Соль Вычегодская. Строгановы E-Book

Татьяна Богданович

• Herausgeber: Союз
• Kategorie: Abenteuer, Thriller, Horror
• Sprache: Russisch
• Veröffentlichungsjahr: 2024

Seitenzahl: 357

Beschreibung

У небольшого Соленого озера, что в двух шагах от реки Вычегды люди селились еще в XV веке. Наиболее предприимчивые из них уже в то время начали строить на берегу первые «варницы», специальных приспособления для «варения соли». В последствии эти варницы стали основой крупного промышленно-торгового центра - Соль Вычегодска, процветанию которого помимо солеварения способствовало и его удобное расположение на судоходной реке. Но настоящую известность это место получило после появления здесь деятельного и предприимчивого семейства Строгановых. В 1526 году Аника Строганов выкупил первые «варницы» на берегу Соленого озера, что в последующем позволило Строгановым стать обладателями не только невиданного богатства, но и безграничной силы и власти. В этой книге вас ждет рассказ о взлетах, падениях, радостях и несчастьях этой удивительной семьи.

Leseprobe

Аннотация

У небольшого Соленого озера, что в двух шагах от реки Вычегды люди селились еще в XV веке. Наиболее предприимчивые из них уже в то время начали строить на берегу первые «варницы», специальных приспособления для «варения соли». В последствии эти варницы стали основой крупного промышленно-торгового центра — Соль Вычегодска, процветанию которого помимо солеварения способствовало и его удобное расположение на судоходной реке. Но настоящую известность это место получило после появления здесь деятельного и предприимчивого семейства Строгановых. В 1526 году Аника Строганов выкупил первые «варницы» на берегу Соленого озера, что в последующем позволило Строгановым стать обладателями не только неслыханного богатства, но и безграничной силы и власти. В этой аудиокниге вас ждет рассказ о взлетах, падениях, радостях и несчастьях этой удивительной семьи.

© ИП Воробьёв В.А.

© ООО ИД «СОЮЗ»

W W W . S O Y U Z . RU

Татьяна Богданович СОЛЬ ВЫЧЕГОДСКАЯ.СТРОГАНОВЫ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ВСАДНИК

Тихо над Сылвой-рекой, безлюдье. Берег крутой, и лес подступил вплоть к обрыву. Дорога выбегает из лесу и лепится к самому краю. Во впадинах еще снег не стаял, а тепло, на солнце парит — весна.

Вдруг что-то зашумело, затрещало, издали топот — ближе, ближе. На опушку выскочил всадник, без шапки, поводья болтаются, одна нога из стремени выбилась, обеими руками вцепился в гриву. Конь чуть сразу под обрыв не сорвался, заскользил, на всем скаку повернул направо, помчался берегом и скрылся за уступом.

А следом за ним из лесу высыпала целая толпа верховых. В кафтанах, тулупах, в войлочных шапках.

— Прытче гони! Э-эх, беда.

— Обрыв-то!

— Ох, сорвался!

— Гони…

Поворотили, завернули за уступ, и передние сразу попятились.

— О-ox!

— Чего там?

— Убился, знать.

— А все ты.

— Как не я! Вишь, ездок!

И всадник, и лошадь лежали на дороге. Лошадь билась, пыталась вскочить, а всадник раскинул руки и не шевелился. Красный атласный кафтан плавал в луже. Одну ногу прижала лошадь.

Верховые спешились.

— Тьфу, баба! — сказал один, в меховой шапке, с рыжей бородой. Коня не сдержал! Сдох.

— Чего ругаешься, Афонька, сказал другой, черный. — Беда-то какая. Да, может, и не помер… С чего б помереть-то? — прибавил он, подходя ближе, Кровь, мотри, не текет.

— Дурень ты, Мелеха, сказал рыжий Афонька. — Вишь — камень. Сунулся, знать, смаху. Кабы кровь текла, — может, и не помер бы. Кровь ему в нутро вдарила… Все едино дурашный, где ему промыслом ведать. Пущай подыхает… Чего глазы выпучили! — крикнул он другим. — На Пермь, ведомо, не ехать. Взад ворочаться. Подымай коня-то. А там его. Я на конь сяду, а вы мне его через седло перекиньте.

— Не, Афонька, не гоже так, — сказал Мелеха, — не падаль какая. Чай, хозяйский брат. Веток бы наломать да плетенку сплесть.

— И так сволокем, чего там, — сказал Афонька. — Сдох, так какой хозяин — падаль и есть. Ну, да ладно. Живей лишь. Не до ночи тут путаться. Езжай вперед, Мелеха, упреди хозяина.

— Боязно мне, Афонька, — сказал Мелеха, убьет хозяин. Да и Максим Максимыча покинуть жаль будто.

— Вишь, жалостливый! Помер, так чего жалеть. Ну, да чего тут! — крикнул он. Безотменно упредить надобно — сплавят струги, пуще гневаться будет хозяин. Езжай живо! Кто тут старшой? Чай, мне велел Иван Максимович за братом доглядывать.

— Знатно доглядел! — засмеялся кто-то.

Другие тоже захохотали.

— Молчать вы, холопы! — крикнул Афонька. — Мотри, доведу хозяину. Он те посмеется. Езжай живо, Мелеха! И мы следом.

— Ладно уж, — сказал Мелеха, нехотя влезая на лошадь. Он еще раз оглянулся на лежавшего. — Ты, того, Афонька, бережно езжай. Может, не помер он. Так лишь, оказывает.

— Оказывает! Глазы-то у тебя есть? Вишь, лежит, не шелохнется. Помер, туда и дорога, — небось, не оживет. Езжай, знай.

Мелеха натянул поводья и тронул лошадь.

ЖИВ ИЛИ УМЕР?

Ехать было недалеко. Давно ли выехали они из Соли Вычегодской с Максим Максимычем? В Пермь собирались. Путь не ближний — верст пятьсот будет. А тут… Мелеха сдержал лошадь. Не хотелось ему вперед приезжать. Легкое ли дело хозяину про такую беду сказать — брата родного до смерти убило. Иван Максимович не станет вину разбирать. Так и пристукнет кулаком — с места не сойдешь. Строгановы все нравом круты, а уж Иван Максимович лютей всех. Дня не пройдет без боя или порки. Афонька со зла его подвел, не иначе. Хорошо Афонька вольный он, по найму служит: захочет — уйдет. А ему, Мелехе, куда податься -кабальный он, все равно что холоп — за долг в годы продался. Убёг бы, да жонка тут, ребята малые — изведет хозяин. Эх!

— Мелеха, ты отколь? — окликнул его кто-то.

