6,99 €
Mehr erfahren.
- Herausgeber: ЭКСМО
- Kategorie: Krimi
- Serie: Знаменитый тандем Российского детектива
- Sprache: Russisch
- Veröffentlichungsjahr: 2024
Впервые за сорок с лишним лет я, частный детектив Павел Синичкин, встретился со своим отцом. Но вскоре вновь обретенный родитель снова исчез, и обстоятельства, при которых он пропал, заставляли нас с Риммой задуматься о самом плохом. Вместе со своей помощницей и компаньонкой я немедленно бросился в приморский курортный городок, где отец при Советском Союзе работал как опер под прикрытием. Там завязался странный узел его криминальных и любовных отношений. Но зачем он вернулся туда спустя сорок лет? Почему и куда исчез сейчас? Новый роман Анны и Сергея Литвиновых, известных соавторов в мире российской остросюжетной литературы. Закрученная интрига, понятные и близкие читателю персонажи, современные проблемы — вот секрет успеха потрясающего детектива за авторством Литвиновых. Следствие вновь ведут хорошие известные читателям по романам и телесериалам герои — частный детектив Паша Синичкин и его верная помощница Римма.
Das E-Book können Sie in Legimi-Apps oder einer beliebigen App lesen, die das folgende Format unterstützen:
Seitenzahl: 271
Ähnliche
Анна и Сергей Литвиновы Ветер из рая
© Литвинова А.В., Литвинов С.В., 2024
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо, 2024
Павел Синичкин Наши дни
Мой отец исчез.
Второй раз в моей жизни.
Я никогда раньше в своих записках не рассказывал ни о своей семье, ни о другом личном. За исключением Римки и чувств к ней и о наших отношениях. Но это потому, что она стала полноправным участником моих расследований и (с недавних пор) младшим акционером детективного агентства «Павел».
Однако прочее мое жизнеописание не имело никакого отношения к сыщицкому делу – поэтому какого ляда буду я грузить вас, мои любимые читатели, посторонними историями? Зачем стану живописать личные и интимные взаимоотношения? Совершенно вас это не интересует. Совсем не за этим вы открываете мои заметки. Вы ищете детектив – и я преподношу его вам.
Но в данном случае мой родной отец тоже оказался персонажем детектива. Да какого!
В детстве я его почти не помнил. Он в первый раз исчез, когда я еще в школу не пошел. Да и до того являлся в моей жизни крайне эпизодически.
Помню, как он однажды принес домой настоящий пистолет. Боевой, красивый, весомый. Выщелкнул обойму, проверил, есть ли патрон в стволе, и дал мне подержать. Помню, как меня поразила тяжесть оружия, насколько удобно оно лежит в руке – ни разу не сравнить с игрушечным пластмассовым. Я тогда поднял макаров, прицелился. Отец нахмурился: «Никогда не наводи оружие на людей!» – «Оно ведь не заряжено!» – «Все равно, раз навел – значит, готов человека убить. А это неправильно, ты ведь не хочешь убивать меня или маму?» Я навел оружие на старый черно-белый телевизор «Таурас», нажал на спусковой крючок. Боек вхолостую щелкнул, и отец отобрал у меня макаров.
Помню лето и как мы с отцом купаемся, плаваем по подмосковному водохранилищу на надувном матрасе. Этот матрас возвышает нас (в моих глазах) среди остальных отдыхающих: не так много есть у кого в собственности подобные личные плавательные средства! Где-то на берегу на песочке нас ждет мама. А мы с папаней загребаем на матрасе вдвоем и оказываемся довольно далеко от берега. При этом плавать я не умею, но с отцом мне совершенно не страшно, я даже не задумываюсь, что могу вдруг утонуть. Но неожиданно кто-то из нас совершает неловкое движение, матрас переворачивается, а мы с ним оказываемся в воде! Но я все равно нисколько не боюсь – и не тону! Наоборот, мне страшно, что пойдет ко дну отец, и я кидаюсь его спасать: хватаюсь под водой за его ногу и начинаю тянуть вверх. Матрас не успевает далеко уплыть, папа уцепляется за него, потом выбрасывает меня из воды на его влажную поверхность, а следом вылезает сам и смеется.
И следующий эпизод – наверное, последний, больше с ходу не припомню. Тоже лето. Мы живем где-то на даче – кажется, снимаем, потому что собственной дачи или там участка у нас не было – и вдвоем с отцом идем в лес. А на обратном пути – мы почти вернулись и уже неподалеку от дома, в самой деревне, – нас вдруг застигает дождь, и мы не прячемся, не скрываемся от него, хотя могли бы. Есть и раскидистые деревья вокруг, на деревенской уличке, да и к кому угодно в избу можно постучаться. Но отец предлагает наоборот: «Побежали?» Я с восторгом отвечаю: «Побежали!» – и мы несемся по мгновенно раскисшей от дождя земле. А сверху нас поливает сплошной поток, мы оба немедленно становимся мокрыми, и я вижу, как рубашка прилипает к отцовскому телу. Но мы скоро добегаем до дома, и мама принимается бухтеть: «Не могли переждать… ребенка мне простудишь…» Мать в воспоминаниях об отце присутствует на заднем плане, она обычно выступает этаким ворчащим цербером: и того нельзя, и этого, и здесь папаня неправильно поступил.
Но больше, сколько ни рылся в памяти, ничего связного про отца припомнить я не мог.
