Полуденный бес. Анатомия депрессии E-Book

Эндрю Соломон

• Herausgeber: АСТ
• Kategorie: Ratgeber
• Sprache: Russisch
• Veröffentlichungsjahr: 2023

Seitenzahl: 1223

Beschreibung

Грусть, подавленность, уныние, тоска, дурное настроение, меланхолия, печаль, бессилие, депрессия. У разлада с собой множество имен и множество оттенков. Но всегда ли это медицинская проблема? Однозначного и универсального ответа не может дать ни один врач, ни один человек на свете. Однако ближе других к истине стоят те, кто на своем опыте познал, что такое душевные сумерки, и те, кто тем или иным способом рассеял их. В этой книге много страниц, много слов — как много докторов, подходов, пациентов, переживаний, точек зрения, жизней. Это мозаика в серых тонах из личной биографии автора, из биографий тех, с кем он встречался, чтобы сделать портрет депрессии — призрачного и парализующего недуга — максимально полным. Это и обзор профессиональной психиатрической литературы, предлагающей множество противоядий; это и подробный отчет об обратной стороне нормальности, радости, жизнеспособности, веры в лучшее. Впервые на русском языке публикуется глава «С тех пор», в которой речь идет о новых видах лечения и антидепрессантах, о депрессии среди беременных и подростков и многом другом.

Leseprobe

Эндрю Соломон Полуденный бес. Анатомия депрессии

Andrew Solomon

The Noonday Demon: An Atlas of Depression

© Andrew Solomon, 2001

© Оформление, перевод на русский язык. ООО «Издательство АСТ», 2019

Посвящается моему отцу, давшему мне жизнь дважды

Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?

М. А. Булгаков. Белая гвардия[1]

Немного о методе

Написание этой книги составляло содержание моей жизни в последние пять лет, иной раз мне тяжело проследить, от какого из многочисленных источников берут начало те или иные мои идеи. Я постарался собрать все источники в конце книги в виде сносок, чтобы не травмировать читателя целым каскадом незнакомых имен или профессиональных жаргонизмов в основном тексте. Я добился у моих испытуемых разрешения использовать их настоящие имена, потому что они добавляют достоверности их рассказам. В этой книге, одной из целей которой было смыть клеймо позора с душевного заболевания, очень важно было не добавлять этого позора, маскируя личность подверженных депрессии людей. И все же я включил повествования семи человек, пожелавших остаться анонимными и убедивших меня в том, что на это у них есть веские причины. В книге они появляются под именами Шейла Эрнандес, Фрэнк Русакофф, Билл Стайн, Денквилл Стетсон, Лолли Уошингтон, Клодиа Уивер и Фред Уилсон. Ни один из них не представляет собой собирательный образ, и я сделал все, чтобы не исказить ни одной подробности. У членов групп поддержки страдающих от аффективных расстройств (Mood Disorders Support Groups, MDSG) в ходу только личные имена; эти имена пришлось изменить, чтобы не нарушить приватный характер собраний. Все остальные имена – подлинные.

Я дал возможность мужчинам и женщинам, чьи внутренние битвы составляют главный предмет исследования в этой книге, поведать свои истории. Я приложил немало усилий, чтобы получить правдивые истории, но в большинстве случаев не занимался проверкой фактов, которые они пожелали сообщить о себе. Я также не требовал, чтобы рассказчики соблюдали последовательность событий.

Меня часто спрашивают, как я нахожу объекты своих исследований. Как указано в разделе «Благодарности», некоторые профессионалы предоставили мне доступ к своим пациентам. Помимо этого, в своей повседневной жизни я встречал огромное число людей, которые, узнав, чем я занимаюсь, захотели поведать свои истории; многие из них оказались захватывающими и стали для меня бесценным материалом. После того как в 1998 году в журнале The New Yorker вышла моя статья о депрессии[2], я в течение нескольких месяцев получил более тысячи писем. Грэм Грин однажды сказал: «Я порой удивляюсь, как те, кто не сочиняет, не пишет музыки или картин, умудряются спасаться от бешенства, тоски или панического ужаса, заложенных в человеческом бытии»[3]. Уверен, что он основательно недооценил, сколько людей так или иначе пишут, чтобы облегчить тоску и панический ужас. Отвечая на захлестнувшую меня волну корреспонденции, я задал некоторым из тех, чьи письма показались мне наиболее интересными, вопрос, не захотят ли они дать мне интервью для этой книги. Вдобавок я выступил на множестве конференций, где также встретил тех, кому необходимо лечение душевного здоровья.

Я никогда прежде не писал ни на одну тему, по которой так много людей пожелали сказать столь многое. Собирать материал по депрессии так легко, что это даже пугает. В конце концов мне стало казаться, что изучению депрессии недостает лишь обобщения. Тему депрессии затрагивают наука, философия, право, психология, художественная литература, искусство, история и множество других дисциплин, причем независимо друг от друга. Со столькими интересными людьми произошло столько интересных событий, столько интересного пишется и говорится – а в королевстве сумбур. Первой целью этой книги стала эмпатия, второй, которой мне было куда труднее достичь, – порядок, причем порядок, основанный на реальном опыте, а не на причесывании под одну гребенку нахватанных из разных источников анекдотов.

Я хочу еще раз подчеркнуть: я не врач, не психолог и даже не философ. Это сугубо личная книга, которая ни на что иное и не претендует. И хотя я предлагаю в ней объяснения, точнее истолкования различных комплексов, она не станет заменой лечению.

Чтобы упростить чтение, я отказался от кавычек или скобок при цитировании в тех случаях, когда был уверен, что смысл оригинала не искажается; любой желающий может обратиться к оригиналам, которые указаны в конце книги. Я также не стал менять устаревшую орфографию исторических источников в восьмой главе. Цитаты, не обозначенные ссылкой на источник, заимствованы из личных интервью, взятых мною за период с 1995 по 2001 г.

Я использовал статистику из публичных источников, и наиболее комфортно чувствовал себя с той информацией, которая приводится или цитируется наиболее часто. Я установил, однако, что данные в этой области неупорядочены и что многие авторы пользуются ими избирательно, подбирая те, которые подходят под их теории. Например, я обнаружил обширное исследование, доказывающее, что те из страдающих депрессией, кто злоупотребляет лекарствами, предпочитают стимуляторы. И другое, утверждающее, что такие люди, за редким исключением, выбирают опиумные препараты. Многие авторы придают статистике тошнотворную непогрешимость, настаивая, что нечто, имеющее место в 82,37 % случаев, гораздо весомее и доказательнее того, что наблюдается в трех четвертях случаев. Однако опыт подсказывает мне, что нередко лгут именно большие числа. То, что они описывают, далеко не всегда однозначно. И наиболее точное утверждение, которое можно вывести из широкого распространения депрессии, это то, что она встречается часто и прямо или косвенно влияет на жизнь каждого.

Мне трудно непредвзято говорить о фармацевтических компаниях, потому что в этой области почти всю жизнь проработал мой отец. Неудивительно, что я знаком со многими его коллегами. В наши дни модно упрекать фармацевтов в том, что они извлекают выгоду из болезней. Однако мой опыт подсказывает, что фармацевты столько же капиталисты, сколько идеалисты, – эти люди, думая о прибыли, верят в то, что их деятельность приносит людям пользу, а открытия помогают покончить со многими болезнями. Если бы эти компании не спонсировали исследования, у нас не было бы селективных ингибиторов обратного захвата серотонина (СИОЗС, SSRIs), антидепрессантов, спасших многие жизни. Я посчитал необходимым написать об этих исследованиях, и это стало важной частью книги. Когда депрессия постигла меня, мой отец направил средства своей компании на исследование антидепрессантов. Его фирма Forest Laboratories является дистрибьютером целексы на территории США[4]. Однако, чтобы избежать конфликта интересов, я стараюсь приводить названия препаратов только в тех случаях, когда их отсутствие может привести к недопониманию.

Пока я писал книгу, меня часто спрашивали, получаю ли я от этого удовольствие. Я не получал. Мои ощущения совпадают с ощущениями других авторов, исследовавших ту же тему. Писать о депрессии больно, грустно, одиноко. Это настоящий стресс[5]. Облегчение я находил лишь в том, что делал нечто, способное принести другим пользу, осознание этого приносило ощутимую пользу мне самому. Надеюсь, читатель поймет, что главным стало удовлетворение от возможности высказаться, а не облегчение вследствие освобождения от собственного печального опыта.

Сначала я писал о собственной депрессии, затем о похожих депрессиях у других, потом о депрессиях у других иного рода, наконец – о депрессии в совсем иных обстоятельствах[6]. В книгу я включил три повествования, действие которых происходит вне «первого мира»[7]. Рассказы людей из Камбоджи, Сенегала и Гренландии помещены как попытка противовеса идеям о культурной обусловленности депрессии, которые фигурируют во многих исследованиях. Мои поездки в неведомые страны были сопряжены с неизбежной экзотикой, и я не стал править рассказы их обитателей, которые подчас напоминают волшебные сказки.