Мелеха и не заметил, как из леса в поле выехал Строгановский холоп увидел его, поворачивая у дороги соху.

Мелеха только рукой махнул и стегнул коня. Того и гляди, Афонька нагонит. Скорей поле проехал — вот и посад[1]. Он в посад не завернул, поехал берегом вдоль Вычегды, до Солонихи. Посад по одну сторону Солонихи, а собор Благовещенский и строгановские хоромы — по другую. Мелеха переехал мост через Солониху на соборную площадь. Влево, где Солониха впадает в Вычегду, под горкой пристань строгановская, а справа строгановский тын и ворота.

«Слава господу, — подумал Мелеха, — грузят еще струги, не сплавили. Кабы ушли струги, вовсе бы беда».

Подъехал Мелеха к расписным воротам с кровлею, с башенками и стал. Хоть назад поворачивай. Глядит по сторонам, дергает поводья, взмок даже весь сразу, хочет перекреститься — рука не поднимается. Прямо, точно на казнь итти. Кабы не Афонька проклятый позади, в жизнь бы не переступил подворотни, а тут никуда не денешься.

Пока Мелеха думал, конь сам заворотил в ворота.

Весь большущий двор коробьями и мехами завален, холопы суются, приказчики кричат. Влево, на хозяйские хоромы и обернуться не смел Мелеха. На дворе-то, слава богу, нет, видно, хозяина.

— Эй, вы, раззявы! — загремело вдруг сверху. — Шевелись живей! Мотри, поддам жару, запрыгаете у меня.

Мелеха обмер весь. От страху и поводья выпустил. Оглянулся, — на крыльце сам Иван Максимович стоит. Уж, кажется, знал его, а тут со страху показалось, точно первый раз видит — большущий на крыльце стоит, чуть головой в навес не упирается, кафтан красный, на солнце огнем горит, кулаки — точно молоты кузнечные.

Тут как-раз обернулся Иван Максимович, борода золотом сверкнула.

— Мелеха, ты отколь? — крикнул он. — А брат где? Ну, чего встал, ровно пень?

Мелеха, не глядя, дернул коня. Конь сразу на короб споткнулся. Тут уж Мелеха догадался соскочить с седла, снял шапку и ни жив, ни мертв пробрался к крыльцу.

— Иван Максимыч… Батюшка, — заговорил он, заикаясь, а глаз все поднять не мог, — беда, слышь… Немилость божья…

— Да говори скорее, не тяни, — понукал Иван Максимович.

— Максим Максимыча… вишь ты… конь скинул…

— В реку? — спросил Иван Максимович.

— Нет, почто в реку, — сказал Мелеха и поднял голову. — На дорогу. Да об камень, вишь, головой сунулся…..

— Помер? — спросил Иван Максимович.

— Помер, государь, — сказал Мелеха смелее, оказывает, что помер. Афонька, слышь, везет его…

Мелеха передохнул.

«Неужели пронесло?» — подумал он.

За воротами послышался топот.

— Вон и Афонька, — сказал он. Дорогу-то ослобоните! — крикнул он холопам. Не проехать. Холопы быстро принялись растаскивать коробья. В ворота как-раз въехали всадники. Иван Максимович ухватился за перила и весь перегнулся вперед. На переднем коне боком сидел Афонька, на другом, рядом, холоп. А между лошадьми была привешена плетенка, и в ней, протянувшись, закинув голову, лицом белый, как холст, с закрытыми глазами лежал Максим Максимович. Афонька подстегнул лошадь, и голова Максима замоталась.

Во дворе примолкло все. Холопы снимали шапки, крестились. Иван Максимович тоже снял соболью шапку и перекрестился.

Вдруг дверь на крыльцо распахнулась, и из сеней выбежала высокая чернобровая женщина в одном черном волоснике на голове.

— Чего с Максимом? — крикнула она. — Ох, да что ж это?

Иван Максимович молчал.

— Афонька, чего с Максим Максимычем? — крикнула она опять, сбегая с лестницы.

Афонька слез с лошади и стоял, переминаясь и не глядя на молодую хозяйку.

— Чего ж стали? — крикнула она на холопов. — Сымайте хозяина! Мелеха, держи лошадей… И тут беда! — проговорила она тише. — Дал бог муженька. Не изжить с им бед.

— Анна Ефимовна… — заговорил несмело Афонька.

— Ладно, Афонька, — перебила она, в горницу ко мне придешь, и с Мелехой. Несите хозяина.

Холопы отвязали плетенку и, толкаясь на узкой лестнице, ступая не в раз, неловко понесли Максима Максимовича, наверх. Анна Ефимовна шла впереди и придерживала мужу голову.

Иван Максимович пропустил носилки, сошел с крыльца, махнул Афоньке и что-то сказал ему, погрозив перед самым носом кулаком.

Анна Ефимовна, как только вошла в сени, крикнула свою мамку и велела ей бежать за лекарем.

— Почто за лекарем? — шепнула ей мамка. — Помер, вишь, хозяин.

Анна Ефимовна только взглянула на нее сердито.

— Сказано, тотчас сыщи.

Максима Максимовича Анна Ефимовна велела внести налево в свою первую горницу и положить на лавке под окном. Посмотрела она на него и головой покачала. И так-то неказист он был — худой, кожа да кости, бородка жидкая и лицом серый какой-то, а тут еще грязью его всего забрызгало. Однорядка изорвалась вся, рукав от кафтана на пол свис, мокрый, черный. Анна Ефимовна пошла в опочивальню, принесла оттуда рушник и изголовье. Изголовье подложила под голову Максиму Максимовичу, рушником[2] вытерла ему лицо и опять головой покачала. Оглянулась, а у дверей толкутся Афонька и Мелеха. Анна Ефимовна махнула им, чтобы шли поближе, и сама навстречу пошла.

— Ну, Афонька, сказывай, как та беда приключилась, — сказала она, — да мотри, не путай.

— Почто путать, государыня, заговорил Афонька, — все как на духу скажу. — Норовист, вишь, жеребец тот сильно.

— Чего норовист? — заговорил Мелеха. — Покуда ты…

— Молчи, Мелеха, — перебил Афонька, — сам скажу. — Вишь, как норовист жеребец тот…

— Чего ж иного не заседлал, коли тот норовист? — спросила Анна Ефимовна.

— Да, вишь, попервоначалу-то не знать было. Ладно ехали, весел был Максим Максимыч… Да, вишь, не совладать ему…

— С чего ж не совладать, коль ладно ехали.

— Да, вишь, жеребец норовист больно.

— Покуда ты подпругу… — начал опять Мелеха.

