За минуту до Нового года - Анна Литвинова - E-Book

За минуту до Нового года E-Book

Анна Литвинова

0,0

Beschreibung

В предвкушении Нового года все мы живем, ожидая чуда! Украшаем дом, выбираем наряды, придумываем оригинальное меню… Но какой же праздник без подарков? Представляем вам сборник новогодних остросюжетных рассказов Анны и Сергея Литвиновых, который станет отличным презентом для вас и ваших друзей и близких! Искрящийся снег и волнующее настроение праздничных дней придают увлекательным сюжетам особенную пикантность и очарование!

Sie lesen das E-Book in den Legimi-Apps auf:

Android
iOS
von Legimi
zertifizierten E-Readern
Kindle™-E-Readern
(für ausgewählte Pakete)

Seitenzahl: 355

Das E-Book (TTS) können Sie hören im Abo „Legimi Premium” in Legimi-Apps auf:

Android
iOS
Bewertungen
0,0
0
0
0
0
0
Mehr Informationen
Mehr Informationen
Legimi prüft nicht, ob Rezensionen von Nutzern stammen, die den betreffenden Titel tatsächlich gekauft oder gelesen/gehört haben. Wir entfernen aber gefälschte Rezensionen.



Анна и Сергей Литвиновы За минуту до Нового года (сборник)

За минуту до Нового года

Новый год для меня теперь пуст.

И новогодней елки я больше никогда не увижу. Могу лишь вспоминать их – все, что были в моей жизни. Скромнягу с елочного базара, искрящиеся серебром кремлевские державные деревья, крошечную, не больше сигаретной пачки, искусственную елочку… Она была у меня давно, еще в школе. Уже в начале декабря я вытаскивала ее с антресолей и ставила на письменный стол. То и дело отрывалась от уроков, поглядывала на деревце и улыбалась. Тому, что приближается Новый год, а значит, и каникулы.

Но теперь мне остались одни воспоминания. И запахи. Аромат хвои наполнит легкие, елочные иголки защекочут руку… Я могу на ощупь определить размер елки и форму. И даже сказать, что в этом году она удалась на славу – стройная, свеженькая, почти под потолок. Но все это – словно салат без заправки, яхта без парусов, машина без двигателя. Потому что я никогда не увижу, какими цветами мерцает елочная гирлянда. И как в ее свете хвоя кажется то насыщенно-зеленой, то седой, будто борода Деда Мороза…

Я всеми силами стараюсь смириться и не роптать. Все равно ведь ничего не поделаешь. Но до чего же обидно не участвовать в новогодней суете, а лишь слышать о ней. И не видеть – не только елки, но и нового платья, и даже собственного лица в зеркале…

* * *

Загадай она любое другое желание – и Павел бы костьми лег, чтобы его исполнить. О чем обычно грезят двадцатилетние девушки? Новое платье, колечко с бриллиантом, заграничное путешествие?

Но Ангелине все это было не нужно.

Ангелинка, его мечта, его радость – и его боль…

Павлик влюбился в нее, кажется, еще в первом классе. Что за девчонка! Светленькая, зеленоглазая, стройная. Да еще и умница настоящая. Училась, правда, обычно – зато как рисовала! Пара минут, два-три штриха – и портрет готов. Сходство изумительное. К тому же всегда старалась, чтобы своим рисунком не обидеть. У нее даже противная химичка получалась симпатичной. Несмотря на свой нос крючком и огромную бородавку.

Геля вообще была доброй. Павел в их классе почти изгоем считался – очкарик, тихоня, драться не умел и жил в коммуналке. Но Гелечка всегда ему и улыбнется, и волосы в шутку взъерошит, и провожать себя позволяла, хотя над ней и посмеивались: зачем, мол, водишься с каким-то слизнем?

И Павлик так и не понял – она привечала его потому, что знала? Знала всегда, что годом раньше, годом позже, но неизбежно ослепнет? И просто готовила его как запасной для себя аэродром?

Или все-таки он ей нравился? Хотя бы немного, пусть как друг?..

Но в любом случае: не потеряй Ангелина зрение, их пути разошлись бы навсегда. Она упорхнула бы в яркую, насыщенную жизнь, наполненную вернисажами, перформансами и прочими светскими мероприятиями. А он только бы следил за ее успехами. Издалека, как и положено скромному труженику офиса, безнадежно влюбленному в звезду.

Но только стать звездой Ангелине не удалось.

* * *

И опять пробили куранты. И дом, одновременно с гимном, взорвался криками «ура», во дворе загрохали петарды. А я все повторяла и повторяла, про себя, конечно, свое единственное желание. Растворилась в нем… И даже вздрогнула, когда почувствовала на руке тепло Павлушкиной ладони. Боже мой, опять Павлик. Человек, которого я когда-то терпела из одной жалости. И кто теперь оказался моим единственным собеседником.

– С Новым годом, Паш, – с трудом оторвалась я от своих мыслей.

Получилось сухо, но Павлушка давно уже привык, что с ним я не церемонюсь. Не играю в героиню. Не притворяюсь ни счастливой, ни сильной. Чему мне радоваться? Это у других сегодня праздник, а у меня очередной беспросветный, темный день. День – как ночь.

– Ты опять… загадала это? – тихо спросил Павлуха. – Чтобы поправиться?..

– Нет, – усмехнулась я. – Я хочу колье из бриллиантов.

И кожей, всем телом почувствовала его неуверенную улыбку. И услышала недоуменное:

– Правда?..

Никогда он меня не поймет.

– Господи, нет, конечно, – вздохнула я. – За каким дьяволом мне бриллианты, если я все равно их не увижу?

Сейчас Пашка, конечно, станет меня утешать. Говорить все эти пустые слова: что жизнь пока не кончена. И я могу наслаждаться многим: обществом друзей, хорошей музыкой, вкусной едой…

Но Павлик (неужели он тоже загадал желание – стать мудрей?) неожиданно произнес:

– Послушай, Геля… Ты знаешь, кто такой Петр Мухин?

– Понятия не имею, – буркнула я.

– Да ты что? – возмутился Паша. – Это ж известный олигарх! Половину московских заправок под контролем держит! Да еще и не женат – за ним все московские красотки охотятся! И даже Наоми Кемпбелл. И эта, как ее… Кина Танделаки… Ну, ты и темная…

– Темная – это да, – вздохнула я.

