Erhalten Sie Zugang zu diesem und mehr als 300000 Büchern ab EUR 5,99 monatlich.
Великий государь, царь и великий князь Алексей Михайлович был очень набожным и глубоко верующим человеком, но при этом оставался поразительно суеверным: верил в колдовство, наговоры против здоровья и порчу. Еще при отце Алексея Михайловича – Михаиле Федоровиче велись так называемые «знахарские» дела, по которым людей, обличенных в «чернокнижестве» сажали в тюремные камеры и отправляли в ссылку. Алексей Михайлович пошел в деле борьбы с «колдовством» еще дальше. В 1649 году на Земском соборе было принято «Соборное уложение 1649 года», согласно которому предполагалась казнь за ересь, иноверие, богохульство и прочее «тайное богомерзкое общение с нечистою силою». В аудиокниге «Суд над колдуном» рассказывается об одном из таких «колдовских» дел над бывшим полковым лекарем Ондрейкой Федотовым.
Sie lesen das E-Book in den Legimi-Apps auf:
Seitenzahl: 159
Das E-Book (TTS) können Sie hören im Abo „Legimi Premium” in Legimi-Apps auf:
Великий государь, царь и великий князь Алексей Михайлович был очень набожным и глубоко верующим человеком, но при этом оставался поразительно суеверным: верил в колдовство, наговоры против здоровья и порчу. Еще при отце Алексея Михайловича — Михаиле Федоровиче велись так называемые «знахарские» дела, по которым людей, обличенных в «чернокнижестве» сажали в тюремные камеры и отправляли в ссылку. Алексей Михайлович пошел в деле борьбы с «колдовством» еще дальше. В 1649 году на Земском соборе было принято «Соборное уложение 1649 года», согласно которому предполагалась казнь за ересь, иноверие, богохульство и прочее «тайное богомерзкое общение с нечистою силою». В книге «Суд над колдуном» рассказывается об одном из таких «колдовских» дел над бывшим полковым лекарем Ондрейкой Федотовым.
© ИП Воробьёв В.А.
© ООО ИД «СОЮЗ»
W W W . S O Y U Z . RU
Еле свет забрезжил. Все ворота в Москве заперты накрепко. Посмотреть на улицу — одни досчатые заборы тянутся. Домов не видно. Кто не знает, и не догадается, что во дворах на Тверской и в Белом городе — расписные боярские хоромы. Людей тоже никого не видно. Караульные и те не колотят в била. Под утро все позасыпа́ли. Не слышат, что по Тверской целая толпа топает.
Впереди два подъячих[1] в рыжих кафтанах, с чернильницами у кушаков, с гусиными перьями за ухом. У одного, что постарше, в руке свиток. За ними стрельцы, человек десять, с пищалями[2], заспанные, хмурые.
На перекрестках еще надолобы[3] не сняты. Надо караульных будить. Правда, как добудятся, скажут, что по государеву делу, караульные сразу отодвигают длинные козлы. Да и время. Утро наступает. Верно и городские ворота уж открыли.
Подошли. Нет, и ворота заперты. Караульный прикорнул на лавочке, спит.
Еле глаза продрал, как его стрелец за ворот стал трясти.
— Что за люди? — спросил было со сна. А как разглядел, что люди государевы, и разговаривать не стал, вытащил ключ из-за пояса, отомкнул тяжелый замок, налег на чугунный засов, отодвинул и отпер ворота. Заскрипели они на всю округу.
Пошли дальше по той же Тверской. По ней и по ту сторону ворот в Земляном городе не плохо. Хоть и осень, грязь, а поперек улицы бревна настланы — сапог не замараешь. Разве нога соскользнет или бревно гнилое подломится.
А вот как за Земляной вал вышли и взяли влево, к Канатной слободе, грязь пошла чуть не по колена, а настилов никаких. Благо еще не далеко слобода.