— Ну, чего подпругу! — крикнул на него Афонька. — Седло на бок съезжать стало — я и подтянул… Упал бы Максим Максимыч.

— Ничего не понять, Афонька, — рассердилась Анна Ефимовна, — то, говоришь, жеребец норовист, то седло съехало. Чего ж на иного не пересадил?

— Да, вишь, невдомек было, ладно вовсе ехали, — сказал Афонька.

— Э, путаешь ты, холоп! — сказала сердито Анна Ефимовна, — часу лишь нет говорить с тобой. Подь отсель, после доспрошу.

Афонька поклонился и быстро выскочил за дверь, а Мелеха кинулся следом за Анной Ефимовной.

— Анна Ефимовна, матушка, — зашептал он, — не давай ты веры Афоньке, Иванову доводчику да наушнику. Максим Максимыч все на том жеребце…

— Молчи ты, Мелеха, крикнула Анна Ефимовна, — раззявы вы и с хозяином твоим Максим Максимычем. Цельной округой править собирался, а с конем совладать не смог. Подь с глаз моих. И чего лекарь не идет?

Тут как-раз дверь отворилась, но вошел не лекарь, а старая ключница.

— Матушка, Анна Ефимовна, — сказала она, — к тебе государыня Марица Михайловна жалует. Анна Ефимовна пошла навстречу свекрови. Ключница широко распахнула дверь, и в горницу вплыла старуха. Строганова — Марица Михайловна. Толстая, дряблая. Синяя телогрея[3] колоколом на ней стояла. С двух сторон ее под руки вели монашка Феония и ближняя девка Агашка. Рядом бежал, подпрыгивая, дурачок Фомушка, босой, безбородый, в длинной холщовой рубахе и с вороньим пером в руке. Сзади толпились сенные девушки. Марица Михайловна, как вошла, так и запричитала:

— Ох, грехи наши тяжкие! Видно, прогневили создателя. Максимушка мой рожоный… Агашка, дай водицу святую покропить.

— Посля, матушка! Дай, ране лекарь поглядит, — сказала Анна Ефимовна.

— Ты уж и лекаря покликала, поспешница? — рассердилась старуха. — Перво бы богу помолиться.

Фомушка пробрался к окну, глядел, как вода с крыш капала, и водил пером по слюде, а потом забормотал:

Капель в землю падет,

Пташка в небо летит.

Монашка Феония дернула за рукав Марицу Михайловну и зашептала ей в ухо:

— Ох, матушка, государыня, не к добру то! Слышь, Фомушка чего молвит: в землю падет. Помер, стало быть, наш Максим Максимович, в землю пойдет. А пташка-то, стало быть, душенька его, в небо летит.

— Ахти, царица небесная! — запричитала Марица Михайловна, — а мне-то и невдомек. Ведомо, так. Фомушке господь открывает. Помер Максимушка мой рожоный, по грехам нашим, знать.

Марица Михайловна заголосила громче. Монашка, девки сенные принялись всхлипывать.

— Матушка, — сказала Анна Ефимовна с сердцем. — Чего голосишь. Рано времени хоронить начала. Лекарь…

— Не лекаря, попа зови, — прикрикнула на нее старуха. — Пущай отходную чтет.

— Да погодь ты, матушка, — сказала Анна Ефимовна, — вон лекарь идет. Пущай хоть поглядит ране.

Лекаря, видно, отливали водой. Пьян был, должно быть. Волосы мокрые висели махрами, кафтан еле сходился на толстом брюхе.

— Ты чего ж, Семеныч, не шел? — сказала Анна Ефимовна. Вишь, Максим Максимыча конь скинул. Лежит, не шелохнется, ровно мертвый. А, может, жив?

Лекарь быстро нагнулся к лавке. Кафтан у него натянулся, две пуговицы на животе с треском отскочили и покатились по полу, а кафтан так и разъехался на обе стороны. Лекарь со страхом покосился на Анну Ефимовну, но она и не заметила. Только монашка Феония всплеснула руками и зашептала что-то Марице Михайловне.

Лекарь, кряхтя, стал на колени, распахнул кафтан на Максиме Максимовиче, разорвал рубаху. Грудь у Максима была узкая, плечи торчали углами. Лекарь глядел на него и качал головой.

В горнице стало тихо. Марица Михайловна сердито бормотала что-то про себя. Анна Ефимовна не отводила глаз от лекаря. Только Фомушка все бубнил свое:

Капель в землю падет…

— Вишь ты, государыня, — сказал лекарь. — Теплый он — Максим Максимович, ровно как живой. А в грудях дыхания словно нет. Будто как померши.

Анна Ефимовна закусила губу, Марица Михайловна всхлипнула и заголосила:

— Помер сыночек мой рожоный, Чуяло сердце мое беду неминучую. Еще как вечор Агашку посошком учить почала, надломился посошок мой. Я тотчас угадала: ох, не к добру то. А вот и сломился дубок молодой, сыночек мой рожоный.

— Полно те причитать, матушка, — сказала Анна Ефимовна, — и без того тошно. Неужли помоги никакой сделать нельзя — обратилась она к лекарю.

— Ты погоди, матушка Анна Ефимовна, — сказал он, — может, и не помер Максим Максимыч, помроки лишь нашли. Вот я ему тотчас кровь жильную отворю, чтобы крови продух дать. А то у его кровь садиться начала. А там винным духом его натру. Может, он и опамятуется. Пущай лежит. Я тотчас нож вострый принесу и снадобье тож.

Лекарь потер себе живот, придержал кафтан и шаром выкатился из горницы.

— Вишь, матушка, может, и не помер Максим, — сказала Анна Ефимовна свекрови.

— Как не помер, — сказала старуха сердито. — Вишь, лежит, не шелохнется. Нехристь — лекарь твой. Покойника резать надумал. Фомушка, чай, правду видит.

А Фомушке надоело глядеть в окно. Он подобрался к Максиму Максимовичу, наклонился над ним и глубоко засунул перышко в нос Максиму Максимовичу.

Вдруг Максим Максимович встрепенулся весь, громко чихнул и открыл глаза, а Фомушка с испугом отскочил.

Девки зашевелились и заохали.

— Ахти, святители, очнулся! — вскричала Марица Михайловна. Вишь, не лекарь твой помог, а Фомушка.

Анна Ефимовна быстро подошла к мужу.

— Анница, — заговорил он слабым голосом. — Отколь ты?

Анна Ефимовна усмехнулась.

— Гадаешь, на Перми ты? Назад воротился.

Максим Максимович попытался подняться и опять упал на лавку.

— Ох! — вскрикнул он. Жеребец-то! Аль взад прискакал?