Может, вы скажете, детское сознание прихотливо сохранило о нем лишь отдельные, самые яркие моменты. Нет. Когда я в более взрослом возрасте стал расспрашивать об отце мамашу, она, поджав губы, крайне скупо рассказывала, что сама видела папаню от силы два-три месяца в году. «Формально мы с ним шесть лет прожили, а фактически, если все дни суммировать, меньше года, – кривилась она. – Удивляюсь, как он тебя-то успел мне заделать!»
Она вообще никогда не отзывалась об отце комплиментарно, вечно задним числом ругала. Но в ее брани в то же время проскальзывала, чувствовалась затаенная гордость: мой-то был ого-го, орел!
«Ма, раз он такой плохой, что ж ты за него замуж-то вышла?» – дивился я вслух, когда удавалось вызвать ее на откровенность.
«Дура была, – отвечала она просто. – Молодая, глупая. А он, собака, красавчик. Но всем ведь известно: красивый муж – чужой муж».
Насчет исключительной папаниной внешности – чистая правда. Когда он снова возник в моей жизни, через сорок с лишним лет после своего первого исчезновения, то и тогда, в возрасте семидесяти семи немалых годков, смотрелся по меньшей мере импозантно. Совершенно не расплывшийся, высокий, стройный, даже подкачанный. Буйная черная шевелюра, никакой лысинки, только редкие седые искорки в антрацитовой гриве. Глаза ясно-синие, не утратившие яркость и блеск. Дамочки в возрасте не то что пятидесяти-шестидесяти, а даже тридцати-сорока, я сам видел, западали и порой при виде его немели.
Да моя Римка тридцатисемилетняя! Глядела на него во все глаза, когда он к нам в офис явился! А потом, когда ушел, сказала, как припечатала: «А батя твой, хоть и старый, посимпатичней тебя будет. И мужского начала в нем больше».
Ладно! Понятен мне был Римкин яд. С ней у нас очередной период сложных отношений наметился – после того, как я опубликовал историю о встрече в Болгарии с Елизаветой Федоровной и расследовании нападения на ее «Ситроен», – посему она не упускала возможности укусить меня. Но вокруг моего отца семидесяти-с-лишним-летнего реально вилась. И мурлыкала, когда кофе ему подавала, грудкой на его плечо опиралась. О женщины, ничтожество вам имя, как говаривал Островский.
С другой стороны, наглядно стало понятно (через сорок лет!), какой эффект мой папаня производил на дамский пол, когда был в самой свежести и силе.
Как он исчез тогда, в начале восьмидесятых? В советские еще времена? Зачем вернулся сегодня?
И почему, куда опять испарился?
Вот это, как говорится, хороший вопрос. Точнее, целых три вопроса.
1981 год
Из конспиративной квартиры он вышел другим человеком. Прежде всего формально. Теперь значился Петром Борисовичем Зверевым, русским, уроженцем Владивостока, прописанным в этом городе на улице Электрозаводской[1], в доме пять дробь семь, в квартире номер ***.
В новом имени заключалась, конечно, ирония. Остряки они – те, кто разрабатывал для него легенду. Был Синичкиным – стал Зверевым. Был милой пичужкой – стал зверем, неизвестно каким животным, но явно хищным.
Толстяк-подполковник Коржев из Приморского краевого управления БХСС протянул Синичкину/Звереву ключи от новой временной квартиры на улице Электрозаводской: верхний замок французский, нижний английский – и крошечный ключик от почтового ящика. Ни домофона, ни консьержки в те позднесоветские времена в жилых домах обычно не водилось – только в редчайших, предназначенных для партийной или артистической элиты.
– Дом старый, квартира убитая, – предупредил толстяк-подполковник. – Но вы ж там ненадолго останетесь? Как говорится, только погостить, нашим океанским духом пропитаться?
Ему никто не ответил. Гость из Приморья не знал деталей операции, поэтому подозревал и опасался, что она способна повредить ему лично – оттого чувствовал себя неуютно и держался соответственно: суетился, подхихикивал и двух прочих участников мини-совещания, включая Синичкина-отца, младше его лет на пятнадцать именовал по имени-отчеству.
Он же выдал майору-оперу Синичкину-старшему военный билет на новое имя и пропуск во Владивостокский морской рыбный порт: Борис Зверев, кладовщик склада номер один.
Кладовщик – нижайшая, тишайшая должность. Но не при социализме, когда дефицитным товаром было примерно все. А если в его ведении, как на складе номер один рыбного порта, хранились рыба и икра, кладовщик автоматически становился хозяином жизни, наряду с официантом модного ресторана, слесарем автосервиса или парикмахером из салона красоты. Такие товарищи сидели на лучших местах в самых престижных ресторанах, в модных театрах и на закрытых кинопросмотрах.
– Когда будете у нас в крае, – продолжил угодливо Коржев, – в любое время дня и ночи милости просим, звоните. Вот связной телефон, кодовое слово «Боливар».
– Почему вдруг «Боливар»? – строго спросил Синичкин. Ему не нравился пугливый Коржев, потому хотелось его поддразнить. – Лошадь? От слов: «Боливар не вынесет двоих?» – процитировал он О’Генри – или, скорее, ранний черно-белый фильм Гайдая, поставленный по мотивам его рассказов.
– Какой конь, что вы говорите! – бурно запротестовал Коржев. – Боливар – лидер латиноамериканской революции.
– Ладно, выкрутились, – усмехнулся опер. Синичкин-старший чувствовал себя хозяином положения. В конце концов, именно ради него прибыл с Дальнего Востока этот подполковник, для него созвано последнее перед заданием оперативное совещание.