И опять прямо физически почувствовала, как несчастный парень покраснел. И зачем, интересно, я его мучаю?.. Ну, слово выбрал неудачное – а по сути-то Пашка прав. Я действительно темная. Не только в плане зрения – во всех смыслах. Хотя времени и полно, телевизор я почти не включаю, радио не слушаю. Ну, неинтересна мне светская хроника! Сама я бы за олигархом поохотилась, а собирать чужие сплетни не хочу.

– Ладно, Павлуша, не страдай, – миролюбиво произнесла я. – Так к чему ты про Мухина речь завел?

– Я… я, понимаешь, не хотел тебе говорить, пока все точно не решится… но сегодня ведь Новый год. А ты расстроенная совсем…

– Ну?

– Короче, еще в декабре я прочитал, что у Мухина, помимо прочих фирм, есть свой фонд благотворительный. Серьезный такой: с офисом, куча людей в штате. Оплачивают операции, в том числе и за границей. Рассматривают все обращения. И помогают, заметь, не только детям.

Мое предвкушающее настроение испарилось бесследно.

– Ох, Павлик, опять двадцать пять, – пробормотала я. – Я тебе тысячу раз уже говорила: эти благотворители – они только за верные случаи берутся. Если какая-нибудь тетя Клава без операции стопроцентно умрет. А мне-то с какого перепуга помогать? У меня ж не рак. А жизни слепота никак не угрожает.

– Не тарахти, – перебил меня Паша.

– Чего-чего?

– Встречался я уже с Мухиным. С самим лично.

– Ты?!

– А что, ничего сложного. Он всех принимает, если по записи и документы на руках. А я ж ксерокопии с твоих справок давно поснимал… И фотографию твою ему показал.

Паша сделал паузу. Ох, можно и не видеть, но чувствовать, как мальчик сейчас просто лопается от гордости.

– И что… сказал Мухин? – Мой голос, кажется, дрогнул.

– Что ты очень красивая, – тихо произнес Паша. – И что ему тебя искренне жаль. И он обязательно постарается помочь… При первой возможности.

– Благодарим за обращение в наш фонд, однако в настоящий момент ваша просьба не может быть удовлетворена, – горько произнесла я.

– И еще Мухин просил, – спокойно продолжал Павлик, – чтоб ему этот твой немецкий профессор написал. Ну, про перспективы, как проходит операция и сколько она стоит…

– А, считай, он тебя послал, – отмахнулась я.

Фонды – они помогают только тем, кому помочь можно. А мой диагноз – пигментный ретинит – считается приговором. Возьми любой справочник, спроси даже самого продвинутого профессора и получишь ответ: ретинит – неизлечимое наследственное заболевание, в настоящее время ни терапевтическим, ни хирургическим методам лечения не поддается.

Встречаются, конечно, и шарлатаны – всех уровней и мастей, – кто самонадеянно берется исцелить. И я к некоторым из таких ходила, а верный Павлик безропотно оплачивал консультации. Но только даже мне, с моим не самым огромным жизненным опытом, хватило ума, чтоб понять: не исправишь органическое поражение зрения никакой лекарственной травой. И уж тем более не помогут магические заклинания.

И только единственному человеку – профессору Штайну из Мюнхенской экспериментальной клиники – я поверила. Хотя тот, в отличие от магов с целителями, громких обещаний не давал. В первом же письме (мне читал его Павлик) написал, что на собственные глаза я рассчитывать уже не могу. Никак. Единственное, что возможно – имплантировать ретинальный протез. Микрочип, воспринимающий свет и передающий информацию нервным волокнам. Однако метод этот – абсолютно неопробованный, клинические испытания только в самом начале. И еще крайне дорогостоящий. Под миллион евро…

И я долго надеялась, что мне удастся раздобыть этот злосчастный миллион. Однако редкие из оставшихся друзей только сочувственно повздыхали, но никто и рублем не помог (да и откуда у моих ровесников деньги?). На мое письмо в Минздрав даже ответа не пришло. Да и от бесчисленных фондов толку оказалось мало. С порога, конечно, не посылали, притворялись, что сочувствуют, только ни один из них ничего путного не предложил. Даже на обследование поехать. Они ведь, хоть и благотворители, а деньги считают четко. Куда проще (и эффектнее в плане пиара) спасти за сто тысяч евро жизнь умирающему ребенку, чем возвращать за сумасшедшие деньги зрение мне. Как сказала очередная чиновница: «В России – слепых сотни тысяч. И никто не жалуется».

И этот олигарх – он тоже, конечно, ничего не сделает.

…А Павлик все что-то говорит и говорит.

– Так я напишу этому твоему профессору? Попрошу его связаться с Мухиным?

– Ох, Паш, да делай ты, что хочешь, – вздохнула я.

Приятно, когда тебе пытаются помочь – пусть и такие никчемные люди, как Пашка. Только ничего у него не получится. Зря я надеялась, что желание, загаданное под бой курантов, исполнится.

* * *

Новогодние каникулы прошли скучно – как, впрочем, и вся моя теперешняя жизнь. Сплошная череда пустых дней, когда просыпаешься, завтракаешь, а уже к полудню начинаешь ждать вечера. Того момента, когда тебя, наконец, сморит спасительный сон… Может быть, кто-то из моих собратьев по несчастью и умеет заполнять свое незрячее время, но лично я совершенно потерялась. Ведь все, что я когда-то любила – рисовать, готовить, рассматривать модные фасоны в журналах и магазинах, кататься на лыжах, строить мужчинам глазки, наконец, – теперь оказалось недоступно… Только и остается, что часами валяться в кровати, слушать музыку и, когда настроение становится совсем уж паршивым, рисовать. По памяти. Карандашом. Я не знала, что у меня получается – но рисовала все равно.

А в первый рабочий день (для меня столь же пустой, как и каникулы) случилось нежданное. Ровно в девять утра загремел телефон. Голос в трубке был женским. Незнакомым и очень деловым:

– Ангелина Аркадьевна? Вас беспокоят из Фонда Мухина. Скажите, у вас есть загранпаспорт?

– Д-да… – растерянно пробормотала я.