— Лежи уж, коль на коне не усидел. Хозяин! Лекарь кровь отворять тотчас будет, — сказала Анна Ефимовна.

— Бежи за настоятелем, Феона, — сказала Марица Михайловна, — пущай тотчас идет, поколь опамятовался Максимушка. А то без покаяния сынок помрет.

Фомушка запрыгал на одной ноге, приговаривая:

Сынок помрет,

Капель падет,

Мыша скребет,

Метель метет,

Петел поет,

Ладья плывет.

— Да уйми ты, матушка, дурака своего, — сказала с досадой Анна Ефимовна, и чего ты пугаешь Максима. Очнулся, так, бог даст, не помрет.

— Уж без тебя с сыном и молвить не сумею. Пойдем ин, Фомушка. Не хотят нас, не надобно. Спокаются посля.

Марица Михайловна сердито повернулась к двери, Феония и Агаша подхватили ее под руки. Фомушка скакал за ней и выкрикивал:

Сынок помрет,

Капель падет,

Петел поет…

Девки сенные шли сзади, толкая друг друга и пересмеиваясь.

Анна быстро вышла в сени и отворила наружную дверь. На крыльца стоял Иван Максимович, а по двору бегали холопы с коробьями от ворот к амбарам.

Анна Ефимовна всплеснула руками.

— Иван! — вскричала она, перешагнув порог. — Чего велишь разгружать струги[4]. Полегче Максиму. Даст бог, встанет, поедет, как-раз на Каме их захватит.

— Встанет! Поедет! — повторил Иван — Погодь, покуда встанет. Не больно прыток хозяин-то твой!

— Лекарь говорит, здоров будет Максим, — сказала Анна.

— Ну, будет здоров, так ладно. Чего зря товар посылать? Вишь, не терпится тебе. Аль наскучил муженек? И то ему б краше монахом быть, книги честь, аль иконы писать. Ты б ему поговорила, Анна. А? Заперла мужа, и гуляй себе в волюшку! — Иван захохотал.

Анна с сердцем отвернулась от него.

— Чего мелешь, и сам не ведаешь, — сказала она. — Не хошь, видно, на Пермь-то пускать?

— Пустил же. Было б тебе его к седлу ремнями приторочить. Может, и доехал бы.

Анна топнула ногой и переступила порог назад в сени.

— Ну, чего расходилась! — крикнул ей Иван Максимович. Дай срок, Жданка приедет, с Москвы товар привезет, казны. Обменного товару на Пермь отпущу, расторгуется твой Максим. Загуляет, мотри, без тебя.

Анна приостановилась было, но только головой тряхнула.

Иван поглаживал бороду и усмехался.

— Отпустишь ты, как же! — сказала Анна Ефимовна и, не оборачиваясь, пошла в свои горницы.

Иван спустился с лестницы и зашагал к воротам.

— Эй, Галка! — крикнул он через плечо, догляди тут, чтоб коробьи все по местам поставили. Да амбары запри. На посад, я пойду.

— Иван Максимыч, батюшка, — заговорил старый приказчик, вприхромку догоняя хозяина, а грамотки то как же? Сулил ноне в поветь со мной пойти. Я тебе там все грамотки выложил, по каким платить нам надобно.

— А коли надобно, так и плати. Не первый год, чай, у казны сидишь.

— Гневаться б не стал посля, государь, — говорил Галка, не отставая от Ивана Максимовича. — Не так много казны тотчас в дому.

— Чего скулишь, старый? Казны тебе мало. Аль есть кто богаче нас?

— Не к тому я, государь. А что, может, казны той…

Но Иван Максимович так быстро зашагал, что старику не угнаться было за ним. Он покачал головой и побрел, хромая, к амбарам.

Родом Галка был литвин. Там его звали Ягайлой. Молодым парнишкой попал он в плен. Старик Строганов купил его у казны за два алтына. Другие покупщики браковали его за простреленную ногу. Максим Яковлевич узнал, что он грамотный, и сразу пустил его по письменной части. Скоро Галка попал в старшие приказчики и весь век провел у строгановских дел.

ПРИКАЗЧИК ЖДАНКА

Взлетела палка. Над крышей избы стайкой взвились голуби, а с крыши, сорвавшись, скатился мальчишка. Другой, свесившись, заглянул вниз.

— Данилка! — позвал он негромко.

Мальчишка внизу не откликался.

— Эй, Данилка! Убился, что ль? — крикнул он погромче.

Данилка пошевелился, встал, отряхнулся, потер коленко, поднял голову и погрозил кулаком.

— Погодь, оборву тебе вихры рыжие, Орёлка, сердито крикнул он. — Чего палку рвал?

— Мои ж голуби.

— А изба моя. Слазь!

— Врешь, не твоя. Батькина!

— Моего батьки!

— Нет. Моего. Он в ей живет.

— Весь двор моего батьки. Похочет — твово батьку выгонит.

— Врешь! Мой батька сильней.

— А мой батька Строганов!

— А мой на Москву поехал.

— А кто его на Москву послал? Мой батька послал. Я твоему батьке велел самострел купить. — Ну-у? — сказал мальчишка на крыше.

— Дай голубей погонять, а я тебе стрельнуть дам.

— Ладно. Залазь. Палку-то подыми.

Мальчишка на крыше поднялся и вдруг крикнул:

— Ой, Данилка, погодь, не лезь! Чего я увидал! На Вычегде струги.

— Ну! Отколь?

— С Устюга. Стой, я слезу. То, может батька плывет.

Мальчишка исчез с крыши и через минуту выскочил на крыльцо.

— Бегем на пристань, Данилка.

Мальчишки со всех ног кинулись через двор, в ворота и под горку к пристани. Там было пусто. На берегу, на бревнах, свесив голову, сидел один Максим Максимович и глядел на воду. Он уже давно выздоровел, да все жил в Соли Вычегодской.

— Дядька, дядька! — закричал Данилка, завидев его. — Кажись, Жданка едет. Орёлка с крыши увидал. Он мне самострел везет.

— Батька! Батька! — кричал Орёлка не переставая и прыгал на месте. — Гляди! Гляди!

Из-за поворота реки показался нос большого струга. Потом и весь он вылез. По берегу ползла точно кучка муравьев.

— Струговщики! — крикнул Данилка.

— А на носу, мотри, краснеет. То батька. Ой, батька! Мотри! Повестить всех надобно.

Орёлке не стоялось на месте. Он сорвался и помчался назад к дому.

* * *

— Жданка едет! — кричали дворовые, выбегая из ворот на площадь. — То-то веселье пойдет. Орёлка уже мчался назад, пояс волочился по земле, рубашонка вся взмокла, шапку он где-то потерял, босые ноги так и мелькали, подымая тучи пыли.