Прежние документы – паспорт на имя Семена Ивановича Синичкина и служебное удостоверение – он отдал своему куратору, третьему человеку, присутствующему на конспиративке, полковнику Гремячему. Партбилета у Синичкина-старшего отродясь не имелось, партийным он не был – хотя предлагали не раз и даже настаивали. А он отшучивался, что дисциплину придется нарушать: на собрания-то ходить не сможет, потому как слишком часто работает под прикрытием, вдали от родной парторганизации. И ему эти, да и другие опасные шуточки сходили с рук. А как призовешь к порядку опера, который сегодня на зоне в доверие к вору в законе втирается, а послезавтра внедряется в банду наркодилеров в Чуйской долине?
Из комсомола Синичкин-старший к 1981 году шесть лет как по возрасту выбыл – оперу недавно исполнилось тридцать четыре. Посему в анкетах с чистой совестью писал: «Беспартийный».
Полковник Гремячий сложил все его документы в пакет, скрепил личной печаткой. Выдал билеты на самолет – на имя все того же Зверева. И несколько пачек наличными: сиреневые двадцатипятирублевки, радужные червонцы, синие пятерки. Отдельно – стопку величественных зеленых пятидесятирублевых купюр и еще более важных желтоватых сотенных.
Синичкин обратил внимание, каким жадным и завистливым взором провожает владивостокский подполковник передачу денег.
– На общую сумму пять тысяч. Пиши расписку, – сказал Гремячий. И не удержался, конечно, от того, чтобы не пробурчать: – Я понимаю, ноблесс оближ, чтобы войти в доверие, придется тратить, но постарайся все-таки поаккуратней с народным достоянием, не шикуй напропалую и сверх меры.
Купюры новоявленный Зверев завернул в самую зряшную из всех имевшихся при нем газет – «Советский патриот» и вместе с документами сунул в пластиковый кейс-дипломат. Потом он вышел в соседнюю комнату и там переоделся с головы до ног.
В обычной жизни майор Синичкин старался выглядеть как можно менее заметным: на ногах удобные, но внешне ничем не примечательные ботинки чехословацкой фирмы «Цебо», костюм от «Большевички», польская рубашка с планочкой. Но теперь на конспиративной квартире он превратился в настоящего модника. Каждая деталь туалета кричала о том, что он подлинный хозяин жизни: начиная от «родных», то есть не поддельных, а сшитых в самой Америке джинсов «Ливайс» и джинсовой курточки той же фирмы до итальянской рубашки «Бенеттон». Плюс на ногах кроссовки «Адидас» – тогда взрослым людям и отнюдь не на тренировке было незазорно носить спортивную обувь. (Сейчас эта мода, кажется, вернулась.) Наряд дополняли каплевидные солнцезащитные «полицейские» очки, а также аксессуары: блок сигарет «Мальборо» (не тех, что стала выпускать к Олимпиаде молдавская табачная фабрика, а опять-таки родных, из Штатов) и бензиновая зажигалка «Зиппо».
– Давай, Семен, или как там тебя, Петро, – напутствовал его Гремячий. – Ни пуха тебе, ни пера. Обстановку будешь докладывать по оговоренным каналам связи.
По каким каналам, какую обстановку и как часто докладывать – владивостокскому Коржеву знать было не надобно.
Гремячий на прощание стиснул Синичкину-старшему руку и даже приобнял. Нормальный он был мужик, только, как все шестидесятники, начинавшие карьеру в оттепель, слишком верил в победу добра и справедливости над тьмой и подлостью.
У Синичкина, представителя следующего поколения, такой уверенности давно не было. Он кивнул на прощание владивостокскому подполковнику и пешком сбежал с третьего этажа в столичном сталинском доме на набережной Максима Горького[2].
Именно в этом доме некогда, сказывали, проживал шпион Пеньковский – когда органы его разоблачили, то, как гласила устойчивая легенда, в назидание прочим неустойчивым элементам сожгли заживо в печи крематория.
Двойные агенты кончают плохо – это майор Синичкин затвердил для себя накрепко.
Он вышел со двора на обочину проезжей части и поднял руку. Выглядел так, что извозчик не заставил себя ждать: даже при беглом взгляде издали он, весь в фирме, производил впечатление платежеспособного товарища.
Остановилось не государственное такси, а частник. Один из счастливых обладателей «Жигулей» решил подкалымить, подзаработать на бензин, тем более упорно ходили слухи, что топливо вот-вот подорожает: с нынешних двадцати копеек за литр аж до сорока[3].
Подорожание, как и любое событие в СССР, затрагивающее интересы всего народа, вызвало волну анекдотов и шуток. Одну из них даже опубликовали в вольнолюбивой «Литературной газете», на обожаемой интеллигенцией 16-й странице, в юмористическом «Клубе 12 стульев»: «В связи с тем, что бензин стал дороже молока, теперь выгоднее стало ездить на корове».
В самом деле! Молоко, как и другие товары первой необходимости, не дорожало в Стране Советов два десятилетия, и с сентября восемьдесят первого стало стоить дешевле бензина: 28 копеек за литр, если покупать в бидончик на разлив, и 32 копейки, если брать пакеты-пирамидки.
Дядька, сидевший за рулем «жигуля», выглядел интеллигентно: какой-нибудь кандидат наук, а то и доктор.
– За три рубля на Коломенскую подбросите?
– Садись, – кивнул мужик на соседнее кресло.
По пути Синичкину пришла в голову новая мысль: в квартире все равно никого – Люся с семилетним Пашкой на даче, – а самолет через четыре с небольшим часа. Поэтому он лучше посидит в кабаке в Домодедове, пообедает, тем более дома, по случаю временно холостяцкой жизни, шаром покати. Да и не нравился ему больше родной дом. Ровно после того случая, когда в марте нынешнего года, внезапно вернувшись с очередного задания, он отпер дверь своим ключом и увидел… Впрочем, стоп. Он больше не будет это вспоминать и мусолить горькую тему.