– Отлично, – равнодушным голосом откликнулась женщина. – Тогда мы вас оформляем на ближайшую возможную дату. Приготовьте две фотографии три на четыре и сегодня в течение дня ждите курьера – он отвезет документы на визу.

А сразу после позвонил ликующий Пашка:

– Ну, я же говорил тебе, что добью их?!

И уже через неделю я вылетала в Германию. Не верила в удачу до последнего момента. Даже когда привезли документы и верный Павлик перечел мне их все, до строчки – и приглашение от немецкого профессора, и оплаченную платежку на пребывание в клинике, и гарантийное письмо, что фонд Мухина обязуется оплатить все дополнительные медицинские процедуры, буде они потребуются… И пока чемодан собирала, опять же с Пашкиной помощью, тоже казалось, что все происходящее – розыгрыш. И даже когда такси несло меня в международный аэропорт, я по-прежнему думала: все происходит не со мной…

Павлик меня проводить, к сожалению, не смог, и в бестолковом, переполненном новыми для меня запахами и звуками Шереметьеве я совершенно потерялась. Это только в цивилизованной Европе инвалиду не дают пропасть. А у нас – толкали да шипели, что я под ногами путаюсь. Совершенно идиотская ситуация: что регистрация идет – знаю, и на каких стойках – тоже, а вот как их найти, не имею ни малейшего понятия. Спасибо, какая-то тетка, в которую я своим чемоданом врезалась, пожалела, обняла, заахала: «Да ты что ж, бедненькая, неужели совсем ничего не видишь?» Проводила до рейса на Мюнхен, самолично дотащила мой чемодан, да еще и на самолетных див напустилась: что, мол, свою пассажирку на произвол судьбы бросили? Регистраторша же за стойкой (я не видела – чувствовала) только плечами пожала. Буркнула: «А мы ее пасти не обязаны. У нас для инвалидов льгот нету».

Впрочем, оказалось, что льготы есть – только не для инвалидов, а для пассажиров бизнес-класса (фонд Мухина не поскупился). Как увидели регистраторши мой билет, сразу и проводник нашелся, и в зал какой-то особый меня проводили – ждать, пока не объявят посадку (по контрасту с остальными помещениями аэропорта, пахло здесь сладко – хорошими духами и свежей выпечкой). Я даже, как в старые, счастливые времена, в «дьюти-фри» заглянула и на ощупь нашла на прилавке бутылочку любимого «Бейлиса». Производители ликера дальновидными людьми оказались – позаботились и о нас, незрячих. Оснастили бутыль выпуклым, легко узнаваемым пальцами узором…

А в Германии все совсем хорошо пошло. Представитель клиники меня уже в самолетной «трубе» встретил, стоял рядом с пограничником. В обход всех очередей провел на паспортный контроль, получил мой багаж, помог забраться в совершенно бесшумный, плавного хода, лимузин… И в клинике меня принимали, будто в дорогом отеле – только приветственного коктейля не хватало (впрочем, вместо него поднесли травяной чай).

Диагностика тоже, не сравнить с российскими больницами, прошла быстро и безболезненно. У нас-то – каждое утро обход и, дай бог, по одному исследованию в день проводят, а начиная с обеда, лежи, бездельничай. Тут же у меня все время, с утра и до ночи, расписано было. Словно в прежние наполненные событиями времена, когда я из школы обычной мчалась в художественную и вечно торопилась… И организовано у буржуев все четко: таблички на кабинетах – на уровне плеча и шрифтом Брайля, а чуть-чуть растеряешься – тут же подскочат, доведут, подскажут.

Даже жаль стало, когда на третий день сообщили: ваш profile готов, завтра в восемь – консультация профессора. Того самого знаменитого Штайна, кто один во всем мире осмелился бросить вызов моей неизлечимой болезни.

Профессор оказался не по-немецки медлительным и каким-то совсем не европейским. От него даже пахло, словно в нашенском осеннем лесу: грибами и прелью. И вопросы он задавал вовсе не те, которых я ждала. Ни слова про мою болезнь – вдруг стал выпытывать, есть ли родители, в какой я живу квартире, да нет ли у меня родственников в Германии, хотя бы дальних. Я удивлялась, но отвечала. Что мамы не стало в прошлом году, а папы – и вовсе никогда не было. Что квартирка, по московским меркам, несерьезная, максимум тысяч за сто евро можно продать, и никаких немецких корней у нашей семьи, конечно же, не имеется…

Маститый доктор, я чувствовала, с каждым моим новым откровением все больше и больше мрачнел. А потом вдруг неожиданно и хлестко бросил:

– Скажите, фрейлейн Ангелина, кто будет оплачивать ваше лечение?

– Ну… – смешалась я. – Фонд Мухина, наверно…

– Речь идет о сумме в миллион евро, – жестко сказал врач. – Вы уверены, что они согласятся?

– Не знаю, – вздохнула я. – Но обследование они ведь оплатили…

– Это двадцать тысяч евро. Не сравнивайте. – По легкому колыханию воздуха я почувствовала, что профессор дернул плечом. Или сердито покрутил головой (я со своим относительно недолгим стажем незрячести еще не научилась разбирать такие тонкости).

А потом его голос вдруг потеплел. И зазвучала теперь в нем вовсе не немецкая страсть к подсчету денег, но какая-то очень русская, беспросветная тоска:

– Я был бы счастлив помочь вам, Ангелина. И обещаю употребить все свои силы и навыки, чтобы вас исцелить. Только вот с оплатой… Ох, если бы у вас в роду нашлась троюродная, какая угодно, немецкая бабка! Мы могли бы попробовать получить от нашего правительства хотя бы частичное финансовое покрытие…

– Нет у меня никакой бабки, – угрюмо буркнула я. И совсем уж бестактно добавила: – Только прадед мой… с вами на Курской дуге воевал.

– Ладно, Ангелина, – устало вздохнул профессор. – Я напишу свое заключение. Что вам – с определенной долей вероятности – можно помочь. Будем надеяться, этот ваш фонд вас не оставит. – И совсем тихо добавил: – По крайней мере, я буду молиться за это.

– А я, – вырвалось у меня, – когда поправлюсь, обязательно попробую вас нарисовать. Мне почему-то кажется: у вас очень необычное лицо… Такое… многоликое. Иногда доброе, совсем домашнее. А в операционной – конечно, совсем другое. Жесткое, даже злое. И глаза у вас синие. Я угадала?