— Приехал? — кричал он издали.

На площадь уж набирался народ и со строгановского двора и из посада.

— Хозяина повестить надо, — сказал кто-то. — Угощенье велит струговщикам готовить.

— И-и-х! Загуляет теперь Жданка! — весело крикнул другой.

— Да уж на то его взять. Попразднуем.

А струги уж совсем близко подошли. Струговщики из сил выбивались, торопились к пристани. Жданка, распахнув кафтан, стоял на носу переднего и покрикивал на струговщиков.

— Здорово, Жданка — кричали ему с берега. Заждались. С приездом.

— Батька! Скорей! — визжал Орёлка, высунувшись на самый край пристани.

Струговщики, потные, загорелые, согнувшись в три погибели, мерным шагом прошли мимо пристани. Толпа отступила, пропуская их.

Кормовщик заводил кормовое весло, поворачивая струг к пристани. На борту стоял работник с багром, чтобы ухватиться за пристань.

Из ворот на площадь вышел Иван Максимович. Толпа расступилась перед ним. Он грузно зашагал на помост. Струг причалил. Жданка быстро соскочил на пристань и снял шапку. Орёлка бросился к нему и ухватил его за руку.

— Ух, батька! — крикнул он.

Данилка тоже протиснулся вперед.

— А самострел привез? — спросил он.

Но Жданка только отмахнулся от мальчишек, шагнул к хозяину и низко поклонился.

Иван Максимович зорко поглядел на Жданку, кивнул и спросил:

— Чего долго не ехал? Где соль продал?

— На Коломне, Иван Максимыч, как наказывал, — сказал Жданка негромко.

— И по цене по той, как я велел?

— Не дали той цены, государь, — сказал Жданка, опустив голову.

— Сколь же казны привез? Сказывай, — спросил Иван Максимович, не спуская с Жданки глаз.

— Бракуют, вишь, соль — начал Жданка.

— Зубы не заговаривай, — перебил его Иван Максимович. Сказывай, сколь казны привез?

— Товару закупил, как ты наказывал. А казны…

— Ну?

— Коло двух тыщ…

— Чего?! — крикнул Иван Максимович. Врешь, холоп. Двадцать тыщ велел я! Схоронил, пес! Лжу молвишь.

— Истинно, государь, — заговорил Жданка. — Цены той не дали… Я…

— Врешь, пес! — крикнул Иван Максимович.

Он размахнулся и изо всех сил хватил Жданку по уху. Жданка еле на ногах устоял. Даже пристань закачалась. Орёлка кинулся к хозяину, но Жданка оттолкнул его, повалился в ноги и стукнулся лбом о пристань.

— Помилуй, Иван Максимович! — закричал он. — Как перед истинным. Аль впервой.

— А! Не впервой казну красть — закричал Иван Максимович и так пнул его ногой, что Жданка кубарем покатился по пристани.

Иван Максимович и не взглянул на него. Он повернулся и пошел домой. Крикнул только через плечо:

— Подь в повалушу[5]. Коробья с казной да с грамотками пущай туда несут…

Струговщикам ни слова не сказал, даже не поздоровался. А они, как подвели струг, так и стояли толпой. Ожидали, что хозяин позовет их во двор угощать, как завел старик Строганов.

— Аль и угощенья ноне не будет? — сказал кто-то из них негромко.

— Сунься-ка! — сказал другой. — Вишь, Жданку угостил как.

Толпа тоже примолкла. Один Орёлка с ревом приставал к отцу:

— Батька? Чего он вдарил? Приказчик же ты. Не смеет он.

Жданка молча встал, оттолкнул его, обтер кровь с лица, обернулся к стругу, крикнул подручным, чтоб доставали коробья, а сам, ни на кого не глядя, пошел прямо на людей, точно пьяный. Не поздоровался ни с кем, будто в чужое место приехал.

Орёлка с ревом бежал за ним. Толпа на площади стала расходиться.

— Вот-те и праздник! — сказал кто-то. — Как он его…

— Впервой Жданку-то, — прибавил другой.

— Вовсе озверел, — негромко сказал еще кто-то.

— Держись теперь Жданка.

Понемногу все разошлись. Только струговщики не знали, куда деваться. И спросить было некого. Жданка ушел. Постояли, покачали головами да и побрели на струг, там хоть хлеба по ломтю даст повар да квасу.

РЖАВАЯ СОЛЬ

Перед вечером Анна Ефимовна сидела одна в своей опочивальне. Максим Максимович ушел в собор.

Фрося-кормилица молилась у себя и чулане перед киотом. С тех пор, как выкормила Анну Ефимовну, она не расставалась с ней. Маленькая она была, сухонькая, не выше плеча Анны Ефимовны, а смотрела на нее как на девочку. Ходила за ней по пятам, остерегала. Анна Ефимовна не любила, когда около нее девки болтали и пересмеивались. Оттого в ее горницах жила одна Фрося. Не то, что у Марицы Михайловны, Там было полно сенных девок.

Тихо было на их половине как в монастыре. Анна Ефимовна совсем забылась.

И вдруг шум какой-то в первой горнице, возня. Что там? Драка, что ли? Плачет будто кто. Неужели Фросю кто обидел?

Анна Ефимовна бистро вышла из опочивальни. Глядит — Орёлка, оборванный весь, грязный. Фроська вцепилась ему в плечо, он вырывается. Чуть не колотит ее.

— Вишь, доченька, неслух, — сказала Фрося сердито, — гоню его, а он заладил одно: пусти да пусти к молодой хозяйке.

— Ты чего, Орёлка? — спросила Анна Ефимовна.

— Анна Ефимовна, вели Фроське пустить меня. Расшибся я больно. Ты мне намедни маслица давала, — заговорил Орёлка.

— Чего ж ты мне не сказал, озорник? — рассердилась Фрося. — Я б тебе и сама помазала. В грязи весь вывалялся да к хозяйке и лезешь. Где ты там убился?

Орёлка жалобно глядел на Анну Ефимовну.

— Ну, пусти ты его, Фрося, я погляжу. — Иди, Орёлка.

— Баловство то, доченька. Вишь, озорной парнишка, поучить бы его, а не то что в горницу допускать, — ворчала Фрося.

— Ну, чего ты зашиб? — спросила Анна Ефимовна, переступив порог опочивальни.

Своих детей у Анны Ефимовны не было, так она другой раз Данилку с Орёлкой звала к себе, брала в лес по ягоды или по грибы.

Орёлка молчал.

Анна Ефимовна села па лавку и подозвала его.

— Чего же ревешь? — спросила она. — Созорничал видно, чего?

— Не, Анна Ефимовна, — всхлипывая, зашептал Орёлка и оглянулся на дверь. — Не к тому я… Отодрать, вишь, хозяин сулит.

— Тебя? — спросила Анна Ефимовна.

— Не… батьку мово… — Орёлка опять стал всхлипывать и утирать нос рукавом.

— А, Жданку, — сказала Анна Ефимовна. — Чего же делать станешь? Не угодил, стало быть.

— Ой, мамыньки… Боюся я, — заревел вдруг Орёлка в голос. — Убьет он до смерти…

— Ну, ну, не реви. Не убьет, — сказала Анна Ефимовна.

— Посулился он, — ревел Орёлка, сказал, насмерть запорю.

Он бросился на колени перед Анной Ефимовной и стукнулся рыжей головой об пол:

— Батька послал. На тебя вся надёжа…

— Чего ж сам не пришел? Аль с тобой говорить стану? — сказала Анна Ефимовна.

— Немочно ему, — Орёлка вскочил на ноги, еще раз оглянулся на дверь и зашептал чуть не в самое ухо Анне Ефимовне. — В подклети[6] он, под поварней[7]. Ключница пустила. Сказал, пришла б ты туда, будто доглядеть чего… Государыня, поди ты, Христа ради… Батька мой! Запорет он…

Орёлка опять быстро нырнул и стукнулся головой об пол.

— Ты не бойся, — прибавил он, также быстро вскочив. — Иван Максимович не проведает.

— Дурень ты, Орёлка, — сказала Анна Ефимовна сердито. — Мне что Иван Максимович. Чай, я не холопка. Ладно. Скажи — приду. Беги отсель.

Орёлка кивнул, повернулся, выбежал из комнаты и вихрем пронесся мимо Фроси. Она только покачала головой и вошла в опочивальню. Анна Ефимовна накидывала темный убрус.

— Ты куда, доченька?

— В подклеть. Ключница даве молвила — от капусты будто дух нехороший пошел, надобно доглядеть…

Анна Ефимовна прошла через двор в поварню. Ключница уж ждала ее там с фонарем.

Она подняла погребицу и посветила Анне Ефимовне по темной лестнице.

На Анну Ефимовну так и пахнуло сыростью: капустой запахло, чесноком, медом и еще чем-то. Большая подклеть была вся заставлена. Бочки, ящики, коробья с кызылбашскими[8] сластями, лукошки с яйцами, мешки с мукой, с крупами, — все для хозяйского обихода.

— А Жданка-то где? — тихо сказала Анна Ефимовна, садясь на ящик.

— Тут я, государыня.

Из темного угла выступил Жданка. Ключница посветила на него. Пожалуй, Анна Ефимовна и не узнала бы его. За один день точно на десять лет постарел. Высокий он был, чуть повыше Ивана Максимовича, плечистый и лицом даже на него немного похож, тоже белый, румяный, и глаза веселые. А теперь сгорбился весь, серый стал, волоса вскосматились, лицо перекосило. Левый глаз совсем запух. Кругом черно, точно дегтем смазано.

— Ну, и расписал тебя Иван Максимыч, — сказала Анна Ефимовна. Чем прогневил его? Сказывай.

— Нет моей вины, матушка, Анна Ефимовна, видит бог. Как родителю покойному радел, так и Ивану Максимычу. Со всем усердием.

— Чего ж осерчал он?

— Соль-де продешевил.

— Чего ж продешевил?

— Эх ты, матерь божья! Да не продешевил я, Анна Ефимовна, вот те Христос! Дай ты мне, матушка, по ряду все сказать, как дело было.

— Сказывай, затем и пришла.

— Ну вот, стало быть, как сбирался я, мне Иван Максимович наказывал, чтоб по пяти алтын[9] пуд продавал, не мене. Как при родителе покойном. Ну, плывем мы, стало быть, караваном, соли везу полтораста тыщ пудов. На Коломну сплыли. Пошел я к покупщикам своим, к Грибуниным да к Полуяновым. А они, как увидали меня, и ну меня лаять: «Ах, ты, — кричат, — вычегоцкий вор. Ты чего нам летошний год эку погань всучил! Мы-де на ей вот какой убыток взяли. Мы, мол, к вам в память родителя, Максима Яковлевича. А вы-де против нас, выходит, воры!» Застрамили не знал, куды глаза девать. Пришли на берег — на караван и глядеть не хотят. Стал это Грибунин Прокл, избочась. Кричит: «Пори мех! Не берем без того!» А я им: «Вы чего, аль без ума вовсе? То мне на всю Коломну сором. Нет моего согласу. Другим повезу, продам». А тут струговщики, черти, приступили: «Подавай, — кричат, расчет. До Коломны рядились! Но везем дале!» Ох, Анна Ефимовна, чего и было-то! Ровно бес вертелся. С струговщиками расчесться нечем. В мошне пустым-пусто. А те, Полуянов да Грибунин, стоят, хохочут: «Вишь-де купец-богатей, покуль до расчету! Чего кочевряжишься? Пори-де мех, без того не берем». Ну, перекрестился я, велел сволочь меха два на берег да вспороть. Вспороли, ссыпали. Ух! Матушка, Анна Ефимовна! Чего и было тут! Пинают, на кучу валят. Кричат: «Сам, мол, жри тую погань! Аль, мол, замест соли навозом торговать почали? Куда с ей сунешься?» Дают полтора алтына, да и то кланяться велят. Замест пяти-то!

— Ты что ж? Так и отдал?

— Не, государыня, не отдал. Плюнул на их. Один-то мех, что высыпали, так на берегу и покинул. Другой на струг велел снесть.. Вина купил по ведру на струг, улестил струговщиков, чтоб взад до Касимова сплыли. А там слух преж нас дошел. С тем и встречают гости тамошние: «Что-де, от ворот поворот вам вышел?» По алтыну дают беси, «И пороть-де не станем». Свету не взвидел я, Анна Ефимовна! На кулачки полез. Измолотили всего. Кричат, хохочут. «Вот, мол, сват, порченую невесту всучает». Сколь годов соль сплавляю, такого страму не было. Ну, рассуди ты сама, Анна Ефимовна, чего тут делать-то? К Литве податься — казны нет. Струговщики и слухать не хотят. Взад везти — убьет Иван Максимыч. Аж ревмя ревел! Мекал, мекал да и подался вновь на Коломну. Веришь, в ногах у струговщиков валялся — свезли бы. Ну, те, Грибунин да Полуянов, спасибо, от от слова не отреклись, по полтора алтына дали. Вот и вышло у меня близ пяти тыщ. Да струговщикам по полденьге лишку на пуд дать пришлось — всего полторы тыщи, да товару на тыщу слишком купил. Всего две тыщи да полтораста рублев и привез Ивану Максимычу. А он на двадцать тыщ расчет имел.

— Эх, Жданка, слухать я тебя слухала, а веры у меня нет. Как то может статься? То пять алтын за пуд давали, а то полтора. Слыханое ли дело? Соль, она соль и есть. С чего ж бракуют так? — Матушка, Анна Ефимовна. Да ты была ль коли в варницах-то[10] у нас?

— Не, не бывала.

— Ну, вот. При Максиме Яковличе-то, при покойном, цырени-то[11], что ни год, чинили да чистили. А как помер он, Иван Максимович и не заглядывал, почитай, ни разу в варницы. Что там деется, не приведи бог! Ведаешь ты, соль-то в цыренях вываривают. Железные те цырени, ну, в роде ящика агромадного. Рассол туда наливают да над огнем и выпаривают. Соль-то оседает. А железо-то от воды ржавеет. Его чистить надо, да и доски железные, из коих цырень склепана, сменять почаще. А они у нас два года не менены. Соль-то с ржавчиной и живет. А ноне, — сам я спужался, как поглядел, — не соль, а, веришь, ржавчина одна — черная, горькая, железом да гнилью воняет. Истинно — погань. Лошади, и те не жрут.

— Ты что ж, говорил про то Ивану Максимычу?

— Э, матушка, и старший повар варичный, Надейка, сколь разов сказывал. И я нонче пытал. Не слухает хозяин. Одно кричит: «Подавай казну, тать! Насмерть запорю!» Анна Ефимовна, поговори ты ему. Может, тебя послухает. Убьет хозяин. А я тебе, государыня, отслужу. Как перед истинным, все тебе сказал. Веришь, денежкой не попользовался. Ведаю, лют хозяин. При покойнике все бывало рублев с десяток припрячешь. А ноне своих бы приложил. Да где взять?

Жданка поклонился в ноги Анне Ефимовне.

— Ладно, Жданка. Вот тебе мой сказ. Коли про варницы правду сказал и про соль нашу — поговорю Ивану Максимовичу. Ну, а коли лжа то — слова не скажу. Своровал, стало быть. Пущай хоть голову тебе снимет Иван Максимыч.

— Вот те Христос, Анна Ефимовна. Хошь, икону сыму?

— Почто. Сама дознаюсь.

Анна Ефимовна быстро поднялась по лестнице, не глядя на Жданку. Он все еще стоял на коленях. Из-за бочки неслышно вылез Орёлка и бросился к отцу.

— Батька, — зашептал он — Батяня! Ты не того… Не жди от ей, от собаки, заступы. Может, убегешь? И я с тобой. А?

— Полно-ка ты, сынок, сказал Жданка. Куда убечь? Всё одно поймают, — холопы мы. Подь отсель. И мне время. Запрет кума-повариха.

Жданка провел рукой по вихрам мальчишки и тихонько толкнул его к лестнице. Орёлка всхлипнул и нехотя полез вверх.

В ВАРНИЦАХ

У дверей в свою горницу Анна Ефимовна встретила Максима Максимовича. Анна молча вошла, потом повернулась к нему и сразу заговорила:

— Слышь, Максим. Не можно так дале. Разоряется промысел наш. Соль вовсе испоганилась. Покупщики брать не хотят. Подь завтра поутру в варницы. Догляди, что там деется.

— Не бывал я там, Анница. Може иного б кого послала?

— Ты хозяин, — строго сказала Анна. — Тебе и доглядеть надобно. Ну, слухай. Сказывать буду, чего спросить надобно. Перво — давно ль починены цырени, год там аль два? Ладно ли чистят их? Пущай покажут, а ты догляди, много ль на тех цыренях ржавчины? Соль тоже погляди, что вновь выварена, — белая аль черная.

— Белая соль-то, Анница. Завсегда белая. Ведаю я.

— Много ты ведаешь. Была белая, а ноне, будто, черная стала. Скажи, бракуют-де нашу соль покупщики, не берут. Может, зевают, не работают, так с того и соль плоха стала. Попужай их: Ивану Максимовичу, скажи, доведешь, он не помилует. Ну, мотри, памятуй, что молвила я. Про все спытай.

Больше и говорить не стала Анна Ефимовна. Про Жданку она и думать забыла. Промысел из ума не шел. Этакое богатство разоряется. Сама она хоть тоже из купеческой семьи была, да из бедной. Братья ее из сил выбивались, гроши выколачивали на торговле, а тут само богатство в руки идет, а хозяева — один пьяница, а другой — богомолец, поклонами лоб прошиб, весь ум вышиб. Старик Строганов по Вологде знал Аннину семью, не посмотрел на бедность. Думал — она хоть Максима к делу приохотит. Да, видно, дурака на ум не наставить. Анна Ефимовна с досады рукой махнула и пошла спать.

Сильно не хотелось Максиму Максимовичу в варницы итти. Утро ясное выдалось, теплое, — посидеть бы на бережку Вычегды, на реку поглядеть, а там в собор зайти, помолиться. Да где ж? Анница велела, гневаться будет. Вадохнул Максим Максимович и пошел влево по площади. Только б не забыть, что наказывала Анница. Как спать лег вечор, про себя повторял, на пальцах откладывал. На пять пальцев достало. Перво — давно ль чинены? Нет, не чинены, а как бишь? Чищены — год аль два? А там…

Перешел мост через Солониху Максим Максимыч и пошел по другому берегу. Речонка узенькая. Невдалеке озеро поблескивает, около озера паставлены варницы. Вдоль берега речки лесок, и дорога в него уходит. Посада с берега и не видно, хоть посад на том же берегу Солонихи, где и варницы.

Загляделся Максим Максимович, как круто дым к небу вьется из кровельных дыр, прямо столбиком, не шелохнется. А как вниз глаза опустил — варницы — черные грязные избы. «Ведомо, давно не чищены», — подумал Максим Максимович.

Работники, верно, увидели, что хозяйский брат идет. Стали выходить из варниц, кланяться ему. Старший повар вышел вперед.

— Здравствуй, Максим Максимыч, сказал он. -Здоров ли? Уж мы за тебя бога молили, как тебя жеребец скинул. Думали неужели помрешь? Вся надёжа у нас, — может, ты хозяином станешь.

— Почто я? — спросил Максим Максимович — Иван хозяин.

— Крут больно Иван Максимыч. А что ему сказываешь, вовсе не слухает. Ладно, что пришел до нас, Максим Максимыч. Сам погляди — аль так можно промысел блюсти? Зайди в варницу-то. — Погоди, Надейка, ране я тебя пытать стану. А ты сказывай.

— Пытай, батюшка, Максим Максимыч. Пытай, все молвлю, не утаю.

— Перво — давно ль чищены варницы, — год аль два?

— Варницы? Избы ж то, чего их чистить-то, Максим Максимыч? Живут и так.

— Да, вишь, черные какие.

— То с воды, Максим Максимыч. Заливает их, как разольется Вычегда. Ноне сильно высока вода была. Доле месяца под водой были варницы.

— А почто ж вновь у самой воды поставили? — спросил Максим Максимович. Зальет же наново?

— А уж не без того, — сказал повар, — в полую воду безотменно зальет.

— А чего ж на горке не поставите. Там бы не затопило.

— На горке? — переспросил повар. — На какой горке?

— А вон там в леску, на поляне.

— Тамо? Да чтой-то ты, батюшка? А рассол-то как? Тут ведь он. Коло берега.

Повар во все глаза поглядел на Максима Максимовича. Ну и хозяин!

— Батюшка, Максим Максимыч, заговорил он. -Варницы-то там ставим, где рассол есть. Тут, стало быть, у озерца копали, копали, до рассола и докопали. Вон она вышка-то, видишь? Там и трубы в землю идут, а по им рассол накачивается, вон в те лари, а оттоль в варницы. Рассол, он завсегда в низком месте живет, зато и…

Но Максим Максимович давно перестал слушать, что говорил повар. Как про чищенье спросил, так один палец загнул, а дальше про что? Про рассол Анница не поминала. «Да, — вспомнил он, — про соль — белая аль черная?»

— Слухай, старик, — перебил его Максим Максимович, — скажи ты мне, белую аль черную соль вы варите?

— Почто черную? — удивился повар. — Черная, та четверговая, пережженная. А! Ты, может, про то, государь, что соль она ноне с ржавчиной?

— Ну, вот! — обрадовался Максим Максимович и быстро загнул третий палец. — То и Анница наказывала, чтоб ты мне ту ржавчину доглядеть дал.

— Дак я ж тебе то и сказываю, батюшка, Максим Максимыч, — войди ты в варницы, погляди сам — вовсе проржавели цырени.

Максим Максимович загнул еще один палец. Вот и про цырени Анна Ефимовна паказывала ему. А повар уж взял его за руку и вел к двери варницы. Низкая дверь. Повар нагнулся и шагнул через порог. Черно там внутри, дымно. Максим Максимович назад даже подался. Но повар не выпустил его. Пришлось и ему нагнуться и шагнуть. Дымом так в лицо и пахнуло.

— Войди, войди, хозяин, ништо. То со свету лишь не разглядеть будто. Вот круг печи-то обойди. Видней будет.

Он взял Максима Максимовича за рукав кафтана и обвел вокруг широкой ямы в земляном полу, откуда шел дым и пыхало жаром. Яма большая, больше трех сажен в поперечнике. Над ней на железных дугах подвешен железный ящик, а в нем что-то кипит и пузырится.

— Вот она — цырень самая, — сказал повар, ударив деревянной мешалкой по краю ящика. — Ты гляди, Максим Максимыч, закраины-те и то ржавые, и дно все как есть буграми — ржавчина наросла. Как соль выпарится, почнешь со дна соскребать, разом и дно скребешь. Соль-то, она вся как есть ржавая.

— Покупщики бракуют, — вспомнил вдруг Максим Максимович и загнул последний палец.

— Как не браковать, — сказал повар. — Такая ль наша соль была? Первая, почитай, наша строгановская соль по всему нашему царству. А ноне, прямо сказать, не соль, а мусор. Глаза б не глядели.

У Максима Максимовича сразу глаза заело, слезы даже побежали. Не хотелось ему больше повара слушать. Подошел к двери, а около уж много работников набралось, с черпаками, с ведрами. Всем хотелось хозяйского брата послушать. Мало только говорил он.

Поглядел на них Максим Максимович. Серые все, а глаза красные, гноятся.

— Надейка, — сказал он. — Глаза-то у их у всех, мотри, болят, либо что. Ржавчина то?

Старик вместе с ним вышел из варницы.

— Да и у тебя тож, — прибавил Максим Максимович.

— То с дыму да с соли, батюшка, Максим Максимович. А руки-то, мотри.

Он протянул Максиму Максимовичу старые, покрытые рубцами руки.

— У меня-то уж присохло, а вон у парней, что рассол таскают, гляди-ка. Покажь, Сысойка! Парень протянул красные руки в глубоких, мокрых язвах.

— Ох, Надейка, — вскрикнул Максим Максимович и закрыл глаза рукой. — Не можно так! Больно ж им. Пусти их ноне. Пущай отдохнут. Может, заживут руки.

— Не, Максим Максимыч, не можно. Покуль соль не выпарится, варю нипочем кончать не можно. А мне без их не справиться. Ништо, обтерпится. Как быть-то? Едучая она, соль-то.

— А, может, вовсе б не варить ее, коль вред от ее? — сказал Максим Максимович.

Старик не то засмеялся, не то закашлялся.

— Кому вред, а кому польза, Максим Максимович, — сказал он. — Родитель твой, Максим Яковлич, на соли-то во какие хоромы поставил, — он показал на высокий затейливый строгановский дом за речкой. Сам в их, чай, живешь.

Максим Максимович с удивленьем посмотрел на него.

— Все богатство строгановское с соли той. Ты поговори Ивану Максимычу, батюшка, может, он тебя послухает. Безотменно цырени чинить надобно.

Максим Максимович стоял на месте, глядел на реку и молчал. Может быть, и не слышал, что ему старик говорил.

Повар поглядел на него, покачал головой и махнул подварку, чтоб шел подкидывать дрова в яму. Парни побежали с ведрами за рассолом, а повар с лопатой вошел в варницу мешать рассол. Максим Максимович опустил голову и тихо пошел назад по берегу. На варницы и не оглянулся.

— Ну, и чуден хозяин тот! — хмыкнул Сысойка. — Чего у его в кулаке-то зажато? Другой рукой придерживает.

— Не варить, слышь, соль! — подхватил другой со смехом. — Чудило!

— Вот бы ему варю-то помешать. Расчихался б, небось!

— Эй, вы, буде лясы точить — крикнул повар из варницы. — Тащи рассол.

Сысойка вдруг сгорбился, свесил голову, вытянул курносую, скуластую рожу и медленно зашагал, сжимая правой рукой левый кулак.

Работники так и загоготали.