Аватар судьбы E-Book

Анна Литвинова

• Herausgeber: ЭКСМО
• Kategorie: Krimi
• Serie: Знаменитый тандем Российского детектива
• Sprache: Russisch
• Veröffentlichungsjahr: 2024

Seitenzahl: 432

Beschreibung

Когда Варя Кононова предложила своему возлюбленному Алексею Данилову провести отпуск на заброшенной черноморской турбазе в компании новых друзей, он сразу понял: это нужно ей в интересах работы. Ведь недаром Данилов - мощный экстрасенс, а Кононова - сотрудница засекреченной спецслужбы, изучающей всё странное и непознанное. Отдых проходил прекрасно, непонятно только, почему компания, в которой они оказались, запрещает пользоваться мобильными телефонами и на дух не переносит Интернета? И зачем руководителю этой группы, полковнику в отставке Зубцову, понадобились уникальные способности Алексея? Однако Варя даже не успела доложить о происходящем своему начальнику Петренко, как на мирных отдыхающих обрушился спецназ. К счастью, троим - Данилову, Варе и Зубцову - удалось ускользнуть. И бархатное ничегонеделанье неожиданно обращается для них в погоню за разгадкой самых жгучих тайн недавнего прошлого...

Leseprobe

Анна и Сергей Литвиновы Аватар судьбы

© Литвинов С. В., Литвинова А. В., 2015

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2015

* * *

Роман, равно как все его части, является плодом вымысла авторов. Любое сходство характеров/ситуаций/обстоятельств, а также имен героев и географических названий с реальностью является исключительно случайным и лежит целиком и полностью на совести читателя.

Всякое упоминание реально существующего или существовавшего лица объясняется лишь художническими задачами – оно является в конечном счете продуктом авторского воображения и ни в коем случае не должно быть расценено как попытка принизить его (лица) заслуги и достижения.

Наши дни

Полковник Петренко

На длинные июньские выходные полковник Петренко решил отправиться в Питер. Вместе с любимыми девочками – женой Олечкой и дочкой Юлечкой. Вроде ситуация в стране и мире была хоть и непростой, однако не предвещала ничего, что требовало его непременного присутствия в столице. А в городе на Неве, откуда он и его барышни были родом, они, все вместе, не бывали, почитай, лет десять. Полковник сам в командировки туда мотался – неоднократно. Олечка бывала еще чаще – навещала тещеньку, подружек, улаживала проблемы с квартирой. Даже Юльку они отпускали с друзьями – напитаться благородной северной культурой и порезвиться. А вот втроем – он даже запамятовал, когда ездили. Да и вообще, вместе не отдыхали, можно сказать, целую вечность: все служба его непростая виновата, то спецоперация, то усиление, то доклад первому лицу.

Хотя все условия для пребывания в Питере у них имелись. За семьей числилась целая четырехкомнатная квартира в старом фонде, на Лиговке, бывшая коммуналка. Правда, запущенная. Без ремонта обходившаяся чуть не с тридцатых годов. Меж ним и Олей было уговорено: когда полковник уйдет в отставку, они вернутся на родину, в Северную Пальмиру. Деньжат поднакопив, приведут жилище в порядок. Купят хороший паркет, сантехнику и обои. Наймут мастеров. Да они и сами белоручками не были. Оля могла обои наклеить, плитку уложить. А Петренко с сантехникой и электрикой прекрасно управлялся.

Можно было, конечно, в фатеру жильцов пустить, получать неплохой профит – вдобавок к невеликому полковничьему денежному довольствию и Олечкиному библиотекарскому жалованью. Однако они совсем не крохоборы были, скорее, бессребреники. К тому же противно: кто-то совершенно посторонний будет в их жилище ютиться, на диванах спать, в ванной намываться. И недостойно (Петренко считал) для российского офицера, начальника сверхсекретной комиссии, сдавать собственное жилье внаем, словно он барыга какой-нибудь. Вот и пустовало жилище близ Московского вокзала – их нечастых визитов дожидалось.

К нынешней поездке Олечка прекрасно подготовилась: заказала билеты в театр Додина и «Мариинку», разузнала, какие выставки будут в Русском музее и Эрмитаже, навела через подружек справки, в каких кафе можно столоваться вкусно и недорого.

Поэтому прожили три дня в родном городе, словно туристы. Даже специально друзьям-однокашникам не сообщали, что приезжают. Кроме обязательной музейно-театральной программы, много гуляли. Июньский Питер и белые ночи прямо-таки зазывали на проспекты, в сады и парки. Летний сад, правда, в обновленном виде совершенно им не понравился, обплевались. Зато Таврический и возрожденная Новая Голландия оказались выше всяких похвал. Вдобавок на катерке по Мойке-Фонтанке и каналам катались, на «ракете» в Петродворец выезжали. Погода царила роскошная: солнце долго не скрывалось за горизонтом, влажный ветер с Балтики вымывал с прямых проспектов все автомобильные миазмы, и долгими, теплыми, светлыми вечерами радостные многоязыкие толпы сидели на Невском за столиками, как на каком-нибудь Монмартре.

Всем поездка выдалась удачной, единственное – дочь, первокурсница Юлия, временами (по выражению Олечки) их обоих выбешивала. Петренко сам старался не обращать внимания, не раздражаться – но не получалось, и он, чтобы не вносить раздор в семью, возбуждался, но не возмущался, а только зубами порой скрипел. И все потому, что создавалось впечатление: отроковица вроде бы с ними, в семье находится, наслаждается, как они, красотами и культурным богатством Питера – а на деле пребывает где-то далеко-далеко. Ни на долю секунды, казалось, Юлечка не отрывалась от своего смартфона. Стоит присесть на минутку – в кафе, на лавочку в Петродворце, на скамейку катера, везущего по Мойке-Фонтанке, – телефон тут как тут. Юлечка ныряет в Сеть, включает службу быстрых сообщений – и только «месседжи» блямкают, и пальцы по виртуальной клавиатуре порхают. Непрерывное идет общение с посторонними гражданами и гражданками. Как будто они не втроем, своей маленькой дружной семейкой отдыхают – а с ними таскается огромный хвост разнообразнейших Юлькиных друзей! Честно говоря, полковника только мудрая супруга и удерживала от того, чтобы не взорваться, не наорать на дочерь, не вырвать телефон и не зашвырнуть его в канал. «Терпи, – исподволь уговаривала она мужа, пока юница не видит, и по плечу поглаживала, – время сейчас такое, она молодая, все они нынче в своих фейсбуках-инстаграммах сидят, лайки собирают!» Приходилось полковнику терпеть, стараться абстрагироваться.

В предпоследний день отправились на новую сцену «Мариинки» – девочкам, в особенности Оле, надо ведь было составить впечатление о недавно открытом сооружении. В итоге самому Петренко понравилось: чистенько, светло, эскалаторы. Отделка на Янтарную комнату намекает, питерскую красу. Однако рафинированная Олечка оказалась полна скептицизма: вокзал вокзалом! Дочка тоже, мамаше подражая, десяток нелицеприятных фоток интерьера и экстерьера сделала и, с соответствующими комментами, в Сети разместила. На балете полковник благополучно вздремнул – имелась у него способность спать сидя, чуть не с открытыми глазами, не выдавая себя ни всхрапыванием, ни заваливаниями.

А вышли после спектакля на берег Крюкова канала – красота, еще светло, хоть время к одиннадцати, погодка теплая, радостная толпа вокруг – поэтому решили прогуляться пешком до Лиговки. Путь не близкий, да когда еще выдастся по летнему Питеру пройтись – ведь завтра вечером домой, в Первопрестольную, отправляться. Но не успели даже до Садовой дойти – вдруг звонок: подал голос личный петренковский служебный телефон, с которым никогда не полагалось расставаться (а полковник, в полную противоположность дочери, рад был куда-нибудь сотовые забросить и хотя бы в праздники о них не вспоминать!).