– Нет, – усмехнулся он.

– Значит, вы просто обязаны меня вылечить, – парировала я. – Чтоб я могла не гадать, а увидеть своими глазами.

В конце концов, Мухин, как заверяет вездесущий «Форбс», давно миллиардер. И, коли уж он взялся мне помогать, неужели я не вымолю у него этого несчастного миллиона?..

* * *

Можно было просто ждать и надеяться на фонд, на профессора Штайна, на верного Павлика. Но я выбрала иной путь. Не пассивный, но деятельный. Решила не полагаться на чью-то милость, а бороться за свое счастье сама. Я всегда поступала так раньше, до своей злосчастной болезни.

Добиться аудиенции у Мухина действительно оказалось мне по силам – и уже через две недели после возвращения из Германии я, ужасно волнуясь, отправилась на встречу с великим человеком. Выглядела я… не знаю как. Наверно, неплохо. По крайней мере, Пашка меня всегда в этом уверял: «Ты чуть поправилась, но тебе это даже к лицу. И вид отдохнувший, потому что, наконец, высыпаешься». Ну а оделась я в любимый костюм, который когда-то выбирала еще сама, своими глазами. И на каблуки влезла, будем надеяться, на пути к монаршему офису мне не встретится какой-нибудь предательской выбоины в асфальте.

Секретарша даже спросила недоверчиво:

– Это вы, что ли, слепая?..

– Да. Вы очень любезны, – как можно небрежнее откликнулась я (хотя сердце заколотилось от обиды).

– У вас десять минут, – не смутилась нахалка. – Голос не повышать, не рыдать, к Петру Михайловичу ближе чем на два метра не приближаться.

– Спасибо. Вы просто прирожденный… сотрудник благотворительного фонда, – снова уколола я.

Неужели и Мухин окажет мне столь же холодный прием?!

Однако тот был и приятен, и мил. Сочувственно выслушал мою проникновенную речь, долго расспрашивал про немецкую клинику, про Штайна и про его методы лечения. А на прощание совершенно определенно сказал:

– Если вам действительно можно помочь, Ангелина, я это сделаю. Обещаю.

И в этот момент вечный, окружающий меня мрак на секунду рассеялся. И мне показалось, что я вижу – не самого Мухина, конечно, но пятно света в том месте, откуда доносился его голос… Это был явно знак свыше: все у меня получится. И я очень скоро смогу увидеть и олигарха, и весь мир.

Я вылетела из начальственного кабинета, словно на крыльях. Вернулась домой и стала ждать. Сколько времени, интересно, займет неизбежная офисная возня, согласования, перевод денег?.. Я надеялась, что за неделю все будет готово, хотя Пашка, куда более включенный в современную жизнь, уверял, что подобного рода бумаги оформляются минимум месяц.

– Ты, главное, не звони им. Не надоедай, – инструктировал меня он. И цитировал классика: – Сами предложат, и сами все дадут.

И я терпеливо ждала, хотя с каждым днем это становилось все труднее и труднее. Тем более, что и профессор Штайн волновался. Звонил, спрашивал, удалось ли мне раздобыть денег. «Все будет», – заверяла я. Однако от Мухина так и не поступало никаких вестей. А когда я, не выдержав, набрала номер фонда сама, там еще и удивились: «Ангелина? Какая Ангелина?..» А потом долго шуршали бумажками и равнодушно ответили, что мой вопрос «находится в стадии проработки».

И этот непонятный и совсем не обнадеживающий ответ вверг меня в состояние глубочайшей депрессии. Я и раньше-то не жила – считала часы от ночи и до ночи, единственного времени суток, когда я могла хоть что-то видеть, пусть всего лишь в своих снах. А сейчас и вовсе впала в какой-то анабиоз. Вызвала участкового врача, наврала ей про бессонницу и выклянчила рецепт на снотворное. Пила перед сном сразу по две таблетки и постоянно существовала в полудреме. А карандашные рисунки, моя оставшаяся со старых времен забава, стали, я чувствовала, совсем иными, чем раньше. Прежде-то я старалась рисовать так, что людям приятно было узнавать себя на портретах, а теперь наоборот – старалась уколоть побольнее. Я не могла изобразить ни профессора Штайна, ни Мухина, ни его противную секретаршу (ведь я не знала, как они выглядят) – зато тех, кого помнила (и особенно Пашку), выставляла в самом нелицеприятном виде. Изображала его то мерзким карликом, то опустившимся алкашом. Потом наброски, конечно, прятала, но зло, что я выплескивала в своих карикатурах, так просто не уходило.

Мы с Павлом стали постоянно ссориться. Я упрекала верного друга, что он дал мне надежду. Заставил поверить, что мне помогут – и обманул. Хотя в минуты просветления я понимала, что бедный Павлик абсолютно ни в чем не виноват… Сделал и делает все, что в его силах. Но, знаете, сложно держать себя в руках, когда целыми днями одна, в темноте. И свет с каждым днем от тебя все дальше и дальше… Тем более что и профессор Штайн в нашем последнем разговоре сказал, что время работает против нас. И чем дольше я буду в темноте, тем меньше шансов, что зрение удастся восстановить.

И однажды, в один особенно тяжкий для меня вечер, мы с Павлом разругались окончательно. И все из-за того, что он, покорно выслушав мои ежедневные претензии, вдруг не стал меня утешать, но требовательным поцелуем впился в мои губы…

Это меня просто взбесило. Хотя с чего бы? Ежу понятно, что Павлуха возится со мной отнюдь не из жалости. Он всегда был в меня влюблен и, конечно, надеялся, что однажды, особенно в своем нынешнем жалком состоянии, я уступлю его натиску. Вот и решил, бедняга, что сегодня подходящий день для решающей атаки. И просчитался. Я, измученная тщетным ожиданием и одуревшая от снотворного, устроила ему дикий скандал. Наговорила немало гадостей. А в качестве апофеоза – извлекла из ящика стола папку с набросками последних дней и швырнула их ему в лицо. Пусть полюбуется на себя. Мерзкого, ничтожного, но абсолютно узнаваемого, в этом я не сомневалась.