– А можешь меня сразу в Домодедово, в аэропорт завезти? – спросил водителя Синичкин-старший. – Только на Коломенскую за чемоданом заскочим. И еще в одно местечко по пути заглянем. Пятнадцать рублей за все про все дам.
– Поехали, – пожал плечами частник, – время у меня есть.
Пятнадцать рублей до аэропорта составляло практически (как тогда говорилось) «два счетчика», то есть двойной тариф на такси. Зато не надо было вызывать по телефону машину, утомительно ждать ее у подъезда и, возможно, собачиться с ухарем-водителем. К тому же, хоть и просил Гремячий расходовать средства на оперативные нужды экономней, стопки денег, выданных полковником, жгли карман. «И надо ж мне, – оправдал он сам для себя мотовство, – поскорее входить в роль хозяина жизни».
По пути они с водилой разговорились – точнее, Синичкин-отец обкатывал на случайном встречном свою новую легенду:
– Я из Владика, вот в Москву к любимой мотался. Она у меня столичная штучка, прошлым летом отдыхали вместе у нас, в санатории в Приморье. Ну, и любовь, все такое, присушила меня, видать, – прилетел повидаться на недельку. Сейчас назад. Она билетершей в «Иллюзионе» работает. – Непонятно, откуда эта билетерша вылезла, сроду ни Люся, ни другие его девы ни малейшего отношения к кино не имели. Может, оттого, что, когда он голосовал, заметил краем глаза небоскреб на Котельнической, в цокольном этаже которого расположен, как известно, этот непростой кинотеатр. – И пацан у нее от первого брака, хороший мальчишка, Пашка, успел полюбить меня, как родного, – продолжал врать напропалую Синичкин-старший, выруливая близко к действительности. – И Люсьена в меня влюбилась, как кошка.
А вот с этим, если в реальности, бабушка надвое сказала. Хоть и женились они по любви, за последнее время количество Люсиных претензий к нему множилось и множилось, катилось, как снежный ком, вплоть до реально выглядевшей угрозы: «Мне твои бесконечные отлучки надоели! Как соберешься на новое многомесячное задание – можешь после него домой не возвращаться». Да и последний эпизод с его неожиданным возвращением явно поставил под сомнение всю ее любовь.
Поэтому в пустой квартире неподалеку от метро «Коломенская» он обошел все (две) комнаты – кто знает, может, и впрямь придется с ними, как и с Люськой, попрощаться?
Прихватил с собой в дорогу две книжки, не противоречащие образу кладовщика – хозяина жизни: во-первых, впервые изданный посмертный сборник стихов Высоцкого «Нерв»[4]. Бедолага Высоцкий умер в прошлом году, в разгар московской Олимпиады, увидев при жизни напечатанным лишь одно свое стихотворение. И вот теперь, как бы извиняясь и исправляясь перед мертвым, советские издатели немедленно принялись тискать его стихи.
Второй бестселлер – новый роман «Альтист Данилов». «Альтист» был аккуратно вырезан из «Нового мира», в котором печатался в прошлом году в преддверии все той же Олимпиады, и оформлен неизвестным умельцем в коленкоровый переплет.
Посидел пятнадцать секунд на чемодане, прикидывая, не забыл ли чего. Потом оставил ключи от родного дома на тумбочке в прихожей, захлопнул английский замок и сбежал вниз по лестнице. Затем попросил водилу зарулить в одно место – очереди там не было, и управился столь же быстро. Синичкин-старший умел располагать к себе людей, иначе грош цена ему была бы как оперу под прикрытием.
Вот и водила за то время, пока ехали до аэропорта, перед ним раскрылся. Выяснилось, что майор по первому взгляду почти угадал: шофер, хоть и не доктором наук оказался и даже не кандидатом, зато старшим научным сотрудником и замначальника отдела в исследовательском институте; естественно, в «ящике» – какая наука в Советском Союзе не была секретной!
– Жена у меня прекрасная, – делился он, – детишек двое, мальчик и девочка, квартира кооперативная на «Ждановской», зато теща – ух! С нами вместе живет, выписали ее по старости из Калязина. Я потому и домой не люблю возвращаться, пока она не заснет. Единственная отрада: слава богу, теща, как солдат-срочник, отбивается по команде, сразу после просмотра программы «Время».
– Заодно со мной и время проведешь, и заработаешь, – улыбнулся опер.
– Денежки твои – мне перед женой алиби.
* * *
Пробок в ту пору в Москве не бывало, и минут через сорок они подрулили к «стекляшке» аэропорта в Домодедове.
На лужайке перед аэровокзалом, под сенью памятника-самолета Ту-134, расположились табором пассажиры. Сидели-лежали прямо на траве, кто на газетке, кто на постланной куртке, а иные и на одеялах. Коротали время, закусывали и выпивали – ресторан аэропортовский далеко не каждому был по карману.
На прощание Синичкин дал водиле не только обещанные пятнадцать рублей, но и пачку «родного» «Мальборо».
– Ух ты! – восхитился тот. – Я не курю, но попижонить иногда люблю, тем более такими сигаретами. Мерси вам мое с кисточкой.
Чтобы попасть в ресторан, разумеется, снова пришлось платить – как сказали бы сейчас, бытовая коррупция пронизала Союз сверху донизу, все хорошее можно было получить либо по блату, либо за деньги. Трешку опер дал швейцару, хотя можно было ограничиться рублем. Но тогда б его не посадили одного, да за хороший столик, у панорамного окна, не подогнали сразу официантку.
