроде и нечистью быть перестала под моим крылом?»

А девка подхватилась, чуть не на шею бросилась. Волшан едва увернулся.

– Куда, дура? Лучше подумай – помнишь ли, что по ночам творишь?

Она опустила голову.

– Ясно. А жалеешь кого?

– Утром жалею. Иногда. И себя жалко, очень.

«Обернувшись, она собой не владеет», – понял Волшан и припугнул:

– Тогда нынче еще больше себя жалеть станешь.

Девка вдруг улыбнулась. Ну, дура – она дура и есть.

– Зовут как?

– Неждана.

В самую маковку. Не Ждана. И – нежданная. Эх, невезучий Волшан до баб! Он насупился, отгоняя непрошеные воспоминания. Вздыхать о прошлом было не ко времени. Быстро темнело.

Неждана отвернулась без единого слова и сноровисто скинула с себя тяжелый сарафан да длинную белую рубаху. Молоком засветилось в темноте голое тело. Волшан отвел взгляд и последовал ее примеру. Громко застонав, она повернулась к нему лицом – в глазах огонь, и ничего человеческого. Выгнулась дугой да упала на траву как подрубленная. Волшан ждать не стал – обернулся и прыгнул…

Волкодлак из нее вышел некрупный, со светлой мягкой шкурой. Так себе зверь – волчонок, а не волчица. Волшан навис над ней, придавил к земле, трепанув за шкирку. Не жалея, прокусил до крови. Она взвизгнула и зарычала. Он держал. Мелкий оборотень яростно огрызался, щерил пасть, щелкал зубами. Волшан держал крепко, все сильнее пригибая к земле. Пока она не распласталась покорно, поджав хвост, и не тявкнула жалобно, собачонкой.

Той ночью они подняли с лежки годовалого лося, задрали и наелись до отвала.

Утро застало их в пути. Впереди была Мжа – неглубокая, но довольно широкая по весне, пока не спадут воды. Плавать Волшан не умел, а обернувшись зверем – не хотел рисковать соваться в воду среди бела дня.

– Будем искать переправу, – сказал он Неждане.

– А зачем нам за реку? – удивилась она.

– Затем, что я в Киев иду. Про дружину Черномора слыхала?

– Так гридень княжий горло чуть не порвал, змиевских перекрикивая, когда тебя от плахи увели! Слыхала, но нам-то зачем?

– «Нам», – скривившись, передразнил Волшан. – «Нам» – ни к чему, а меня амулет княжий признал. Думаешь, воевода отпустил бы, если б не это?

Неждана замедлила шаги, а потом и вовсе остановилась.

– Нешто ты решил, что тебя, оборотня, нечисть, в дружину возьмут?

– Это ты – нечисть, а я – Волшан, приемыш Славко, жреца Семарглова. Хочу – оборачиваюсь, хочу – человеком хожу. И иду я в Киев, а ты – раз не нравится – можешь хоть сейчас отстать.

Слушать девкину болтовню было глупо, но Волшана неожиданно зацепили ее сомнения. Свернуть в сторону капища старого жреца было еще не поздно – два дня пути, и он сможет выполнить просьбу приемного отца… Волшан остановился, и Неждана с размаху ткнулась ему в спину.

– Что? – испуганно пискнула она, выглядывая.

– Зайдем кое-куда. В лесу ждать будешь, и не думай высунуться.

Она дернула плечом, но кивнула. В светлых волосах топорщились сухие веточки, подол сарафана обтрепался, но смотрела девка решительно, и отступаться не собиралась.

«Вот напасть», – в сердцах подумал Волшан и сплюнул под ноги.

Найти старое капище было несложно. Если знать, где искать. Земляная изба жреца, вросшая во мхи по самую крышу, пряталась за густым ельником. Из печной трубы вился пахучий дымок.

– Здесь будь, – велел Неждане Волшан, потянув носом воздух.