И Пашка, святой человек, мне ни единого слова упрека не сказал. Просто покорно пошел прочь. И только уже на пороге тихо вымолвил:

– Наверно, Геля, мы с тобой больше никогда не увидимся. Но знай: я всегда буду тебя помнить. Всегда.

А я только выкрикнула истерически:

– Да пошел ты!

И захлопнула за ним дверь.

…А через пару дней мне позвонили из клиники профессора Штайна. Сообщили, что деньги, весь требуемый миллион, уже на их счете. И велели прилететь как можно быстрее и обязательно сообщить им номер рейса.

* * *

Я вернулась в Москву осенью, промозглым октябрьским днем.

– Погода в столице… м-мм… нормальная, – сообщил перед посадкой пилот. – Плюс восемь градусов, идет дождь.

Пассажиры горестно заохали. Сосед по креслу выкрикнул:

– Разворачиваемся!

И только я улыбнулась.

Ну и подумаешь: осенняя хлябь. Зато краски под дождем играют особенно ярко. И капельки воды, дрожащие на голых деревьях, серебрятся миллионами искр…

Для меня теперь не было разницы, какая за окном погода. И все остальные, огорчительные для большинства людей вещи тоже не волновали. Ну и подумаешь, что денег в кошельке вряд ли хватит даже на такси, и что работы никакой нет, и что дома меня никто не ждет. Я все равно была самым счастливым человеком в этом самолете. И во всем аэропорту. И в целом мире. Потому что профессор Штайн сдержал свое слово. И я – теперь видела. Видела все, и даже в новых красках. Когда-то считала, например, что опавшая листва грязно-бурая. И только сейчас поняла, насколько она красива: желто-красная, с вкраплениями черного, и будто циркулем очерченной шоколадной каймой. Руки так и чесались поскорее вернуться домой, схватить мольберт, и – в ближайший парк. Рисовать. И пусть меня потом упрекнут, что мои работы совсем не реалистичны, а похожи на яркий лубок.

Жаль было лишь одного – что верный Павлик (которого я в своем новом настроении готова была и целовать, и обхаживать) на мои звонки, еще из Германии, так и не откликнулся. Неужели настолько обиделся, что даже номер мобильника сменил?

Впрочем, найдем. Найдем и Павлика. А главное, конечно, нужно при первой же возможности встретиться с моим спасителем, Петром Мухиным. Благородным, щедрым, мудрым. И броситься ему в ноги. И сказать, что он теперь абсолютно чист перед Господом Богом. Пусть даже не думает переживать, что кого-то – как и все люди, конечно – когда-то предавал и обманывал. Теперь – за одну меня – ему прямая дорога в рай, в самое тепленькое местечко. В этом я, побывавшая за гранью и вернувшаяся оттуда, абсолютно не сомневалась.

И явиться перед Мухиным мне хотелось эффектно. Не просто попросить о встрече в кабинете Фонда, но встретиться будто бы случайно. И ошеломить, переполнить его своим здоровьем и своим счастьем.

Только с олигархами на улице не столкнешься. И домой к ним вот так, запросто, не придешь. И на тусовку, где они бывают, влегкую не проникнешь. А если и проберешься – как пробить заслон из неизбежных очаровательных и хищных спутниц? Я еще, пока в Германии была, про Мухина много прочитала. Действительно: и молод, и хорош собой. И смазливых спутниц-моделек, естественно, меняет чуть не каждый месяц.

Только модели те, пусть и красивы, а всего лишь рабочий материал. Как фруктовые муляжи, которыми нас мучили в художественной школе. Красок много, а души нет. И потому я не сомневалась: меня, тоже красивую, но уже умеющую свое счастье ценить, а главное, преподнести, олигарх обязательно выделит из толпы…

…Я подстерегла его спустя неделю после своего возвращения. Особо не мудрила – выяснила, в каком ресторане Мухин обычно обедает, и явилась туда. Метрдотель скептически оглядел мой скромный, четырехлетней давности, наряд и допустил в роскошную едальню очень неохотно, словно бы сомневаясь. Но я не смутилась. Капризным тоном потребовала:

– Кофе, фруктовый салат и «Die Welt», если есть.

И своим заказом окончательно завоевала право пребывать в святая святых. Меня проводили к уютному, у окна, столику, и я, небрежно поклевывая салат (тридцать евро за порцию, только подумать!), уткнулась в немецкую газету. Делала вид, что читаю, а сама не сводила глаз с Тверского бульвара, где перед ресторанным входом то и дело тормозили лимузины один другого круче.

Мухина доставили, по столичным меркам, стандартно – на «шестисотом» «мерсе» (следом затормозил джип с охраной). Сопровождал его скромненький мужичок – судя по угодливым манерам, отнюдь не равный, а кто-то вроде секретаря. Что ж, очень хорошо, что не дама. Хотя я была настолько уверена в своих чарах, что и с Наоми Кемпбелл была готова сегодня сразиться.

Я дала великому человеку откушать суп (мужчина перед важным разговором должен быть не голоден, но и не слишком сыт) и уверенной походкой приблизилась к его столику. Олигархи – они, конечно, люди пресыщенные, и красивые девушки для них, что опавшая листва, устилающая бульвар. Но неужели же его оставят равнодушным моя юность, фигура, россыпь светлых волос и вновь обретенный, магический взгляд? Неужели он меня не вспомнит, в конце-то концов?.. Ведь мы с ним, пусть почти год назад, но общались. Целых десять, отведенных его расписанием, минут.

И я не ошиблась: едва олигарх меня заметил, в его глазах промелькнуло узнавание. И замечание своего секретарчика («Девушка, мы заняты!») он пресек небрежным взмахом руки. А когда я, широко улыбаясь, произнесла: «Петр Михайлович, вы меня помните? Я – Ангелина», бизнесмен даже слегка покраснел. И неуверенно произнес:

– Подождите… Вы – та самая? Художница, с которой мы встречались в Фонде?

– У вас прекрасная память, – кивнула я.

А дальше все пошло как-то совсем против моих планов. Потому что он скривил губы в скептической усмешке и проговорил:

– Значит, ваша болезнь оказалась не такой уж и неизлечимой?..

– Ну, да… Мне сделали операцию… – пробормотала я. – Собственное зрение восстановить не смогли, но поставили микрочип…

– Я помню, помню. Совершенно невероятная история. Сколько вы хотели на лечение – кажется, миллион?