Депрессия под разными названиями и в разных видах есть и всегда была вездесущей, она распространена повсеместно и не зависит от биохимических или социальных причин. В этой книге предпринята попытка охарактеризовать временные и географические рамки ее распространения. И если кому-то кажется, что депрессия есть частное дело западного среднего класса, то это потому, что мы, хотя и совсем недавно, научились распознавать ее, классифицировать, лечить – одним словом, признали ее существование, а вовсе не потому, что мы имеем на нее какие-то исключительные права. Никакая книга не способна описать все человеческие страдания, однако я надеюсь, что эта попытка поможет освободиться хотя бы нескольким мужчинам и женщинам, страдающим от депрессии. Нам никогда не избыть все несчастья, да и избавление от недуга не гарантирует благополучия, но я уверен, что знания, собранные в этой книге, смогут избавить от боли хотя бы некоторых.

Глава первая Депрессия

Депрессия – это разрыв любви[8]. Чтобы любить, нужно иметь способность отчаиваться, когда теряешь, и депрессия есть механизм такого отчаянья. Когда она приходит, она угнетает личность и в особенности способность любить и быть любимым. Она выпячивает наше одиночество и разрушает не только наши связи с другими людьми, но и способность мирно уживаться с самим собой. Любовь, хотя и не является в полном смысле профилактикой депрессии, все-таки несколько защищает мозг, в том числе и от него самого. Лекарства и психотерапия помогают этой защите, помогают любить и быть любимыми, и в этом, собственно, и заключается их действенность. В добром расположении духа одни любят себя, вторые – других, третьи – свою работу, четвертые – Бога; любая из этих привязанностей укрепляет жизненно важное осознание цели, которое противоположно депрессии. Иногда любовь оставляет нас, да и мы оставляем любовь. В депрессии очевидной становится полная бессмысленность любого начинания, любого чувства, полная бессмысленность жизни. Единственное, что остается в этом безлюбовном состоянии, – сознание собственной ничтожности.

Жизнь полна горестей; что бы мы ни делали, в конце концов мы умрем. Мы – каждый из нас – заключены в свое тело; время течет, и ничто не повторится вновь. Боль – первое, что мы испытываем в этой юдоли печали, – никогда не оставляет нас. Мы злимся, что пришлось покинуть уютное чрево, а когда эта злость проходит, ее место занимают другие разочарования. И даже те, кто искренне верит, что в ином мире все будет по-другому, в этом испытывают неподдельные страдания; сам Христос страдал больше всех. Однако мы живем во времена паллиативов; сейчас гораздо проще, чем раньше, выбирать, что испытывать, а что нет. Все меньше и меньше становится неприятных вещей, которых нельзя избежать, все больше и больше средств, чтобы от них освободиться. Но при этом, несмотря на оптимистические утверждения фармакологической науки, избавиться от депрессии не так-то легко, поскольку все мы – личности, обладающие самосознанием. В лучшем случае депрессию можно держать в узде – и это то, на что нацелено сегодняшнее лечение.

Острая риторика размыла различия между депрессией и тем, что ей сопутствует, – различие между тем, что мы чувствуем, и тем, как мы вследствие этого действуем. Разумеется, это в чем-то и социальное, и медицинское явление, но также и следствие языковой и эмоциональной игры. Да, депрессию можно охарактеризовать как эмоциональную боль, которая набрасывается на нас помимо нашей воли и подчиняет себе все. Депрессия – это не просто много боли, однако слишком много боли может спрессоваться в депрессию. Грусть – это депрессия, пропорциональная обстоятельствам; депрессия – грусть, непропорциональная обстоятельствам. Это расстройство, которое переносится по воздуху и растет по мере удаления от питающей земли. Это можно описать лишь метафорой или аллегорией. Святой Антоний в пустыне, когда его спросили, как он отличает ангелов от маскирующихся под них демонов, ответил, что различает их по ощущению, которое остается после их ухода[9]. Когда уходит ангел, ты чувствуешь себя укрепленным его присутствием; когда уходит демон, ты чувствуешь ужас. Грусть – это кроткий ангел, который оставляет после себя силу, ясные мысли и сознание собственной глубины. Депрессия – демон, оставляющий после себя шок и пустоту.

Депрессию можно грубо подразделить на малую (мягкую, дистимическую) и большую (клиническую). Мягкая депрессия захватывает человека постепенно (иногда и постоянно) и подтачивает его, наподобие того, как ржавчина точит железо. В жизни становится слишком много грусти по самому незначительному поводу, боль берет верх над всеми другими чувствами и мало-помалу вытесняет их. На мышечном уровне она больше всего поражает веки и мускулы, поддерживающие позвоночник в вертикальном положении. Она затрагивает сердце и легкие, заставляя их сокращаться интенсивнее, чем это необходимо. Как любую хроническую физическую боль, ее трудно терпеть не потому, что она сама по себе непереносима, а потому, что она была вчера и останется завтра. Мягкая депрессия не ослабевает, потому что мы знаем, что она не ослабеет.

Вирджиния Вулф описывает это ощущение непереносимой ясности: «Джейкоб подошел к окну и остановился, держа руки в карманах. Он увидел трех греков в юбочках, корабельные мачты, праздных и озабоченных людей из низшего сословия, которые прогуливались, или деловито куда-то шли, или, собравшись в кружок, энергично жестикулировали. Им не было до него никакого дела, но не это порождало его уныние, а другое, более глубокое ощущение – то есть не то, что ему случилось испытать одиночество, а то, что люди вообще одиноки»[10]. В том же романе, «Комната Джейкоба», писательница замечает: «В душе у нее росла какая-то непонятная печаль, словно время и вечность просвечивали сквозь жилеты и юбки, и люди у нее на глазах обреченно двигались к концу. Однако, видит бог, Джулия была не дура»[11]. Именно такое осознание быстротечности, краткости жизни характерно для мягкой депрессии. Подавляемая в течение нескольких лет, она безусловно, нуждается в лечении, важно только, чтобы врач разобрался в ее разнообразных проявлениях.

Серьезная депрессия – это распад. Если мягкую депрессию мы представляли себе как подтачивание ржавчиной железа души, то большая – это обрушение всей конструкции. Существуют два подхода к депрессии: дименсиональный и категориальный. Первый подразумевает, что депрессия – это лишь экстремальная форма печали, то есть того, что регулярно испытывают все. Категориальный описывает депрессию как болезнь, в корне отличную от любой эмоции, точно так же, как желудочная инфекция отличается от обычного несварения. Оба подхода верны. Вы идете по тропе постепенного нарастания эмоции, и она приводит вас к чему-то, совершенно от эмоции отличному. Чтобы ржавчина обрушила железные опоры здания, требуется время, потому что она подтачивает, разъедает и истончает их мало-помалу. Обрушение, неважно, насколько оно неожиданно, – это следствие длительного распада. И все же внешне оно выглядит крайне эффектно. Проходит много времени с первых капель дождя до того, как ржавчина проест железную балку насквозь. Иногда ржавчина поражает какую-то опорную точку, и тогда разрушение становится полным, однако чаще оно частично: вот эта секция обрушилась, задела соседнюю – и пошатнуло всю конструкцию.

Неприятно испытывать распад, ощущать, что под непрекращающимся дождем ты становишься все слабее, что первый же порыв ветра способен выдуть прочь всю твою волю. Одни подвержены эмоциональной ржавчине больше, чем другие. Депрессия делает дни пресными, туманит их и окрашивает в скучные цвета, отчетливые формы расплываются, чтобы различить их, требуется все больше усилий, вам тяжко и грустно, вы сосредоточиваетесь на себе. Однако это можно пережить. Не слишком счастливо, но можно. Никто и никогда не смог предугадать момент разрушения, наступление большой депрессии, но когда он приходит, ошибиться невозможно.

Серьезная депрессия – это рождение и смерть, это в одно и то же время возникновение чего-то нового и полное исчезновение чего-то прежнего. И рождение, и смерть не одномоментны, хотя официальные документы и делают попытки связать их такими категориями, как «официальное время смерти»[12] или «время рождения». И хотя природа допускает множество вариантов, все же можно установить момент, когда младенец, которого не было, появляется на свет, или старик, только что бывший живым, уже не жив. Да, наблюдается и момент, когда головка ребенка уже в этом мире, а тело еще нет, когда ребенок связан с матерью пуповиной. Правда и то, что старик может закрыть глаза за несколько часов до того, как умрет, и между моментом, когда он перестает дышать и смертью мозга также есть временной зазор. Депрессия существует во времени. Больной может утверждать, что страдает большой депрессией несколько месяцев, но это – попытка измерить неизмеримое. Единственное, что можно сказать наверняка, – это то, что ты испытал большую депрессию и что ты испытываешь или не испытываешь ее в данный конкретный момент.

Рождение и смерть, из которых состоит депрессия, настигают внезапно. Не так давно я вновь посетил лес, где играл ребенком, и нашел столетний раскидистый дуб, под которым мы с братом любили сидеть. Прошло 20 лет, и могучее дерево оплела мощная лиана, почти задушившая его. Теперь уже трудно было сказать, где ствол, а где лиана. Она оплела дуб так плотно, что издали невозможно стало различить, где чьи листья, зато вблизи было хорошо видно, как мало осталось живых ветвей дерева и какими жалкими зелеными побегами ему приходится довольствоваться.

Только что освободившись от большой депрессии, в которой я едва замечал проблемы других людей, я очень сочувствовал дереву. Депрессия росла на мне, как та самая лиана на дубе. Оплетая меня, она душила, она была куда живее меня. Она жила своей жизнью, высасывая из меня мою. В худшей стадии депрессии я испытывал настроения, про которые точно знал: они не мои, это настроения депрессии, точно так же, как листья на ветвях принадлежали не дубу, а лиане. Когда я ясно представил себе это, я почувствовал, что мой мозг замурован, он не в состоянии ни на что реагировать. Я понимал, что солнце всходит и заходит, но меня почти не достигал его свет. Я чувствовал себя погребенным под чем-то, что многократно сильнее меня; сначала отказали лодыжки, потом колени, затем под страшным гнетом согнулась поясница, опустились плечи, и, наконец, весь я свернулся в комок и сжался под действием сломавшей меня силы. Ее щупальца сжимали мозг, душу, желудок, ломали кости, иссушали все тело. И она продолжала распространяться по мне, даже когда ей уже, казалось, нечем больше питаться.

Я не был силен настолько, чтобы перестать дышать. Я понял тогда, что не смогу убить эту лиану-депрессию, и молил только о том, чтобы она позволила мне умереть. Но она высосала из меня энергию, необходимую для самоубийства, и она не убила меня. Да, мой ствол гнил, но эта дрянь, что оплела меня, стала достаточно сильной, чтобы не дать ему упасть; она стала новой опорой тому, что сама разрушила. Забившись в дальний угол кровати, придавленный и расщепленный этой силой, я молил о спасении Бога, в которого толком не верил. Я был бы счастлив умереть самой мучительной смертью, но сил покончить с собой у меня не было. Каждая секунда на этом свете причиняла мне страдания. Эта дрянь выпила из меня все соки, и я не мог даже плакать. Рот пересох. Раньше я думал, что, когда плохо, слезы катятся градом, но куда хуже «сухое» страдание, когда все слезы выплаканы. Страдание, которое занимает весь мир и заменяет весь мир. Вот это и есть большая депрессия.

Я сказал, что депрессия – это и рождение, и смерть. Рождается лиана. Смерть – это ваш распад, когда одна за другой ломаются «ветви», поддерживающие вашу жизнь. Первой уходит радость. Вы ни от чего не получаете удовольствия[13]. Это самый известный симптом депрессии и один из главных. Вслед за радостью вас покидают и другие эмоции: грусть – та грусть, которую вы знали прежде; чувство юмора; вера и способность любить. Мозг разжижается до такого состояния, что вы сами себе кажетесь придурковатым. Если волосы у вас были тонкие, они становятся пухом, если кожа и раньше была неважной, она становится совсем скверной. Вы чувствуете, что от вас дурно пахнет. Вы теряете способность доверять кому-либо и даже огорчаться. Вас просто как бы нет.

Может быть, в том, что появилось, заключается исчезнувшее; может быть, освобождение от пут вернет исчезнувшее. Так или иначе, вы становитесь ощутимо меньше и чувствуете себя в тисках чего-то постороннего. Слишком часто лечение нацелено только на часть проблемы: на наличие либо на отсутствие. А необходимо только одно – решительно отсечь многотонную лиану и восстановить корневую систему и фотосинтез. Лекарственные препараты разрубают лиану. Вы прямо-таки чувствуете, как это происходит, подобно тому, как лекарства уничтожают паразитов, которые мрут один за другим. Вы чувствуете, как тяжесть ослабевает и ветви вновь становятся гибкими, распрямляются. И пока вы не избавитесь от лианы, вы не в состоянии понять, что потеряли. А когда ее больше нет, вы сознаете, что листьев совсем мало, корни слабые, что полное восстановление не обеспечит ни одно из существующих ныне лекарств. Освободившиеся от гнета лианы слабенькие листочки требуют усиленного питания. Но это неверный путь. Это не путь сильного. Восстановление самого себя в депрессии и после нее требует любви, самоуглубления, настойчивости и – самое главное – времени.

Установление диагноза столь же непросто, как непроста и болезнь. Больной то и дело спрашивает врача: «У меня депрессия?», как будто это можно установить по анализу крови. Единственный способ определить, депрессия у вас или нет, – это слушать и наблюдать самого себя и тщательно обдумывать то, что вы наблюдаете. У вас депрессия, если вы плохо себя чувствуете без понятных причин. Если причины плохого самочувствия имеются, у вас все равно может быть депрессия, хотя для начала надо попробовать избавиться от этих причин, а не лечить болезнь. Если она делает вас недееспособным, значит это большая депрессия. Если она лишь немного отравляет жизнь, значит, это мягкая депрессия. Библия психиатров – «Диагностическое и статистическое руководство по психическим расстройствам» (4-е издание, DSM-IV) – неловко определяет депрессию по наличию хотя бы пяти из девяти симптомов[14]. Проблема здесь в том, что это определение совершенно произвольно. Нет никаких очевидных причин диагностировать болезнь по пяти симптомам, как будто наличие четырех означает отсутствие депрессии, а шесть – ее тяжелую форму. Один-единственный симптом – малоприятная вещь. Иметь все симптомы в легкой форме иной раз лучше, чем ярко выраженные два. После уточнения диагноза большинство людей рассчитывают, что им станет лучше, хотя понимание того, чем вы больны, вовсе не означает немедленное начало правильного лечения.

Душевная болезнь – самая настоящая болезнь. Она способна дать тяжелые осложнения, затрагивающие тело. Часто можно встретить пациентов, которые жалуются своему врачу на желудок и слышат в ответ: «В чем дело? У вас все в порядке, за исключением того, что у вас депрессия». Если депрессия настолько сильна, что способна спровоцировать боль в желудке, это серьезная неприятность, и вам требуется лечение. Ведь если вы жалуетесь на одышку, вам никто не скажет: «У вас все в порядке, просто у вас эмфизема»! Для того, кто страдает от болей в желудке, они так же реальны, как при любом пищевом отравлении. Они возникают на уровне подсознательного, мозг посылает сигнал в желудок – и боли налицо, причем вполне реальные. Только верный диагноз – определение, где произошел сбой: в желудке, в аппендиксе или в мозгу, – позволяет выбрать верное лечение. Как и любой другой орган, мозг очень важен для организма, и к его лечению следует подходить серьезно.

Часто в глубоком разладе между душой и телом призрачные надежды возлагают на химию. Облегчение, которое испытывают люди, слыша от врача: «У вас химическая депрессия», основано на уверенности, что их личность по-прежнему существует, и на обманчивом разграничении обоснованной печали и печали, так сказать, случайной. Слово «химический» снимает вину с людей, придавленных нелюбовью к своей работе, тревогами по поводу старения или безответной любви, ненавистью к собственным семьям. Им приятно перестать винить в этом себя, потому что сказано слово «химическая». Однако если ваш мозг предрасположен к депрессии, вам также не нужно себя винить. Впрочем, вините себя или вините эволюцию, но помните, что сама по себе вина может быть описана в терминах химии, точно так же, как счастье. Химия и биология – это не факторы влияния на личность; депрессию нельзя отделить от человека, который ее испытывает. Лечение не устраняет разрыв личности, не возвращает пациента к нормальности; оно лишь приспосабливает, прилаживает друг к другу обрывки личности, при этом немного меняя вас.

Любой, кто хоть немного знаком с естественными науками, знает, что человек состоит из химических веществ и их соединений, и что изучение этих веществ и соединений называется биологией. Все, что происходит в мозге, есть продукт химических реакций и в свою очередь порождает такие реакции. Если вы закроете глаза и начнете неотступно думать о белых медведях, это вызовет химическую реакцию в мозгу. Если вы задумаетесь о том, что налоговые льготы противоречат накоплению капитала, в мозгу также начнется химическая реакция. Когда вы вспоминаете что-то из вашего прошлого, это происходит за счет химического комплекса памяти. Детская травма и спровоцированные ею осложнения могут изменить химию мозга. В желание прочитать эту книгу вовлечены тысячи химических реакций: в то, что вы берете ее в руки, оцениваете размер шрифта, извлекаете из строчек смысл, эмоционально и интеллектуально реагируете на него. Если у вас наступает временное облегчение депрессии, этому сопутствуют не менее сложные реакции, чем когда вы принимаете антидепрессанты. Внешнее определяет внутреннее не в меньшей степени, чем внутреннее формирует внешнее. А самое неприятное то, что в дополнение к размытым очертаниям внешнего мира расплываются границы того, что делает нас самими собой. Нет никакой четкой самоидентификации, что золотой жилкой сверкала бы под нагромождением опыта и химии. Все можно изменить, и человеческий организм следует либо принять как множество накладывающихся друг на друга самоидентификаций, либо выбрать одну из них. А язык, которым оперируют практикующие врачи и все чаще и чаще неакадемические авторы, во многом далек от реальности.