Звонил секретарь куратора – а это означало, что звонок суперсерьезный. Когда Петренко год назад назначали начальником сверхсекретной комиссии, он все гадал: кто станет теперь его непосредственным руководителем? Как будут строиться связи и отношения с начальством? Он издавна знал, что комиссия подчинена непосредственно первому лицу, больше того, даже о ее существовании ведал только самый ограниченный круг лиц: президент, министр обороны, начальник Генерального штаба… Однако кто ей непосредственно управлял? Ведь не может быть, чтобы его, как начальника комиссии, каждый раз на доклад вызывало непосредственно первое лицо, не правда ли?

Так и случилось: президент делегировал свои полномочия в части руководства комиссией куратору – абсолютно надежному человеку из своего близкого окружения, довольно известному для того, чтобы его знали и боялись все служивые и чиновники, но не достаточно мелькавшему на телеэкранах, чтоб его ненавидела оппозиция или народ. На взгляд полковника, куратор – по имени Павел Андреевич Сухотин, а по должности заместитель главкома Совета национальной обороны – занимал четвертое-пятое место в окружении президента и имел к нему постоянный доступ. А это давало полную гарантию, что вопросы комиссии будут решаться на самом верху.

При первой же встрече куратор, умный, спокойный и дельный, полковнику Петренко понравился. С ним можно было работать. Единственная проблема – со временем у нового непосредственного начальника обстояло туго. Понадобится полковнику с ним встретиться – следует высказать свое пожелание секретарю и порой неделями ждать. А сам куратор, если ему нужно, вызывает на прием, как нарочно, в наиболее неудобное время. Например, как сейчас – в ночь на последний из длинных июньских выходных.

– Павел Андреевич ждет вас завтра у себя, на объекте два, в час дня, – молвил секретарь («объектом два» звалась в чиновничьем обиходе госдача куратора). – Доклада от вас не требуется, время беседы – пятнадцать минут. Куда за вами подать машину? – Так было меж ними принято: за Петренко заезжал один из автомобилей Сухотина, чтобы не морочиться с пропуском в особо охраняемую зону.

– Вы знаете, я сейчас в Петербурге нахожусь… – начал Петренко.

– Сейчас решим этот вопрос, – перебил его секретарь, – оставайтесь на линии.

В трубке заиграла музычка, как в каком-нибудь средней руки автосалоне. Через минуту секретарь снова подключился:

– Ваш поезд завтра. «Сапсан», в шесть сорок пять утра, билет будет в кассе номер тридцать восемь. Поезд прибывает на Ленинградский вокзал в десять тридцать. Я распоряжусь подать за вами машину в двенадцать – домой или в офис?

– Лучше на работу, – молвил Петренко, вовремя сообразив, что перед встречей с куратором надо по своей линии со свежими совсекретными сводками ознакомиться – мало ли что случилось, вдруг Павел Андреич спросит, а он и не знает.

Секретарь отключился, а полковник принялся звонить дежурному по комиссии – распорядиться, чтобы за ним прислали завтра разъездное авто на Ленинградский вокзал.

От своих он отстал шагов на десять, а когда нагнал, Олечка повернула к нему сочувственное лицо:

– Что, вызывают? – супруга у него всегда с пониманием относилась к службе, никогда не возмущалась тем, что его часто не бывает с семьей в праздники и выходные; и любой отпуск, как сейчас, могут испортить. Хорошо хоть, всего один день у него отобрали, а целых три они вместе, втроем, на родине провели.

* * *

Куратор, что характерно, пригласил Петренко пройтись. Встретил у входа в дом, коротко пожал руку, указал на вымощенную плиткой дорожку меж сосен. Скорей всего, желание провести разговор на воздухе означало, что беседа будет особо конфиденциальной. В доме Павла Андреича наверняка профилактически слушают – и служба охраны, наверное, и тайная полиция. А вот на открытом воздухе организовывать прослушку до сих пор технически сложно, поэтому тут писать Сухотина вряд ли будут без особых на то оснований. Тем страннее и мельче показался полковнику, по сравнению с этим соображением, завязавшийся разговор.

– Знаете ли вы, полковник, – начал куратор, – организацию, что именует себя «древлянами»? Что-то вроде секты или подпольной группы?

Петренко порылся в памяти, но ровным счетом ничего не вспомянул и честно сказал:

– Никак нет, не знаю. А должен?

– Думаю, должны.

– Виноват, исправлюсь.

Куратор поморщился.

– Только не надо обещать мне к завтрему подготовить доклад. У меня и у президента по линии других спецслужб информация об этих чудиках имеется. У меня к вам другое поручение. Вам, полковник, следует получить о древлянах информацию из самых первых рук. Кто такие, сколько их, декларируемые и действительные цели, кто за ними стоит. Замечу, что о себе секта предпочитает не распространяться. По-хорошему, вам, полковник, следует внедрить в эту организацию своего человека, по возможности, как можно ближе к лидеру. Справитесь?

– Я уверен, что справимся, Павел Андреевич, только один вопрос: почему вдруг мы? Вроде не комиссии это задача – религиозными или псевдорелигиозными сектами заниматься. Наше дело – все загадочное, таинственное, необычное…

– Охотно отвечу, почему вдруг вы. Дело в том, что руководителем секты является некто Зубцов. Знаете такого?

– Полковник Зубцов? – вытаращился Петренко. – Он раньше служил у нас, в комиссии?

– Вот именно, – кивнул куратор.

– Был начальником научно-исследовательского отдела, ушел в отставку году в двухтысячном…

– В девяносто девятом. Вы его знали?

– Так точно. Встречались.

– И какое у вас о нем мнение?

– Человек он умный, хитрый… Мне тогда казался служакой до мозга костей и, безусловно, человеком преданным. Впрочем, люди меняются.

– Вот и расскажете мне, каков он сейчас. Насколько я понимаю, раз Зубцов начальником отдела в комиссии служил, он к наивысшим тайнам страны был допущен? Например, о Посещении?

– Вероятно, был. Да что я говорю – наверняка был!

– То-то и оно. Не стал ли он свои знания нынче в личных целях использовать, а, полковник?

Петренко ничего не ответил, куратор выдержал паузу, а потом сказал:

– Вот об этом вы мне, Петренко, и доложите. Спешки особой, я думаю, нет. Но и не тяните. Надежно и безопасно внедрите к ним своего человека.

Они сделали круг по участку и снова вернулись к дому.

– Не смею вас дольше задерживать, – куратор протянул Петренко руку и поспешил внутрь особняка.

Полковник отправился к зданию, где сидела охрана госдачи. Сейчас его снова усадят в машину с мигалкой и отвезут, куда он скажет. Он решил вернуться в расположение комиссии и посмотреть имеющуюся во всех источниках информацию о Зубцове и древлянах. И подумать над тем, кого внедрять в секту. Впрочем, ответ на последний вопрос почему-то всплыл мгновенно и сам собой. И чем дольше полковник думал, тем очевиднее – делать так и никак иначе! – это решение становилось.

Несколько дней спустя

Варя Кононова

Никто и никогда не дарил ей столько радости и счастья, как Данилов.

И ни с кем она не испытывала столько терзаний и проблем, как с ним.

Дело, разумеется, заключалось не в том, что она была (как многие российские женщины) в душе мазохисткой. Когда возлюбленный бьет ее, пьет, обижает, изменяет – а она от этого только тащится и еще сильнее по отношению к нему растекается. Варя была душевно и физически абсолютно здорова (иначе бы ее просто не взяли служить в сверхсекретную комиссию). Да и Данилов нисколько ее физически или морально не мучил, сознательно или даже нечаянно. Просто имелись между ними барьеры, которые мешали ей любить его навсегда, целиком, безоглядно. Начать с того, что она, встречаясь с Даниловым, самым прямым и непосредственным образом нарушала устав: все ж таки он являлся, ни больше ни меньше, объектом, который находился у комиссии в разработке. Пусть разработка и приостановлена. Пусть в данное время ничего предосудительного Алексей не совершает. Но, тем не менее, факт остается фактом: Данилов до сих пор числится в досье как один из потенциально угрожающих факторов. Если б любимый начальник, полковник Петренко, недавно ставший главой комиссии, узнал об их с Алешей связи, он бы по головке ее точно не погладил. До увольнения, наверно, дело бы не дошло – но выговор, а то и предупреждение о неполном служебном соответствии она бы точно схлопотала. И строгую указивку оставить Данилова в покое.