Подавальщице он немедленно подмигнул и сказал кодовую фразу: «Обслужи как своего». Это означало щедрые чаевые, а взамен он хотел всего-то, чтобы коньяк принесли неразбавленный; нормально, не до степени подошвы, пожарили антрекот, а салат из овощей заправили свежей сметаной и нашли бутылочку дефицитного боржоми.
Ресторан в Домодедове был одним из (всего) двух московских, что работали круглосуточно. Второй – во Внукове. Но догоняться столичные гуляки ездили почему-то именно сюда. Поэтому официанты и бармены тут катались как сыр в масле.
Советский официант – он ведь прекрасным психологом был и физиономистом. Старался не обсчитывать одиноких трезвых мужчин или семейные пары. (Хотя при возможности все равно обсчитывал.) Мало ли на что способен мужик, чтобы показать себя хозяйственным перед собственной супругой! Бывает, скандалу не оберешься из-за каких-нибудь лишних пятидесяти копеек.
А вот разгульные хмельные компании обманывались напропалую. И любовные парочки тоже: никому из кобелирующих посетителей не хотелось показаться в глазах прекрасной дамы скаредным. Никаких компьютерных чеков не существовало, выписывали счета от руки, часто по принципу известной всем присказки, восходившей к стихотворению Маяковского из двадцатых годов: «Сорок да сорок – рупь сорок. Пиво брали? Два семьдесят. Итого с вас три шестьдесят».
Официанты своими доходами, как правило, с поварами не делились. В редких случаях присылали от щедрот червончик. Однако старались поддерживать с кухней хорошие деловые отношения, поэтому порой просили выпустить блюдо как своему: без уменьшения количества и хорошего качества. Иной раз ведь и в самом деле в заведение к подавальщику заворачивал брат, сват или школьный приятель. А чаще зубной врач, профессор-репетитор для сына/дочки, слесарь из автосервиса. Или возникало у советского полового подозрение, что визитер из начальства: всемогущего ОБХСС, партийных или советских органов, народного, чтоб его, контроля. Или газетчик какой-нибудь, щелкопёр. Таких тоже старались принять по высшему разряду, а то подобного типа обхамишь-обсчитаешь – таких звездюлей может получить и официант, и повар, и заведующий, и весь трудовой коллектив!
Повара организовывали свою кормушку. Жили, как правило, на трофеи. Так называли продукты, которые можно было из ресторана/кафе/столовой уволочь домой. Как правило, каждый повар уходил после смены с полными сумками – а чаще, чтоб руки не оттягивать, разъезжались на такси или собственных авто. А если учесть, что продукты подавались в ресторанах качественные да дефицитные: парное мясо, свежие овощи и фрукты, оливки-маслины, красная и белая рыбица, пресловутая икра и крабы – весили эти сумки (в переносном смысле) многие тысячи.
У поваров основная пожива случалась на банкетах. Если защита диссертации или, к примеру, свадьба – кто там будет считать, сколько граммов подали оливье в салатницах, сколько кусочков балыка, языка или колбасы сырокопченой! Но не брезговали и единичного клиента обжулить, недовложить в тарелку мяса, в котлету напихать побольше хлеба, а сметану развести кефиром.
Советские люди потому – Синичкин-старший не исключение – никогда не брали в общепите первые блюда (наверняка бульон некипяченой водой разбавят!) или рубленое мясо (будешь под видом котлеты хлеб жевать). Только после нескольких лет на Западе он наконец амнистировал для себя супы и заказывал иной раз гаспаччо или буйабес.
Рядовые повара и официанты, метрдотели и швейцары постоянно присылали из своих доходов мзду заведующим. Те не только наживались, но и передавали долю наверх, в управления и тресты, ведающие общепитом: чтоб предупреждали о проверках, выделяли фонды на продукты и снабжали подведомственную точку общепита не тухлятиной, а отборными продуктами.
И несмотря на то, что в газетах-журналах порой печатали благостные реляции о передовых молодежных кафе, Анатолий Аграновский об официантах очерки писал, порочные и преступные схемы действовали в общепите везде. Любого, как небезосновательно считал Синичкин, можно при желании брать и сажать.
И вот зачем начальству сейчас понадобилась такая сложная схема – со внедрением опера под прикрытием – он ума приложить не мог. Впрочем, ему виднее. А торгово-ресторанная мафия, как думал майор (впоследствии выяснилось: опрометчиво), – это менее опасно и более куртуазно, чем наркотическая или банда налетчиков.
Синичкин рассчитался и отправился на посадку. Аэропортов в СССР имелось множество. Самолеты летали разные, всюду. Все отечественные, разумеется. Тогда, в восемьдесят первом, сверхзвуковой Ту-144, не пролетав и года, правда, сошел с дистанции. Зато эксплуатировали до сих пор и старичков Ил-18, и Ан-24. Наряду с заслуженными Ту-134 бороздили небо новенькие Ту-154. В дальние города улетали Ил-62, в ближние – Як-40.
Номера рейсов были и двузначные, и трехзначные, и четырех-. А вот рейс во Владивосток (как и поезд Владивосток – Москва) был однозначным: он носил гордое имя «номер один». Был еще один дальневосточный, «номер три», он вылетал утром.
Никакого бизнес-класса в большинстве тогдашних самолетов не имелось, а не то бы Синичкин попросил, конечно, пересадить его. Однако только на трех рейсах в стране: из Москвы в Сочи, Минводы и Симферополь – на лайнерах Ту-154 оборудовали так называемый первый класс, куда билет стоил дороже на семь рублей, то есть процентов на двадцать от стоимости обычного. Но в первом классе подавали вино и водку, там летали в основном космонавты, министры и дети членов Политбюро (сами они путешествовали, как сейчас сказали бы, на бизнес-джетах).