Совокупный результат химической активности мозга не до конца ясен. Например, в классическом «Комплексном учебнике психиатрии» издания 1989 г. находим вот такую полезную формулу: степень депрессии соответствует содержанию 3-метокси-4-гидроксифенилгликоля (соединение, имеющееся в моче каждого человека и никак не зависящее от депрессии), минус содержание 3-метокси-4-гидроксифенилуксусной (гомованилиновая) кислоты, плюс уровень норадреналина, минус уровень норметанефрина, плюс уровень метанефрина, разделенный на уровень гомованилиновой кислоты. Другими словами, степень депрессии это C1(MHPG) – C2 (VMA) + C3 (NE) – C4 (NMN + MN)/VMA + C0.

Проделав эти вычисления, следует получить какую-то величину между единицей для страдающих монополярной депрессией и нулем для тех, кого постигло биполярное расстройство. А если вы получили что-то другое, то начинайте считать заново. Много ли проясняет эта формула? Как можно применить ее к такой эфемерной субстанции, как настроение? Трудно даже определить, какие переживания привели к депрессивному состоянию; и уж подавно невозможно понять, какими именно химическими реакциями человек отвечает на появление депрессии, как не можем мы выяснить, почему он вообще предрасположен к депрессии.

Хотя популярная литература и фармацевты описывают депрессию как стандартно проявляющееся заболевание, наподобие диабета, это далеко не так. Действительно, на диабет она совсем не похожа. У диабетиков снижен инсулин, и лечение сводится к введению инсулина и поддержанию нужного его уровня в кровотоке. Депрессия ни в коем случае не следствие снижения уровня чего-либо, что мы в состоянии изменить. Повышение уровня серотонина в мозге запускает процесс, позволяющий страдающим депрессией людям почувствовать себя лучше, но болеют они не потому, что уровень серотонина у них ниже нормального. Более того, серотонин не приносит быстрого спасительного эффекта. Вы можете закачать в мозг страдающего депрессией галлон серотонина, но сразу после этого он не почувствует абсолютно никакого улучшения, хотя длительное поднятие уровня серотонина несколько облегчает симптомы депрессии. Говорить: «У меня депрессия, но вследствие химических причин» – не умнее, чем заявлять: «Я склонен к убийству, но лишь вследствие химических причин» или «Я умен, но вследствие химических причин». «Вы можете сказать: это всего лишь химия, – отмечает Мэгги Роббинс, страдающая маниакально-депрессивным расстройством, – а я вам скажу, что химия – вовсе не “всего лишь”». Яркий солнечный свет – это химия, твердость скал – тоже химия, соленость моря – химия, а также то, что теплыми весенними вечерами ветерок навевает смутную тоску, ностальгию, бередит воображение, тихо спавшее долгой зимой. «Разговоры о серотонине, – утверждает Дэвид Макдауэлл из Колумбийского университета, – это часть современной нейромифологии». А эти мифы очень сильны.

Внутренняя и внешняя реальности существуют во взаимодействии, образуя континуум. Что случается, как мы понимаем, что случилось, и как отвечаем на то, что случилось, – все это взаимосвязано, и ни одно не вытекает из другого. Сама реальность нередко относительна, а личность постоянно меняется, переход от слабой грусти к очень сильной – это глиссандо. Следовательно, болезнь – это крайняя степень эмоции, а значит, эмоцию можно назвать мягкой формой болезни. Находясь в приподнятом расположении духа и отлично себя чувствуя (но только не в стадии маниакальной эйфории), мы можем сделать очень много и могли бы пережить самое счастливое время, но сама эта мысль царапает и даже пугает (хотя, впрочем, если мы все время прекрасно себя чувствуем, то забываем о своих страхах).

Грипп прост и прямолинеен: сегодня твой организм не поражен вирусом, а завтра поражен. ВИЧ передается от одного человека к другому в точно определимую секунду. А депрессия? Это похоже на попытку сформулировать клиническое описание голода, который обыкновенно посещает нас трижды в день, но, однако, в своей крайней форме становится трагедией и убивает свою жертву. Некоторым нужно больше еды, чем остальным, одни могут нормально функционировать при недоедании, другие очень быстро слабеют и падают прямо на улице. Точно так же депрессия по-разному поражает разных людей: одни природой подготовлены к сопротивлению и одолению депрессии, другие не могут ей сопротивляться. Сильная воля и гордость могут помочь преодолеть депрессию, в то время как более нежная и ранимая личность моментально становится жертвой.

Депрессия взаимодействует с личностью. Кто-то стоек перед лицом депрессии (и во время нее, и после), кто-то более слаб. Поскольку личность не имеет четко очерченных границ, зато обладает умопомрачительной химией, можно приписать все генетике, но это будет явное упрощение. «Такой штуки, как ген настроения, не существует, – подчеркивает Стивен Хаймен, директор Национального института психического здоровья (National Institute of Mental Health, NIMH). – Это лишь обозначение очень сложного взаимного воздействия генов и окружающей среды». Если в определенных обстоятельствах какой-либо форме депрессии подвержены все, то каждый в той или иной мере обладает способностью ей сопротивляться. Часто это сопротивление сводится к поиску наиболее эффективного лечения. Оно включает и обращение за помощью, пока на это еще хватает сил, и попытки жить полной жизнью между самыми свирепыми приступами. Кое-кто с самыми страшными симптомами ухитряется добиться немалых успехов в жизни; иных разрушают даже самые мягкие формы заболевания.

Борьба с мягкой депрессией без медикаментов имеет свои преимущества. Она дает приятное ощущение, что вы сами способны восстановить свой химический дисбаланс напряжением собственной химической воли. Научиться ходить по горячим угольям – тоже своего рода триумф разума над неизбежной химической природой боли и один из захватывающих способов проверить силу своего рассудка. Выбираясь из депрессии «самостоятельно», можно избежать социального дискомфорта, связанного с лечением у психиатра. Предполагается, что мы принимаем себя такими, как мы есть, и восстанавливаемся исключительно собственными внутренними механизмами, без посторонней помощи. Постепенное возвращение из отчаяния придает самому отчаянию какой-то смысл.

Между тем внутренние механизмы нередко неадекватны, и ими трудно управлять. Депрессия часто разрушает власть рассудка над настроением. Иногда сложная химия печали запускается вследствие потери близкого человека, а химическая реакция потери и любви запускает химическую реакцию депрессии. Химия влюбленности приводится в движение самыми обычными причинами, в том числе такими, о которых сердце не сообщает рассудку. Если бы мы захотели излечить безумство чувства, нам бы это не удалось. Безумие, что многие подростки ненавидят своих родителей, которые ради них на все готовы, но никто этому безумию не удивляется, оно настолько привычно, что его терпят без особых возражений. А иногда та же самая химия принимает формы, с общепринятой точки зрения, чрезмерные: кто-то толкнул вас в переполненном автобусе, и вы готовы заорать от злости, или вы прочли о перенаселенности земли и ощутили, что не в состоянии жить дальше. Каждому доводилось чрезмерно эмоционально реагировать на пустяки или испытывать эмоции, причины которых неясны, а то и вовсе беспричинные эмоции. Часто химическая реакция запускается без видимых внешних причин. Многие переживали моменты необъяснимого отчаяния, особенно среди ночи или под утро, перед звонком будильника. Если подобное чувство длится десять минут, то это просто мимолетное странное настроение. Если же оно продолжается десять часов, этого многовато. А если десять лет, то это тяжелая болезнь.

Очень часто, испытывая радость, мы остро осознаем, как она хрупка и мимолетна, зато подвергшись депрессии, мы уверены, что она не кончится никогда. Даже понимая, что настроение меняется, что завтра вы по-другому посмотрите на вещи, в радости вам расслабиться гораздо труднее, чем в печали. Для меня грусть была и есть значительно более сильное чувство; и пусть так чувствуют не все, очень возможно, что именно из этого произрастает депрессия. Я ненавидел депрессию, но именно в депрессии познал размеры и истинные границы своей личности. Когда я счастлив, счастье немного беспокоит меня, как будто какая-то часть мозга остается праздной. Депрессия стимулирует действие. Мое восприятие напрягается и достигает наибольшей точности в момент утраты: я острее всего чувствую красоту стекла в тот момент, когда оно выпадает из моей руки и разлетается на осколки. «Мы находим удовольствие гораздо менее приятным, а боль гораздо более болезненной, – писал А. Шопенгауэр. – Нам все время нужно некоторое количество забот, или печали, или нужды, как кораблю требуется балласт, чтобы не перевернуться».

Русские шутят: если вы проснулись и у вас ничего не болит, значит, вы умерли. И хотя жизнь вовсе не сводится к боли, способность испытывать боль, интенсивность которой ни с чем не спутаешь, – один из главных признаков того, что человек жив. Шопенгауэр сказал: «Вообразите род сей перемещенным в некую Утопию, где все растет само по себе, а кругом летают жареные индюшки, где люди находят себе любимых без малейших затрат времени и удерживают без всякого труда: в таком месте люди будут умирать от скуки или вешаться, а некоторые начнут драться и убивать друг друга и так станут создавать себе большие неприятности, чем те, которыми без того наделила их природа… диаметральная противоположность страданию есть скука», – писал А. Шопенгауэр[15]. Я верю, что боль следует преобразовывать, но не забывать, перерабатывать, а не уничтожать.

Я убежден, что некоторые из главных числовых параметров депрессии основаны на реальности. И хотя нельзя не видеть за цифрами реальность, они говорят о пугающих вещах. Согласно последним исследованиям, около 3 % американцев (примерно 19 миллионов человек[16]) страдают хронической депрессией. Более 2 миллионов из них – это дети. Маниакально-депрессивным, или, по-другому, биполярным, расстройствам подвержены 2,3 миллиона человек[17], они представляют собой вторую по частоте причину гибели молодых женщин и третью – молодых мужчин. Депрессия, согласно DSM-IV, – главная причинаинвалидности среди людей старше пяти лет как в США, так и за их пределами[18]. Повсеместно, включая и развивающиеся страны, депрессия приносит больше ущерба, чем любое другое заболевание, кроме сердечно-сосудистых, особенно если включить и преждевременные смерти, и годы нетрудоспособности. Депрессия украла у людей больше времени, чем войны, рак и СПИД вместе взятые[19]. Многие болезни – от алкоголизма до сердечно-сосудистых заболеваний – маскируют депрессию, которая зачастую является их причиной[20]. Если вдуматься во все это, депрессия – величайший убийца на земле.

Ныне лечению депрессии уделяют много внимания, однако только половина страдающих большой депрессией американцев получала помощь – от священника или психолога[21]. Из этой половины около 95 % идет к врачу общей практики[22], зачастую не имеющему представления о сложностях психики. Взрослым американцам, страдающим депрессией, верный диагноз ставят лишь в 40 % случаев[23]. И несмотря на это, около 28 миллионов американцев – то есть каждый десятый – принимают SSRI (селективные ингибиторы обратного захвата серотонина, например прозак)[24], и вряд ли меньшее количество лечатся иными препаратами. Меньше половины тех, чью болезнь удалось распознать, получают правильное лечение. Коль скоро депрессию устанавливают у все большего числа людей, все труднее становится вычислить точную цифру смертности[25]. Традиционная статистика утверждает, что примерно 15 % страдающих депрессией совершают самоубийство; эта цифра верна для тех, кто испытывает депрессию в наиболее тяжелой форме. Недавние исследования показали, что от 2 до 4 % страдающих мягкой депрессией также кончают с собой или же погибают от спровоцированных депрессией болезней. И это – ошеломляющий результат. 20 лет назад только 1,5 % людей страдали медицинской депрессией, ныне их доля выросла до 5 %, и примерно 10 % американцев предстоит испытать в своей жизни атаки серьезной депрессии. Около 50 % станут жертвами некоторых симптомов депрессии[26]. Число клинических случаев возросло, многократно возросла и возможность лечения. Диагностика становится все точнее, но это не объясняет масштабов проблемы. Случаи депрессии в развитых странах наблюдаются все чаще, особенно у детей. Депрессия настигает все более молодых людей, впервые давая о себе знать примерно в 26-летнем возрасте[27], на 10 лет раньше, чем у предыдущего поколения; маниакально-депрессивные состояния (биполярные расстройства) развиваются и того раньше. Дело обстоит все хуже и хуже.

Редкие заболевания лечат так много, но одновременно так мало, как депрессию. Пациентов, полностью утративших трудоспособность, обычно госпитализируют и интенсивно лечат, хотя нередко их депрессию принимают за другие заболевания, которые она спровоцировала. В то же время в мире огромное количество людей, которые едва держатся и, несмотря на революционные достижения психиатрии и психофармацевтической индустрии, продолжают испытывать мучения. Более половины нуждающихся в лечении – 25 % пораженного депрессией населения – никакого лечения не получают. Около половины тех, кто лечится, – примерно 13 % населения – получают ненадлежащее лечение: как правило, транквилизаторы или психотерапевтическую помощь. Половина оставшихся – около 6 % населения – получают неправильные дозы медикаментов или недостаточно продолжительное лечение. Итак, только около 6 % страдающих депрессией лечат адекватно. Но и среди них нередки случаи отказа от медикаментов, в основном из-за их побочного действия. «Лишь 1–2 % получают действительно оптимальное лечение болезни, которую вполне можно контролировать относительно недорогими препаратами, редко дающими побочные эффекты», – утверждает Джон Гриден, директор Института исследований психического здоровья Массачусетского университета. На другой стороне спектра скапливаются те, кто считает, что при самых мягких симптомах следует заглатывать пригоршни пилюль, и тогда жизнь будет прекрасной.

Уже давно установлено, что появление супермоделей извратило представления женщин о самих себе, потому что спровоцировало несбыточные надежды[28]. При этом психологическая супермодель XXI века едва ли не опаснее, чем физиологическая. Люди то и дело экзаменуют собственный рассудок и отметают собственные настроения. «Это феномен Лурда, – говорит Уильям Поттер, возглавлявший психофармакологическое отделение Национального института психического здоровья в 1970-1980-х гг., когда разрабатывались новые препараты. – Когда опрашиваешь множество людей о том, что они принимают и как это действует, получаешь рассказы о чудесах. Ну и о трагедиях тоже». Прозак очень легко переносится, его могут принимать почти все, и почти все принимали. Его опробовали на людях с жалобами на легкие недомогания, причем тех, кто не лечился антидепрессантами старого поколения: ингибиторами моноаминоксидазы (англ. monoamine oxidase inhibitor, MAOI), или трицикликами. Даже если у вас еще нет депрессии, он убьет тоску в зачатке – разве это не лучше, чем жить и мучиться?

Так мы превращаем в патологию то, что вполне излечимо, и начинаем рассматривать как болезнь такие состояния, которые легко модифицировать и которые прежде рассматривались как отклонения настроения. Стоит получить лекарство от ярости, и ярость становится болезнью. Между глубокой депрессией и незначительными нарушениями типа расстройства сна, плохого аппетита, снижения энергии или интереса к жизни существует множество промежуточных состояний. Но мы все чаще считаем это болезнью и находим все новые и новые способы ее лечения. Но критическая точка остается произвольной. Мы решили, что если IQ на уровне 69 означает отставание в развитии, то и обладатель IQ 72 не так-то уж умен, и наоборот, человек с IQ 65 вполне способен справляться со многими задачами[29]. Мы решили, что уровень холестерина не должен превышать 220, но вы не умрете при уровне холестерина в 221, а при 219 нужно всего-навсего соблюдать осторожность. Значит, цифры «69» и «220» – это всего лишь произвольные цифры, и то, что мы называем болезнью, также весьма произвольно. Точно так же дело обстоит и с депрессией.

Страдающие депрессией то и дело говорят «через край», описывая переход от страдания к безумию. Очень часто этот вполне физический переход характеризуется как «падение в пропасть». Удивительно, как одинаково описывают это самые разные люди, поскольку «край», безусловно, у каждого свой. Мало кто из нас на деле падал через край, и уж тем более в пропасть. Где, собственно? В Большом каньоне? В норвежских фьордах? В южноафриканской алмазной шахте? Трудновато в действительности найти пропасть, в которую можно упасть. Но все опрашиваемые описывают пропасть одинаково. Во-первых, там темно. Вы падаете оттуда, где есть солнечный свет, туда, где сгущаются черные тени. Там ничего не видно, и опасность подстерегает на каждом шагу (у пропасти нет ни дна, ни краев). Падая, вы не понимаете, ни как глубоко вам придется падать, ни есть ли возможность замедлить или остановить падение. Вы то и дело обо что-то ударяетесь, однако не встречаете ничего такого, за что можно ухватиться.

Боязнь высоты, наверное, самая распространенная из фобий, и она сослужила нашим предкам хорошую службу, потому что те, кто не боялся глубоких пропастей, вероятно, в них и попадали, исключив из нашего развития свой генетический материал. Стоя на краю высокого утеса и глядя вниз, вы испытываете дискомфорт. Ваше тело перестает повиноваться вам в полной мере и охотно движется только в одну сторону – прочь от края бездны. Вам кажется, что вы можете упасть, и если вы смотрите вниз долго, вы и впрямь упадете. Вы словно парализованы. Помню, как ездил с друзьями к водопаду Виктория, окруженному скалами, нависающими над рекой Замбези. Мы были молоды и похвалялись друг перед другом, позируя для фотографий как можно ближе к краю пропасти. И каждый из нас, стоя на краю, чувствовал себя больным и парализованным. Я думаю, депрессия обычно не перешагивает грань (приводя к смерти), но подводит вас к самому краю, растягивая этот момент парализованности до такой степени, что лишает вас самой возможности восстановить равновесие. На водопаде Виктория мы обнаружили, что не можем переступить через невидимую грань там, где камни самопроизвольно падают вниз. Отступив на 10 шагов от нее, мы чувствовали себя прекрасно, в пяти шагах большинство начинало испытывать сильное беспокойство. Приятельница снимала меня и захотела, чтобы в кадр попал мост в Замбию. «Ты можешь сдвинуться на дюйм влево?» – спросила она, и я послушно шагнул влево. Я улыбнулся, эта улыбка осталась на снимке, и она сказала: «Ты стоишь на самом краю, пошли назад». Только что я чувствовал себя прекрасно, но стоило мне оглянуться и посмотреть вниз, как кровь отхлынула от моего лица. «Все хорошо», – проговорила приятельница и, сделав шаг вперед, потянула меня за руку. Предательский утес оказался на 10 дюймов дальше. У меня подогнулись колени, пришлось лечь на землю и ползти, пока я не оказался на безопасном расстоянии. У меня вполне нормальный вестибулярный аппарат, и я спокойно стою на доске шириной 18 дюймов, я даже умею отбивать чечетку, причем никогда не падаю. Но стоять над Замбези я не смог.