– Получилось даже чуть больше, – кивнула я, – все документы у меня, кстати, с собой…

– Неплохой размах, – одобрительно хмыкнул бизнесмен. Переглянулся с секретарем и хмуро спросил: – Ну, а сейчас-то что вам надо?

Ох, совсем не так я представляла нашу с ним встречу…

– Да просто хотела сказать спасибо, – пробормотала я.

– Спасибо – за что? – непонимающе уставился он на меня.

И только в этот момент я начала, наконец, догадываться.

– Петр Михайлович, – пробормотала я. – Вы хотите сказать, что не оплачивали мое лечение?

– Милая девушка, – устало произнес он. – Я и так на вас достаточно денег потерял. Те, что выделил вам якобы на обследование…

Меня бросило в краску:

– Вы считаете меня мошенницей?

Он усмехнулся:

– И не самой ловкой к тому же. Хоть бы легенду поинтересней придумали, право слово! А то фантастика какая-то, микрочипы… И, главное: именно миллион. Ни больше ни меньше. Даю вам совет на будущее: лучше клянчить, для пущего правдоподобия, не столь круглую сумму…

Что оставалось делать? Оправдываться? Спорить? Доказывать, что я не обманщица?.. Глупо. И я просто отвернулась от олигарха. Швырнула на свой столик две тысячные купюры. И пулей кинулась вон из роскошного ресторана.

* * *

Обстановка Пашкиной коммуналки – особенно по контрасту с помпезным заведением, где я только что побывала, – выглядела особенно жалко. Клочья обоев, свисавшие со стен, серые от табачного дыма потолки, ворох грязного белья на кровати… И Пашкин брат, встретивший меня на пороге, – неужели он даже младше Мухина? А выглядит будто все уже повидавший и давно уставший бороться старик. И пахнет от него мерзкой смесью перегара и давно не мытого тела…

И меня он, конечно же, не узнал, хотя когда-то, еще в школьные годы, приходил к нам на школьные «огоньки», и мы даже с ним танцевали. Но ничего напоминать ему я не стала. И даже не поздоровалась – сразу потребовала:

– Где Павел?

– Павел, опять Павел… – тоскливо пробормотал мужик. И хмуро добавил: – Ты – сто сороковая.

– Что?..

– Или сто сорок первая – кто о нем спрашивает, – хмыкнул алкаш. – За последний год. – И рявкнул: – Устал я уже вам всем твердить: не знаю я, где Пашка! И знать о нем не хочу! И к его делам отношения не имею!

– А что вы так – о родном брате-то? – упрекнула я.

– Г…нюк он, а не брат! Так меня подставил!

– Послушай, Миха (из подсознания услужливо выплыло имя нелюбезного Пашкиного родственника), – произнесла я. – Ты разве меня не узнал? Я – Ангелина. Мы с твоим братом в одном классе учились…

– Ты – Гелька? – недоверчиво перебил он. – Но Пашка вроде говорил, что ты слепая?

– Была слепая, а теперь прозрела, – нетерпеливо отмахнулась я. – Говори быстро: что с Павлухой?!

– Чего – правда, не знаешь, что ли? Все ж каналы только об этом и кричали! И целая передача у Малахова была, я на ней тоже присутствовал…

– Я уезжала из страны почти на год, вернулась только сейчас. Ну, что случилось?

– Так братан… он же, это… обменник грабанул. На трех вокзалах, возле универмага, знаешь? Туда все ездили, потому что курс лучший в Москве. Так что он чертову кучу денег взял… – в голосе пьяницы прозвучала откровенная зависть.

Я еле удержалась от нервного смешка.

– Павлушка-то? Грабанул обменник?!

– А все тоже сначала ржали, – вздохнул Михаил. – Думали, что ошибка какая-то. Потом оказалось: действительно, он. Камера его засняла. Ну, тогда решили: возьмут его, в тот же день. А Пашка-то, тихоня тихоней, только всех обманул. И деньги прибрал, и смотаться умудрился. Сидит небось теперь где-нибудь на Кайманах. Коктейли хлещет.

– А много… в этом обменнике денег было? – тихо спросила я.

– Говорят, миллион, – вздохнул Миха. – Целый миллион евро. Представляешь, какие деньжищи?

* * *

Нельзя сказать, что Павел скучал по зиме. По солнечным дням, когда искрится снег, а на лицах девушек полыхает румянец. Иногда бывало, конечно. Но только в России куда чаще сплошная хмарь, и вот ее он до сих пор вспоминал с внутренней дрожью. Разве сравнишь с местным климатом, когда всегда тепло и солнце сияет триста двадцать дней в году?

И по Москве Пашка не ностальгировал, и по своей жалкой квартирке – тоже. И брата вспоминал все реже и реже. А что о нем думать? Наверно, совсем уже Мишка спился… И только про Гелю помнил всегда. И с удивлением понимал, что ему куда дороже не хохотушка и покорительница мужских сердец, а совсем другая Ангелина. Та, что перемещалась по квартире на ощупь. И робко сияла своей беспомощной и потерянной улыбкой…

Он слышал, что у нее снова все хорошо. Но хотел ли ее увидеть? Павел не знал. Ведь теперь Гелька снова на коне. И стала еще прекраснее, чем была до болезни. А он – как был тюфяком, так им и остался. И даже тропический загар к нему не пристает – вечно ходит красный…

Жизнь, постоянно на нервах, Павла изрядно измотала. Он ведь совсем не супермен. А что дерзкое ограбление ему удалось – так это повезло просто. Многие факторы совпали. Кассирше и в голову не пришло, что от скромного парня может исходить опасность – бронированную дверь даже не захлопнула. А охранник как раз ужинать отправился (Павел специально выжидал, когда тот уйдет). И денег в обменнике оказалось достаточно – не зря он искал, чтобы тот обязательно находился в проходном месте, и меняли в нем по хорошему курсу, то есть клиентов много, а инкассация, в целях экономии, всего раз в день…

И сбежать из России Павел сумел – благо липовые документы подготовил заранее. И благополучно вывез украденные деньги. Миллион, пятисотенными да сотками, в небольшой сумке уместился. Специально полетел из столицы прямо в Мюнхен, лично сделал взнос (анонимный, конечно) в кассу клиники Штайна.