Память всколыхнулась воспоминаниями. Дед Славко, собирающий лесные травы, бормочущий заклинания над огнем, сурово отчитывающий Волшана за дерзость, ласково треплющий по волосам за смекалку… Ждана, смеющаяся в этом самом ельнике над неуклюжими шутками Волшана… Перепачканные в ее крови руки и зелень родного леса, наливающаяся багрянцем самого страшного рассвета в его жизни…

Старый жрец отворил дверь и встал на пороге, тяжело опираясь на посох. Волшан ушел отсюда в конце зимы, но за этот недолгий срок дед Славко сильно сдал. Усохло, изморщинилось лицо, поредела белая борода, дрожали на древке посоха темные, выдубленные временем руки. Только глаза сияли молодо из-под лохматых белых бровей.

– Пришел, приемыш, – кивнул старик.

– Пришел, – развел руками Волшан.

– Кто там прячется? Кого привел? – Жрец прищурился в сторону леса.

– Так, – стушевался Волшан, – никто. Девка попутная. Мне поговорить нужно, дед Славко. Неладно всё.

– Вижу. В дом-то зайди, не чужой он тебе.

Умел старик словом душу согреть. Но и вынуть умел тоже. Волшан склонил голову под низкой притолокой и шагнул в знакомый полумрак избы.

Жадно заглотив половину хлебной краюхи да запив горячим травяным настоем, Волшан доложился:

– Прав ты был, дед Славко. В дикой степи совсем неладно стало. У печенегов шаманы сутками камлают, а нечисти всякой только прирастает. Я такого отродясь не видал, чтобы огневушки по стойбищам плясали не скрываясь. Всё палят, без разбору. Нечисти всякой полно, скот портят, запасы портят. Нежить печенегов пугает до смерти, не понимают они ее. Между собой перелаяться готовы – фем на фем[6] думают, виноватого ищут. Мне, хоть с нечистью всю жизнь рядом, по грани хожу, тоже не по себе там было. Только и в наших землях бедово стало…

Старик слушал молча. Глядел куда-то далеко, сквозь Волшана, сквозь замшелые бревна избы. Волшан замолчал, не зная, сказать ли про княжий амулет или при себе оставить?

– Всё говори, сынок. Пора пришла Боянову пророчеству сбыться, – скрипуче приказал жрец и ожег Волшана требовательным взглядом.

– Так ты знаешь? – изумился оборотень.

– Забыл, кто я есть? – Поднялся с лавки жрец. – Знаю что-то, да не всё. Всё знать людям не положено. Что-то чувствую – вот как то, что ты о важном умолчал.

– Да я не…

Волшан почувствовал, как краска стыда заливает лицо и шею, будто вернулся в детство и винится перед стариком за глупые шалости.

– Вот. – Он выпростал амулет и оберег из-за ворота. – Мстислав-князь дружину собирает с нечистью биться. Меня его амулет признал в Змиеве, да тем от смерти спас.

Старик прищурился, наклонился, но рук к печати не протянул. Кивнул только.

– Вот и нашла тебя судьба, воин, – сказал уважительно и моргнул.

Волшан удивленно отметил, что глаза жреца увлажнились.

– Не знаю, судьба ли? – вздохнул оборотень. – Я же – кто?

– Ты – тот, кто ты есть. Сказал уже, да повторю – всего знать человеку не надобно, сердце подскажет, чего голова не разумеет. Иди в Киев и помни: Семаргл с тобой будет, поможет.

Волшан ни за что не высказал бы старику своих сомнений насчет его древнего бога. Не дрогнул лицом, кивнув, но и ослушаться не смог. Или – не захотел.

В дорогу дед Славко нагрузил Волшанову торбу хлебом, сыром и сушеным оленьим мясом. У самых елей оборотень оглянулся, хоть и знал, что примета эта негодная. Жрец опирался на свой посох и ветер сбивал на сторону его белую бороду. Древний, как идолы его капища, и такой же неизбывный, он глядел своему приемышу вслед. Подумалось, что больше они в этой жизни не свидятся, и Волшана захлестнуло горечью.

Переправу через Мжу нашли быстро. Зима была снежной, и вода даже теперь, в начале лета, стояла высоко. Глубокие реки вселяли в оборотня неуверенность. У подошвы высокого берега толпился люд. Волшан помедлил на сырой от ночного ливня дороге и, оскальзываясь на подкисшем суглинке, спустился к сходням, поддерживая Неждану под руку.

Перевозник, видимо старший артели, громко переругивался с изможденным, сухим и скособоченным мужичком, заросшим седыми патлами и нечесаной клочковатой бородой. Тот непременно желал, чтобы небольшой плоскодонный паузок с низким бортом, больше похожий на плот, чем на челн, перевез на ту сторону сразу оба его воза, доверху нагруженных какими-то кулями и коробами, да еще вместе с тягловыми и работниками. Он то и дело срывался на бабий визг, задиристым петухом наскакивая на паромщика – широкоплечего бугая, чьи ручищи были шире, чем тощие ноги обозника. Этими ручищами паромщик беззлобно отмахивался от забияки, пытаясь втемяшить в горячую голову, что не потянет паузок: али потонет, али гребцы не сдюжат. Те ухмылялись, сидя вдоль борта, но кивали согласно. Пешие, сбившись поближе к сходням со своими корзинами и котомками, глухо роптали, тревожась, что для них не останется места. Понятное дело, что платить сверх положенного хозяин маленького обоза не желал. Время шло, река хмурилась рябью и мелкой волной, а уступать никто не собирался.

Челнов-долбленок, маленьких и юрких, у сходней не было ни одного.

Волшан хмыкнул, велел Неждане в стороне дожидаться и подобрался поближе к гребцам. Светить княжьим медальоном не стал. Перебраться на другой берег можно было более привычным способом.

– А что, люди добрые, сухое весло найдется ли? – негромко поинтересовался у того, что сидел ближе всех к берегу.

Его смерили недоверчивым взглядом. И поделом – с виду он казался хлипким, новая рубаха в торбе лежала, а старая давно уже была неказистой да латаной. Так себе гребец.

– Весло-то найдем, только не дюжий ты, проку не будет, – ответил гребец и сплюнул в воду.

В отличие от Волшана, был он по пояс гол, плечист, руки бугрились силой да блестели как намасленные.

– А ты не смотри, ты испытай, коли не веришь, – сощурился Волшан, зная, что забороть такого будет непросто, но он и посильнее противников видывал.

Гребец обидно расхохотался. Это привлекло внимание остальных, и несколько голов повернулись к Волшану.

– Вам, видать, очень на другую сторону нужно, – со смешком угадал долговязый парень, с длинными мышцами на руках, похожими на крученые веревки. – Только Тихон тебя пополам разорвет – и обратно свяжет.

Он поднялся на ноги, да без напряга подхватил один из мешков, уложенных на дне паузка. Раскачав его, разжал руки, и мешок полетел на берег, к Волшану. Хакнув, оборотень подхватил мешок с лету и чуть не повалился вместе с ним, диво, что на ногах устоял – тот оказался тяжелым и тугим, будто песком набили.

– Ха!

Недоверие в глазах Тихона сменилось интересом. Волшан подумал было, что побороться-таки придется, но к парому вернулся старший перевозной артели, завершив свой спор с обозником. Сходни запели под его весом – вот уж кто был здоров, что твой бык!

С высокого берега спускалась пустая телега – оглобли задрались, она съехала тощей лошади чуть не под хвост, и у бедняги ноги проскальзывали в чвачном месиве.

– Р-разгружай! – скомандовал гребцам перевозник.

Тихон спрыгнул прямо в мелководье, минуя сходни, и подмигнул Волшану:

– Давай, подмогни. Будет тебе весло. Тяжело пойдем.

Те самые мешки, один из которых чуть не завалил Волшана, были перетасканы в телегу одним мигом, и весь обоз, вместе с медлительными упряжными быками и двумя молчаливыми работниками, погрузился на паром.

Пока старший обещал оставшимся на берегу, что до вечера всех перевезет, Волшан занял место между Тихоном и давешним пареньком. Неждана пристроилась за телегами.

– Греб когда? – спросил здоровяк.

– Приходилось.

– Делай, как мы. Команды разбираешь?

– Не боись, сдюжу.

Невысокая, но тугая волна размеренно била в правый борт, покачивая паузок. Ближе к середине реки Волшан уже взмок и завидовал раздетым по пояс гребцам, дружно ведущим свой плот к противоположному – пологому и пока еще не близкому – берегу реки. Впереди поблескивала крупной рябью стремнина, и Тихон предупредил, что там – самый труд. Паузок будет сносить, и закрутить тоже может. Но пока монотонный труд умиротворял, быки, отделенные от Волшана и Нежданы тушами телег, больше не беспокоились, паромщик затянул долгую и разливную песню, где повторялись одни и те же слова.

Амулет под рубахой и зверь внутри ожили одновременно. Волшан встрепенулся, и тут же в один из верхних кулей на телеге воткнулась стрела. Еще дрожало оперение на древке, а тертые жизнью гребцы уже согнулись в три погибели, но весел из рук не выпустили.

– Подымись! – рявкнул старший. – Наших это стрела, упреждают! Неладно там!

То, что на другом берегу «неладно», теперь могли видеть все. Там началась суета: у самой воды метались люди, с мелководья отчалила лодка, но дальше не пошла – качнулась набок, и ее медленно поволокло течением прочь от перевоза, к камышовым зарослям ниже по течению. Над водой разнеслось приглушенное эхо криков. Испуганно и тонко заржала лошадь.

– Что? Что там? – визгливо забеспокоился невидимый из-за возов мужик-обозник.

– Нешто. Повертаем, – сурово осадил его старший.

– Какое? Меня там дожидают…

«Да что мы, хуже баб?», «Кто им отпор-то даст?», «Хватит уже от разбоя отворачивать!» – заворчали гребцы, и весла застучали плашмя по воде. Неуправляемый паузок медленно потащило в сторону, разворачивая боком.

– Ай, сучьи дети! – махнул рукой старший, обругав заартачившихся гребцов. – Навались тогда! Оружие, какое есть, готовь!

Дальше Волшан уже не слушал, налегая на тяжелое весло так, что жилы заскрипели. Развернуть груженый плот почти на середине неспокойной реки – это не только умение рулевого да гребцов – на это требовалось немало грубой силы.

– Бродники озоруют, – сквозь зубы пояснил Тихон, когда паузок подходил к берегу чуть ниже сходней. – Не впервой им. За перевозом торжище по шестым дням, вот и повадились. Когда князь воев своих давал охранять, тогда тихо было, а нынче – сам видишь.

– А что, князь ваш раздумал нынче?

– Старый-то князь помер, а новый дружине не люб. Неладно у нас, – нахмурился гребец. – Готовься, до сходней не пойдем, в воду прыгать будем. Оружие есть?

Амулет под рубахой жег Волшану грудь, и не понять было – огнем или льдом. Он молча достал свой печенежский кинжал. Кривое лезвие тускло блеснуло на солнце.

– Годится, – одобрительно кивнул Тихон и белозубо оскалился в улыбке.

У воды никого живого не осталось, а вот из-за высокого кустарника, куда убегала разбитая телегами дорога, доносился шум и чьи-то вопли. Гребцы, вооруженные ножами, дубинами и даже одним копьем устрашающего вида, выскочили из воды на берег и, переглянувшись, бросились по дороге. Следом спешил один из работников старика-обозника с длинной рогатиной. Волшан приметил тропку с примятой травой, уводящую в самые кусты, и, решив, что может обойти разбойников сбоку, рванул по ней. Позади зашуршало. Он оглянулся на бегу и тихо ругнулся – задрав промокший по пояс сарафан, его догоняла девка-оборотень. Жалеть о чем-либо было поздно, и Волшан молча приложил к губам палец, указав на светлеющий просвет в зелени.

Шум стал громче. Можно было разобрать отчаянную брань, чей-то отвратительно-визгливый смех и – громче всего – стоны раненых и судорожное ржание лошадей.

– Ох, ты ж! – выдохнул Волшан, высунувшись из-за куста.

На утоптанной площадке полукругом стояли несколько возов, у сколоченной из березы коновязи метались на веревках три крепких конька, сшибаясь задами, роняя пену с губ и закатывая глаза, а по площадке прыгали посиневшие мертвяки в истлевшей одеже, наскакивая на гребцов и залитых кровью мужиков-торговцев. У одного из нежитей в груди торчало три стрелы, у другого болталась наполовину отрубленная кисть руки, но это не мешало им снова и снова кидаться на людей. Самый высокий размахивал ржавым мечом как дубиной.

Волшан прикрыл глаза и шумно выдохнул, скидывая лямки баула с плеч и сапоги с ног. На остальное не было времени.

– Посторожи! – крикнул Неждане и рухнул на колени, оборачиваясь.

Не было у восьмерых мужиков шансов перед шестью мертвяками. Да еще кто-то седьмой хохотал, сидя на телеге и в битве не участвуя.

«Досмеешься сейчас!» – обозлился Волшан, превозмогая ломоту в костях. Его зверь рвал глотку радостным воем. «Это – да. Подраться ты любишь», – успел подумать. Человечьим мыслям в волчьей голове всегда было тесно.

Мир замедлился. Мертвяки неуклюже двигались по торжищу, гребцы – только они еще и стояли на ногах, да и то не все – вяло отмахивались своими ножами да палками. Трудно убить того, кто уже мертв. У Волшана время быстро бежало, а остальные только начали переваривать случившееся, оборачиваясь, когда он выскочил из кустов. На ходу разорвал ближайшего к нему мертвяка пополам и запрыгнул на телегу. Под его весом она качнулась и накренилась вбок. На землю соскочила тень, белая и быстрая как молния. Волчьи уши резанул высокий визг, аж шерсть вздыбилась. Она – а это была девка – белая-белая, со страшными провалами черных глаз и ртом, больше напоминавшим клыкастую пасть, – метнулась прямо к морде Волшана, целясь в глаза длинными когтями и щелкая длинными зубами.

За спиной что-то происходило: громкий рев, вой, но оборачиваться было некогда. Упыриха оказалась скользкой, как рыба, и верткой, как ящерица. Она плясала вокруг оборотня, полосуя шкуру когтями, нет-нет, да кусала до мяса, пытаясь присосаться. И тут его спину прошило железо. Один из гребцов напал на него сзади. А чего еще было ожидать? Волшан взъярился, развернулся, чтобы отмахнуться, но нападавший куда-то пропал. Тогда оборотень навалился на нежить грудью, рискуя остаться без глаз. Голову ей оставил на месте, а вот руки оторвал по самые плечи. А потом и ноги перекусил, чтобы не уползла далеко. С ней стоило поговорить. Позже.

На торжище творилось ужасное. Светло-серая волчья шкура мелькнула за телегой, добивая кого-то из живых. Двое мертвяков отупело топтались среди тел в центре площадки, свесив полусгнившие руки.

«Дура!» – мысленно завопил Волшан и метнулся к волчице, но не успел. Живых на поляне не осталось. Яростно набросившись на мертвяков, он вмиг разделался с обоими, раскидав головы по сторонам, и прыгнул на свою попутчицу, прокусив ей холку до костей.

Она мгновенно легла. Подвывая и дрожа, покорно подставила шею…

– Дура! Что наделала! – захрипел он, обернувшись и кидаясь на голую девку с кулаками. – Я велел ждать! Ты же днем не оборачиваешься!

Она рыдала и тряслась, красная от крови – чужой и своей, выступавшей из рваной раны над плечами.

– Их мн-ного, ты – од-дин. Я – защитить! Не знаю, как обернулась. Как тогда, в Змиеве-е-е…