Депрессия тесно связана с парализующим ощущением неизбежности. То, что вы могли бы сделать на высоте 6 дюймов, абсолютно невозможно, когда от земли вас отделяют тысячи футов. Страх падения охватывает вас, несмотря даже на то, что именно страх и может стать причиной падения. То, что происходит с вами в депрессии, ужасно, но, похоже, ужас и вызван страхом перед тем, что неминуемо случится. Помимо всего прочего вы чувствуете себя на краю смерти. Сама по себе смерть не так уж ужасна, но жить на пороге смерти, так сказать на краешке утеса, просто невыносимо. В тяжелой депрессии руки помощи до вас не дотягиваются. Вы не можете наклониться или встать на четвереньки, потому что, как только вы наклонитесь, пусть даже в сторону, противоположную пропасти, вы потеряете равновесие и свалитесь. О, тут-то и появляется точный образ пропасти: темнота, неуверенность, потеря контроля. И если вы бесконечно долго летите в пропасть, тут уж не до контроля. Контроль утрачен абсолютно. И вот что самое ужасное: контроль потерян именно тогда, когда он вам крайне нужен, когда вы имеете на него полное право. И тогда все поглощает ужасная неизбежность. Если вы не в состоянии удержаться, даже если вокруг вас имеется широкая область безопасности, значит, депрессия зашла слишком далеко. В депрессии то, что происходит с вами в настоящем, – это попытка избежать страдания в будущем, и настоящее само по себе перестает существовать.

Депрессию не в состоянии представить себе тот, кто никогда ее не переживал. И поделиться своим опытом депрессии можно только с помощью метафор – лиана, дерево, утес, пропасть и т. д. Основываясь на метафорах, трудно поставить диагноз, тем более что у разных больных метафоры разные. Вот жалобы Антонио из «Венецианского купца»:

  Мне это в тягость; вам, я слышу, тоже. Но где я грусть поймал, нашел, иль добыл, Что составляет, что родит ее, — Хотел бы знать! Бессмысленная грусть моя виною, Что самого себя понять мне трудно.  

(Перевод Т. Щепкиной-Куперник)

Давайте взглянем правде в глаза: мы не знаем, что вызывает депрессию. Мы не знаем, в чем состоит депрессия. Мы не знаем, почему те или иные медикаменты помогают при депрессии. Мы не знаем, как изменялась депрессия в процессе эволюции. Мы не знаем, почему одни и те же обстоятельства у одних вызывают депрессию и совершенно не тревожат других. Мы не знаем, как задействована в этих обстоятельствах наша воля.

Близкие к страдающим депрессией люди ожидают, что они возьмут себя в руки: в нашем обществе почти нет места для нытья. Супруги, родители, дети, друзья – всех их пытаются взять вместе с собой в пропасть, а им вовсе не хочется соседствовать с безмерными страданиями. Даже на самой малой глубине большой депрессии не остается ничего, кроме как взывать о помощи (если еще остались на это силы), однако если помощь придет, ею надо воспользоваться. Мы все хотим, чтобы за нас это сделал прозак, однако мой опыт подсказывает, что без нашей помощи прозак не справится. Прислушайтесь к любящим вас людям. Поверьте, что ради них стоит жить, даже если поверить очень трудно. Уцепитесь за воспоминания, которые уносит депрессия, и спроецируйте их в будущее. Предпринимайте физические усилия, даже если кажется, что с каждым шагом вы переносите пуды веса. Ешьте, хотя еда вызывает отвращение. Рассуждайте с самим собой, даже если утратили способность рассуждать. Все это звучит очень банально, словно записки из гадального ящика, но самый верный способ выйти из депрессии – это возненавидеть ее и не дать себе привыкнуть к ней. Не допускайте в свой мозг ужасных мыслей.

Я долго лечился от депрессии. Я хочу рассказать, как это было. Я и сам не знаю, как получилось, что я упал так глубоко, не знаю, как выбирался и снова и снова падал. Я ощущал присутствие душащей лианы и всеми силами пытался восстановить отсутствующее. Мало-помалу я интуитивно вновь научился ходить и говорить. У меня было много нестрашных откатов, потом два серьезных срыва, затем перерыв, затем третий срыв, затем еще несколько откатов. После этого я делал все, что необходимо, чтобы избежать дальнейшего беспокойства. Каждое утро и каждый вечер я смотрел на пригоршню таблеток: розовые, белые, красные, бирюзовые[30]. Иной раз мне казалось, что это какие-то письмена, в которых зашифровано мое будущее благополучие, то, что я должен делать, чтобы жить дальше. Иной раз мне казалось, что дважды в день я принимаю свои собственные похороны, потому что без этих таблеток я уже давно бы умер. Я посещал психотерапевта раз в неделю. Иногда наши сеансы наводили скуку, иногда они были мне интересны сами по себе, а иногда я испытывал прозрение. В частности, этот человек говорил, что я уже восстановил себя настолько, чтобы проглотить свои похороны, а не участвовать в них. Мы много говорили: я верю в силу слов, в то, что они могут пересилить страхи, особенно когда ужас перед страданием пересиливает надежду на счастливую жизнь. Я повернулся к любви и внимательно всмотрелся в нее. Любовь – это еще один путь вперед. Одно должно дополнять другое: без любви таблетки мало что могут, любовь – это нож, просунутый под путы и способный перерезать их. Если и того и другого достаточно, вам повезет, и вы освободите дерево от лианы.

Я люблю наше время. Если бы было можно путешествовать во времени, я хотел бы побывать в библейском Египте, в Италии эпохи Ренессанса, в елизаветинской Англии, увидеть величие инков, познакомиться с жителями Великого Зимбабве, посмотреть, на что была похожа Америка, когда ее населяли туземцы. Но я не хотел бы жить ни в каком другом времени. Мне нравится современный комфорт. Я люблю сложность нашей философии. Мне нравится ощущать те огромные перемены, которые принесло новое тысячелетие, понимать, что теперь мы знаем гораздо больше, чем люди прежних эпох. Мне импонирует высокая общественная толерантность, свойственная странам, в которых я жил. Я счастлив путешествовать по миру. Чудесно, что люди стали жить дольше, что время теперь гораздо в большей степени на нашей стороне, чем тысячу лет назад.

В то же время на психическом уровне мы переживаем небывалый кризис. Мы в пугающих количествах потребляем то, что дают земля, море и небо. Дождевые леса гибнут, океан засорен промышленными отходами, озоновый слой нарушен. Мир населяет гораздо больше людей, чем прежде, и с каждым годом нас становится все больше и больше. Мы создаем проблемы, которые повлияют на все будущие поколения. Человек изменял землю с того самого момента, когда сделал первую каменную мотыгу, и еще сильнее с тех пор, как первый анатолийский крестьянин бросил в землю первое зерно. Однако сегодня процесс этих изменений определенно вышел из-под контроля. Я отнюдь не поборник алармистских теорий. Я вовсе не считаю, что мы уже стоим на пороге апокалипсиса. Но я уверен, что нужно предпринять шаги для изменения нашего курса, если мы не намерены двигаться прямиком к гибели.

То, что мы отыскиваем новые решения этих проблем, свидетельствует об устойчивости человечества. Мир меняется, меняется и род человеческий. Рак кожи встречается теперь гораздо чаще, потому что атмосфера гораздо меньше, чем раньше, защищает нас от солнечного излучения[31]. Поэтому летом я мажусь солнцезащитными кремами. Я время от времени хожу к дерматологу и сдаю пробы кожи на анализ. Детей раньше пускали бегать по пляжу нагишом, а теперь одевают в защитные костюмчики. Мужчины, которые раньше работали на солнцепеке голыми по пояс, теперь надевают рубашки и стараются найти тень. Мы научились жить с этой угрозой, мы изобрели способы борьбы с ней, вплоть до жизни в темноте. С солнцезащитным кремом или без него, мы должны уберечь то, что осталось. Все еще хватает озона, и он по-прежнему исправно несет свою службу. Для окружающей среды было бы гораздо лучше, если бы мы перестали ездить на автомобилях, однако этого не случится, разве что нас смоет приливная волна или произойдет еще какая-нибудь катастрофа. Честно говоря, я думаю, что скорее люди станут жить при луне, чем откажутся от автотранспорта. Кардинально измениться не получится, многие проблемы решить не удастся, однако перемены все же необходимы.

Вероятнее всего, депрессия сопутствует человеку с того самого момента, как он стал разумным существом. Возможно, она существовала и раньше, и обезьяны, крысы и даже осьминоги страдали ею еще до того, как первые гуманоиды отыскали путь к своим пещерам. И конечно, симптоматика нашего времени не так уж отличается от того, что Гиппократ описал примерно 25 столетий назад[32]. Ни рак кожи, ни депрессия не являются изобретениями XXI века. Как и рак кожи, депрессия как болезнь распространилась в последнее время в силу совершенно определенных и понятных причин. Так перестанем же закрывать глаза на цветущие все более пышным цветом проблемы. Факторы уязвимости, трудно различимые в предыдущие эпохи, ныне разрастаются в клинические случаи. Не стоит довольствоваться решением сиюминутных проблем, надо искать пути их устранения, чтобы они не завладели нашим мозгом. Растущее распространение депрессии, вне всякого сомнения, есть следствие современных условий жизни. Темп жизни, технологический хаос, взаимное отчуждение людей, разрушение традиционной семьи, одиночество, ослабление безусловных ценностей (религия, мораль, политика, общество – все то, что придает смысл жизни и руководит ею) становятся катастрофическими. К счастью, мы изобрели способы сосуществовать с этими проблемами. У нас есть медикаменты, чтобы справляться с органическими нарушениями, и приемы терапии, направленной на преодоление эмоциональных проявлений хронической болезни. Депрессия – это цена, которую приходится платить за наше общество, однако она не разрушительна. У нас есть психологические эквиваленты солнцезащитным кремам, бейсболкам и тени.

Но располагаем ли мы эквивалентом движению за охрану окружающей среды, что-либо, что компенсирует разрушение социального озонового слоя? Такие методы лечения, которые не позволят игнорировать то, от чего лечат? Нам следует как следует испугаться статистики? Что же следует делать? Иной раз кажется, что распространение болезни соревнуется в скорости с изобретением новых методов лечения. Очень немногие хотят или могут отказаться от современности в мыслях, еще меньше готовы отказаться от современных материальных благ. Однако, чтобы остановить социально-эмоциональное загрязнение среды, нужно начинать с малых дел. Надо искать веру (во что угодно: в Бога, в себя, в других людей, в политику, в красоту, да хоть во что-нибудь) и конструкцию. Надо одолеть поражение в правах мировой радости – и ради масс, и ради привилегированных людей, утративших мотивацию в жизни. Надо развивать дело любви, надо учить этому. Надо улучшать обстоятельства, приводящие к чудовищному уровню стресса в обществе. Надо восставать против насилия и, возможно, против его проявлений. И это не сентиментальные общие слова, это не менее важно, чем призыв спасать дождевые леса.

В какой-то момент, которого мы еще не достигли, но, думаю, достигнем скоро, вред от разрушений покажется настолько страшным, что перевесит те преимущества, которые мы получаем, производя разрушения. Революции не произойдет, но мы увидим, вероятно, появление новой школы, новых моделей семьи и общественных отношений, новых информационных процессов. Если мы хотим продолжать жить на земле, без этого не обойтись. К лечению болезни мы добавим изменения обстоятельств, провоцирующих болезнь. Профилактике мы будем уделять не меньше внимания, чем лечению. Когда новое тысячелетие достигнет зрелости, мы, уверен, спасем дождевые леса, озоновый слой, реки, ручьи и океаны; а также, я верю в это, мы спасем умы и сердца живущих здесь людей. И мы обуздаем нарастающий страх перед полуденным демоном – нашей тревогой и депрессией.

Жизнь камбоджийского народа изменила небывалая трагедия. В 1970-х годах революционер Пол Пот установил там диктатуру маоистского толка, известную нам как режим красных кхмеров[33]. Кровавая гражданская война продолжалась долгие годы, погибло около 20 % населения страны. Интеллектуальная элита была уничтожена, крестьян перегоняли с места на место, многих бросали в тюрьмы, где заключенные подвергались моральным и физическим пыткам. Целая страна жила в непрестанном страхе. Войны трудно классифицировать – недавние зверства в Руанде были не менее страшными – однако Пол Пот превзошел всех в истории последних столетий. Что происходит с вашими чувствами, если вы знаете, что четверть ваших соотечественников были зверски убиты, когда вы сами годами жили при чудовищном режиме, когда, чтобы восстановить нацию, требуется сражаться с призраками? Я хотел увидеть, что произошло с чувствами народа, испытавшего невероятные потрясения, крайне бедно живущего, имеющего очень мало шансов получить образование и работу. Можно было бы поискать другой очаг страданий, но мне не хотелось ехать в страну, где идет война, потому что в психологии военного времени преобладает ярость, а в обстоятельствах пережитого разрушения – всеохватное оцепенение. При этом в Камбодже не было противостояния каких-то сил, там все воевали против всех, были уничтожены все общественные механизмы, там не осталось любви, идеализма и вообще ничего хорошего.

Камбоджийцы в целом приветливы и дружелюбны к приезжающим иностранцам. Большинство из них очень вежливы, говорят негромко. Трудно поверить, что зверства Пол Пота происходили в такой милой и уютной стране. Каждый, с кем я там беседовал, предлагал свое объяснение того, как могли прийти к власти красные кхмеры, и все эти объяснения ничего не объясняли, как невозможно объяснить китайскую культурную революцию, сталинизм или нацизм. Задним числом можно попытаться понять, почему общество оказалось восприимчиво к таким вещам, однако где в воображении людей берет начало такое поведение, объяснить пока не удалось. Социальная ткань тонка, но почему в таких обществах она испаряется совершенно, непонятно. Американский посол предположил, что главная причина появления красных кхмеров – это то, что традиционное камбоджийское общество не имеет механизмов разрешения конфликтов. «Если появляются разногласия, – говорил он, – им необходимо уничтожить их, тотально подавить, или же они достают ножи и кидаются в драку». Член правительства Камбоджи говорил, что его народ так привык полностью подчиняться монарху, что и подумать не мог о сопротивлении власти, пока не стало слишком поздно. Я слышал еще десяток объяснений, и ни одно меня не удовлетворило.

Из разговоров с людьми, лично пережившими насилие от рук красных кхмеров, я вынес впечатление, что они предпочитают думать о будущем. Когда же я заставлял их вернуться к собственным историям, они впадали в траурное настроение. Их рассказы изобиловали ужасными подробностями. Каждый взрослый, кого я встречал в Камбодже, пережил травму, от которой большинство из нас сошло бы с ума или наложило на себя руки. То, что при этом происходило с их рассудком, еще более ужасно. Я отправился в Камбоджу, чтобы склониться перед чужой болью, и она склонила меня до земли.

За пять дней до окончания поездки я встретился с Фали Нуон, кандидатом на Нобелевскую премию мира, которая основала в Пномпене приют для сирот и женщин в депрессии. Она добилась впечатляющих результатов в реабилитации женщин и с такими психоческим отклонениями, от лечения которых другие врачи просто отказывались. Свидетельством успеха является то, что в ее сиротском приюте работают исключительно спасенные ей женщины; они образовали вокруг нее что-то вроде коммуны милосердия. Кто-то сказал: если вы спасете женщин, они в свою очередь спасут детей, и так образуется цепочка, которая спасет всю страну.

Мы встретились в небольшой комнате старого офисного здания в центре Пномпеня. Она сидела на стуле, я – на маленькой тахте. Казалось, асимметричные глаза Фали Нуон видят тебя насквозь и в то же время излучают доброжелательность. Как большинство камбоджийцев, по западным меркам она довольно миниатюрна. Начавшие седеть волосы зачесаны назад и придают лицу выражение значительности. Она может горячиться, отстаивая свое мнение, но в то же время застенчива, улыбчива и, когда не говорит, смотрит в пол.

Мы начали с ее собственной истории. В начале 1970-х годов Фали Нуон работала секретарем-машинисткой в министерстве финансов и торговой палате. В 1975 году, когда красные кхмеры захватили Пномпень, ее арестовали вместе с мужем и детьми. Мужа сослали, не сообщив ей, куда, она не знала, казнен он или жив. Ее саму с двенадцатилетней дочерью, трехлетним сыном и новорожденным младенцем отправили работать в деревню. Условия были ужасными, еды не хватало, но она трудилась бок о бок с другими несчастными, «ничего им не рассказывая и никогда не улыбаясь, ведь никто из нас не улыбался, потому что мы знали: смерть подстерегает в любую минуту». Через несколько месяцев ее с детьми отправили в другое место. Пока их везли, конвойные привязали ее к дереву и заставили смотреть, как всем скопом изнасиловали и убили ее дочь. Через несколько дней настала очередь Фали Нуон. Вместе с несколькими такими же, как она, ее привезли в поле далеко от населенных мест. Затем ей связали за спиной руки и туго замотали веревкой ноги. Затем поставили на колени и привязали к стволу бамбука, наклонившемуся над жидкой грязью. Чтобы на упасть, она должна была все время напрягать связанные ноги. Мучители хотели, чтобы она, когда совсем выбьется из сил, упадет лицом в грязь и захлебнется ею. Трехлетнего сына привязали рядом с ней, он кричал и плакал, и она понимала, что если упадет, то убьет и своего ребенка.