И даже здесь, на Кубе, он почти легально. Въехал в страну по документам польского студента, учится в универе, подрабатывает в прокате аквалангов. Давно освоил испанский, прижился, даже полюбил местную жизнь – бедную, но чертовски веселую. Народ на Кубе классный – в какой бы еще стране люди получали по карточкам полкило мяса в месяц, но при этом постоянно улыбались?

Но червячок все равно точил. Постоянно. Его ищут. Его могут узнать. И это уже навсегда, до самой смерти.

Что Россию он больше никогда не увидит – это пусть. Но ведь и здесь могут достать. В любой момент. И где угодно. В универе, на пляже, на работе, в его прокатной конторе… Ох, были б у него деньги – он давно бы перебрался с Кубы куда-нибудь еще. Чем чаще меняешь место жительства – тем безопаснее. Но только украденные деньги все ушли на лечение Ангелины. А местной зарплаты едва хватало на еду, что уж говорить о билетах на самолет и новом, в целях безопасности, паспорте…

И еще, несмотря на царящее кругом веселье, Павлу было здесь очень одиноко. Друзей он не завел, горячие кубинские девчонки скрашивать досуг польскому студенту-скромнику как-то не рвались. И ходить, кроме пляжа, было некуда. Не в демонстрациях же участвовать вместе с политически подкованными кубинцами?..

И потому, когда их городок заклеили объявлениями, что в клубе состоится вернисаж российских картин, Павел решил: он обязательно сходит. Хотя бы какая-то иллюзия светской жизни. И шаткий мостик в его прошлое, в котором, что уж говорить, было немало хорошего.

Неосторожно, конечно. Существует крошечный шанс, что картины привезет в их Карденас какой-нибудь русский. И этот русский будет находиться в выставочном зале. И увидит его, и узнает в нем человека, чьи портреты наверняка до сих пор показывают по российскому телевидению с пометкой «особо опасный преступник»…

Однако Павел все равно решил рискнуть.

И еще только входя в зал, сразу заволновался. Потому что толстая кубинка, проверявшая билеты, посмотрела на него очень и очень внимательно. Словно бы узнавая… Но, если он сейчас вдруг повернется и уйдет, это будет выглядеть лишь подозрительней.

И Павел приветливо улыбнулся женщине. Пробормотал «Ola». И вместе с толпой кубинцев прошел в зал. Нет, показалось, конечно. Никто его тут не узнает. А пришел он не зря – сердце сразу забилось воспоминаниями и сладкой тоской…

За окном, как и обычно, сияло солнце, неподалеку бархатно шумел океан, а здесь он сразу же в новогоднюю атмосферу окунулся. Зал украшен мишурой, в углу – искусственная елка, увешанная игрушками и ватными клочьями, которые, видимо, имитируют нападавший снег. Ну, да, у них же в России сейчас неизбежные зимние празднования. Выставка тоже соответственно называется: «ЗАСНЕЖЕННОЕ РОЖДЕСТВО».

Паша медленно брел по залу. Останавливался у некоторых картин. Вот – до чего знакомо! – дорожки Измайловского парка. Сколько раз они бродили по ним с уже больной, неуверенно шагающей Гелей… А вот Тверская, вся в сиянье огней, и тротуары (художник явно наврал) присыпаны свежим, чистейшим снежком. А здесь лыжники, весело мчащиеся сквозь лес. Интересно, Ангелина теперь катается на лыжах? Она когда-то любила…

И вдруг Павел замер.

В следующем зальчике с огромной картины смотрел он сам.

То есть не совсем он, конечно. Не он – а каким бы Павел мог стать. Мускулистый. И никаких очков. И лицо загорелое, без единого прыщика. И мудрый взгляд серых глаз… Не мужчина – мечта. Художники, они ведь колдуны. Могут изобразить тебя мерзким троллем, а могут – и Джеймсом Бондом. Но при этом на картине все равно будешь ты.

Павел перевел взгляд на подпись к картине и прочитал:

Автор: АНГЕЛИНА ВОЛКОВА. Название: ПАШКА, МОЯ ЛЮБОВЬ.

И на душе потеплело. Он все-таки заставил Ангелину себя полюбить. И неважно, какую он заплатил за это цену.

Авторы благодарят доктора медицинских наук, профессора Э.Н. Эскину за помощь в работе над рассказом.

Ремейк Нового года

Цены не было б этим газетам – если бы они правду писали.

Так думала старлей Варя Кононова, молодая сотрудница комиссии – самой, пожалуй, засекреченной спецслужбы страны, занимающейся всем необычным, выходящим за рамки обыденных представлений: от паранормальных явлений до возможных контактов с иными цивилизациями[1].

Еженедельный просмотр открытой печати был ее обязанностью – не слишком увлекательной и совершенно, по правде говоря, нерезультативной. На памяти Вари имелось всего несколько случаев, когда по сообщениям газет начинали разработку, – однако всякий раз выяснялось, что журналисты либо врали все, от начала до конца, либо основывались на негодных источниках: черпали информацию от психически ненормальных или таких же патологических лгунов, как и сами. Но… Хочешь ты или не хочешь, полезным считаешь или вредным то, что тебе приходится делать, а в военизированных организациях, от пожарной охраны до разведки, поставлено так: раз имеется приказ – ты обязан его выполнить. Варя, воспитанная в университетской вольнице, не раз уже нарывалась, особенно попервоначалу, на жесткие проработки и даже взыскания, когда пыталась начальственные команды не то чтобы не выполнять, а хотя бы даже обсуждать. Теперь – зареклась.

Но, несмотря на определенную твердолобость и косность, царящую в комиссии, Кононовой все равно, порой к собственному удивлению, нравилось служить в ней. И потому, что перед ней время от времени жизнь и начальство ставили труднейшие и необыкновенные задачи (и ей удавалось их выполнять). И оттого, что начальником ее был умнейший, образованнейший человек – полковник Петренко, с которым у Вари сложились почти (насколько позволяла субординация) дружеские отношения. А кроме того, в числе немногих избранных она оказалась допущена к главным государственным секретам и даже удостоилась (через три года беспорочной службы) осмотреть потрясающие артефакты, которые содержались в спецхране под зданием комиссии на глубине около двухсот метров. И то, что ей рассказали о Посещении, равно как о многих других поистине потрясающих событиях, произошедших в мировой истории, вдохновляло ее на дальнейшие поиски. Ведь если чудо произошло хотя бы единожды, значит, имеется определенная вероятность, что оно случится и во второй, и в третий раз.