Шли они к попу Силантью, а где он жил, и сами не знали. Ну, да на слободе вставать уж начали, было кого спросить. Ворота скрипели, мальчишки выскакивали на улицу, бабы на базар с яйцами, с пирогами сбирались.
— Эй, баба! — окликнул подъячий торговку с лукошком яиц. — Где тут двор попа Силантья? Ведаешь?
— Как не ведать. Да вон за плетнем-то. Вон тесовый забор, новый. То и есть попа Силантья.
Сказала и сама за ними вслед пошла. Мальчишки тоже набежали целой стайкой.
Подошли к воротам, а тут как раз калитка отворилась. Навстречу им мужик выходит, борода лопатой, лицо широкое, красное. На голове бочонок, в руке жбан. Увидал подъячих — остановился.
— Это что ль попа Силантья двор? — спросил старший подъячий.
— Попа Силантья, как есть, — ответил мужик. — Вон и сам он на крыльцо вышел. Кликнуть что ль?
— Погоди. Нам попа не надобно. А ведаешь ты, живет тут, во дворе, лекарь, Ондрейка Федотов?
Мужик поставил на землю бочонок и жбан и радостно хлопнул себя по бедрам.
— Ондрейка! Да как мне не ведать? Другой год под им в подклети живу. А он, стало быть, в клети. И с жонкой, с Оленкой. Квас у меня завсегда покупывает. Лекарь он точно.
Поп тоже подошел поближе и с опаской поглядывал на подъячих. Бог их ведает, за каким делом. А вряд ли за добрым.
Подъячий повернулся к попу.
— У тебя что ль, поп, тот Ондрейка избу сымает?
— Летошний год после большого пожара снял. И поручная[4] у меня по ем есть. Без поручной я жильцов не пускаю. Може, принести?
— Не надобно.
— Аль ду́рно за им какое объявилось? Ране и не ведал его. С Китай-города торговый человек летошний год прислал мне его и с поручной со своей.
Квасник все на месте топтался, головой качал. Наконец не стерпел.
— Да ты меня спроси, — обратился он к подъячему. — Я про его все доподлинно ведаю. Что хошь расскажу.
Младший подъячий толкнул другого в бок и захохотал:
— Вишь, набивается! Что ж, Бориско, заберем и его. Коль ему такая охота припала.
— Куда заберешь? — осекся квасник.
— А в Приказ[5], в послухи[6]. Там про того Ондрейку и сказывать станешь, коль ты все его дела ведаешь. Как звать-то тебя?
— Пошто в Приказ? Я тебе тотчас все скажу. Прошкой меня-то звать. Охабкин по прозванью. Квасник я. Да меня вся слобода знает. Квас у меня ото всех отменный.
Ладно, — оборвал его подъячий. — Помалкивай покуда. В Приказе сказывать будешь. Эй, робята, обратился он к стрельцам. — Покараульте его. А ты, поп, веди нас к тому Ондрейке Федотову.
Два стрельца схватили за плечи квасника.
— Да ты, погодь, — говорил Прошка. — Послухай ты меня…
Но подъячие не слушали его больше. Поп вел их через двор к дальней избе.
— Вон и хозяйка его, Олена, — сказал поп, и показал высокую костистую женщину, сходившую с крыльца с ведром. — Олена! — крикнул он. — Ондрейка где? По ем тут вон пришли.
— Пошто по ем? — с испугом спросила она. — Спит Ондрейка. Не будила еще. А пошто?
— Велено его в Разбойный приказ привесть, — сказал подъячий.
— В Разбойной! — крикнула Олена. — Да ты с ума сбрел! Чай не вор он, не душегуб. Лекарь ведомый. Не дам я Ондрейку.
— То-то дура баба, — проговорил подъячий. — Спросили тебя? Сказано приводом привесть, стало быть, приведем.
— Ты, Олена, не того, не перечь лутче, — заговорил поп. — То приказные люди. По государеву указу они. А государева указа ослушаться — то грех. А, може, ду́рна-то никакого и не будет. Поспрошают лишь Ондрейку да домой и пустят. А по какому то делу, дозволь спытать?
— В Приказе сведаешь, — сказал старший подъячий. — Тебя тож велено забрать. В послухи.
Олена тем временем быстро взбежала по лестнице. Подъячие и поп шли за ней следом.
Войдя в горницу, Олена бросилась к лавке, где, накрывшись охабнем[7], спал Ондрейка.
— Ондреюшка! — крикнула она. — Вставай, по тебе пришли.
— От Одоевского князя что ль? — спросил лекарь, быстро садясь на лавке.
— Пошто от Одоевского. Чай помер княжич-то. Вишь, приказных нанесло.
Ондрей быстро спустил ноги с лавки и стал натягивать сапоги.
Старший подъячий, как вошел, оглянул горницу. Все как у людей. Бедно лишь. На лавке под окнами и полавочников[8] нет. Голые доски. Лампадка перед иконами теплится. А на поставпе в углу, где б горшкам да плошкам стоять, скляницы разные наставлены да белеет что-то, не то камни, не то кости — темновато еще, не разобрать.
— Ты что ль Ондрейка Федотов, лекарь? — спросил подъячий.
— Лекарь я. То так. Аль занедужил чем?
Второй подъячий снова захохотал:
— Занедужил! Сам, мотри, не занедужай! В Приказе-то чай все косточки переберут.
Ондрейка смотрел на подъячих, не вставая с лавки. Волосы на голове у него спутались, борода слежалась на сторону.
— Вставай ин скорея. Тотчас велено в приказ доставить, — сказал сердито старший подъячий.
— В приказ? — спросил Ондрейка. — Пошто? Може, посля? К соседке я посулил утром быть рано. Что не разбудила меня, Олена? — обратился он к жене. — Мальчонка шибко занедужил у ей, вовсе ножки отнялись.
— Сказано — в Разбойной приказ велено тебя привесть. Какой мальчонка? Дурень прямой! В толк не возьмешь! Эй, робята, — сказал подъячий стрельцам, топтавшимся в дверях. — Вяжите ему руки.
— Пошто вязать? — крикнула Олена. — Лиходеи вы! Убегёт он что ль? Ондреюшка, родной мой! Отколь напасть такая? Аль поклеп кто взвел? Батюшка! Заступи хоть ты. Чай ведаешь. Ду́рна за им никакого нету.
— Как мне ведать, Олена? Моя изба чай не близко.
— Гони, гони его скорея, — торопил подъячий. — Чего зря язык трепать? И ты, поп, с нами подь, в Приказ.
— Я что ж… Я, как велено… — заговорил поп.
Стрельцы уже закрутили Ондрейке сзади руки и погнали его в дверь. Олена шла за ним, утирая слезы.
Сошли с лестницы.
— Ну, и гони скорея. Кажись, всё, — сказал подъячий и заглянул в свиток[9]. — Э! — проговорил он. — Запамятовал было вовсе. Тут про ученика про ево писано, про Афоньку Жижина. Тоже чтоб взять. У тебя что ль живет Афонька тот? — спросил он Ондрейку.
Но Ондрейка стоял на крыльце, свесив на грудь лохматую голову, словно и не слыхал ничего.
— У нас, — проговорила нехотя Олена.
— Где ж он?
— А послала я его поутру в ране дров нарубить. С той поры и не видала.
— А вон он в крапиве хоронится, — сказала толстая баба, которая стояла рядом с квасником. — Как стрельцов завидел, так и схоронился.
У самого забора, в густой рыжей крапиве проглядывала белая рубаха.
— Эй, ты, Афонька! — крикнул подъячий. — Вылазь что ль.
В крапиве не шелохнулось.
— Волоки его, робята, — сказал подъячий стрельцам. — То-то дурень! Гадает, не видать его.
Трое стрельцов побежали к забору, раздвинули пищалями крапиву. Там на корточках, весь съежившись, засунув голову между колен, сидел парень в белой рубахе, босой.
Стрельцы схватили его, встряхнули и выволокли из крапивы. Парень ревел, упирался, дрожал всем телом.
Кругом захохотали. Во двор набралось за то время много народа со слободы. Каждому охота была узнать, чего к попу Силантью целое войско нашло. Может, какой лихой человек забрался да и забился куда, благо двор просторный, да и строений не мало.
— Ты что ль Афонька? — спросил парня подъячий.
Но Афонька только зубами стучал, слова вымолвить не мог.
— Да самый он и есть Афонька, — заговорила опять толстая баба. — Ведомый вор. Намедни курицу у меня уволок. Тать прямой. Видно хозяин-то добру научает. Тоже лекарь зовется!
— Ты погоди, Мавра, — перебил квасник. — Я сам все про его, про Ондрейку, сказывать буду. Я….
— Помалкивай ты, — оборвал его подъячий. — Сказано, в приказе спрос тебе будет. Вяжи парня, робята. Да и бабу-то прихватить надобно, что про ево молвила. Чья та баба?
— А моя хозяйка, Мавра, — заговорил опять квасник Прошка. — Да чего она понимать может? Баба! Я сам все скажу. Я про все дела ондрейкины доподлинно ведаю. Ты меня спроси. Я под им…
— Уймись ты, балда. Не переслушаешь! Гони их, робята. Поздо чай. Ободняло вовсе.
— Эй, ты, плакун! — крикнул веселый подъячий Афоньке. — Кафтан-то у тебя есть? Вишь, колотит тебя. Мотри, из рубахи не выпрыгни.
— А вон кафтан ево, — сказала толстая баба. — Коло дров, где рубил.
Один стрелец добежал до дров, поднял обтрепанный кафтан и накинул его на плечи парню поверх связанных назади рук.
— Пошли что ль, — нетерпеливо сказал старший подъячий.
Стрельцы пинками погнали Ондрейку с Афонькой и квасника с женой.
Поп степенно шагал рядом с подъячими. Олена с плачем ухватила за шею мужа. Стрельцы оторвали ее и пихнули назад.
— Вишь баба непутевая! Сама в приказ захотела. Пошла прочь!
— Лиходеи! — крикнула Олена сквозь слезы. — Пропасти на вас нету! Ты не кручинься, Ондреюшка. Я про тот поклеп разведаю. Вызволю тебя. Нет за им никакой вины, люди добрые — крикнула она, торопясь за стрельцами.
Соседи, которые набрались во двор к попу Силантью, тоже высыпали на улицу следом за приказными.
— Вишь болезный! — жалобно запричитала одна баба, глядя на Афоньку. — Несмышленый как есть парень. Ревет! Гляди, пытать будут!
— Баба дура и есть, — сказал сердито старик. — Нашла кого жалеть? Да ты ведаешь, кого в Разбойный приказ водют? — душегубов да колдунов. А Ондрейка-то лекарем слыл. Ведомо, — что лекарь, что колдун одна стать.
— Може, и впрямь колдуны? — проговорил кто-то.
— Колдуны, родимые, колдуны, — запела горбатая старушенка с кошелем. — Вы меня послухайте. Мне Улька кума про все их воровство и ведовство сказывала. Лекарь тот — самый злой колдун и есть. Беси к ему ходют. Он их на кого хошь напущает. Сказывала Улька, она его еще на Смоленске городе знавала. Сколь много людей он там, сказывала, извел — не перечесть. Гадал и на Москве тем же обычаем промышлять. Да, вишь, Москва-те не Смоленск! Как почал, сказывает, бесов скликать да людей портить…
— Ну, завела, старая! Людей портить! А каких? Ведаешь? Може, ты и сама-то ведьма. Вишь, полон кошель трав да кореньев.
— Ах, ты, жбанная затычка! — заверещала старуха. — Ты как можешь такое слово молвить! Ведьма! Слышьте, люди добрые, как лается пес. Я те покажу ведьму!
— Ну, ну, ладно, бабка, сама не лайся. Може, и впрямь лишнего наклепала?
— Ан, не наклепала! Я про того колдуна и не такое ведаю. Слово лишь молвлю — так ему голову и снесут!
— Похваляешься, бабка. Ври да не завирайся.
— Ан не похваляюсь! Я за им, може, государево слово[10] ведаю…
Всю толпу сразу как ветром унесло. Бросились все врассыпную. Слово страшное — и слушать то его нехорошо. Как раз в приказ попадешь, — зачем не донес. Бабка и сама струсила, что за спором лишнего наговорила. Подхватила кошель и за людьми, — в город. Да не тут-то было. Прямо перед ней, откуда ни возьмись — стрелец. Верно, за толпой стоял, все ее речи слышал. Ухватил ее за рукав шубейки и говорит:
— А ну-ка, старица, идем со мной в приказ.
— Да что ты, Христос с тобой, милостивец! Пошто в приказ? Да ты проспрошай людей. Меня тут все, почитай, ведают. Не воровка я, не побродяжка. Бобылка, милостивец, безместная, Феклица. У подъячего Фрола Силина, на Хамовной слободе сколь годов живу. И дýрна за мной никакого нет.
— Ну-ну, бабка, там в Стрелецком приказе все скажешь. А как ты государево слово молвила, то по указу великого государя велено тебя взять, и в приказ приводом привести.
— Ратуйте, провославные! Не дайте душу живую погубить! — кричала старуха.
Но стрелец шагал быстро и тащил ее за собой.
Лихих людей загнали в Разбойный приказ. Но сейчас же тяжелая дверь опять с визгом распахнулась. Ярыжка выволок оттуда лекареву жену Олену и дал ей такого пинка, что она, расставив руки, одним махом скатилась с лестницы.
— Куда лезешь, поколь не привели! — крикнул в догонку ярыжка[11].
— Чего пинаешь! — огрызнулась Олена, — не мужичка я, чай; мой хозяин — лекарь.
— Похваляется тоже, — лекарь! Велика птица! А ноне — вор[12], в Разбойный приказ приведен!
— Так тó по злобе. Наклепали ведомо. Я управу найду. До великого государя дойду.
— Вишь прыткая! — проговорил кто-то. У крыльца набралась уж кучка народа. — До великого государя! Вон он, великий государь-от, с собора идет, и бояре с ним. Небось, не сунешься.
— Бояре, — повторила женщина. — А боярина, князь Никиты Иваныча Одоевского нету?
— Как не быть. Ближний боярин. Завсегда за великим государем вслед, — сказал кто-то из толпы.
— Ан ноне не вслед. Вон позади всех, с боярином Стрешневым. Вишь скорбен князь. Сын у его, сказывают, помер, так, видно…
Но Олена больше не слушала. Она быстро шагала через площадь, перескакивая с бревна на бревно.
По дощатому помосту, настланному поверх бревен, по всей Ивановской площади, от собора к дворцу, тихо разговаривая, шли два боярина.
— Князь Никита Иваныч! — крикнула Олена, бросаясь на колени у помоста, — послухай меня, государь. Прошу тебя, государь, о заступлении!
— Подь в Челобитный приказ. Ноне я челобитных не беру, — сказал боярин остановившись.
— Государь Никита Иваныч, опричь тебя мне пойти не к кому. Добёр ты был до моего хозяина, лекаря Ондрея Федотова, заступи его и ныне.
— Лекарь Ондрей? А какая ему беда приключилась?
— В Разбойный приказ, государь, забрали. А пошто не ведаю. Никакого за им ду́рна нет. Заступи, боярин милостивый, пропадет Ондрейка, простой он у меня. Ровно робенок малый. Не покормишь и не поест. Одна у его думка — недужные да хворобы разные. Заступи, государь.
— Ин, ладно. Спрошу ноне, какая за им вина. И государю за его слово молвлю. Ты зайди ужо. Лекарь он добрый, — обратился боярин к Стрешневу, — хоть и не вылечил моего Иванушку. Лекарскую науку знает.
— Эх, Никита Иваныч, — отвечал Стрешнев. — Обошел тебя тот лекарь. Зря Иванушку своего доверил ему. Нехристь он. И наука от немцев у его. Почто знахарей обегаешь? Ведущие есть. И с молитвой лечат.
— Не, Иван Федорыч, не ладно ты молвишь. Сказывал я тебе многажды не лекаря тó, а ведуны. А с ворожеями да ведунами знаться грех, да и пользы нет. Лечить надо по науке, как в чужих краях…
Бояре шли дальше ко дворцу. А Олена все стояла на коленях, глядя им вслед.
В просторной избе Разбойного приказа суд над колдуном.
В переднем углу под образами сидит начальник Приказа, боярин Юрий Андреевич Сицкий. Желтая суконная однорядка[13] широко распахнута спереди. Под ней алый атласный кафтан с хрустальными пуговицами и золотой тесьмой по борту. Маленькие глазки совсем заплыли со сна. Длинные рукава откинуты, белые пухлые руки, окруженные золотым кружевом, лениво лежат на столе. Справа от боярина, на лавке, дьяки[14] тоже в цветных кафтанах, с золотым и серебряным шитьем. Только кафтаны на них суконные. Перед ними на столе чернильницы. За ухом у каждого гусиное перо. Слева, ближе к входной двери, подъячие. У тех кафтаны потемней и без золота, только со шнурами.
В палате душно. Слюдяные оконца плохо пропускают свет. Пол грязный, не то земляной, не то с настилом из досок.
В темном углу горницы топчется кучка приводных людей. Кругом них стрельцы. Дело важное — колдовство. Кто знал, да не донес, сам легко попадет в ответ. В стороне юркая чернявая бабенка. То изветчица[15]. Но и ей тоже не мудрено попасть в ответ. Коли ответчик сам не повинится, — и его и изветчицу отошлют в Пытошную башню. А уж под пыткой легко и на себя наговорить такого, что потом головы не сносить.
— Начинай что ль, Иваныч, — говорит боярин.
Ему скучно. Извета он не читал. То дело старшего дьяка, Алмаза Иванова. До дел Сицкий не большой охотник. В государевой передней больше время проводил он. С боярами беседовал. Государя поджидал. Боялся случай пропустить. В Приказ не всякий день и заглядывал. Благо дьяк попался толковый.
А ныне Алмаз Иванов присылал сказать, чтоб приходил боярин безотменно. Государь колдовские дела велит тотчас разбирать, без задержки.
Дьяк Алмаз Иванов не похож на своего боярина — быстрый, на месте не посидит. То с боярином поговорит, то дьяку другому что-то шепнет. Сухой, жилистый, точно на пружинах. Борода узкая, так и мотается из стороны в сторону. А нос, точно клюв, тонкий, длинный, то и дело в бумаги тычется. Глазки хоть маленькие да острые. Так и шныряют. Вопьются в кого-нибудь — насквозь просверлят. Не успели приводных людей в избу привести, а он уж их всех приметил.
Корысть с этого дела небольшая — богатеев видно нет никого, почесть[16] не с кого взять. Да зато отличиться можно. Государь знать будет. Про колдовские дела ему тотчас докладывать велено. Хочет колдунов извести. А тут еще колдуном лекарь объявился.
— А ведаешь, кто тому лекарю потатчик? — шепчет Алмаз Иванов приятелю дьяку. — Государев любимец, князь Одоевский. Лекарь у него пóчасту бывал — лечивал и его, и сынка. И не ведает, боярин, что забрали Ондрейку. Ох, не люб мне тот Одоевский! Высоко больно залетел. Намедни выгнал меня из государевой передней. Что-то ныне князенька запоет, как по колдовскому делу в послухи[17] попадет!