Фали Нуон солгала. Она сказала, что перед войной работала у одного из высокопоставленных красных кхмеров и была его любовницей, и он разгневается, если узнает, что ее убили. Мало кому удавалось ускользнуть с полей смерти, однако капитан, который, видимо, поверил ее рассказу, вдруг сказал, что не в состоянии больше слышать крики ее сына, а пулю на них тратить жалко. Он развязал Фали Нуон и велел ей бежать. С младенцем в одной руке и трехлетним сыном в другой она спряталась в джунглях северо-востока Камбоджи. В джунглях она прожила три года, четыре месяца и восемнадцать дней. Она никогда не ночевала дважды в одном и том же месте. Она бродила, питаясь листьями и съедобными корешками, но их не всегда удавалось найти, потому что в лесах скрывалось много людей. Страдая от недоедания, она быстро начала слабеть. Пропало грудное молоко, и младенец умер у нее на руках. Она осталась с сыном, и они чудом дотянули до конца войны.

Когда Фали Нуон дошла до этого места, мы оба уже сидели на полу: она плакала, раскачиваясь взад и вперед, а я, стоя на коленях, обнимал ее за плечи, стараясь вывести из транса. Она продолжала говорить едва слышным шепотом. Когда война кончилась, она разыскала мужа. Его тяжко избивали по голове и шее, отчего рассудок его помутился. Фали Нуон с мужем и сыном жили в палаточном лагере на границе с Таиландом, как и тысячи других таких же несчастных. Одни работники лагеря подвергали их физическим и сексуальным издевательствам, другие помогали выжить. Фали Нуон была одной из немногих образованных людей в лагере и, зная языки, могла разговаривать с работниками гуманитарных организаций. Она стала важным человеком в лагере, и ей с семьей выделили деревянную хижину, что казалось роскошью. «Я по-разному помогала людям, – вспоминает она. – Я ходила по лагерю и видела женщин в самом ужасном состоянии. Некоторые казались парализованными, не двигались, не разговаривали, не кормили своих детей и не заботились о них. Я поняла, что, хотя мы выжили во время войны, они погибают от депрессии, не имея сил справиться с посттравматическим стрессом». Фали Нуон послала специальный запрос в гуманитарные организации и устроила в своей хижине что-то вроде психотерапевтического центра.

Поначалу она прибегала к традиционной кхмерской медицине (использующей в разных сочетаниях более сотни лекарственных растений). Если это не помогало или помогало недостаточно, она применяла западные лекарства, которые иногда удавалось заполучить. «Я приберегала любые антидепрессанты, которые приносили сотрудники гуманитарной помощи, – рассказывала она, – стараясь, чтобы хватило на самые тяжелые случаи». Она устроила в хижине буддийское святилище, посадила перед ним цветы и заставляла пациенток медитировать. Она помогала женщинам раскрыться. Поначалу ей требовалось три часа, чтобы разговорить пациентку. Она проводила несколько повторных сеансов, пока наконец женщины не рассказывали всю правду. «Мне нужно было знать то, что им было необходимо рассказать, – объясняет она. – Потому что я хотела понять, что именно они стараются преодолеть».

Когда это было сделано, Фали Нуон выработала стандартную процедуру. «Сначала я учила их забывать. Мы делали упражнения каждый день, чтобы с каждым днем они забывали все больше и больше, пока наконец не забывали совсем. Все это время я развлекала их музыкой, вышиванием или вязанием, концертами, иногда телевизором – чем угодно, что отвлекало и нравилось. Депрессия базируется под кожей, она покрывает все тело, мы не можем выковырнуть ее, но можем попытаться забыть о ней».

«Когда их рассудок освобождался от того, что они забывали, когда они выучивались забывать, я учила их работать. Что бы они ни хотели делать, я учила их этому. Некоторые научились только убирать в доме и присматривать за детьми. Другие приобретали навыки работы с сиротами, причем кое-кто превратился в настоящих профессионалов. Они должны были научиться работать хорошо и гордиться своей работой.

А когда они преуспели в работе, я начала учить их любить. Я сделала пристройку к хижине и устроила там парную баню, теперь в Пномпене у меня есть такая же, правда, чуть лучше. Я водила их в баню, чтобы они чувствовали себя чистыми, учила их делать друг другу маникюр и педикюр, ухаживать за ногтями, потому что это позволяет женщине почувствовать себя красивой, а они так нуждались в том, чтобы чувствовать себя красивыми. Помимо прочего, телесный контакт с другими помогает забыть о своем теле, чтобы заботиться о телах других. Спасая от физиологической изоляции, которая мучила их, это помогало и выходу из изоляции эмоциональной. Вместе моясь и наводя красоту на ногти, они начинали разговаривать друг с другом и мало-помалу они начали доверять друг другу, наконец, учились заводить друзей и переставали быть одинокими. Свои истории, которые раньше они рассказывали только мне, они начали рассказывать новым друзьям».

Позже Фали Нуон показала мне инструменты своей психотерапевтической работы – парную, маленький флакончик лака для ногтей, палочки для удаления кутикулы, щипчики, полотенца. Ухаживать за телом другого – первичная форма социализации приматов, поэтому те же приемы, используемые для социализации людей, показались мне необыкновенно органичными. Я сказал ей, что, по-моему, невероятно трудно научиться забывать самому и научить этому других, научить их трудиться, любить и быть любимыми, а она ответила, что это не так уж трудно, если ты сам умеешь делать эти три вещи. Она рассказала, как женщины, которых она лечила, образовали коммуну, и о том, как хорошо они управляются с сиротами, порученными их заботам.

«Есть и финальная стадия, – проговорила Фили Нуон после долгого молчания. – В конце я научила их самому важному. Тому, что эти три умения – забывать, работать и любить – это не три отдельных навыка, это части огромного целого, и что если делать все эти вещи одновременно, одно как часть другого, все изменится. Убедить в этом было труднее всего, – она рассмеялась, – однако постепенно все они к этому пришли, и тогда… тогда они вернулись в мир».

Сегодня депрессия существует и как личностное, и как общественное явление. Чтобы лечить ее, следует иметь представление о срыве, о том, как действуют лекарства, о самых распространенных методах психотерапии (психоаналитическая, межличностная, когнитивная). Собственный опыт – хороший учитель, основные лекарства уже давно испытаны и неплохо себя зарекомендовали, однако множество иных методов – от лечения зверобоем до нейрохирургии – также сулят хорошие перспективы, хотя шарлатанство в этой области встречается чаще, чем в любой другой области медицины. Вдумчивое лечение требует тщательного изучения особенностей конкретных людей: у депрессии множество вариантов в зависимости от возраста и пола. Злоупотребляющие теми или иными веществами составляют особую обширную категорию. Самоубийство в той или иной форме – это осложнение депрессии, и критически важно осознать, как депрессия переходит в фатальную стадию.

Эти вопросы опыта приводят нас к вопросам эпидемиологии. Депрессию принято рассматривать как современное неудобство, и это огромная ошибка, выявить которую помогает история психиатрии. Принято также считать, что депрессия присуща только среднему классу и дает четкие и понятные проявления. Это не так. Наблюдая депрессию у бедных, мы обнаруживаем предрассудки и табу, не позволяющие нам оказывать помощь населению, которое отчаянно в этом нуждается. Проблема депрессии у бедных приводит нас прямиком к политической специфике. Признанию или непризнанию существования болезни и лечения мы придаем юридическую силу.

Биология – это не судьба, не приговор. Есть способы жить хорошей жизнью при депрессии. Действительно, люди, пережившие депрессию, могут извлечь из этого опыта особые моральные глубины – и это-то станет их крылатой надеждой на дне ящика бедствий. Мы не можем и не должны бежать от некого спектра эмоций, и депрессия расположена там, поблизости не только от грусти, но и от любви. Я действительно верю, что наиболее сильные эмоции всегда расположены рядом, и часто то, что мы считаем противоположностями, неразрывно связано друг с другом. В какой-то момент я научился преодолевать полный упадок сил, вызванный депрессией, но сама по себе депрессия навеки зашифрована в моем мозгу. Она – часть меня. Сражаться с депрессией – значит сражаться с самим собой, важно помнить это перед началом сражения. Я уверен, что преодолеть депрессию можно, лишь активизировав тот самый эмоциональный механизм, который делает нас людьми. Наука и философия не более чем полумеры.

«Стойко терпи: эта боль полезна некогда будет. Горечь нередко несет силу усталым сердцам», – писал Овидий[34]. Возможно (хотя временами в это трудно поверить), что химическими манипуляциями мы можем локализовать, контролировать и прекратить циркуляцию страдания в мозгу. Надеюсь, что мы этого никогда не сделаем. Отключить ее – значит сделать наш опыт более плоским, отказаться от сложности, настолько ценной, что это перевешивает боль, причиняемую ее отдельными компонентами. Я ничего не пожалел бы за возможность видеть мир в девяти измерениях. Я скорее согласился бы всегда жить в печали, нежели лишиться способности страдать. Однако страдание – это все же не депрессия. Многие любят и остаются любимыми в страдании, остаются в нем живыми. А вот состояние ходячей смерти, которое приносит депрессия, я бы охотно изгнал из своей жизни. И ради мощного удара по такому состоянию я написал эту книгу.