Чтобы его хорошо зарегистрировали, Синичкин незаметно вложил в паспорт треху. Регистраторша возмущаться не стала, купюру аккуратно прибрала, но прописку в паспорте все равно, конечно, проверила. Владивосток, как и десятки, а то и сотни мест в Советском Союзе, числился городом закрытым: въезд туда разрешался местным жителям, если имелся соответствующий штамп, а иногородним – по командировочным удостоверениям или вызовам родственников, которые следовало заверять в МВД. У Синичкина в образе кладовщика Зверева владивостокская регистрация имелась, поэтому подбодренная купюрой служительница посадила его на самый первый ряд.
Да! На левые доходы кладовщика или завскладом – или неподконтрольные деньги на оперативные нужды – в государстве рабочих и крестьян жилось неплохо. Хотя бы авиабилет можно было оплатить: сто тридцать три рубля из Москвы во Владик в один конец – месячная зарплата начинающего инженера или неквалифицированного работяги. Или легальный заработок кладовщика, подобного «Звереву».
Однако взяв первый ряд, Синичкин допустил оплошность – он понял это немедленно, как только пассажиры расселись в салоне красавца Ил-62. Первые кресла в самолетах, причем совершенно безо всяких взяток, раздавались пассажирам с детьми. Вот и его соседями стали девушка лет тридцати с деятельным спиногрызом годков трех от роду. Детеныш оказался бойким – то орал, то задавал вопросы, то всюду лазил. А на соседних креслах, через проход, наперебой голосили двое младенцев.
Синичкин-старший отгородился от всех газетой «Советский спорт». Наконец взлетели. Разрешили отстегнуть ремни и курить. Малолетки немного умерили свой пыл.
Лайнер бодро летел на восток. Вскоре принесли обед – извечную аэрофлотовскую вареную курицу с рисом в пластмассовой тарелке. Малолетка наконец уснул. Замотанная мамаша пояснила Синичкину, хоть он ни о чем ее не спрашивал: «Первый раз летит. Мы к папе едем. Он у нас летчик. Военный».
Стемнело в восемь вечера, где-то над Уралом. Синичкин-старший приказал себе уснуть и немедленно выполнил собственное распоряжение, привалившись к закрытой шторке иллюминатора. Вскоре стало светать, и примерно в одиннадцать ночи по московскому времени снова взошло солнце. Он чувствовал это сквозь сон по свету, который лился из других иллюминаторов.
В полночь по Москве его разбудила стюардесса: самолет готовился к промежуточной посадке в Хабаровске. Заорал, закапризничал малолетка – они здесь с юной мамашей выходили.
Самолет снова взлетел, а вскоре опять велели застегнуть ремни и запретили дымить: летчики готовились к посадке в аэропорту Кневичи.
Над Приморьем вовсю шпарило солнце. По местному времени было десять утра.
Ночи как не бывало – растворилась где-то на полпути.
Когда опер с чемоданом вышел из Владивостокского аэровокзала, его охватило влажное, душное местное утро. Солнце проглядывало сквозь легкую дымку, и в воздухе, казалось, парит мельчайшая водяная взвесь. Бригадиры таксистов, поверчивая автомобильными ключами, вылавливали себе седоков. Игнорируя их, опер вышел на парковку и сам выбрал частника на «пятерке»-жигулях – тот спал на водительском кресле, откинувшись и приоткрыв рот.
– Поедем в город? – спросил по-хозяйски. – Мне на Электрозаводскую улицу.
– А сколько денег? – хриплым со сна голосом проговорил водила.
– Не обижу.
В тоне и виде Синичкина/Зверева сквозила такая уверенность, что шофер без разговоров отпер багажник и погрузил в него чемодан. Из багажника пахнуло бензинчиком, там стояла парочка десятилитровых дюралюминиевых канистр – рачительные водители всегда возили с собой, ведь неизвестно, когда в следующий раз удастся заправиться. Перебои с топливом для частного извоза случались в стране всегда и повсеместно, а в преддверии грядущего подорожания они усилились особенно.
Опер уселся на переднее сиденье. Чтобы расположить к себе водителя, рассказал ему байку про то, что приехал в гости к любимой девушке: мужчины, как и женщины, давно заметил он, легко ведутся на романтические темы. Потом словно бы мимолетно заметил:
– Да и подзаработать заодно хочу.
Шофер не отвечал, и Синичкин-старший стал дальше прокачивать тему.
– Скажи, а где я здесь в городе икры смогу купить?
– А тебе сколько надо? Полкило, килограмм?
– Да я бы тонну взял.
– Тонну? Шутишь?! Да ты ее отсюда не вывезешь никогда.
– В том-то и вопрос: чтобы и тонну, и канал для вывоза имелся. А реализую на материке я сам.
– Ну, с килограммом я б тебе помог. А если больше – это тебе к мафии местной надо обращаться.
– А она здесь есть?
– Спрашиваешь!
– И где ж мне ее искать?
Водитель помолчал, сосредоточенно вглядываясь в дорогу, а потом проговорил:
– Сам я, конечно, ничего такого не видел, но говорят, наши деловые в кафе «Электрон» собираются. Это на Ленинской улице[5], дом сто пятнадцать. Там наши бандюки обычно перетирают. «Третья смена» сами себя называют.
– «Третья смена»?
– Да, знаешь, в ресторанах обычно считается: с открытия и до семнадцати – первая смена, с восемнадцати до двадцати трех – вторая. А когда деловые приходят, они для всех, кроме шалав, заведение закрывают и гуляют там до утра. Поэтому и «третья смена».
– Интересное наименование!
– А может, так их именуют, потому что работают они в третью смену, по ночам, когда все честные граждане спят: бомбят валютчиков, да фарцу, да цеховиков.
– А рыбой-икрой занимаются?
– Эти, с «третьей смены», не знаю. Они ведь тех, кто по рыбе, в основном трусят. А сами деловые по другим местам сидят.
– Где же?
– В ресторан «Челюскин» зайди, это в самом начале Ленинской. Бывший «Версаль».
В Москве, в главке, Синичкин-старший проработал справку об оперативной обстановке в Приморье, которую заказал для него полковник Гремячий. Он понимал, что вот так, с кондачка, добыть товарные партии икры, да еще и вывезти ее у него с ходу вряд ли получится. Но для начала главное – обозначить свои намерения. Сделать вид.
Электрозаводская улица круто спускалась к морю. Дом, где кладовщик Зверев оказался прописан, был послевоенным, четырехэтажным – причем из-за уклона улицы самый первый этаж имелся только на одной половине дома, потом рельеф его как бы сжирал, и первым становился второй.
Шелестели акации, рядом располагался запущенный парк. Пахло морем, было душно, влажно, но утренняя дымка куда-то рассеялась, и солнце шпарило совсем по-южному.
Опер щедро расплатился с частником и потащился со своим чемоданом в конспиративную квартиру Приморского управления, которую теперь отдали в пользование «кладовщику Звереву».
Ключи легко подошли. Обиталище оказалось таким, будто нынешний хозяин, не в пример блатной должности, ведет праведный и скромный образ жизни: ванная с обшарпанной плиткой, кухня с одной кастрюлей, одной сковородкой и двумя тарелками. В гостиной скрипучий шкаф без плечиков, секретер без единой книги, продавленный диван. В спальне – сиротская односпальная кровать под верблюжьим одеялом, сверху брошена стопка чистого, но застиранного постельного белья. Ни тумбочки, ни покрывала.
В квартире царил нежилой дух: смесь застарелого мужского пота и курева. «Зверев» распахнул все окна – они выходили на зеленый тенистый двор. Потом постелил себе, задернул гардины и улегся, намечая проснуться в пять вечера по-местному: как раз когда начинается «вторая смена».
* * *
Пробудился ровно в семнадцать ноль-ноль – в столице, которую он покинул, начинался новый день.
Помылся-поплескался в ванной, побрился и почистил зубы. Разложил в шкафу вещички и даже две привезенные с собой книжки поставил в секретер. Комната сразу приобрела жилой вид.
В пузатом холодильнике ЗиЛ, гремящем, как Ил на взлете, нашелся десяток яиц и полпачки сливочного масла. Вот спасибо подполковнику Коржеву и его людям за отеческую заботу!
В кособокой сковородке опер соорудил яичницу аж из четырех яиц и схарчил ее без хлеба.
Теперь можно было отправляться на знакомство с городом.
Синичкин надел джинсовую куртку и захватил с собой все документы на новое имя: паспорт, военный билет, пропуск. В портмоне лежали деньги и аккредитив.
Сначала решил пройти, как говорили здесь, учкурами, то есть дворами, срезая углы, – когда готовился к командировке, штудировал местное арго, а также топографию.
Но слежку он заметил сразу, не успев выйти на близлежащую улицу Ленинскую. Следили топорно – явные непрофессионалы: тупо шли на расстоянии метров пятнадцати. Двое пацанов: лет двадцати, а может, и вовсе допризывники.
«Звереву» стало интересно: что бы это значило? Он дошел до Ленинской – судя по названию, главной улицы города. Стало прохладнее, чем утром, но по-прежнему влажно и душно. Небо снова заволокло белесой дымкой. Пахло морем, и по круто сбегавшим вниз перпендикулярным улицам чувствовалось близкое присутствие большой воды, но ниоткуда ее не было видно.
Номер ближайшего к нему дома по Ленинской был сто семьдесят третий – далеко же его поселили от центра. Он решил пройтись – да и интересно было, к чему вдруг появилось сопровождение из двух допризывников. Явно они не выглядели ребятами из органов – скорее, начинающей шпаной: батники, джинсики, широкие ремни, кроссовочки. У одного за ремень заткнута пачка «Мальборо».
Ленинская улица, широкая и пыльная, отклонялась то вправо, то влево, то вверх, то вниз. Справа на горках – или, как тут говорили, на сопочках – среди зелени возвышались дома, многоэтажки или частные. Опер миновал пресловутое кафе «Электрон» в доме номер сто пятнадцать, прошел мимо цирка (справа) и стадиона (слева). Море так и не показалось, но временами слышались гудки кораблей или буксиров. Несмотря на вечер и склонившееся солнце, идти было тяжело: то в гору, то под горку, а главное, душно и влажно.
Парни так и тащились следом, и Синичкину наконец это надоело. Он резко повернул с тротуара к обочине и вытянул руку. Выглядел убедительно, поэтому первый же частник тормознул рядом. Парни сзади заметались. Что за олухи, даже не используют машину для подстраховки!
Он бросил водителю: «Ресторан “Челюскин”». Тот кивнул, опер сел на пассажирское сиденье. Машина рванула. «Зверев» наклонился и углядел в правое зеркальце заднего вида, как парни беспомощно мечутся подле проезжей части, заманивая хоть какое-нибудь такси.
Слева он вдруг увидел на минуту море – точнее, океан, а еще точнее – бухту Золотой Рог. За ней виднелись горы противоположного берега. Мелькнула в солнечном золоте поверхность воды, стоящие у причала сухогрузы, пыхтящие по своим делам катера и буксиры.
По направлению движения слева появился модерновый недостроенный небоскреб.
– Это наш «зуб мудрости», – хохотнул шофер, безошибочно определив в Синичкине иногороднего, – или, иначе, «член партии». Строили-строили и наконец построили. Скоро туда все начальство переедет.
Ресторан «Челюскин» оказался в самом начале все той же Ленинской.
Мимо монументальной надписи на двери «Мест нет» и робкой очереденки опер проник испытанным манером – с помощью купюры швейцару. Когда входил, спросил его мимоходом: «Можешь показать мне тех деловых, что икрой занимаются?» – тот не ответил и даже не повернул головы кочан. То ли купюра оказалась слишком малого достоинства, то ли нечего было ответить по существу.
Но подошедший мэтр за отдельный столик Синичкина усадил, да у окна – ловко убрав внушительную табличку с категоричным: «Стол заказан». Ресторан оказался с историей, с высокими дореволюционными окнами и лепниной. Вспомнилась гремячевская справка: когда-то здесь находилась гостиница «Версаль» и одноименный ресторан; выдуманный герой Штирлиц тут со своей будущей женой Сашенькой познакомился.
Переименовали заведение в «Челюскин» в честь героических полярников, которые в гостинице после своего спасения в 1937 году обретались.
Сейчас здесь обычно собирались, как утверждала справка, моряки, военные и торговые, однако приходили и деловые – не бандиты, как в «Электроне», а фарца, цеховики, торгаши.
Зал ресторана с белыми скатертями и важными официантами выглядел так же, как десятки ему подобных на заповедной территории СССР, однако отпечатанное на машинке меню все-таки отличалось от тех, что в центральной России. Наряду с неизбежными бефстрогановом и борщом в нем фигурировали салат из кальмаров под майонезом, скоблянка из трепанга, красная икра, палтус под сыром и другие дары океана.
Потухшая официантка равнодушно приняла заказ. Повторила:
– Бутылка коньяка пять звезд, пепси, икра, кальмары, палтус. – Поинтересовалась: – Один кушать будете или ждете кого?
– А можете, – придержал ее за руку опер, – показать мне чувака, который рыбой, икрой занимается? Я хорошую партию товара хочу купить, на материк вывезти.
– Не знаю я никого.
– Моя благодарность не будет иметь границ, в пределах разумного.
Дамочка скептично глянула на него и молча отошла.
Постепенно зал заполнялся. Бравые мореманы в черной форме или же в штатском, пришедшие сниматься профессионалки и честные охотницы за счастьем. Столик в самом углу занимали пресыщенные деловые с лишним весом. Клубы синего дыма – курили тогда все и везде – стали подниматься к потолку. По запаху табачок оказался сладковатый, виргинский – те, кому хватало денег на «Версаль – Челюскин», и на пачку американских сигарет лишний рубль находили. На эстраде грянул вокально-инструментальный ансамбль: «Все пройдет: и печаль, и радость!»[6]
На красавца Синичкина отдыхающие дамочки поглядывали с интересом: что еще за новый объект появился? Сосканировали его не только фемины, но и (ревниво) моряки, и (делано равнодушно) бизнесмены.
Официантка довольно шустро принесла заказ. Опер налил в рюмку коньяку, в бокал – пепси. Пригубил, запил, заел икрой.
Выпивать он не хотел, голова должна быть ясной, поэтому выплевывал коньяк в пепси – кто увидит. Но через язык и полость рта алкоголь все же в небольших дозах просачивался в кровь. На минуту появилась эйфория и мысль – нет, скорее, мечта, – что с заданием он справится одной левой и вскорости вернется в Москву к сыночку Пашеньке.
На контакт с ним вышли, когда палтуса своего доел и кофе дозаказал. Подсел верткий чувачок, по виду явная шестерка. Но глаз цепкий, приметливый, себе на уме.
Без спроса придвинул чистую рюмку. Плеснул синичкинского коньяка, махнул без закуси. Вопросил:
– Ты, что ль, икрой интересуешься?
– Ну я.
– Чего хочешь? Продать, купить?
– Купить.
– Какие конкретно рыбьи яйца желаешь поиметь? От кеты, горбуши? Нерки? Кижуча?
Синичкин знал, что горбуша – рыба самая распространенная и потому дешевая. Так и сказал вертлявому.
– Возьму икру горбуши.
– Сколько надо?
– Для начала тонну. С вывозом на материк.
– Куда конкретно?
– Извини, но меньше знаешь – крепче спишь. Я твоему боссу скажу, со временем.
– Ладно, парень, отдыхай.
Незваный гость встал из-за столика, благосклонно похлопал опера по плечу и исчез где-то в недрах ресторации, в сиреневом дыму и в мелодии шлягера, который наяривал ресторанный ВИА: «Море, море, мир бездонный, пенный шелест волн прибрежных!»[7]
А когда пришла пора расплачиваться, официантка тихо проговорила:
– Вас будут ждать завтра в кафе «Арагви» в девять.
– В девять утра? – пошутил опер.
– Утром тебя будут ждать в очереди за кефиром, – усмехнулась в ответ женщина, полыхнув золотым зубом.
Синичкин оставил ей щедрые чаевые и вышел.
Уже стемнело, но море чувствовалось совсем рядом. За деревьями дрожали отражавшиеся в воде огоньки. По улице, которая, как и большинство здешних магистралей, спускалась под углом чуть не сорок пять градусов, опер наконец подошел к океану. Рядом располагался стадион.