А оставлять ох как не хотелось! Пусть даже противоречие меж любовью и долгом оставалось не главным и даже не самым высоким барьером меж Лешей и Варей. Чего стоило иное: его немыслимые, нечеловеческие способности! Сначала-то, конечно, страшно приятно, когда вдруг он вырастает у твоей постели с порезанной, истекающей соком грушей: пожалуйста, угощайся, дорогая. И только потом понимаешь: где-то в глубине сознания (а может, даже подсознания) ты ведь хотела именно грушу! И он – похоже, еще раньше тебя самой! – это желание, таящееся у тебя внутри, сосканировал и бросился выполнять. Бр-р-р! Это ведь ужас, если подумать! Жить – да хотя бы просто находиться рядом! – с человеком, который всю тебя, до самого донышка, насквозь видит! А если ты вдруг чего дурного или совсем уж запретного захочешь?! Или подумаешь о нем плохо?

А скажешь ему про свои опасения – Данилов только хохочет: ерунда, выдумываешь ты все, что я мысли твои читаю, фантазируешь, у тебя воображение слишком развито! Я, говорит, специально, когда мы рядом, чтобы не смущать и даже случайно ничего не увидеть, ставлю полный блок. Образно говоря – в стакан с глухими стенками залезаю. И твои внутренние переживания, мысли и хотения для меня – полное табу. А если я вдруг догадываюсь о чем-нибудь, то это происходит, как бывает с любым, самым деревянным, обычным человеком – просто озарение любящего сердца. И не надо приписывать мне мефистофельские способности.

И хочется ему, конечно, верить – да не верится. И его магические способности для нее по-прежнему самая мощная и высокая преграда между ними. А возможные дети? Не то чтобы Варя их прямо так хотела-хотела, что жить спокойно не могла. Для нее все равно служба и любовь пока на первом месте оставались. Но она ведь уже не девочка. Как говорится, слегка за тридцать. Биологические часики тикают. Однако представить, что Алеша вдруг станет отцом ее сыночка или дочки, она никак не могла. А вдруг ребенок тоже необычным окажется? Положим, Данилов научился своими необычными способностями управлять, их на пользу себе, да и обществу, обращать. Однако сколько ему пришлось перед тем передряг пережить! Представить, что ребенок его таланты унаследует и, благодаря ее неразумности и недальновидности, так же будет мучиться, она не могла.

Во всяком случае, когда Данилов недавно заикнулся, мол, не пора ли им жить вместе, она… О! Если бы на его месте был другой! Другой человек, которого она, естественно, любила бы так же сильно, как Алешеньку! Или хотя бы вполовину меньше! Да Варя посчитала бы себя самой счастливой женщиной на земле! Она б ни секунды не сомневалась – бросилась со всех ног и перевезла к нему свои вещички. Но как только это предложил Данилов… Для начала с ней случился ступор: значит, он теперь будет все время ее слышать? И что она думает по поводу собственного целлюлита? Или слишком большой груди? Или его манеры разбрасывать по всем комнатам носки? Или что он никогда ее стряпню не расхваливает – принимает пищу, как должное, будто заказанную пиццу жрет, а она старалась, мучилась! Да мало ли еще в ее жизни бывает дел, соображений и фантазий, которые она хотела бы ото всех скрыть, а от него – тем более?! И на прямое предложение Данилова она столь же прямо ответила то, что думала: «Нет, Алеша, прости, я не уверена, что смогу жить с тобой». А он, разумеется: «Почему?!» А она: «Я же тебе объясняла: мне всегда будет казаться, что ты сканируешь мои мысли, желания, чувства». А он (раздражаясь): «Я тебе тысячу раз говорил, что по отношению к тебе, благодаря огромному уважению, я никогда этого не делал, не делаю и делать не буду!»

– Но ведь если захочешь – сможешь делать?

– Смогу, но не буду.

– И все равно я буду чувствовать себя с тобой не в своей тарелке. Прости.

Он (постепенно закипая): «Значит, когда мы лежим вместе в постели, ты в своей тарелке? Или когда встречаемся раз в неделю и ходим в пиццерию или в кино – тебе тоже нормально? Даже хорошо, если я вдруг твои мысли-желания считываю? А жить вместе – никак? Ах, ах! Вдруг я увижу в тебе что-то ужасное – страшное – запретное!»

Послушали бы их со стороны – он просит ее жить вместе, она отнекивается, – подумали бы: сумасшедшая! Особенно если бы знали, что она любит его всем сердцем и больше жизни (извините за выспренность). Но сожительства с экстрасенсом никому не пожелаешь. Вдобавок первый барьер сразу поднимается – тот самый, под именем «чувство долга»: если они будут проживать в одной квартире, гораздо выше вероятность, что у нее на службе узнают, что она делит свою постель и сердце с тем, с кем даже встречаться ей ни в коем случае нельзя.

Вот в таких довольно растрепанных чувствах явилась в тот день на работу Варя Кононова. После вчерашней ссоры они с Даниловым хоть и помирились, и скрепили мир добрым сексом, да только ночевали по-прежнему раздельно: он у себя дома, она в своей квартире. А раз продолжалась меж ними антиномия, сиречь неразрешимое противоречие, и выхода из нее не было видно – с утра Варю все на службе раздражало. И повышенные меры секретности бесили: подумать только, двум офицерам на входе пропуск последовательно предъявлять, хоть оба прекрасно ее знают, а потом еще отпечаток пальца у лифта сканировать! И то, что сидят они в помещении без окон, в подвале, на глубине десятиэтажного дома – чтобы ни одна ядерная ракета не повредила, хотя нужны ли они хоть чьей-то ракете? И то, что кабинетик у нее крохотный, и пребывает она весь день одна, лишь в экран компьютера впиливаясь. И то, что отделано присутствие деревом, с официозным шиком времен шестидесятых – а с тех пор в офисе комиссии ни разу ремонта и не делалось…

А тут еще начальник вызвал. Полковника Петренко Варя нежно любила (как начальника, разумеется, как начальника) и почитала справедливейшим существом на земле, однако нынче ей с ним ни видеться, ни разговаривать ни о чем не хотелось. Тем более понятно, что речь о службе пойдет, а у нее настроение – хоть рапорт об увольнении пиши.

Петренко, конечно, почувствовал ее угнетенно-раздраженное состояние – они почти пятнадцать лет вместе работают, никаких экстрасенсорных способностей не надобно, чтобы постичь собеседника. Однако служба есть служба, он только чаю попросил заварить да вазочку с конфетами из бара за панелями вытащил: «Лопай, Варвара, стимулируй мозговую деятельность, она нам очень понадобится». А потом завел разговор, из коего незаметно вытекло задание, сиречь – приказ: она, майор Кононова, должна под прикрытием внедриться в организацию неких «древлян», руководимую бывшим сотрудником комиссии Игорем Михайловичем Зубцовым.

– Зачем?! – прежде всего спросила Варя. Она была поражена.

Петренко указал наверх, в потолок – не моя, мол, идея, приказ с самого верха.

– Но почему вдруг нам, комиссии, интересны эти древляне?

– Объясню тебе, хоть и не должен этого делать. Зубцов ведь у нас служил. Он может использовать техники и технологии, которыми владеют наши офицеры, чтобы: а – вербовать новых членов; бэ – удерживать их в секте, вэ – готовить их к противоправным действиям. Выбирай, что тебе больше нравится.

– Чепуха какая! Да этим техникам сейчас любого на семинаре обучат – за две недели и пятьсот долларов.

– Вдобавок, – продолжил Петренко, – у него была высшая форма допуска – Зубцов осведомлен о самых важных гостайнах. Вдруг он начал разбалтывать сектантам то, что знает? Или вот-вот начнет разбалтывать?

– Но почему я, товарищ полковник? Я ведь совершенно не подготовлена! Никогда под прикрытием не работала. Больше того, даже представления не имею, как это делается.

– Ну, во‑первых, работала, хотя сама об этом не знала[1]. И прекрасно все получилось. А во‑вторых, мы ведь тебя не в бандитскую группировку внедряем. Не во вражескую разведшколу. Мирная секта со своими легкими причудами.

– Почему же она тогда нас заинтересовала, раз мирная?

– Повторяю еще раз: заинтересовала не нас. Это приказ сверху. А почему именно ты, поясняю. К древлянам этим, как в спецслужбу, нельзя постучаться и записаться. Наоборот, подобных инициативщиков они как раз не берут, сторонятся. А вербуют, напротив, тех, кто им сам оказывается нужен. А нужны им бывают как раз люди: а – молодые, бэ – высокообразованные, вэ – с образованием не гуманитарным, а естественным, желательно высокого уровня, а ты у нас все-таки МГУ окончила, вычислительную математику и кибернетику…

– Сто лет назад это было… – упрямо пробухтела Варвара и поджала губы. Задание Петренко ей решительно не нравилось.

– Вдобавок, – гнул свое командир, – у тебя есть еще одна зацепка, которая древлянам может понравиться. Я дружка твоего имею в виду.

– Кого это? – выпалила Кононова и почувствовала, как краснеет.

– Данилова, экстрасенса.

Варя опустила голову и почувствовала, как краска заливает все ее лицо. А начальник как ни в чем не бывало продолжал:

– Разумеется, использовать твоего ясновидца нам можно только втемную, не раскрывая карт. Но мне отчего-то кажется, что его личность, особенно в сочетании с твоей, будет для древлян весьма привлекательна.

Она никак не смогла сохранить невозмутимый вид или сыграть непонимание. Типа: «Не ведаю, что вы, товарищ полковник, имеете в виду». А он ее внедряться под прикрытием заставляет! Да она спалится в два счета! И откуда Петренко узнал про Данилова?! Хотя, скорее, странно было бы, если бы не узнал. Даже удивительно, что выведал и выложил карты на стол так поздно.

– Не беспокойся, Варя, – понял ее состояние полковник, – кроме меня, о твоей связи с Даниловым никто не знает. Только люди, которые мне об этом доложили, – но никого больше они извещать не будут, я предупредил. А я, в свою очередь, тоже оставлю их рапорт без внимания. Потому что – видишь – неисповедимы пути Господни. И твой экстрасенс нам пригодился. Пусть втемную его, да используем.

– Что же прикажете мне делать? – с трудом разлепила губы Варвара. – Как внедряться? Если они, как вы говорите, инициативщиков не любят?

– А помнишь, как говорилось в известном фильме? – развеселился полковник. Ему явно понравилось, как быстренько он переиграл Варвару, буквально в два хода. Вот что значит обладать достаточной информацией! Петренко процитировал комедийное: – «Будьте больше на виду. Посидите в ресторане, потолкайтесь в комиссионках, сходите на рынок. На вокзал можно…»

Все бы ему зубоскалить! Нет, сегодня она никак не любила полковника – скорее, ненавидела! А он продолжал гнуть свое:

– А пока древляне на контакт не вышли, я распоряжусь, чтобы коллеги из тайной полиции обучили тебя азам работы под прикрытием: как выходить на связь, закладывать тайники, уходить от наружного наблюдения. Ничего сверхсложного в этом нет. Не боги горшки обжигают, Варвара, совсем не боги!

Прошло несколько месяцев

Данилов

Как ни впаривай Варе, что он от нее навсегда стаканом непрозрачным отгородился, и как ни старайся не читать в ней лишнего, все равно: если пред тобой лежит раскрытая книга, даже если не хочешь, все равно приметишь в ней фразу-другую. Так и он про переменившийся Варин образ жизни быстро понял: это для работы надо. Но был не против. Требуется ей почаще ходить на премьеры, вернисажи, даже в клубы ночные – ради бога. Главное, что они вместе и ничего запретного или аморального не совершают. Наоборот, стали чаще друг с дружкой встречаться – не раз-два в неделю, а все три-четыре. (Однако идею съехаться Алексей потихоньку замял, видя резко отрицательную, даже паническую реакцию подруги.) А раз больше виделись – значит, и в постели оказывались чаще, а быть с Варюшей в койке – красивой, откровенной в чувствах, дебелой – Данилову очень даже нравилось.

Потом, правда, в июле, что ли, случилось совсем для нее не характерное: они в клубе с парой познакомились. Наверное, тоже Варе по службе надо, понял он. Святослав и Елена – чета примерно их возраста, по образованию инженеры, однако он трудится продавцом автомобилей в салоне, она – глава фирмочки, которая шторы шьет для богатых квартир и особняков. В отличие от них, новые друзья женаты, целых семь, кажется, лет, но детьми пока не обзавелись.

Съездили к ним на дачу, за тридевять земель, в Калужскую область. Потом к себе супругов пригласили (загородной недвижимости ни у Данилова, ни у Кононовой не водилось, пришлось в ее квартире на Новослободской поляну накрывать). А вскоре совсем необычная для Вари идея возникла: а поедем со Святом (так все сокращенно назвали нового знакомого) и Леной вместе отдыхать! Они большой компанией собираются. Занимают старую заброшенную базу отдыха на берегу Черного моря. Живут в домиках без удобств и палатках. Сами готовят, чуть не на костре. Наслаждаются отрывом от цивилизации.

Варя, хоть и генеральская дочерь, по молодости отдыхать обожала дикарем: байдарки-катамараны-восхождения-походы. И теперь вроде бы загорелась: поедем да поедем со Святом и Леной. Данилов, будь он проще или ревнивей, может, заподозрил бы, что она Святославом увлеклась, но тут почувствовал: поездка Варваре опять-таки по работе потребовалась. А зачем понадобилась да почему – так глубоко старался не влезать. В конце концов, он ведь обещал ей соблюдать дистанцию, в ее святая святых не вваливаться, даже по приглашению, не говоря уж без оного.

Плюс поездка сулила дополнительные бонусы: будут они неподалеку от Энска, родного города Данилова – появится шанс пройтись-прогуляться по милым сердцу и памяти улочкам, побывать на могилках отца-матери. Сводная сестра Алексея, Вероника Климова, переехала из Энска в областной центр, на поиски больших заработков, – поэтому ничто не мешало ему теперь посетить родину[2].

Сбор на юге наметили на первое сентября, когда как раз разъедутся по школам крикливые малолетние оболтусы. Ехать туда они с Варварой решили на машине Алексея. Заранее экипировались: купили палатку, тент, надувные матрацы, спальники, складные кресла, газовую плитку. Единственное требование, на котором категорически настаивала Варя, поставило Данилова в тупик: в компании, в которой они станут отдыхать, строжайшим образом запрещены сотовые телефоны, Интернет, спутниковое телевидение. «Поэтому никаких мобильников, планшетов, ноутбуков мы с собой ни в коем случае не берем», – ультимативно заявила она. «Почему?» – спросил он. «Не знаю. Такое правило», – ответила Варя.

Чего не сделаешь ради любимого человека! Пришлось оставить мобильные, да и планшет с ноутбуком, дома.

Варя

Когда бы не «гибэдэдэшники», таившиеся чуть не под каждым знаком ограничения скорости, дорога на юг была бы совсем прекрасной. Но Кононовой пришлось оставить дома, в сейфе, свои «вездеходные» корочки майора тайной полиции, равно как и любые иные предметы и записи, могущие идентифицировать ее как представительницу спецслужб. Она лишь заучила особый связной номер, по которому можно звонить в любое время дня и ночи. И, разумеется, телефон начальника – Сергея Александровича Петренко. Никакой иной связи с родной конторой за время так называемого отпуска не предусматривалось.

В первый день, в дороге, без сотовых телефонов, планшетов, ноутбуков и навигатора, Варя самой себе казалась юной и словно бы незащищенной, будто с ободранной шкуркой. Дорогу искали, как в старину, по карте. Когда спохватились гостиницу в Энске заказать, звонили туда по старинке, из телефона-автомата. Да, непривычно было без гаджетов – однако так хорошо оказалось ехать вместе с Алешенькой, что она против воли своей подумала: вот бы он снова завел разговор о том, чтобы им жить вместе – пожалуй, наплевать, что он доказанный биоэнергооператор и мысли ее читает, сегодня она бы сказала: «Да, да, да, мой мальчик!»

Но он о любви больше не говорил – шептал на ухо, разве что, когда они на ночь остановились в мотеле под Ростовом, но это не считается.

И все равно поездка пока радовала. Засветло они приехали в портовый город Энск, вселились в гостиницу – ту самую, лучшую в городе, в которой Алешка проживал, когда она во второй раз в своей биографии его пасла. Поужинали в прекрасном ресторане, пошли прогуляться по набережной. Данилов показал ей дом, в котором жил мальчишкой, с мамочкой и папочкой – трехэтажный, старый, еще пленными немцами в конце сороковых построенный. Продемонстрировал окна квартиры на втором этаже с видом на порт и на море: «Здесь и отец мой вырос, Сергей Владиленович. А через сорок лет – я. Я ребеночек поздний, ты знаешь».

– Может, зайдем? – предложила она. – Посмотрим, кто в твоей квартире живет сейчас? Как там все устроено?

Но он решительно отказался и помрачнел.

Назавтра Леша планировал съездить на кладбище, где похоронены были его родители. Потом собирались ехать на турбазу. Причем обставлена встреча была в духе шпионских романов: мобильников нет, месторасположение базы заранее не известно. Надо зайти в Энске на почту и получить письмо «до востребования», в котором будет изложено, куда ехать и как туда добраться. Краешком сознания Варя тревожилась, как бы в последний момент не оказалось, что это разводка, никаких древлян нет, а если даже есть, то они внезапно сорвались с крючка и выйти с ними на контакт никак не получится.

Но эти мысли не помешали ей вечером посидеть с Даниловым в ресторане на набережной, а потом улечься с ним в отеле в кровать размера «кинг сайз» и отдаться ему, как случалось только в отпуске, особенно бурно и безоглядно. А потом провалиться, словно в шахту, в ласковый и глубокий сон безо всяких сновидений.

Развилка‑1 1951 год

Данилов

Алексей, в громадном номере Энской гостиницы, рядом с жаркой и роскошной Варварой, сразу благодарно заснувшей, вроде бы тоже отключился, однако сон его оказался совершенно необычным, даже и на сон нисколько не похожим.

Виденье было до чрезвычайности реалистичным, и никаких примет сна в нем не имелось: ни странных скачков во времени или пространстве, ни несуществующих фигур или явлений, ни сверхъярких, мучительных чувств – страха, паники или, напротив, наслаждения. Вдобавок сон оказался с предысторией – чего во снах обычно не бывает. Да еще протяженный – и во времени, и в пространстве. Своего рода кусок жизни, словно бы снятый на черно-белую пленку, слегка подернутую сепией, словно в кадрах раннего Германа или Тарковского. По стилистике изображение походило на «Иваново детство» – с поправкой на то, что действие происходило не на фронте, в селе или окопах (как там), а в городе. И, конечно, со сном роднило ощущение: ничего из того, что происходило в видении, слава богу, наяву не случалось. Просто не могло случиться.

Итак, действие происходит в 1951 году в СССР. Это Алексей знает точно. И события видятся как бы его глазами. Но он в то же время понимает, что сам тогда еще не родился. Однако на свет уже появился его отец. Ему как раз в ту пору двенадцать лет исполнилось, и он, Данилов-младший, наверное, и впрямь перевоплотился в него, потому что все события видит словно бы глазами мальчика. И зовут его Сережа, как отца. События вершатся здесь, в Энске, где отец Алексея и впрямь жил в пятьдесят первом. Однако штука заключается в том, что это не совсем то время и тот город, что существовали тогда в действительности. Он будто находится в другой, параллельной реальности, которая могла случиться – да не случилась. А может, и случилась, да только в ином измерении, в несовпадающем и недоступном мире, куда обычным смертным вход воспрещен, а вот Данилову нечаянно удалось пробраться.

Итак, ему, герою сна, двенадцать, как отцу в пятьдесят первом, и зовут его Сережа, как отца. Проживает он в той самой квартире в Энске, которую сегодня днем демонстрировал Варе. В той, которую помнит Данилов: в их родовом, так сказать, гнезде, где родился и он сам в 1979 году (или, точнее, куда его принесли из роддома). Только во сне-видении на дворе год пятьдесят первый, и жилище с точно таким, как наяву, расположением комнат обставлено в соответствии с тогдашними возможностями и модой (то есть крайне скудно). А именно: на кухне стоят самодельные, грубо сколоченные стол и табуретки. Пищевые продукты хранятся в сшитых вручную мешочках на открытых, также домодельных, полках. В спальне царят железные панцирные кровати. Украшением комнаты служит дореволюционный буфет, который является одновременно хранилищем тарелок и книжным шкафом. А вот – новость, даже по сравнению с общей скудностью пятидесятых годов: почти все окна в квартире лишены стекол. И для тепла заделаны листами фанеры, а кое-где попросту забиты досками. Стекло чудом сохранилось в единственном окне на кухне, потому что оно выходило во двор.

Закладывать окна фанерой и досками, заколачивать их, он помнит, пришлось ему самому вместе с мамой. Еще немного Лобзик помогал. Впрочем, у Лобзика квартира такая же, с выбитыми стеклами. И Данилов помнит, что он, в свою очередь, тоже подсоблял соседу и другу в закладке окон подручными материалами.

Отца – его зовут Владилен, как звали деда, – у Данилова нет. Как нет папани ни у Лобзика, ни у других парней из его класса или со двора. Он знает, что отец призван в армию, он сейчас на фронте. От него уже довольно долго нет никаких известий, и потому по ночам мама часто втихомолку плачет. От отца осталось несколько личных вещей: трофейный серебряный портсигар со свастикой на крышке, привезенный еще с прошлой войны, с немецкой. Мощный фонарик, тоже трофейный, тоже немецкий. И новенький радиоприемник, советский, под названием «Родина».

Радиоприемник отец купил еще до войны – до третьей войны, как говорят иногда, уточняя. То есть в коротком мирном промежутке между сорок пятым годом, когда мы победили фашистов, и нынешним, пятьдесят первым, когда началась новая схватка – с империалистами. Странно, что отцовское радио, которое ловит даже Новосибирск, до сих пор не реквизировали. Советские власти, когда началась война, видимо, не успели – слишком быстро ситуация стала разворачиваться не в нашу пользу. А оккупационным войскам, кажется, на радиоприемник наплевать, – до того они уверены в себе и в собственной победе.

Жаль, что приемник на батарейках, а где их купить, непонятно. Во вновь открывающихся частных магазинах товаров, конечно, много – все импортные и дорогие, однако батарей Данилов как-то не видывал. Правда, Лобзик обещал раздобыть трансформатор и переделать приемник, чтобы работал от сети. Было бы здорово, в конце концов, «Родина» – единственный источник правдивой информации о мире. Оккупационной газетке и оккупационному радио веры не было и раньше, а с момента, как Сережа Данилов отыскал на коротких волнах «Радио СССР», вещающее из Новосибирска, они для него и вовсе существовать перестали.

Вот и теперь: он шел из школы, а в душе зрело предвкушение: придет домой, сделает бутерброд с проклятой американской тушенкой и поймает волну, на которой вещает несломленное советское правительство сопротивления.

Выходя со школьного двора, Данилов послушно надел респиратор. Респираторы бесплатно раздавали оккупационные власти, в неограниченных количествах, и строго следили за тем, чтобы все население, а особенно дети, носили их, находясь на открытом воздухе. Ношение респираторов проверяли и патрули, и дружинники-полицаи с красно-сине-белыми повязками на рукавах. Да и любой взрослый, сотрудничающий с администрацией, мог сделать замечание или даже отволочь в полицейский участок. А полицаи составят протокол и выпишут на маму неслабый штраф в оккупационных долларах. Поэтому лучше, конечно, респиратор на рот и нос надвинуть, хоть и дышится в нем погано. Однако правду говорят, что он от радиации здорово помогает – а радиации в городе и в бухте нападало дай-дай, проклятые янки постарались. Теперь спасать нас от нее взялись, умники.

Данилов идет домой из школы по берегу бухты. На песке валяются, один за другим, выброшенные на берег и ставшие привычным пейзажем четыре советских корабля. Их вынесла чудовищная приливная волна, когда на входе в бухту янки взорвали атомный заряд.

Данилов хорошо помнит тот день. Совсем недавно объявили полную мобилизацию, и отец отправился с вещмешком в военкомат. Его даже не успели отправить на фронт, как начались воздушные тревоги. Однажды они с матерью и соседями по дому прятались в бомбоубежище – слава богу, после второй войны пленные немцы выстроили его добротно, с мощной вентиляцией и, как впоследствии оказалось, запасами питьевой воды и пищи. Сперва самолеты противника к городу не прорывались, и в небе господствовала советская авиация. Потом бомбы все-таки стали падать на порт, а затем и на город. В то время вести с фронта, еще по советскому радио из Москвы, приходили самые неутешительные. С тяжелыми боями оставлена Варшава… Прага… Дрезден… Злые языки говорили, что армии недавно созданных социалистических государств не только не чинили препятствий объединенным войскам НАТО, где главенствовали фашисты из бундесвера, но и, наоборот, массово сдавались и даже переходили на сторону оккупантов. Так случилось и с народной армией ГДР, и с Войском Польским, и чехословацкой армией. Стойко держали фронт только болгары и румыны. А иначе, как массовым предательством, невозможно было объяснить, что буквально за несколько дней натовцы заняли ГДР, Чехословакию, Польшу и пересекли западную границу Советского Союза.

То, что случилось потом, разные источники интерпретировали по-разному. Оккупационная пресса вещала, что Советы ударили первыми, когда поняли, что начали проигрывать. Однако Совинформюро в своих передачах из Новосибирска утверждало, что атомную войну развязали империалисты, сбросив ядерную бомбу на Киев. Как бы то ни было, сообщалось: когда войска НАТО ступили на советскую территорию, наши ракеты средней дальности и бомбардировщики прорвались сквозь натовскую противовоздушную оборону и доставили ядерные заряды по адресу. Для начала полоснули по проклятым реваншистам из ФРГ, превратив в руины и выжженную землю десятки городов, в том числе Гамбург, Дюссельдорф, Франкфурт, Кельн вместе с Бонном. Упали советские ядерные бомбы также на Антверпен и на порт Роттердам, на Рим и Неаполь. Несколько ракет перелетело даже через Ла-Манш, и разрушенными оказались Лондон, Ливерпуль и Манчестер.

К сожалению, к берегам Соединенных Штатов наши бомбардировщики не пробились, а межконтинентальных ракет на вооружении советской стороны еще не было, только среднего радиуса действия. Вдобавок советские войска применили тактику выжженной земли. Они начали взрывать на своей территории тактические ядерные заряды на пути наступающих натовских войск. Сообщение об успешных атомных бомбардировках западных столиц было последним, что Данилов услышал по советскому радио из Москвы (отца к тому времени уже увезли на фронт).

Вскоре объявили очередную воздушную тревогу, они с мамой привычно поспешили в убежище, и в отдалении стали слышны звуки воздушного боя. А потом вдруг бабахнуло так, что Данилов временно оглох (и не мог полностью прийти в себя еще несколько недель), а по всему городу, как выяснилось впоследствии, вылетели окна, и все суда, находившиеся в бухте, затопило или выбросило на сушу. Вскоре после взрыва наступила звенящая тишина – а может, Данилов просто оглох. Имевшийся в бомбоубежище дозиметр показывал плавный рост уровня радиации – впрочем, пока не угрожавший здоровью.

Находившийся в бомбоубежище отставник старшина Егоров, инвалид, потерявший руку на второй войне, спустя несколько часов вооружился дозиметром и вышел из убежища. Вернувшись, рассказал: порт горит, его никто не тушит. Дом их, слава богу, цел, однако уровень радиации на поверхности таков, что более пятнадцати минут на открытом воздухе находиться опасно.

Новости обсудили всем убежищем и приняли решение – мама тут, как врач, отстаивала свою точку зрения непреклонно: из укрытия не выходить, оставаться внутри, покуда хватит запасов воды и пищи. Радио работать прекратило, и не действовало оно все десять дней, что они просидели взаперти. Однажды Данилов с Лобзиком, правда, пытались улизнуть, стянув противогазы, но, к несчастью, были пойманы и оштрафованы: три дня парням пришлось просидеть на воде и хлебе да решить по сто примеров из программы седьмого класса.

Егоров продолжал выходить на разведку. Рассказывал: уровень радиации падает, в городе тихо, однако никого из людей на улице нет, лишь валяется там и тут несколько трупов. А на одиннадцатые сутки он вернулся ошарашенным: власть в городе сменилась. Над горисполкомом подняли флаги США и НАТО, по улицам на джипах разъезжают американские патрули, в порту пришвартованы натовский сторожевик и транспортный корабль. Также везде разъезжают машины-поливалки, сметают грязь. В нескольких местах американские и итальянские солдаты раздают еду и респираторы. На стенах расклеены листовки на русском языке. Одну из них отставник сорвал и притащил с собой в укрытие. Все читали ее по очереди, плевались.

«Дорогие россияне (говорилось в листовке). Советское правительство низложено. Бывший диктатор страны, тиран и убийца Сталин застрелился. Так называемое Политбюро и бывшее советское правительство интернированы. Вся власть в стране перешла к народному собранию, которое возглавил полковник Вершинин.

Война, которую развязала клика коммунистов, принесла российскому народу неисчислимые бедствия. Почти полностью разрушены Москва, Ленинград, Киев, Куйбышев, Саратов, Краснодар и многие другие города европейской территории страны. Сейчас перед нами, честными российскими людьми, стоит непростая задача: совместно с пришедшими нам на помощь войсками США и НАТО минимизировать последствия ракетно-ядерной войны и радиоактивного заражения. Я призываю вас, друзья мои, дорогие братья и сестры, всячески поддерживать временную оккупационную администрацию, выполнять все ее приказы и распоряжения. Не щадя своих сил трудиться там, куда определят вас местные органы власти.

Нам предстоит огромная работа: расчистка завалов, дезактивация городов и природных богатств. В новых условиях следует научиться выращивать урожай, разводить птицу и скот. Но главная для нас ценность – это человеческая жизнь. Мы должны вырастить наших детей более счастливыми и сделать так, чтобы никогда на нашей святой земле не проросли вновь ядовитые семена ленинизма и советчины!»

– Коллаборационисты! – зло сплюнул инвалид Егоров. – Янки поганые! Человеческая жизнь для вас ценность?! Сперва полстраны поубивали, в руинах лежим – а теперь давай восстанавливай? Шиш вам!

Однако жить было как-то надо. А поскольку дозиметр показывал, что радиоактивность снизилась до приемлемого уровня, люди потихоньку стали выбираться из убежища, приводить в порядок дом и квартиры.

Мама отправилась на работу – как прежде, в детскую поликлинику. Практически весь ее персонал, женщины, вернулся на службу. Платить им стали в оккупационных долларах.

Многих детишек приводили на прием, по вечерам рассказывала мама, с острой лучевой болезнью – не каждому ведь, как им, повезло, чтобы в собственном доме имелось по всем правилам оборудованное бомбоубежище. Остальные в частном секторе по подвалам прятались, а иные фаталисты вообще не скрывались, когда объявляли воздушную тревогу. Они (и дети их) больше всего пострадали. Самых тяжелых отправляли в госпиталь, который натовцы оборудовали в близлежащем Суджуке.

Начались занятия в школе. Учили Сережу и его товарищей все те же учительницы и по прежним, советским учебникам, только предмет «Конституция СССР» отменили. Да портреты Сталина и других членов Политбюро, ранее висевшие в классах, сожгли.

Над зданием горсовета теперь реяли три флага: США, НАТО и почему-то Италии. Впрочем, вскоре стало ясно, отчего стяг повесили итальянский: Энск попал в зону оккупации макаронников, и среди патрулей и натовских матросов на улицах, кроме американцев, преобладали конфетные чернявые красавцы с Апеннин.

Заработали оба городских зимних кинотеатра, «Москва» и «Украина». Показывать в них стали американскую хронику, а также голливудские фильмы. Кино было не трофейное, как раньше, а совсем новое, поэтому, конечно, недублированное и без субтитров. Однако довольно быстро в залах соорудили специальные будки для переводчиков, и они оттуда гундели в микрофон.

В магазинах торговали, как до войны, без карточек, однако рубли хождения больше не имели – только специальные оккупационные доллары: банкноты с портретами американских президентов, чтоб им пусто было, однако разноцветные – красные, синие, фиолетовые. На хлебозаводе стали выпекать хлеб, а остальная пища была завозная и, как правило, консервированная, длительного хранения: тушенка, консервированные сосиски, яичный порошок, сухое молоко.

Открылись два ресторана, но вход туда разрешили только оккупантам. И еще русским девчонкам-проституткам. Откуда-то их вынырнуло неожиданно много. Подумать только, ведь еще пару месяцев назад многие считались комсомолками, клялись в верности родине-партии-Сталину, а теперь, за шоколадку или шелковые чулки, готовы были ложиться в одну постель с захватчиками! Проститутки кучковались на набережной, и вечерами их собиралось там много, до двадцати штук. Нормальные жители города, мама в том числе, плевали им вслед – а им хоть бы что. Повиснут на штатовском матросе или итальянском офицерике – и шмыг в ресторан. А иные, хуже того, под негров готовы ложиться! Самое обидное, что среди путан (так эти девки сами себя стали называть – на итальянский манер) появилась соседка Сережи по лестничной площадке, Виолка, которая только в прошлом году восемь классов окончила. Она, конечно, гораздо старше его и совсем взрослая на вид, и ничего у Данилова с ней все равно не могло бы получиться, но раньше он ее из девчонок во дворе выделял. Да что там говорить – вожделел втихаря! Но теперь, после того как она вышла на панель, Виолетта для него перестала существовать. Он даже обдумывал (и с Лобзиком обсуждал), не плеснуть ли в продажных девчонок соляной кислотой (которую они бы стырили из кабинета химии), но потом отставил эту идею. Сопротивляться подлым иноземцам надо, однако не путаны, по-своему довольно несчастные создания, должны быть главной мишенью.

В том, что далеко не все потеряно и биться с врагом необходимо, Данилов и его друг Лобзик были уверены. Их в этом приемник «Родина» убедил. Можете себе представить: однажды Сережа крутил ручку настройки и среди турецких, итальянских, англоязычных голосов и песен вдруг услышал голос самого Левитана! «Говорит Новосибирск, в эфире «Радио СССР», передаем сводку от Советского информбюро!» И из сводки явствует, что далеко не все для Советского Союза кончено! Политбюро и Совет Министров, которые возглавляет Никита Сергеевич Хрущев, временно руководят страной из Новосибирска. Тяжелые бои с империалистами идут на тюменском, челябинском, мурманском направлениях. Американскому десанту так и не удалось высадиться ни на Дальнем Востоке, ни на Камчатке, все атаки с воздуха и моря успешно отбиваются. В тылу врага ширится и крепнет настоящая партизанская война. Под откос пускают натовские поезда, партизаны нападают на автомобильные конвои и патрули противника.

Когда впервые Данилов «Радио СССР» услышал, он пришел в восторг. Пересказал маме, Лобзику. И они с другом – от мамаш, разумеется, втихаря – решили организовывать сопротивление. Левитан по Совинформбюро передавал для таких борцов инструкции: как, к примеру, приготовить «коктейль Молотова»: «Возьмите три части бензина или керосина, смешайте с одной частью любого масла, машинного или подсолнечного, и залейте в бутылку…» Или рассказывал, как соблюдать конспирацию и создавать подпольные «тройки» или «пятерки», а затем вредить оккупантам по-тихому: засыпать песок в баки с бензином, выводить из строя машины или оборудование.

В Энске, судя по всему, подпольщиков не водилось – ни листовок не встречалось, ни о диверсиях против захватчиков не слышно было. Видать, война развивалась настолько стремительно, что у них в городе партийные органы не успели оставить подпольные группы и партизанские отряды. Значит, мальчикам предстояло действовать самостоятельно.

И они с Лобзиком начали. Однажды, когда матери были на дежурстве в поликлинике (а работали они вместе), ребята написали (от руки, но печатными буквами) штук тридцать листовок: «Смерть натовским оккупантам!» А ниже поведали населению правду о положении дел на фронтах – ведь не у всех есть такой замечательный радиоприемник «Родина», и люди ни о чем не знают. Просто не ведают о том, что СССР еще не погиб, как утверждают коллаборационисты, а сражается, и советское правительство руководит борьбой из Новосибирска, и геройские солдаты, офицеры, партизаны и подпольщики отчаянно бьются на фронтах и в тылу за свободу Родины.

Мальчики наварили кастрюльку клейстера, взяли кисти. Пробежали ночью по бывшей улице Советов (теперь Главной) и площади Героев (так и не переименованной). Лепили листовки на столбы, стены домов и заборы. Хоронились от патрулей. В городе действовал комендантский час, с двадцати трех часов и до шести утра, и если бы их поймали, да еще с листовками, им была бы крышка.

Другое дело, что завоеватели в тыловом городе, в окружении продажных шлюх и ресторанов, очевидно, расслабились. Да, по улице Советов (врете, никогда она не будет Главной!) проползали на малой скорости джипы с солдатами в белых касках, светили в разные стороны прожекторами. Но, во‑первых, видно было и слышно захватчиков издалека, можно успеть спрятаться, а во‑вторых, действовали натовцы нехотя, без рвения, по инструкции.

Правда, ходили по улицам доморощенные полисмены – русские гады, переметнувшиеся на сторону врага. Этим авто не доверяли, они шлялись на своих двоих и вооружены были старыми советскими винтовками или пистолетами «ТТ». Полицаи были гораздо лютее, чем военная полиция. Они, если попадешь к ним в руки, разбираться не станут. Шлепнут на месте – хотя бы даже за нарушение комендантского часа, бывали и такие случаи. Одно слово – предатели.

И все же на первый раз ребятам сошло с рук. Они все закоулки и проходные дворы в центре Энска знали. Чуть заслышат чьи-то шаги на улице – сразу уматывают, не дожидаясь разбирательств.

Когда наутро Данилов шел в школу, специально крюк сделал, чтобы мимо развешанных листовок пройти. Кое-какие до сих пор висели, возле некоторых даже жители останавливались, читали, а одну, он сам видел, полицай с красно-сине-белой повязкой на руке зло содрал со стены аптеки.

А мама вечером, когда явилась с работы, сказала: «Говорят, на Советов кто-то листовки расклеил. Вроде бы почерк не взрослый. И листочки в клеточку», – и посмотрела выжидательно – вдруг Данилов похвастается-признается. А когда он сделал рожу кирпичом, пристально спросила: «Я надеюсь, это не ты?» – «Что ты, мама!» – очень правдоподобно воскликнул он. «Смотри, а не то подобные шутки могут кончиться очень печально. Бросят в концлагерь – и вся недолга. А то и расстреляют, не посмотрят, что несовершеннолетний».

Вылазку они с Лобзиком повторили еще раз и еще. Честно говоря, надеялись, что их найдут – не завоеватели, конечно, а, наоборот, подпольщики. Должно ведь все-таки быть в городе советское сопротивление! Об этом в книгах, что написаны были о прошлой войне, все время говорилось – в «Молодой гвардии», например: за борцами с «новым порядком» всегда стоит партия, она всем в тылу врага руководит.

Однако в Энске – нет, никакой подпольный горком на них внимания не обратил, приходилось действовать не только на свой страх и риск, но и по собственному разумению. Не дожидаясь ничьих приказов, они с Лобзиком в своей – подпольной мини-ячейке, состоявшей из них двоих, решили, что вести информационную борьбу против оккупантов необходимо, но недостаточно. Надо приступать к диверсионным актам.

Ни у одного из них даже не возникло сомнений, хватит ли им духу убивать людей. О чем тут говорить? Крошить проклятых захватчиков? Тех, которые топчут их землю? Заразили ее радиацией? Спят с их девчонками? Да никогда рука не дрогнет!

Как достать взрывчатку – тоже понятно. По химии у обоих «пятерка» была. А про взрывчатые вещества они с Лобзиком хоть на уроках и не проходили, но сами знали, как бомбу смастерить. И не надо никакого «коктейля Молотова», никакого бензина с маслом смешивать. Просто берешь три части вещества А, добавляешь одну часть вещества Б. Один из этих ингредиентов в кабинете химии, в лаборатории имеется. Другое в аптеке до сих пор свободно продается, им воду обеззараживают. Никому из врагов или коллаборационистов даже в голову не пришло изъять – расслабились они. Оставалось купить одно, украсть второе, смешать, сделать фитиль, и… Бабахнет – будь здоров!

Однажды, когда химичка опрометчиво вышла из класса, не закрыв кабинет, они с Лобзиком пробрались в лабораторию и щедро отсыпали в изготовленные из бумаги кульки вещества А. Вещество Б было уже закуплено.

В тот же день пошли из школы не домой, все равно мамаши на работе, а за город, к мысу Любви. Там принялись изготовлять бомбы, экспериментировать и тренироваться. Выбрали, в результате экспериментов, то количество взрывчатки, которое будет бить, по их солидарному мнению, наверняка, насмерть. Потом на квартире у Лобзика смастерили заряд. Приделали запал. Начинили бомбу гвоздями с обкусанными шляпками. К вечеру все было готово.

Мама опять дежурила – ей приходилось работать на две ставки, чтобы прокормить себя и сына. Заработок в оккупационных долларах у детского врача был крайне низким. Посему ничто не помешало Данилову выскользнуть во двор. Он кинул камешком в фанерное оконце Лобзику. Тот через минуту тоже вышел из подъезда.

Бомбу Данилов прятал под гимнастеркой. Они бросились к улице Советов. Респираторы, как и тогда, когда листовки клеили, надевать не стали – время ли думать о собственном здоровье, когда на такое дело идешь! Да и затрудняют маски дыхание – а если убегать придется?

План диверсии был таков. Еще когда прокламации клеили, они заметили: примерно раз в пятнадцать минут по улице Советов не спеша проползает «Виллис» с двумя янки на борту. Джип оснащен прожектором и пулеметом на турели. Когда машина едет по улице направо, к базару, американцы обычно светят и смотрят в правую от себя сторону. Когда идет налево, к бывшему пляжу, – в левую. Все у америкосов регламентировано. Хуже фрицев!

Мальчики будут прятаться за колоннами индустриального техникума. Когда машина пойдет к пляжу, оккупанты, соответственно, станут светить в противоположную от техникума сторону. Едва авто поравняется со зданием, бомбист выйдет из-за колонны, размахнется и швырнет свой смертоносный снаряд прямо в джип. Расстояние составит не больше десяти метров, и промахнуться будет трудно. Но попал – не попал, разбираться они не планировали. Сразу – тикать через проходные дворы домой. А там – пусть ищут.

На том и порешили.

Выбежали из двора. Людей на улице не было, все-таки комендантский час. Но не видно и полицейских патрулей. Светомаскировка отменена, электричество в домах есть. Кое-где заново вставлены стекла. За занавесками идет частная жизнь советских людей – с ходу и не скажешь, что вокруг война, что оккупация. С моря задувал сильный ветер.

За пять минут ребята добежали до улицы Советов и притаились в тени техникума.

Машина с патрулем как раз проехала в сторону рынка и скоро пойдет обратно.

Бомбу взял себе Данилов и отдавать ее Лобзику не собирался.

И вот стало слышно мягкое тарахтенье мотора. «Виллис» направился от рынка назад. Данилов вытащил снаряд, взял в правую руку, приладился. Самое сложное было выбрать момент, когда подпалить запал: надо, чтоб рвануло точно в момент, когда бомба угодит в джип – чтобы янки не успели ее отбросить. И чтобы раньше не грохнуло, в полете или, того хуже, в руках. Они много тренировались и решили, что оптимальным временем будет десять секунд. Поджигать станет Лобзик, когда «Виллис» поравняется с техникумом. А бросать – Сережа, когда автомобиль с оккупантами начнет от них удаляться.

Наконец джип, идущий со стороны базара и барахолки, поравнялся с ними. Яркий свет прожектора светил и впрямь в противоположную сторону улицы.

«Давай», – шепнул Данилов. Сердце колотилось. Лобзик щелкнул трофейной зажигалкой «Зиппо», которую потихоньку утащил у матери. Огонек не гас, мотался на ветру. Лобзик поднес пламя к фитилю. Фитиль загорелся, и Данилов начал отсчет: раз, два, три… На «пять» надо бросать. Он приноровился. Джип уползал от них. Он оказался гораздо дальше, чем он рассчитывал. Потребуется кидать изо всех сил, и то, может, не добросишь. В джипе двое иноземных военных. И впрямь – глядят и светят прожектором в другую сторону. Видны только спины в кителях, перепоясанные белыми ремнями, и белые каски.

Надо не дать им уйти, и Данилов швырнул бомбу – чуть раньше, чем рассчитывал. И сразу понял: снаряд попадет точно в цель. Бывает такое после удачного броска в баскетболе или подачи в волейболе: мяч еще не долетел, а ты знаешь: он упадет, куда нужно! Но бомба – ах, черт! – разорвалась чуть раньше, чем они хотели, чем планировали, – не долетев метров трех до оккупантов, над их головами, немного в стороне от джипа. Ба-бах! Раздался такой взрыв, что Данилова и Лобзика на мгновение ослепило и оглушило, а в районе, где двигался «Виллис», сначала полыхнула ярчайшая вспышка, а затем набух белый ком дыма, из которого вылетали ярко-белые усы. За этим дымом не было видно, что происходит с вражескими солдатами, но Данилов решил не медлить ни секунды и не рассматривать.

Шарахнуло будь здоров, и через пять минут здесь наверняка будут другие патрули. А о результатах доложит народная молва. Агентство «ОГС» – «одна гражданка сказала» – обычно не ошибается.

Оба, Данилов и Лобзик, развернулись, чтобы бежать, и тут услышали окрик по-русски: «Стоять! Руки вверх!» Прямо перед ними, в цивильных пиджаках, но с красно-сине-белыми полисменскими повязками на рукавах, стояли трое – полицейский патруль. Один был вооружен винтовкой Мосина, второй с пистолетом, третий с пустыми руками. Выражение их лиц не предвещало ничего хорошего. Данилов их хорошо запомнил, особенно старшего: невыразительное, блеклое, белесое лицо. Полицаи, представители власти, застигли подпольщиков на месте преступления – при попытке убить оккупационный патруль. Эти лбы под кепками, эти глаза, эти сжатые скулы Данилов, казалось, запомнит теперь надолго, на всю жизнь!

«Лобзик, бежим! – крикнул он. – В разные стороны!» – и сам бросился в перспективу улицы Советов, к рынку. Единственное, что он краем глаза заметил и что наполнило его радостью, – это джип оккупантов, развернутый поперек улицы, свисающие из него два неподвижных тела в белых касках и их кители цвета хаки, испещренные многочисленными кровавыми точками.

Данилов понесся по тротуару.

Ему вслед раздались одиночные выстрелы патруля. Вокруг засвистели пули.

Он дернулся – и проснулся.