Но… Но сколько же в Вариной службе было рутины! Сколько же ей приходилось перелопачивать, единого факта ради, тонн словесной и цифровой руды!

Вот и сейчас, в хмурый зимний денек 19 декабря, с трудом подавляя зевоту, старший лейтенант Кононова взялась за свой ежепятничный крест – начала просматривать сообщения открытой российской печати.

Она листала газеты, шерстила Сеть и не находила ровным счетом ничего интересного. Все, что на первый взгляд казалось сенсацией, Варя отметала почти мгновенно. Сплошная лажа, враки, параноидальный бред.

Однако… Когда девушка просматривала очередную общероссийскую бульварщину под названием «Икс-пресс», она взглянула на скромную заметку – и звякнул невидимый звоночек… Варвара отложила таблоид в сторону. А потом, через полчаса, пришлось поместить рядом другое издание – на сей раз санкт-петербургскую газетку «Канал неведомого». И, наконец, на глаза попался листок «Королевские вести» с очень похожим сообщением. В животе сладко заныло… Возникло предчувствие удачи, настоящего Дела, без которого Варя сидела уже много месяцев и по которому, честно сказать, весьма соскучилась.

Девушка осторожно разложила три таблоида рядом. Если только газеты не переписывают одна другую… Если только это не централизованная информация, поступившая по каналам какого-нибудь агентства «Чудо-пресс», поставляющего своим подписчикам враки и выдумки… Варвара еще раз пробежала все три сообщения, одно за другим, и по отдельным, почти неуловимым признакам – разный стиль, подлинные (похоже) места действия и фамилии потерпевших – Кононова почувствовала: нет, заметки написаны не одной рукой, вряд ли организованы из единого центра, друг с другом не связаны – и в то же время ох как перекликаются между собой. До жути!

Варя подхватила газеты и помчалась к полковнику Петренко. Пусть лучше он костерит ее, что она сеет ненужную панику, чем они упустят время – возможно, в данной ситуации драгоценное.

* * *

Полковник Петренко пребывал в настроении благодушном. Возможно, сказывалось приближение Нового года; возможно, он предвкушал прием в Кремле по случаю профессионального праздника, на который он сегодня, впервые в жизни, был приглашен.

Однако, глянув на выросшую в дверях кабинета подчиненную, полковник понял: что-то случилось, Варя опять что-то нарыла. Он, не теряя времени, нацепил на нос очки для чтения, которыми с недавних пор начал пользоваться, и протянул руку к газетам:

– Давай!

Первой в стопке оказалась общероссийская «Икс-пресс», открытая на нужной странице. Искомую заметку девушка пометила маркером. Петренко взял листок и с чувством прочитал заголовок:

МУЖ ИЗВЕСТНОЙ ПРОДЮСЕРШИ ВЫПРЫГНУЛ С СЕДЬМОГО ЭТАЖА.

Саркастически хмыкнул и с выражением начал читать заметку:

– «Вчера ночью жители элитного дома, что на улице Плющиха в Москве, были разбужены шумом падающего тела…» – Оторвался, покачал головой: – Лихо закручено! – Затем начал искать в газете выходные данные.

– Газета вчерашняя, – подсказала Варя, научившаяся за годы службы понимать начальство не то что с полуслова, но и с полужеста.

– Значит, все произошло третьего дня? – глянул поверх очков полковник.

– Да, – пожала плечами Кононова, – если они, конечно, не врут…

Под «ними» она разумела журналистов. Петренко охотно подхватил:

– А «они», как известно, врут всегда или почти всегда.

– Ну, некоторые не врут, – без особой уверенности возразила Варя.

– Значит, брешут, – безапелляционно отозвался полковник и погрузился в чтение, проборматывая наиболее важные моменты статьи: – «Антон Рутков, муж известной музыкальной продюсерши Наины Рутковой, выпал из окна своей квартиры на улице Плющиха примерно в половине четвертого утра. Когда подоспели случайные прохожие, «Скорую» вызывать не пришлось: мужчина был уже мертв… Милиция сообщила о случившемся жене. Последние годы Рутковы жили отдельно, но не разводились формально. Госпожа Руткова не скрывала внебрачные связи, прославившись, в частности, романом со своим подопечным, 21-летним певцом Иоанном. Как рассказали нам жители дома, в котором в последнее время проживал ее супруг, господин Рутков существовал на средства жены, которая выделяла ему ежемесячное содержание, и вел паразитический образ жизни. 39-летний Антон Рутков нигде не работал. В последнее время он увлекся компьютером и сутками напролет либо играл в игры, либо торчал в Интернете…» Пассаж про компьютеры подчеркнула ты? – вдруг спросил Петренко у подчиненной.

– Я, кто ж еще, – отозвалась девушка.

Полковник кивнул и продолжил:

– «…Когда милиция вызвала госпожу Руткову, та срочно примчалась на место происшествия. С ее помощью правоохранители открыли стальную дверь и осмотрели квартиру господина Руткова. Ничего подозрительного найдено не было, если не считать включенного компьютера. Как об основной версии, милиция заявила о самоубийстве Руткова. Однако в квартире никакой записки или других улик, объясняющих, почему он вдруг решил свести счеты с жизнью, обнаружено не было…» И здесь про включенный компьютер снова подчеркнула ты? – обратился полковник к Варе.

– Я.

– А зачем?

– А вы прочитайте другой материал. – Кононова протянула Петренко вторую газету.

– «Королевские вести», – почтительно продекламировал название печатного органа полковник. – Это что, новости из Букингемского дворца?

– Не «королевские», – улыбнулась Варя, – а «королевские», по названию города в Подмосковье. Там на третьей странице.

Вторую заметку полковник читал уже про себя, без шуточек: верный признак того, что информация, доставленная подчиненной, его заинтересовала. Впрочем, Кононова с ее феноменальной памятью, натренированной еще в физматшколе и потом на факультете ВМК в МГУ, помнила статью почти дословно: