Кошмар во сне и наяву E-Book

Елена Арсеньева

• Herausgeber: ЭКСМО
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Serie: Русская красавица. Романы Е.Арсеньевой
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 492

Veröffentlichungsjahr: 2024

Beschreibung

В один день изменилась тихая и налаженная жизнь Альбины Богуславской: зверски убита ее тетка, сама девушка только чудом избежала смерти... Пытаясь найти какую-то логику в круговерти страшных событий, она обнаруживает, что ее жизнь странным образом пересеклась с судьбой хирурга Германа Налетова. Год назад у него погибла племянница, и он решает сам покарать преступников. Но когда Герману и Альбине кажется, что справедливость восстановлена, неожиданно выясняется, что истинный вдохновитель убийства остался безнаказанным... Ранее роман издавался под названием "Убить, чтобы воскреснуть".

Leseprobe

Елена Арсеньева КОШМАР ВО СНЕ И НАЯВУ

В основу романа положены реальные события.

Автор выражает глубокую признательность хирургу Н.Г.П., работникам Нижегородской областной прокуратуры, а также дорогому африканскому другу Алесану А. Сулайе за помощь в работе над книгой.

Часть I АЛЬБИНА

Длинные белокурые пряди, разметавшиеся по полу, были первым, что увидел Гаврилов, когда загнал наконец прыгающий ключ в скважину и справился с замком.

В узком длинном коридоре горел свет. В другое время Гаврилов затосковал бы по поводу такого расточительства, не желают экономить электроэнергию, но сейчас он видел только эти волосы на полу рядом с кухонной дверью.

Гаврилов отшатнулся назад, невольно выпустив поводок. Задира Мейсон радостно кинулся вперед, огласив затаившуюся тишину хозяйственным лаем, обнюхал локоны неизвестной блондинки, вцепился в них зубами, рванул – и засеменил на своих коротеньких ножках к хозяину, волоча за собой спутанные пряди.

Гаврилов обморочно зашарил холодеющими пальцами по стене, силясь за что-нибудь уцепиться. Сейчас Мейсон вытащит в коридор отрезанную окровавленную голову…

Пес тявкнул, требуя внимания. Гаврилов осторожно повел глазами – и увидел у своих ног длинноволосый парик.

«Тьфу ты, пропасть!»

Спасительная струя сквозняка коснулась лица. Дышать стало легче, и все-таки он не переставал ждать новых подвохов…

О возможной беде и думал Гаврилов те несколько минут, пока на неверных ногах бежал по двору и трясущимися руками пытался отпереть дверь. Мысленно он готовился к самому худшему. Скажем, что вся квартира окажется обчищена. Но, судя по прихожей, где на вешалке, рядом с каким-то неведомым женским пуховиком, висит дорогущий кожан Рогачева, вещи не тронуты.

Однако сейчас до Гаврилова постепенно доходило, что существует нечто худшее, чем ограбление, и это худшее может его подстерегать.

Гаврилова просто-таки затрясло от мрачных предчувствий и от неистового желания оказаться сейчас дома, в тепле и уюте, перед телевизором, где шла бы очередная «классика советского кино»: тоже теплая, уютная и необременительная. Знать ничего не хотелось о разбитом стекле, так внезапно бросившемся Гаврилову в глаза… На беду, можно не сомневаться!

Хотя, с другой стороны, собаку-то все равно выводить надо было. У него уже вошло в привычку выгуливать Мейсона на этом пустыре между торцом панельной пятиэтажки и фасадом аналогичной девятиэтажки – правда, не достроенной. Никому и в голову не могло бы прийти, что Гаврилов здесь не только собачку пасет, но и Рогачева!

Привереде Мейсону этот пустырь жутко не нравился: здесь оставляли свои многозначительные следы доги, сенбернары и разные прочие овчарки – этакие собачьи авторитеты. А карлик Мейсон, смесь болонки с дворняжкой, хоть и знал свое место в собачьей иерархии, все-таки терпеть не мог, когда его в очередной раз тыкали носом в это самое: с дворняжьим-то рылом в сенбернарский ряд!

В этом он вполне походил на своего хозяина, который место свое на свете вообще и в московском мегаполисе знал отлично (Гаврилов служил во вневедомственной охране маслозавода и был первым кандидатом на сокращение), однако не выносил чужого превосходства. Именно эти качества: барственность и неприкрытое превосходство над всем остальным миром – и взбесили его в человеке, месяц назад пришедшем смотреть квартиру, которую сдавал Гаврилов. Фамилия нанимателя была Рогачев, однако Гаврилов, который накануне смотрел по телевизору старый-престарый, хотя и подкрашенный, фильм «Идиот», счел, что незнакомца следовало бы назвать Парфеном Рогожиным и никак иначе. Рожа у него была этакая – рогожная, с багровыми пятнами на щеках и опасным, затаенно буйным взглядом. Если бы Гаврилов не родился на свет бесталанным подкаблучником, он сразу дал бы Рогачеву-Рогожину от ворот поворот. Но… где черт не сладит, туда бабу пошлет: благоверная принялась незаметно тыкать в бок, щипать за ляжки – словом, всячески обозначать телодвижениями то, что она обычно выражала словами: «Ну чего цену ломишь? Сам знаешь, сейчас денег у народа – тьфу или чуть больше, ну кто двести баксов отдаст за панельную хрущебу, да еще на первом этаже, да еще с видом на пустырь? Уже год никому ее втюхать не можем. Сбавляй, сбавляй цену-то, не то упустим удачу!»

– Двести? – спросил в эту минуту Рогачев, бегая разбойничьим взглядом от Гаврилова к его напрягшейся в улыбке супруге. – А торг уместен?

– Уместен, уместен! – так и завилась Гаврилова половина, а сам он…

Господи, стоит только представить себе, что его жизнь обошлась бы без тревог сегодняшнего вечера, покажи он себя тогда настоящим мужчиной, – и плакать хочется!

– Уместен, отчего же? – буркнул Гаврилов и с облегчением ощутил, как супруга разомкнула на его тощем бедре пальцы, уже готовые к новому щипку.

По лицу Рогачева даже подобия довольной улыбки не скользнуло! Выложил сто баксиков задатку (сошлись на половинной цене) – и по-хозяйски двинулся «занимать апартаменты», как он выразился. Гаврилов, окончательно придавленный словом «апартаменты», тащился в кильватере, поскуливая что-то насчет цветочков, которые надобно поливать два раза в неделю отстоянной водой; штор, которые хорошо бы задергивать, когда включаешь свет, чтобы всякая шпана не зарилась на обстановку; да еще чтобы чистота блюлась в квартире, как физическая, так и нравственная, – в том смысле, что соседи недовольны, что жилплощадь сдается, значит, жить будет абы кто; ну и, конечно, чтобы хозяин, ежели он без предупреждения наведается проверить как и что, не оказался в неловком положении, столкнувшись с какой-нибудь…

Рогачев стал столбом, так что Гаврилов на полном ходу врезался в его широкую спину.

– Соседи умоются! – бросил новый квартиросъемщик загадочную фразу. – А если тебя вдруг занесет без спросу…

Он не стал продолжать – только повел могучим кожаным плечом, но Гаврилов всегда славился понятливостью.

И ведь послушался он Рогачева! И ведь не заглядывал в собственную, от родителей доставшуюся квартиру ни единого разочка за весь этот месяц… до той поры, когда, выгуливая Мейсона, увидел вдруг зияющую трещину в окне на первом этаже – как раз напротив щели между неплотно задернутыми (а ведь просил же, ведь нарочно же предупреждал!) шторами.

«Соседи умоются… соседи умоются…» – эти слова тикали монеточками в голове Гаврилова все те долгие минуты, пока он стоял в коридоре, напряженно уставясь в стену, словно хотел проникнуть сквозь нее взором и разглядеть, что делается в комнате. Почему-то страшно было шаг шагнуть.

Ну а Мейсон, убедившись, что хозяина не интересует находка, оставил возню с париком и, брезгливо скалясь, засеменил по коридору. У входа в комнату он вдруг замер, потом сел на задние лапы, задрал бесформенную, кудлатую голову и протяжно завыл незнакомым толстым голосом.

Мурашки ринулись играть в пятнашки на спине Гаврилова, и он принужден был вновь схватиться за стену. Однако кое-как справился с противной слабостью и на подгибающихся ногах дотащился до комнаты.

Шикнул на Мейсона. Однако тот, как профессиональная плакальщица, просто не мог остановиться, не доведя дела до конца, и продолжал выть.

Гаврилов осторожно заглянул… и схватился за грудь, увидав два полуголых тела, распростертых на полу в луже крови.

Стиснул руками горло, подавляя спазму. Со странной отчетливостью он различил у себя во рту вкус вчерашних разогретых, слишком жирных оладий, задубевших от соли прошлогодних огурцов и яичницы из трех яиц с непрожаренными кусочками сала. Все это было залито сверху кружкой чая, вкус которого тоже чувствовался самостоятельно.

Гаврилова мутило, ему было плохо, однако он почему-то не мог отвести глаз от волосатой, кустистой спины мужчины, придавившего всей тяжестью коротко стриженную женщину с грубоватыми чертами лица.

«Ее парик!» – понял Гаврилов, и от этого на диво логичного умозаключения муть перед глазами слегка прояснилась. Он смог даже осознать, что женщину видит впервые… в отличие от мужчины. Да, Рогачев запомнился в авторитетном кожане, а не в этих цветастых трусах, но это был он, постоялец! А в следующий миг Гаврилов разглядел аккуратную дырочку пониже левой лопатки Рогачева и понял, что оконное стекло было разбито не по рогачевской небрежности и даже не хулиганским камнем.

Оно было разбито выстрелом!

* * *

– Одной пулей, говорят, их и положили – вместе, разом, – торопливо бормотала тетя Галя, всовывая Альбинины руки в рукава халата. – Да скорей же, ну чего копаешься! Этого-то, мужика, насмерть под лопатку, прямо в сердце, ну а бабу его – тьфу, пакость! – в правое плечо. Рана-то легкая, навылет пуля прошла, кость не задета, но она башкой стукнулась, когда падала, – вот и отшибло память.

– Ее, значит, уже и допрашивали? Да тише ты, не дергай так! – Альбина вырвалась из бесцеремонных тетушкиных рук и, изогнувшись, сама завязала сзади халат. – И что она сказала?

– Допрашивали, а как же, – кивнула тетя Галя. – Опер тут с утра парился, ждал-ждал, не пил, не ел. Так в нее и вцепился, лишь только доктор разрешил. А она глазоньки вылупила: знать ничего не знаю и ведать не ведаю, даже имени своего, не говоря уж о том, как оказалась с простреленным плечом под убитым мужиком!

– Что, серьезно? – Альбина так и замерла с руками, воздетыми над головой. Накрахмаленный чепчик повис в воздухе. – Так-таки ничего не сказала?

– Ни-ни! Следователь как только ни извертался, чтоб ее пронять, да все впустую. Одни охи: не знаю, не помню, не имею представления. Там, в милиции, небось думали, что она в курсе, кто стрелял в этого, как его, а она-то… Конечно, сотрясение у нее легкое, я сама слышала, как доктор следователю говорил: мало шансов было мозги отшибить, а вот поди ж ты, проверь! Милицейский так и сказал: дескать, пользуясь этим легким сотрясением, она может имитировать какую угодно тяжелую амнезию. А мне кажется, здесь без обману. Ты сама услышишь, как она воет.

– Воет?.. – опасливо оглянулась Альбина. – Как это? Плачет, что ли?

– Говорю тебе! – громким шепотом выкрикнула тетя Галя. – Волком воет! Лежит в темноте, в потолок пялится – и… Ну иди, иди уже! – прекратила она живописное описание, заметив неподдельный ужас, сверкнувший во взгляде племянницы. – Иди, а то я просто с ног валюсь, глаза закрываются.

Глаза у тети Гали между тем совершенно не собирались закрываться, а были от возбуждения даже слегка вытаращены. И вообще вид у нее был на диво бодрый и оживленный. Впрочем, это ничего не значило. Альбина отлично знала за своей тетушкой эту особенность: засыпать, едва коснувшись головой подушки. Можно было не сомневаться, что, стоит Альбине оказаться за дверью, тетя Галя щелкнет задвижкой, бухнется на топчан – и мгновенно обнимется с Морфеем, да так крепко, что у Альбины не будет никаких перспектив освободиться от ночной кабалы, самое малое, до шести утра. Тогда тетя Галя вприскочку прибежит на пост – посвежевшая, отдохнувшая, взбодрившаяся, а ее многострадальная племянница украдкой переоденется и, страшно зевая, потащится на троллейбусе сперва на Щелковскую, домой: выпить кофе и смыть под душем больничные запахи, – а потом уже на метро на другой конец города, на Кутузовский: на работу. Совершенно непонятно, почему тетя Галя так уверена, будто Альбина сутками может обходиться без сна. Она жаворонок, у нее пониженное давление – наоборот, ей всякий недосып мучителен. Нет же. «Ты молодая! – вот и весь тетушкин сказ. – Я в твои годы, знаешь… ого-го! Вообще не спала, ночи напролет с парнями гулеванила!»

Может быть, может быть. Хотя Альбина слабо представляла себе тетю Галю, которая бы «вообще не спала». Скорее, упустив свое ночью, она в полной мере вкушала сладкого дневного сна.

Дневной сон… О, как счастлива была Альбина, когда работала в отделе постельного белья! Тогда ей несколько раз удавалось днем вздремнуть на той роскошнейшей итальянской кровати, что выставлена в витрине универмага, размять на том великолепнейшем разноцветном белье итальянского же производства свои замлевшие косточки, облаченные в чудную, расписанную хвостатыми птицами фланелевую пижаму (made in …). Теперь Альбине приходилось сидеть за огромным столом, уставленным несусветным количеством офисных прибамбасов, и изображать прилежную секретаршу. Конечно, очень может быть, что у таковой должны быть манеры гувернантки и русый узелок на затылке, но кто сказал, что при этом лицо ее должно иметь сонное и унылое выражение? А лицо Альбины из-за тети Гали трижды в неделю было очень сонным и более чем унылым, так что она не без оснований опасалась, что боссы универмага уже ищут ей замену.

Ищут! Да таких замен в Москве – только свистни!..

А тетушке ведь не возразишь. Сразу такое начнется… Ладно, лучше об этом не думать. Лучше верить в то, что вчера сказала Катюшка Калинина: «Если кого уволят, то явно не Богуславскую. У нее глаза до того лживые, что даже правдивыми кажутся. А начальство любит тех, у кого светлые, прозрачные, правдивые глаза!»

Альбина с трудом подавила желание свернуть в ординаторскую, чтобы там посмотреть в зеркало: в самом ли деле у нее такие глаза, как сказала Катюшка?

Сейчас, впрочем, было не до физиогномистики. Надлежало как можно скорее оказаться рядом с пятой палатой, где лежала раненая женщина и где, собственно говоря, и было предписано находиться тете Гале (в данном случае Альбине) большую часть ее ночного дежурства.

Осторожно приоткрыла дверь и постояла, вглядываясь в темноту.

Кое-что все-таки можно было увидеть, даже не зажигая ночника: на улице полыхала могучая реклама «Инкомбанка». Вот интересно, подумала Альбина, говорят, будто «Инком» рухнул, а реклама светит как ни в чем не бывало. Все равно как свет умерших звезд доходит через тысячи лет. Или вот еще подходящая цитата: «Он умер, но дело его (реклама его) живет!».

Глаза постепенно привыкли к полумраку, и Альбина разглядела две кровати по стенкам узкой палаты. Около каждой громоздилось таинственно мерцающее шаткое сооружение: капельница. По информации тети Гали, обе эти капельницы, что мертвому припарка. Больная слева лежала без сознания и могла отдать богу душу каждую минуту. Ну а справа находилась загадочная незнакомка. Ранение ее, строго говоря, относилось к разряду легких, сотрясение – тоже. Но все-таки жертва преступления, все-таки с амнезией… капельница была поставлена как бы для очистки врачебно-милицейской совести.

Ну, вперед!

Альбина осторожно вошла в палату и постояла над умирающей. Господи, сделай так, чтобы эта бедняжка не скончалась нынешней ночью! И опять мысли вернулись на привычный круг. Все-таки со стороны тети Гали жестоко подвергать племянницу таким испытаниям! Что из того, что Альбина живет в ее доме? Она платит тетке не меньше, а то и больше, чем если бы снимала комнату у посторонних людей. Конечно, тетя Галя чуть что – сулит оставить квартиру племяннице… после своей смерти. Но ей едва-едва пятьдесят, а с таким несокрушимым здоровьем она еще ого-го сколько проживет! Пусть живет, конечно… Вообще-то это была тети Галина идея, чтобы Альбина, приехавшая на завоевание Москвы, поселилась «у родного человека». Кстати, идея этого завоевания тоже не Альбине принадлежала, а тети Галиной сестре, матушке Альбининой. Сама-то она предпочла бы остаться в любимом Нижнем Новгороде, ну а уж если в Москве, то поселиться в общежитии. Может быть, и прижилась бы там, и полюбила бы пединститут, куда поступила опять же по матушкиному настоянию и где отучилась, так и не поняв, зачем, собственно, время тратила? Все эти книги, которые изучали на филфаке, она и сама могла бы прочесть, в порядке личной инициативы, а идти работать в школу Альбина никогда не собиралась. Вот уже третий год перебивается случайными заработками, которые почти все уходят тете Гале. Можно, конечно, вернуться домой, в тихий, а по сравнению с Москвой – просто-таки безжизненный Нижний Новгород, но маманя ведь на мелкие полешки испилит неудачницу. Всю жизнь Алина Яковлевна мечтала поселиться в Москве. То, что мечту осуществить самостоятельно не удалось, как-то не помнилось, а вот Альбину матушка поедом будет есть! Нет уж, лучше оставаться при тете Гале. Она ворчлива, конечно, и не без вздорности, и скуповата порою до тоски, но против ее сестрицы – просто шелест утреннего ветерка по сравнению с февральскими завирюхами!

Альбина оглянулась на раненую. Вроде бы спит. Слава богу. Не слышно жуткого воя, который сулила тетя Галя. Еще этого не хватало! И так боязно подойти к ней. Хорошо, если бы и раненой тоже ничего не понадобилось ночью: ни поильник, ни, наоборот, «утка». Хорошо, если бы ночью вообще ничего никому не понадобилось!

Увы, так не бывает. Ладно, Альбина согласна поухаживать за раненой, только бы умирающая как-то протянула ночь.

Склонилась над опасной больной и вслушалась в ее едва уловимое дыхание. Кажется, еще никому на свете Альбина так искренне не желала здоровья и долгих лет жизни, как этой почти незнакомой старухе! А тетя Галя все-таки дура. Сама себе яму роет. Или забыла, чем для нее закончилось вот такое же дежурство Альбины над умирающим в кардиологии?.. Строго говоря, она почти и не дежурила: у постели дремала на стуле жена инфарктника, а Альбина воспользовалась минуточкой – и прилегла на диване в коридоре. И вдруг – вопль:

– Сестра-а!

Альбина суматошно подхватилась: неужели игла капельницы выскочила из вены? Вроде бы все проверено… Но тут же до нее дошло: о капельнице так не кричат, таким голосом. И на бегу грохнула кулаком в дверь ординаторской.

Выскочил дежурный доктор: помятый, всклокоченный – видно, тоже пытался урвать минутку блаженного сна. Засветиться перед этим доктором Альбина не боялась: был из интернов, никого из сестер толком не знал.

Вместе они на рысях понеслись в палату, откуда исторгались непрекращающиеся крики. Одного взгляда хватило, чтобы понять: с капельницей-то все в порядке. А вот с больным…

Выпихнули рыдающую жену в коридор и взялись откачивать бедолагу. Ночь глухая за окном, но сна как ни бывало. И кололи его, и непрямой массаж сердца делали. Наконец доктор отчаялся и притащил дефибриллятор. По тому, как задумчиво разглядывал он матово мерцающие круги, Альбина поняла, что знакомство его с этим инструментом шапочное. Не исключено, даже еще более шапочное, чем Альбинино: она хотя бы видела действие дефибриллятора в кино «Забытая мелодия для флейты».

Конечно, можно было уже и не мучиться: душа несчастного инфарктника явно не стремилась вернуться в покинутое тело. Но молоденький интерн еще не забыл клятву Гиппократа, а потому сухим, ломким голосом приказал Альбине прижать дефибриллятор к неподвижной груди больного (только ни в коем случае не касаться металла!), а сам он будет пускать ток.

– Заряжается, есть пять киловольт!

Альбина изо всех сил притиснула круг к худой, ребристой груди, замершей в последнем вздохе, покрепче уперлась ногами в пол. Она ждала команды «Разряд!», и все же та прозвучала внезапно. Альбине показалось, будто этот самый разряд прошел сквозь ее тело…

А вслед за тем случился кошмар! Оказывается, кадры художественного фильма имели очень слабое отношение к действительности, потому что тело не просто резко, конвульсивно вздрогнуло. Нет! Конечности покойника взлетели высоко вверх – и руки заключили Альбину в жуткое объятие.

Конечно, длилось оно только миг, потом мертвые руки бессильно соскользнули и упали на пол, однако этого мига вполне хватило, чтобы Альбина испустила дикий, нечеловеческий крик, перебудивший всех больных в отделении. Всех – кроме несчастного инфарктника. И злополучной тети Гали.

С воплем:

– Что вы делаете, звери?! – в палату вбежала жена умершего. Бог знает, что ей померещилось, когда она увидела Альбину, в глубоком обмороке лежащую на груди покойника…

Потом был скандал. Его, к счастью, удалось замять. Тетю Галю чуть было не уволили, однако положение с медперсоналом было таким напряженным, что засоню оставили – только перевели в хирургическое отделение. Не меньше месяца – но и не больше! А потом тетя Галя взялась за старое…

Альбина вздрогнула. Послышались шаги в коридоре? А что, если дежурный врач не такой уж лентяй, каким живописала его тетя Галя, и все-таки отправился на обход?

Скрипнула кровать. А вот этот звук уж точно не послышался. Шевельнулась раненая. Тихо застонала, пытаясь повернуться на бок.

Альбина пересилила себя и склонилась над постелью:

– Вам что-нибудь нужно? Хотите пить? Нет, лежите на спине, на бок лучше не надо, а то повредите ране.

– Ты… кто? – выдохнула больная. Какой у нее хриплый, тяжелый шепот! Совершенно мужской. Неужели правда все то, что украдкой, захлебываясь от возбуждения, бормотала тетя Галя? – Ты кто такая?

– Сестра, – шепнула Альбина, всматриваясь в грубоватые черты. Ну и что, это еще не показатель. Некоторые женщины умеют наживать себе с годами такие личики…

– Чья? – опасливо спросила больная. – Будешь уверять, что у меня еще и сестра есть?

Альбина растерянно моргнула.

– Да нет, дежурная сестра. Вы ведь в больнице – неужели и этого не помните?

– А еще чего? – жадно спросила незнакомка. – Чего я еще не помню?

– Ну… не знаю, – пожала плечами Альбина. – Говорил же следователь, будто вы очень многое забыли после удара головой.

– По-нят-но… – протянула больная. – То-то смотрю, башка раскалывается, просто спасу нет. А где это я так тресну…

Больная запнулась, не договорив. У Альбины мороз по коже прошел. Интересная заминка!

В синюшном, бледном полусвете инкомбанковской рекламы она отчетливо видела, как больная ощупывает себя дрожащими руками. Движения были беспорядочны, путаны. Точь-в-точь так обирают себя умирающие, но глаза у больной блестели хоть и мрачно, но вполне живо.

Первым делом она ощупала длинные белокурые пряди, разметавшиеся по подушке и ее плечам. Один затейливо закрученный локон поднесла к глазам и даже понюхала.

– Парик, что ли? – спросила себя и с удовольствием констатировала: – Точно, парик.

Альбина непроизвольно кивнула. Тетушка говорила, что парик этой странной особе оставили нарочно. В приемном покое заартачились было, но милиция настояла. Дескать, надо учитывать каждую мелочь, которая позволит памяти вернуться.

Больная намотала на кулак роскошные кудри и дернула. Парик полетел на пол, а она принялась левой рукой ощупывать свою коротко остриженную голову.

Альбина пожала плечами. К чему вообще этот парик? Такие тифозные стрижки теперь носят очень многие, а если мелировать челку, вообще вид бывает очень даже недурной. Правда, челки у незнакомки не было: короткие волосы жестко топорщились надо лбом. Но все-таки ей без парика лучше. Белокурая путаница придавала лицу неприятное, лживое выражение. А так, пусть и грубоваты черты, но довольно приятны. Хотя…

Хотя без парика она еще больше похожа на мужчину.

Между тем раненая продолжала исследовать себя. Осторожно, чуть касаясь, трогала повязку, стягивающую правое плечо. На лице выражалась досада.

Рука скользнула на грудь, на живот и ниже.

Альбине стало неловко. Эта женщина с таким недоумением ощупывала собственное тело, как будто не может его узнать! А ведь небось все, что с этим телом сделано, произошло с ее собственного согласия. Впрочем… впрочем, амнезия порою вытворяет с людьми странные штуки.

Стоп… А что, если амнезия тут вообще ни при чем?! Недавно Альбина видела по телевизору в «Секретных материалах»: одновременно подстрелили преступника и полицейского, и когда врачам удалось одолеть клиническую смерть (кстати, не без помощи дефибриллятора!) и вернуть полицейского к жизни, в него каким-то образом вселился дух умершего преступника и начал принуждать совершать всякие гнусности, доведшие в конце концов опять до смерти. А тетка что-то такое говорила, будто эта женщина – или кто она там? – была ранена той же пулей, которой убили какого-то мужчину. Но что, если незнакомка тоже была убита? Что, если в миг убийства душа того человека вылетела из тела и через рану вселилась в новое? Теперь она обитает в новом теле, но никак не может понять, что же с ней произошло, куда она попала? То есть перед Альбиной сейчас находится мужчина, переселившийся не просто в тело женщины, а…

Альбина мысленно постучала себя по лбу. Все, конечно, гораздо проще. Говорят, операция вроде той, которую перенес (перенесла) этот (эта) особа, стоит безумных денег. Скорее всего, она (бывший он) просто беспокоится, все ли новоприобретенное на своем месте.

А может, тетя Галя, как всегда, что-нибудь напутала или наврала – с нее станется! – и перед Альбиной лежит самая обыкновенная женщина?

– Слушай, сестра! – В голосе чуть ли не рыдание. – А я – кто?

– Трудно сказать… – наконец проронила уклончиво. А и правда – трудно! Не брякнешь ведь вот так, с бухты-барахты: «Вы – мужчина, транссексуал, недавно перенесший операцию по перемене пола!» – Вы ведь ничего о себе не рассказали. На все вопросы милиции отвечали, что ничего не помните.

– Не помню, век воли не видать! – кивнула раненая (Альбина, умаявшись тасовать прилагательные, глаголы и местоимения из рода в род, решила все-таки принять за основу женский). – Они мне: каковы, мол, отношения с Рогачевым, как попала на его квартиру и кто в него стрелял? А я ни бэ, ни мэ! По идее, что-то ведь должно шевельнуться в мозгах, если его на мне чуть ли не без штанов нашли, а меня под ним, как говорят, и вовсе… – Она махнула рукой. – Ни-че-го! Ничегошеньки! Показали мне его фотографию – опять же абсолютный нуль. И вот сейчас лежу, мозги тасую, выжимаю, наизнанку выворачиваю – а ни капли информации. Кошмар прямо! Единственное, что помню, – какую-то девочку в белой шубке. Стоит, сапожком снег ковыряет… лет семи девочка. Глазки такие светленькие. И волосики светленькие, кудельками из-под шапки…

Шепот стал бессвязен и неразличим, а потом и вовсе стих. Больная замерла с закрытыми глазами, слабо перебирая простынку крупной красивой рукой. На среднем пальце мерцал перстень – массивная печатка. Об этой печатке Альбина тоже была наслышана от тетушки. Дескать, перстень красоты и ценности невиданной, с рельефной платиновой вставкой. Милиция будто бы пыталась снять его – в целях, так сказать, пущей сохранности личного имущества потерпевшей, – да не удалось. Только если с пальцем – так вросло кольцо. А в нем не меньше тридцати граммов золота!..

Алчный шепоток тети Гали прошелестел в памяти – и утих.

«Девочка со светлыми глазками, – задумалась Альбина, – в белой шубке… Может быть, у нее была дочка? Надо бы про эту девочку тете Гале сказать, пусть бы сообщила следователю. Наверное, это хоть какой-то след…»

Охотничья мысль была прервана легким порывом сквозняка. У Альбины зашевелились на шее легкие прядки, выпавшие из чепчика, а по спине снова пробежал озноб. Даже не сознавая, что делает, она невесомо отпрянула в сторону – в темноту, не тронутую мертвенными рекламными отблесками.

Фигура, стоящая в проеме двери, была неразличимо-темна, однако белизну халата Альбина заметила при слабом освещении из коридора.

Так и есть. Врач притащился.

Альбина уцепилась за спинку кровати, чтобы не сбежать панически и не угробить все дело. «В случае чего, скажу, что я из другого отделения, – решила быстро. – Скажу… скажу, что следователь, который сюда днем приходил, – мой знакомый, сосед, что ли, и он просил приглядеть за этой странной пациенткой».

Мысль показалась замечательной. Нет, все-таки она себя патологически недооценивает! Не столь уж она беспомощна и не приспособлена к жизни, как наперебой талдычат матушка с тетушкой!.. Только вот вопрос: первой поздороваться с доктором и начать объясняться или подождать взрыва его изумления?

Нет. Не стоит суетиться. Тем более, что он, кажется, и не замечает Альбину в ее укромном уголке за кроватью. И вообще доктор вроде бы не расположен к длительному осмотру. Может быть, он сейчас повернется – и…

Не повернулся, увы. Но и не сделал шага в палату. Стоял на пороге, пытаясь проникнуть взглядом сквозь синеватую полутьму.

Задремавшую больную, похоже, обеспокоил свет из коридора. Она приподнялась, опираясь на левую руку:

– Сестра? Сестра? Это вы? Пить мне дайте.

Альбина подавила милосердный порыв. Сейчас, сейчас. Вот только закроется за доктором дверь.

– Эй, кто там? – В голосе раненой зазвучал испуг. – Вам чего? Вы доктор, что ли? Ну так дайте попить.

Человек, стоявший в дверях, вошел в палату.

– Дашенька… – шепнул он чуть слышно, и Альбина почувствовала, как защемило вдруг сердце.

Кто такая эта Дашенька, чье имя он произносит с такой болью?.. А, вон что. Доктор перепутал ее с какой-то другой медсестрой.

«Я не Дашенька», – чуть было не заявила она, но онемела, услышав мучительный стон раненой.

Странная женщина уронила на подушку голову и забила по постели здоровой рукой. Игла капельницы вырвалась из-под полоски пластыря, но больная этого даже не заметила. Тело выгнулось дугой, с губ срывались бессвязные, хриплые звуки:

– Ты… ты пришел! Нет, нет, не надо больше! Отпусти, я не… Отпусти!

Альбина едва узнала голос раненой, так сдавил его страх.

– Тише, тш-ш! – успокаивающе шепнул доктор. – Я пришел за тобой. Пора домой возвращаться. Домой, понимаешь?

– Нет, нет! – Стриженая голова мучительно заметалась по подушке. – Больше не надо, не трогай меня!

– Вставай, вставай! – настойчиво шептал доктор. – Пора идти…

Раненая начала приподниматься, жалобно постанывая и поохивая.

– Нет, не хочу, не хочу! – слабо бормотала она, однако послушно спустила на пол босые ноги – и вдруг резко повернулась к Альбине, застывшей в полутьме так неподвижно, что она и сама, чудилось, забыла о своем существовании. – Сестра, сестра! Не отпускай меня! Спаси!

Альбину залило холодным потом от головы до пят.

Доктор угрожающе набычился, вглядываясь в нее, – и вдруг, вздрогнув, вскинул голову, замер, вслушиваясь в торопливые шаги, доносившиеся из коридора.

На миг Альбина увидела его четкий профиль, словно бы начерченный в ночи раскаленным лезвием: нахмуренный лоб с упавшей на него светлой прядкой, хищный нос, твердые губы. Нервно дернулась щека, и доктор прижал угол рта пальцем.

«У него тик, – подумала Альбина. – Нервный тик».

– Иду, иду, иду! – послышалось сладенькое пение тети Гали, и Альбина едва не рухнула, где стояла, – такое вдруг навалилось облегчение. – А я только на минуточку отвлеклась, список утренней раздачи лекарств проверить. Иду, Иван Палыч, вы не беспокойтесь, это я племяшку свою просто на всякий случай вызвала, присмотреть за раненой… Ой, это не Иван Палыч? Доктор, извините! Вы кто? Вы кто? Из какого отделения?

Незнакомец резко обернулся к палате.

– Я еще приду, – достиг слуха Альбины его напряженный шепот. – А теперь – спать. Слышишь? Спать!..

Послышался тяжелый скрип кровати. Альбина увидела, как раненая тяжело, боком, рухнула на подушку. Дыхание тяжело вырывалось из груди. Она и правда уснула!

Альбина перевела взгляд на дверь – и вздрогнула.

Никого! Странный доктор исчез!

Альбина покрепче сцепила зубы, чтобы подавить дрожь. В ушах все еще звучал этот шепот: «Дашенька…» – и сдавленный хрип раненой. Вот странно: незнакомец назвал больную таким хорошим, ласковым именем, звал ее домой, а она так испугалась.

– Алька, ты здесь? – Тетушка, подслеповато щурясь, заглянула в палату. – Алька!

– Здесь я, здесь, – Альбина шагнула вперед, как всегда раздраженная этой собачьей кличкой, которая не сходила с теткиного языка. При этом Галина Яковлевна натурально на стенку лезла, если кто-то называл ее Галькой. – Тише, не шуми. Всех перебудишь.

– Кто это был, а? – Тетя Галя закрыла за собой дверь и зажгла ночничок.

Альбина перевела дыхание. Только сейчас она поняла, как давила, как угнетала эта синюшная мгла! Устало пожала плечами:

– Откуда мне знать? Доктор какой-то.

– Док-тор? – Тетя Галя с сомнением покачала головой. – Если доктор, чего же он так чесанул от меня по коридору? Только пятки засверкали. И не к лифтам, а к боковой лестнице, чтоб на черный ход… Интересно!

Альбина промолчала. Хотелось прекратить этот разговор как можно скорее. Какая-то темная жуть шевелилась в душе, стоило только вспомнить его шепот и как рухнула на подушку раненая женщина, как зашлась тяжелым сопением…

– Сестра! – донесся лихорадочный шепот. – Сестра, ты здесь?

– Тут я, тут! – успокоительно зажурчала тетя Галя. – Чего тебе? Уточку? Или попить?

Раненая припала к поильнику, сделав несколько жадных, хлюпающих глотков. Отстранилась. Вытерла рот рукой. Слабо блеснул перстень… И вдруг вцепилась в халат тети Гали:

– Спасите меня! Спрячьте меня! Не пускайте его!

Тетя Галя, от неожиданности едва не брякнувшая наземь поильник, с профессиональной ловкостью высвободилась:

– Да ты что? Нет тут никого. О чем ты?

– Не знаю… не помню!

Больная опрокинулась на спину. Перекатила голову по подушке, завела глаза к Альбине:

– Но тут был кто-то. Вот она видела. Видела, ну скажи?

Альбина, перехватив быстрый теткин взгляд, с сомнением покачала головой.

– Не было тут никого, – выдавила она и чуть не сморщилась – до того фальшиво прозвучал ее голос.

Тетя Галя досадливо причмокнула. Поверила ли больная, осталось неизвестным. Она зажмурилась; из-под крепко сжатых, дрожащих век медленно выползла слеза.

Альбине стало стыдно. Ну чего они с теткой издеваются над этой бедолагой, у которой и так ничего нет: ни имени, ни памяти, ни даже пола? Чтобы как-нибудь дать выход внезапно проснувшейся жалости, натянула одеяло на вздрагивающие плечи, одернула сбившуюся простыню. И с тоской воззрилась на тетю Галю, которая склонилась над второй больной. Неужели тетушка сейчас отправится досыпать и опять оставит Альбину одну? А если вновь заявится тот… доктор?

– А, мать твою так и этак! – не то изумленно, не то сердито сказала вдруг тетя Галя. – Надо же, вот старая дура, до утра дотерпеть не могла!

– Что, простыни менять будем? – уныло спросила Альбина.

– Какие простыни! – взвилась тетя Галя. – Ты что думаешь, она обделалась? Как бы не так! Померла, зараза!

Сокрушенно покачала головой:

– Ну все, кажется, я поспала! Вся ночь псу под хвост. А ну, мотай отсюда, Алька. Чтоб через минуту духу твоего в отделении не было. Черный ход открыт, там пройдешь. Давай-давай, а я за Иван Палычем пошла.

Тетя Галя бесцеремонно вытолкнула племянницу из палаты, хотя никакой особой нужды в том не было: Альбина и сама спешила, не чая оказаться как можно дальше. Но не только неиссякаемое желание выспаться вымело ее из больницы, как метлой. Страх гнал… страх, что за поворотом мелькнут вдруг широкие плечи, обтянутые белым халатом, бритвенно-четкий профиль с упавшей на лоб светлой прядью, снова послышится отнимающий силы шепот…

Обошлось: никто на нее не накинулся ни на лестнице, ни в коридоре. Альбина даже успела на последний троллейбус, так что не пришлось тратиться на такси. И все же долго еще колотилась дома под одеялом, не в силах согреться и уснуть, снова и снова слыша это пугающее, надрывное: «Дашенька… Дашенька…»

* * *

Первый раз Кавалеров увидел своего отца с вертолета.

Раньше он думал, что самое страшное, виденное им в жизни, – та черная марь на берегу Анадырки. Несколько обгорелых колышков торчали из вечной мерзлоты. Между колышками бродили олени, пощипывая мягкими, замшевыми губами ягель.

Кавалеров споткнулся о колышек и чуть не упал. Рассердился, хотел выдернуть его из земли – не удалось.

– Пупок развяжется, – сказал тогда проводник. – Не выдернешь.

Кавалеров удивился. Земля, что ли, удержит? Мерзлота мерзлотой, а лето на дворе, так и пляшет все под ногами, будто идешь по мшаве где-нибудь на родимой Нижегородчине. И перед ним не бог весть что – всего-навсего колышек, какие забивают, чтобы закреплять углы палаток. Одним ударом топора вгоняют в землю – чего бы не вырвать?

Просто из озорства попробовал дернуть еще раз. С тем же успехом. Только поясницу заломило. Смех один! На лесоповале такие кряжи ворочать приходилось, а тут на колышке полуметровом мышцу сорвал. Да бог бы с ней, со спиной. Почему-то показалось, что колышек этот уходит в самую глубь земную – далеко-далеко, будто корень давно срубленного дерева.

– Гнали тут колонну, – неохотно пояснил проводник. – Еще в сороковом году. Ну, стали ночевать. Палатки разбили. А среди ночи в одной пожар вспыхнул. Коптилка опрокинулась или еще почему – черт его знает. Пламя мигом перекинулось на другие палатки. Люди выскакивают – горящие люди, бросаются кто куда. Ночь, тундра… человек на три шага отбежит – и поминай как звали. Ну, начальник колонны дал приказ окружить палатки и стрелять. Вот уж правда что – из огня да в полымя. Положили всех. И трупы, и не дострелянных кидали прямо в пожарище. Потом здесь долго еще песцы да росомахи хозяйничали, подъедали, что не сгорело дотла. А начальника колонны все равно под суд отдали: мол, многие могли убежать. Сдох где-то на этапе, а может, придавили его, когда слух прошел про те дела…

– Но все-таки ушел кто-нибудь? – спросил Кавалеров.

– А то! – после некоторого молчания буркнул проводник. – Уходили некоторые, рассказывают. Только разве вот так, в чем есть, по тундре уйдешь далеко? Немало косточек окрест белеет среди морошки.

Кавалеров ни о чем больше не спрашивал, только задумчиво смотрел на обугленный столбик посреди бесцветного, как бы пожухлого ягеля. Да уж, неудивительно, что кажется, будто эти невеликие колышки намертво в мерзлоту вросли. Точно, точно – пустили корни и доросли до середины земли, а то и всю ее насквозь пронзили. Проклюнулись деревцем на той стороне земного шара, в какой-нибудь благополучной Канаде или вообще в Австралии, хрен бы ее взял. Сидит под тем деревцем благополучненький буржуйчик и в толк не возьмет, отчего видятся ему под сенью этого деревца жуткие сны про ночь, про мороз, про пустыню белоснежную, про тощих, измученных людей, бегущих из огня – и нарывающихся на пули… своих же, таких, как они, братьев. Хотя… есть же присказка: «Кто тебе выколол око? – Брат. – То-то же так глубоко!»

Тогда Кавалеров еще молодой был, глупый, мало чего знал. Это уж потом он убедился, что на планете Колыма всякое бывает. Как-то раз подрядился в геологическую партию разнорабочим. Шли на точку, думали, ночевать придется прямо в чистом поле, ан нет – наткнулись на обветшавший барак. Обрадовались: захмарило что-то, уже и дождь начал накрапывать, а в бараке сухо и даже, можно сказать, чисто. Стекла почти все целые – чудеса, словом.

Кавалеров с напарником, еще одним таким же, как он, быстрым зеком, вошли в комнату, зажгли фонарь. Вдруг дверь открывается и входит какой-то мужчина. Кавалеров глядит и думает: вроде бы не наш. И не сразу сообразил, что мужик-то – в чем мать родила. И тут они с напарником еще больше удивились. Вслед за тем мужчиной вошла женщина – тоже раздетая. За ней – двое ребятишек. И все молчаливые такие, серьезные! Не глядя по сторонам, прошли по комнате и один за другим исчезли в стене, будто в настежь распахнутой двери…

Было это, было. Окажись Кавалеров тогда один, еще можно бы что-нибудь… как-нибудь… закреститься, что ли. Но вдвоем же оказались! И напарник с таким воем бежать кинулся! Это уж точно не померещилось Кавалерову. А его самого потом еще долго трясучка била, стоило вспомнить.

Но и это оказалось еще не самым страшным. А вот когда вертолет завис в Сусумане над Долиной смерти…

Огромное ледяное поле, на котором почему-то не задерживается снег. Вертолет опустился как мог низко, поземка взвилась вихрем, отлетела с темного, прозрачного льда.

Кавалеров увидел тела и лица. Лед играл под солнцем, и казалось, будто тысячи людей ворочаются на земле, не в силах встать. Смотреть на это было невыносимо, но Кавалеров все-таки смотрел.

Солнце сходилось и расходилось дымящимися снежными столбами. Меркнул короткий проблеск полярного дня. Что-то трепетало, вздыхало вокруг… то ли рыдало, то ли давилось сухим старческим смехом, Кавалеров никак не мог понять. Он не слышал гула вертолета – а эти звуки, тонко дрожащие в небесах, слышал.

Опять поглядел вниз. Один из тысячи, лежащих там, под слоем льда, резко взмахнул рукой, обратив прямо на Кавалерова взгляд темных, провалившихся глаз. Улыбка чуть коснулась обветренных, покрытых коростою губ.

– Улетаем! Давай отсюда! – закричал кто-то рядом истошным, нечеловеческим голосом, и Кавалеров какое-то время тупо смотрел на человека, который на подламывающихся ногах пытался добраться до пилота, прежде чем сообразил, что это столичный журналист, ради которого, собственно, и затевалась эта поездка.

Вертолет резко клюнул вниз, и какой-то миг Кавалерову казалось, что они сейчас врежутся в оживший, дышащий, расступающийся лед. Но нет – словно подброшенная некой силой, машина выправилась, набрала высоту, бодро потянулась на восток, в темноту возвращающейся ночи.

Кавалеров оглянулся. Души тех, что лежали там, подо льдом, реяли на закате, кричали тонкими протяжными голосами, словно птицы, вспугнутые с гнезд.

– Я уж думал – все, гикнемся в эту льдину, – виновато сказал потом, на аэродроме, журналист, суетливо суя деньги и бутылку спирта пилоту и Кавалерову. – Никогда со мной такого не было. Точно – думал, разобьемся!

– Пустой звук, – хмыкнул пилот. – Не бывало еще такого, чтоб в этих местах… Они могилу свою берегут, чужих отталкивают. Хоть на полметра от кромки льда, а вытолкнут машину – только бы от себя подальше.

Журналист смотрел непонимающе, дрожа губами, но пилот только рукой махнул:

– А, ладно. И стыдиться тут нечего. Редко у кого, кто это впервые увидит, душа из тела не рвется. Такие крепкие ребята, как этот вон, – кивнул на Кавалерова, – редкость.

Кавалеров ничего не ответил. Отвернулся.

Хвалить его было не за что: у глаз, в горле стояли слезы.

Отец. Так вот где мы встретились, отец!..

Потом он еще не раз приезжал в Долину. Стоял на кромке льда. Хотел пойти поискать отца, но так и не решился. По трупам идти? Он был готов – только не по этим трупам! К тому же опасался, что отец захочет оставить сына у себя, а было еще не время. Не время!

Кавалеров тогда работал в морге городской больницы сторожем. При морге был анатомический театр мединститута, и Кавалеров иногда видел, как студиозусы потрошат трупы. Сначала молодняк рвет с этого зрелища, а потом, глядишь, пьют кефир, булочками закусывают, сидя над распотрошенным человеком и зубря:

– Фациес артикулярис супериор… туберкулум майор… – и всякое такое.

Ходили в морг и врачи. Чаще других Кавалеров видел там одного: низенького, бледного, с вечно потным лицом. Он был похож на старого мальчика и носил смешную фамилию Щекочихин. Вот упертый был мужик! Год, не меньше, самолично вскрывал трупы детей, умиравших один за другим от неведомой, неизлечимой хвори. Это в Магадане был настоящий бич: смерти детей. Не меньше полтыщи померло – один за другим. И чуть ли не всех исследовал Щекочихин.

Постепенно Кавалеров с врачом сошелся ближе и даже помогал ему. Ну, трупик подаст, какой надо, внутренности в физраствор сложит. Да мало ли! Ассистировал, словом. Иногда разговаривали, хотя Щекочихин вообще-то был не говорлив. Но нашел, нашел-таки он причину смертельной болезни! Кавалеров прочел об этом в «Чукотской правде» и со странным тщеславием подумал, что тоже причастен к открытию Щекочихина, который на этом деле защитил и кандидатскую, и докторскую диссертации.

Теперь на прием к Щекочихину началось просто-таки паломничество. Очередь записавшихся растянулась чуть не на год, родители больных детей на него молились. Но в морг он ходил по-прежнему. Только стал еще молчаливее.

А потом его как прорвало:

– Скольких я детей спас, а что получил за это? Десятку к зарплате прибавили! На кафедре у всех рожи от зависти оловянные стали. Плевать им на то, что малыши больше не мрут как мухи. Плевать на то, сколько я сил положил, дневал и ночевал в трупарне. Главное, что этот недоносок Щекочихин (они меня так втихаря называют) вдруг р-раз! – и возвысился над ними, р-раз! – и… – Он махнул рукой и огляделся со странно тревожным выражением. – И никому дела нет, что я чуть не оглох здесь. А главное, мне и самому все это вроде бы уже не важно. Ни радости, ни гордости не ощущаю. Только в ушах по-прежнему звенит…

И он снова огляделся с тем же диким видом, вытягивая шею и тараща блеклые глаза, и без того бывшие навыкате. А Кавалеров тогда впервые подумал, что Щекочихин, пожалуй, немного того… не в себе.

А он все больше привыкал к Кавалерову и разговаривал с ним все охотнее. От Щекочихина тот, собственно, и узнал про Долину смерти, благодаря ему познакомился с пилотом, который согласился бы туда отвезти. Очень, очень советовал там побывать! «Знаешь, – говорил, – какая там аура… Тончайшая, трепетная… Я ездил туда заряжаться. Души заключенных свили там себе гнездо и дежурят, как на посту. Меня они не любят, но все-таки подпитывают».

«Точно, спятил мужик», – опять подумал тогда Кавалеров. Однако потом, поглядев в глаза мертвому отцу, он уже рассуждал иначе. Сходство своих ощущений и слов Щекочихина его поразило!

Потом они с доктором общаться перестали. Кавалерову до того обрыдло в морге, что хоть вешайся. Да и Щекочихина он уже видеть не мог со всеми его фокусами. Тот совсем свихнулся: вдруг начал вводить трупам наркоз. А когда увидевший это Кавалеров чуть не грянулся оземь от ужаса, пояснил с этим своим безумным и в то же время убедительным выражением:

– А разве ты не слышишь, как они плачут, когда я их вскрываю? Маленькие ведь. Младенчики. Больно им… Да не смотри ты на меня, как на идиота! – вскричал вдруг, впадая в один из тех необъяснимых приступов ярости, которые внезапно накатывали на него и так же внезапно сходили на нет. – Знаю, что говорю. Я как-то разговаривал с рабочими крематория. Так вот: они, отправляя гроб в печь, тоже слышат крики! А как же, закричишь тут небось, когда огонь кругом, когда от тебя в минуту остается один пепел…

Жуткие разговоры, конечно. Однако, если честно, Кавалеров не столько из-за Щекочихина с этой работы ушел, тем более что тот опять изменился, притих, глупости болтать перестал и бросил колоть трупикам анальгетики. Платили в морге маловато, а Кавалеров в это время уже твердо решил: пора подаваться на материк.

Сезона два-три он ездил с артелью старателей. Вот где были заработки так заработки! Чуть ли не больше того, что некогда случалось Кавалерову выручать за карточным столом. Да уж, на ловкости своих рук он мог бы сделать состояние, но… однажды ловкость эта уже довела его… Вспоминать не хотелось! И он накрепко зарекся, стараясь держать слово.

Однако первые свои честно заработанные деньги Кавалеров спустил, как дурак. Давненько не держал в руках столько деньжищ – вот и ошалел. После возвращения с поля сняли на три дня кабак – и гудели днями и ночами. Кавалеров знал, что такое настоящая гульба. Это когда берешь толстенькую пачечку четвертных, на худой конец – червончиков, тасуешь, будто колоду карт, наслаждаясь взглядами официанток или девок, которые слетались откуда-то на запах деньжищ, как мухи на мед, а потом поджигаешь этот веер драгоценный. Если пачка тугая, в банковской упаковке, деньги плохо горят. А стоит расшеперить их, разворошить, свободы дать… Вот именно – стоит! Чтоб посмотреть на лица официанток, как они от злобы давятся, от зависти. Потом швырнешь бумажки под стол – и свора готового на все бабья ныряет следом, матерясь похлеще бичей и чуть ли не зубами вырывая друг у дружки смятые денежки с горелой кромкой.

Вот так Кавалеров, вспоминая дни золотые, молодые, и прожег чуть ли не все заработанное. На оставшемся едва дотянул до нового сезона. Но после возвращения он уже в кабак – ни-ни! Все деньги прямиком отнес в сберкассу. Прямо как на плакате получилось: «Кто куда, а я в сберкассу!» И так же поступил в следующий сезон, и в новый, пока не почувствовал: пора уезжать. Подкатил восемьдесят пятый год, и Кавалеров звериным зековским нюхом уловил: скоро, очень скоро повеет ветром таких перемен, что тот, кто посеял этот ветер, сам не будет знать, куда от него, с порывами до штормового, деваться.

Напоследок он, конечно, к отцу съездил – проститься. Мысленно поклялся ему, что все сделает, как надо. Однако сам такой уж уверенности не испытывал, поскольку толком не знал, что, собственно, надо сделать.

Мысленно же попросил у отца подсказки. И ответ не заставил себя ждать – прямой и страшный ответ!

Буквально на другой день купил Кавалеров в ларьке «Чукотскую правду» – а там заголовок во всю первую страницу: «Маньяк-убийца арестован! Наши дети отныне в безопасности!»

Да уж, еще та была история… длиной в несколько лет. Раз в три или четыре месяца исчезал ребенок. Маленький, не старше семи лет. Милиция, розыск, то-се… Потом его находили – чтобы похоронить. Когда одного, когда и вместе с матерью, а то и с бабкой или с дедом. Не всякие выдерживали… Трудно выдержать было, не для всяких нервов. Детей насиловали, потом убивали – медленно, мучительно, явно наслаждаясь их смертью. Писали об этом в газетах много, а слухов страшных по городу ходило еще больше. По странному стечению обстоятельств, в том окраинном барачном поселке, где жил Кавалеров, погибло двое детишек, один за другим. Он даже их родителей знал, даже выпивал когда-то с дедом, который помер на месте от разрыва сердца, увидев трупик внука.

Да… сказать, что в семьи приходило горе, – это ничего не сказать! Эпидемия была своего рода – наподобие той, которую остановил когда-то приятель Кавалерова по моргу, Щекочихин. Вот именно! Одну остановил, другую – вызвал.

Странно: Кавалеров как бы и не удивился, обнаружив в газете портрет своего знакомца с броской подписью: «Доктор Щекочихин – спаситель и душегуб». Да, Щекочихин и оказался тем маньяком, который несколько лет держал Магадан в страхе. Врач-убийца, злодей, дьявол, монстр… Как его только ни называли! За головы хватались: те же руки, что исцеляли, сверхжестоко лишали жизни!..

Это Кавалерову кое-что напомнило. Газетную статеечку под заголовком «Врач-убийца». Старую такую статеечку – образца 1952 года. Из прошлой, а может, и позапрошлой жизни. Вспоминал ее, вспоминал ту жизнь – и не мог ужасаться поступкам Щекочихина, не мог его судить!

Кавалеров не знал, конечно, как отвечал Щекочихин на вопросы следователей: что, мол, вас заставило, как вы могли, и все такое. Он-то знал – или думал, будто знал. Души тех детей, которые кричали, и плакали, и реяли над Щекочихиным, будто едва оперившиеся птенчики над разоренным гнездом, требовали от него пищи. Требовали жертв… Не зря он потом перестал заглушать крики мертвых. Наверное, привык наслаждаться ими. «Подпитывался» – как там, в Долине смерти. И хотел слышать еще, еще… А потом ему стало мало мертвых голосов – захотелось слышать и живые. Живые крики боли… Жестокость и кровь – они ведь слаще и приманчивей любого наркотика. Этому Кавалерова научил Щекочихин – и тот был «чудовищу-маньяку», «врачу-убийце» благодарен, что ли, за это.

И еще было, за что вспоминать Щекочихина. Теперь Кавалеров знал, что нет ничего ужаснее, чем смотреть на труп своего ребенка и видеть его рот, полный окровавленного крика.

* * *

Когда Бузмакин покинул наконец витрину, Альбина со вздохом облегчения подумала, что судьба ее, пожалуй, все-таки хранит. И украдкой, тая улыбку, глянула сквозь стекло, стараясь разглядеть того, чей облик на сегодняшний вечер приняла эта самая судьба: крепкого широкоплечего мужчину лет тридцати, широкобрового, темноглазого. В его лице было что-то по-восточному загадочное, но он не кавказец, это точно. Кавказцев Альбина не любила – а кто их любит, кроме правозащитников? Торчат вечно перед витриной, пялятся, похотливо лыбясь, а то движения неприличные делают, будто прямо вот сейчас приспичило им женщину, а взять ее негде, так что приходится обходиться собственными ресурсами.

Нет, это был не кавказец. Может быть, татарин? А может, просто, как почти у всех русских, столько в крови намешано, что и не определишь, от кого, какого предка достались эти сошедшиеся на переносице брови и нос с горбинкой.

Сама себе не отдавая в этом отчета, она поглядывала сквозь стекло все откровеннее.

– Альбина, как мужик-то на тебя пялится, вон, все глаза уже проглядел, бедолага, ну повернись к нему! – где-то с час назад сказала Катюшка Калинина, изображавшая в отделе офисной мебели бизнес-вумен, диктующую секретарше какой-то бесконечный приказ.

С чего так заколотилось вдруг сердце? Альбина мгновенно выскочила из роли усердной пишбарышни и обернулась с совершенно непристойным любопытством. Тревожным взором обшарила все обозримое пространство.

Слава богу, это не он! Не тот… Почему, интересно, Альбина с затаенным ужасом ожидала появления перед витриной ночного гостя в белом халате, она и сама не могла бы объяснить. Но отчего-то не сомневалась, что их пути еще пересекутся. Все тело, все существо ее было сегодня наполнено предчувствием чего-то недоброго, тягостным ожиданием какой-то подлости от судьбы. Не Бузмакин ли что-нибудь задумал? Не выговор ли готовит? Шеф всегда праф-ф, а кроме того, к Альбине всегда есть за что прицепиться… Или кошелек потеряет. Или с тетей Галей в очередной раз повздорит. Вернее, тетя Галя – с ней… Но больше всего Альбина боялась вновь встретиться с тем человеком, услышать его вкрадчивый, настойчивый шепот. Не было никаких причин для этого страха, незнакомец ее вряд ли разглядел там, в палате, она твердила себе это опять и опять, но страх не уходил. Так боишься неосвещенного двора со сгустками тьмы возле подъездов. Так боишься неуклонно возвращающегося кошмара. Так боишься странного ночного скрипа или шороха в квартире, где никого нет, кроме тебя… Не можешь объяснить, почему, а все-таки страшно до крика!

И по сравнению с тем загадочным, слабо освещенным профилем – даже в пряди, упавшей на лоб, было нечто зловещее! – лицо парня с широкими бровями и темными глазами показалось ей удивительно симпатичным и располагающим. Альбина с некоторым трудом заставила себя вернуться к перебору клавиш компьютера, впервые пожалев, что мебель в витрине переставили и теперь приходится сидеть к улице спиной. А с утра-то как этому радовалась, вспоминая свое сонное, осунувшееся лицо!

Катюшка понимающе кивнула и, поправив на переносице очки, которые совершенно изменяли ее забавное, легкомысленное личико субретки на хищно-уверенное лицо деловой женщины, раскрыла громоздкую синюю папку и принялась диктовать Альбине. Диктовала все подряд. Кулинарные рецепты и косметические советы, статейки из «простеньких» газетенок. При этом она постоянно была, что называется, в роли: то заглядывала Альбине через плечо, словно проверяя, не написала ли затюканная секретарша корову через «а», то озабоченно черкала в своей папке, то задумчиво прохаживалась в витрине, демонстрируя бесценный, хоть и совсем простенький костюмчик от Гальерри и ножки «made in Russia», которые вполне могли быть включены в список национального достояния страны.

На сей раз она читала статейку, разоблачающую или восхваляющую национального мага Кашпировского.

– Чушь какая! – Захлопнув папку, Катюшка с брезгливым видом уставилась на экран, словно собственный доклад, отчет или что там она насочиняла, ее совершенно не устраивал. – В жизни не поверю, чтобы голос… какое-то слово… Чтоб из-за этого с ума сойти, вообразить невесть что, забыть, кто ты есть… Из-за какого-то слова! Подумаешь, велика магия: «Будь здорова!» – и она здорова. Очень просто так лечить: «Не пить! Не курить! Похудеть! Спать!»

«Спать!» – резко, на выдохе шепнул кто-то рядом с Альбиной, и она чуть не ахнула, вспоминая ночные приключения. Нет, напрасно Катюшка не верит в силу слова!

Вдруг нестерпимо захотелось кому-то рассказать о том, что было ночью. И давно надо было это сделать, тогда все беспричинные страхи сразу рассеялись бы. Говорят ведь, что даже дурные пророческие сны не сбываются, если их сразу кому-нибудь рассказать.

– А вот и зря ты не веришь! – оживленно повернулась Альбина к Катюшке – и взгляд ее скользнул по лицу парня, подошедшего почти вплотную к витрине.

Альбина осеклась, и впрямь ощутив этот взгляд как прикосновение. Даже щека загорелась, будто от пощечины, а может, и от поцелуя.

Она беспомощно уставилась в миндалевидные ласковые глаза, начисто позабыв, о чем собиралась рассказать Катюшке, и в эту минуту послышался голос, от которого у Альбины затряслись поджилки:

– Не говорил ли я вам, барышни, что в витрине не следует допускать резких движений? Надо двигаться мягко, подчеркнуто женственно!

И Бузмакин, грациозно ступая с носка на пятку, будто балетный танцор, возник в витрине, являя взорам зрителей костюмчик от самого настоящего Версаче – подарок фирмы-хозяйки универмага.

«Много ты понимаешь в женственности!» – усмехнулась Альбина. Девушки-манекены Бузмакина не выносили, и вовсе не потому, что он позволял себе лишнее, хотя бы в виде намеков. В том-то и дело, что Бузмакин женщинами вообще не интересовался и, будь его воля, вообще ликвидировал бы их как класс, а детей (исключительно мужского пола, причем всех, как один, этаких кучерявеньких блондинчиков-херувимчиков) выводил бы только в колбах, минуя младенческий возраст, а сразу выдавая готовый продукт от пятнадцати до двадцати пяти лет. Именно Бузмакин ратовал за сокращение количества девушек в штате манекенов. Будь опять-таки его власть, он их всех повыгнал бы и нанял голубоглазых юнцов. И даже на месте секретарши Альбины сидел бы сейчас какой-нибудь сладенький птенчик, бесстыдно выставив из-под стола кривые волосатые ноги.

За то, что в витрине офисной мебели работали только девушки, следовало благодарить менеджера первого этажа Людмилу Викторовну. Обладая совершенно противоположной боевой раскраской, чем Бузмакин, она активно внедряла девушек куда только могла, и хотя предпочитала ярких итальянистых брюнеток, вроде Катюшки, могла понять, что скромняги-шатенки (вроде Альбины) создают приятный для глаз клиентов контраст.

Голубой Бузмакин и розовая Людмила Викторовна вели между собой непрекращающиеся боевые действия, в которых победа шаталась, будто непристойная женщина, из стороны в сторону. Сейчас она как раз льстиво прильнула к Бузмакину, и тот спешил воспользоваться недолгим перевесом сил.

Даже не нужно особенно напрягаться, представляя, какими были бы последствия, застань Бузмакин Альбину и Катюшку в оживленной, личной беседе. По витрине расхаживал бы с важным видом очередной бузмаковский кадр, другой кривлялся бы за компьютером, ну а Катюшке с Альбиной пришлось бы забыть наезженную дорожку на Кутузовский.

Однако в данном случае Бузмакин не смог найти состава преступления. А за «неженственное движение» не уволят даже при том гомосексуальном беспределе, который царил в универмаге. Так что придется Бузмакину еще поклацать зубами, поджидая своего часа, чтобы вцепиться в Альбину и перегрызть ей горло. А кого надо за это благодарить, кроме судьбы? Того любопытного парня, так и прилипшего к витрине, его настойчивый взгляд!

– Живы, вроде? – почти не шевеля губами, пробормотала Катюшка, когда голубой нимб, реявший над Бузмакиным, слетел с витрины.

– Живы, кажись, – так же конспиративно ответила Альбина.

– Ну, коли так, давай взбодримся!

«Секретарша» выбралась из-за стола и походкой послушной девочки направилась за кофе для начальницы и для себя.

Это им разрешалось, потому что кофеваркам, соковаркам и автоматам горячей пищи тоже требовалась реклама, и Бузмакин не нашел ничего лучшего, как забабахать их в отдел офисной мебели. Может быть, это была тщательно продуманная диверсия? В смысле, зловредный менеджер вполне мог надеяться, что барышни, то и дело прикладываясь к синтетическим супчикам, сдобренным всякими калорийными пищевыми добавками, постепенно растолстеют и потеряют форму?

Ну что ж, основания для такой вот голубой, не побоюсь этого слова, мечты у Бузмакина были. Катюшка с Альбиной рекламировали автомат горячей пищи с превеликой охотой. Супчики были отменно вкусны. А кофе – так себе, средней паршивости. Поэтому Альбина нацедила для кофеманки Катюшки дымящейся коричневой жидкости, а для себя – грибного супу, жалея сейчас только об одном: не может она угостить этой вкуснятиной того парня, который упрямо топчется за окном. Замерз небось!

И… интересно, скоро ли уйдет?

Он не ушел. Однако, когда универмаг закрылся, Альбина его больше не видела. Сразу стало скучно, настроение рухнуло, будто карточный домик. И главное, уйти нельзя, надо торчать, как дуре, на этой дурацкой витрине! Еще хорошо, что сейчас зима, манекены работают всего на час дольше, чем весь универмаг, а летом пришлось бы кривляться дотемна!

Катюшка мигом заметила ее состояние и прилипла к стеклу.

– Ого, – присвистнула, вглядываясь в темноту, – наш-то друг, оказывается, не из слабонервных! Похоже, он крепко клюнул на живца! – Катюшка хихикнула, довольная своим каламбуром. – В смысле, на живого манекена. В смысле, на тебя, Альбуся!

Вообще-то Альбина терпеть не могла, когда Катюшка так ее называла: бабуся какая-то, но сейчас она даже забыла огорчиться по поводу несчастья носить такое имя, от которого невозможно образовать нормальную уменьшительную форму.

– Ты имеешь в виду… – шепнула нерешительно.

– Да, да! – кивнула Катюшка, упругой походкой возвращаясь к рабочему столу. – Он сел в очень недурственный «фордик» и по-прежнему не сводит глаз с витрины. Иначе говоря, с тебя.

– А может, с тебя? – усомнилась суеверная Альбина, однако Катюшка со знанием дела покачала головой:

– Вот увидишь!

И Альбина в самом деле увидела: когда истек этот бесконечный час и они с Катюшкой вышли на улицу, нарочно решив обойти универмаг не дворами, как всегда, а с фасада, именно рядом с ней распахнулась дверца молочно-белого «Форда», именно на нее глянули ласковые карие глаза, именно ей было негромко сказано:

– Привет… Можно тебя подвезти?

Альбина растерялась. Его голос из теплой полутьмы салона звучал странно-интимно. Она не была избалована такими приглашениями, такими голосами… И до сих пор еще ныло на самом дне души воспоминание о том, как ее «подвезли» несколько лет назад. Тогда Альбина совсем недавно приехала в Москву и стояла на обочине дороги, поджидая тетю Галю, которая собиралась сходить с племянницей в милицию и оформить временную прописку. Наклонилась, дурочка-провинциалка, к открывшейся дверце «Волги», которая вдруг остановилась рядом. Два парня с невинным видом спрашивали, как проехать к какому-то там заводу, а Альбина попыталась их уверить, что завод этот вовсе не на Щелковской, а на Пресне.

Она и ахнуть не успела, как грубые руки втянули ее в машину – и та понеслась по шоссе под хохот довольнехоньких парней.

– Вы что, вы что? – бестолково закричала она и умолкла, увидев у самой своей щеки кривое лезвие ножа.

– Не шуми, – поморщился рыжий, сидевший рядом с Альбиной, и приобнял ее за плечи. – А то уйдешь вся полосатая. Кому это надо? Лучше ложись по-быстрому, ну?

Альбина от страха впала в какой-то полуобморочный ступор. Голос пропал, а нож, маячивший около щеки, отбивал малейшую попытку сопротивления.

«Перережут горло и выбросят на дорогу!» – эта мысль окончательно парализовала ее сознание и тело.

Не сводя глаз с ножа, она опрокинулась на сиденье, неумело растопырила колени.

– Что, любишь, когда тебя раздевают? – хмыкнул парень, отдавая нож приятелю, который перегнулся с переднего сиденья, внимательно наблюдая за происходящим. – А ну, закинь ногу на спинку! – И грубо рванул на Альбине трусики.

Легонькая хлопковая одежка распалась на два белых треугольничка. Помахав ими в воздухе, парень брезгливо искривил свое веснушчатое лицо и отбросил жалкие тряпочки.

«Как же я пойду без них?» – ужаснулась Альбина, а потом все тело ее пронзила боль. Она едва успела зажать рот ладонью и проглотить крик.

– Черт!.. – обиженно воскликнул рыжий, неуклюже привскакивая на колени и принимаясь отирать себя обрывками трусиков. – Да она целка оказалась!

– Повезло тебе, – меланхолически отозвался водитель. – В наше-то время… это не каждому так повезет!

– Блин! Да на хрен мне такое везение! – чуть не со слезами возопил насильник. – Я вон джинсы испачкал кровищей!

– Ну, без крови такие дела не делаются, – философски заметил водитель. – А штаны снять надо было, в штанах кто трахается?

– Хорошо, хоть «молнию» расстегнуть не забыл! – хохотал-заливался темноголовый, стриженный под нуль сидевший рядом с водителем. – Ой, не могу, держите меня четверо! Чтоб в Москве… посреди дороги… целку подобрать?! Ну, Толик, это только тебе так повезти могло!

– Чего регочешь, козел? – дрожащим голосом огрызнулся рыжий Толик, пихая Альбину так, что она почти скатилась с сиденья и замерла в нелепой позе, трясущимися руками пытаясь одернуть платье. – Кто же знал, что на обочине девочка стоять будет? И юбчонка на ней вся прозрачная была, я думал…

– Эй вы, ублюдки! – возопил вдруг водитель, придерживая руль одной рукой и полуооборачиваясь назад. – Хотите сказать, чехлы мне изгадили? Ну, увижу хоть одно пятнышко…

– Ты лучше на дорогу смотри, – предостерег бритый. – Не хватало еще из-за твоих чехлов врубиться тут!

Альбина осмелилась шевельнуться, встала на четвереньки – вдруг увидела около самого лица ручку на дверце. Не раздумывая, вцепилась в нее, нажала, метнулась всем телом вперед.

Что-то жестко чиркнуло по локтям, по коленям. Все гудело вокруг.

Свист, визг тормозов, хохот…

– Дура, задницу прикрой! – заорал кто-то хохочущим голосом.

В глазах мигала красная мгла. Альбина слепо ползла вперед, пока не уткнулась лицом во что-то мягкое, пыльно-прохладное.

Зелень… трава газона!

На четвереньках, с неожиданным проворством ринулась к темной разлапистой массе, маячившей впереди. Вломилась в нее, дрожащими руками отводя от лица какие-то хлесткие прутья. Да это же ветки. Ветки кустарника!

Тупо, упорно забивалась она в самую гущу неожиданного укрытия. Сжалась в комок, с трудом восстанавливая дыхание.

Вдруг, суматошно вскинувшись, выглянула.

Мимо изредка проносились по шоссе машины. У обочины пусто! Серая «Волга» исчезла!

Альбина опять нырнула в спасительную зеленую тень. И сразу колени и локти загорелись огнем. Конечно, все до мяса содрано. Сукровица наплывает на забитые грязью ссадины. И ползут по бедрам, внутри, ручейки крови…

Чуть не час отлеживалась тогда в кустах Альбина, будто раненое животное, боясь выйти – и собираясь с силами сделать это. Почему-то не было слез – ее изредка били сухие, мучительные рыдания, да и их она принуждена была глушить, смертельно боясь, что даже здесь, в этом пустынном месте, их может кто-то услышать… кто-то может узнать о том, что с ней случилось.

Никто не должен узнать! Наверное, Альбина дала себе эту клятву еще в тот кошмарный миг, когда чужая плоть порвала тайные глубины ее тела.

Никто! Никакая милиция, врач, тетя Галя… тем более мать. Эти двое потом всю жизнь будут попрекать, изведут намеками, в петлю загонят. Никто и никогда не узнает! Мелькнула пугающая мысль о возможной беременности, но Альбина только досадливо передернула плечами. Даже при своей просто-таки детсадовской неопытности она понимала: рыжий Толик не довел дело до конца.

Решено. Она промолчит. Но как уничтожить следы того, что с ней сделали?

Что-то стягивало левое запястье, больно давило. Альбина устало повела глазами – и ахнула, увидев свою сумочку, которая каким-то немыслимым образом не потерялась. Впрочем, чего же здесь немыслимого? Зная свою патологическую забывчивость и растеряйство, Альбина привыкла обвивать ремешок сумки вокруг руки. Не очень красиво, зато надежно.

Даже слезы на глазах от радости выступили. Альбина открыла тугую «молнию» – какое счастье, что она такая тугая! – и, как на чудо, уставилась на скомканный носовой платок. Была бы еще вода…

Воду она вскоре нашла – нюхом, не иначе, будто и впрямь обрела на время особое животное чутье. Нашла лужу – большую, чуть зацветшую. Плюнув на санитарию и гигиену, обмыла тухловатой водой свои раны. Даже если завтра начнется заражение крови, это будет завтра, а значит, не важно. Главное, чтобы сегодня тетя Галя ничего не заподозрила!

Убедившись, что ни на платье, ни на коже нет следов крови (кроме ссадин, конечно, но это ладно, нетрудно соврать), Альбина с трепетом открыла кошелек. Самое главное – раздобыть новые трусики: у тети Гали глаз как рентген. Если не найдется на них денег, можно сразу вешаться. Хотя… как же повеситься на кустах? Для этого нужно как минимум дерево, а ни одного не видно в обозримом пространстве. Можно, конечно, поискать…

К счастью, искать не пришлось: кошелек не был пуст. Альбина с новым приступом слез возблагодарила судьбу, а та, словно раскаявшись, принялась старательно заглаживать содеянное: в первом же доме, до которого через полчаса добрела Альбина, оказалась «Галантерея», а в ней – отдел женского белья, а в нем – точно такие же трусики, как бывшие у нее прежде. И завезти ее, оказывается, серая «Волга» далеко не успела: Альбина уже через час добралась до дома.

Правда, как ни молила она судьбу, чтобы тети Гали в квартире не было, на такой подвиг оказались не способны даже высшие силы. Но все-таки они сделали, что могли: тетка встретила ее до того озабоченная какими-то своими проблемами, что даже не обратила внимания на разбитые Альбинины коленки. Рассеянно открыла дверь, рассеянно буркнула:

– Где ты шляешься, интересно знать? Лучше бы ужин приготовила! – и скрылась в большой комнате, откуда тотчас донеслась оживленная скороговорка: к тете Гале пришла соседка.

Альбина сообразила, что тетушка, скорее всего, начисто забыла о том, что они договаривались встретиться и пойти в милицию. И слава богу! Не то нудная выволочка затянулась бы до ночи… нет, до двадцати сорока: сегодня как раз «Санта-Барбара», любимый тетушкин сериал!

Не чуя под собой ног, Альбина прокралась в ванную и еще раз, уже по-настоящему, вымылась. Под душем ее опять начало трясти, а когда вернулась к себе в комнату и погляделась в зеркало, увидела, что глаза распухли и покраснели. Наверное, она все-таки плакала, стоя под душем, но милосердная вода смывала слезы. Если бы она могла и воспоминания смыть!..

Их смыло, вернее, стерло время. Да и сама Альбина так старалась забыть! Запрещала себе даже думать об этом! А теперь вдруг воспоминания всплыли… нашли время, нечего сказать!

А между тем они с Катюшкой уже сидели в машине. Альбина даже не заметила, как это произошло. «Форд» двигался плавно и стремительно, несмотря на то, что водителя вовсю отвлекала разговорами Катюшка. Да-да! Она устроилась впереди, а Альбина в одиночестве – сзади.

Кого же он все-таки ждал, этот парень? Сомнения опять вернулись, и настроение, конечно, испортилось.

«Прекрати, – попыталась пристыдить себя Альбина, – да разве можно чувствовать себя счастливой или несчастливой только из-за того, посмотрел или не посмотрел на тебя совершенно незнакомый человек? Может быть, я его больше никогда не увижу».

Стало еще тоскливее. Это все из-за того, что Альбина слишком одинока. И она так была напугана тем давнишним случаем, что не только внешне, но и внутренне сторонилась мужчин. Видимо, они чуяли это глубинное отторжение, и сами старались держаться от нее подальше.

Катюшка совсем другая! Она со счета собьется, попроси ее перечислить всех ухажеров. Иной раз она очаровывала мужчин просто для того, чтобы убедиться в своей неотразимости. Вот и сейчас, кажется, готова пришпилить в свою коллекцию еще один экспонат. Но зачем тогда было убеждать Альбину, будто незнакомец торчит перед витриной только ради нее?!

– Ты слышишь, Алёк? – обернулась в это время Катюшка, сверкая антрацитовыми глазищами. – Мы решили, что Наиль подвезет сначала меня, а потом тебя.

Нате вам! Они уже познакомились! Наиль… странное имя. Наверное, татарское. Звучит мягко, но как-то… затаенно. Если бы Альбина сочиняла сказки, она назвала бы так какого-нибудь злого демона.

Глупости. Очень милое имя. Тем более что Катюшка сойдет с дистанции еще в Измайлове.

Путь до Измайлова показался Альбине особенно долог, но когда Катюшка наконец вышла, на прощание скорчив Альбине поощрительную гримасу и сладко улыбнувшись Наилю, в автомобиле воцарилась неловкая тишина.

В стотысячный, наверное, раз Альбина позавидовала Катюшкиной легкости в общении с людьми. Она не сомневается в том, что каждый ее взгляд, каждое движение восхитительны, а каждое слово – интересно. Альбина же, еще до того, как рот откроет, убеждена, что собеседнику с ней будет скучно. Как правило, результат бывал именно таков… а может быть, она сама себя заранее на это настраивает?

Вот и сейчас. Нет, чтобы мило болтать, перепархивая от глупости к глупости, подобно Катюшке, – сидит букой! Он тоже хорош, конечно: мог бы обернуться, поговорить с девушкой, если уж предложил подвезти. Или жалеет, что предложил? Печалится об упорхнувшей Катюшке? Нет, молчание становится просто неприличным!

– Наиль – это…

– Алёк – это…

Они заговорили разом – разом осеклись и засмеялись.

– Говорите, говорите!

– Нет, вы.

– Алёк – это значит, Алла? Или Алина?

– Альбина.

– О, как красиво! Никогда не встречал девушки с таким именем! А что оно означает?

– Белая.

– Белая… – повторил Наиль. – Чистая. Скромная…

– Нет, просто – белая, – смутилась Альбина этому более чем смелому синонимическому ряду. Скорее, если уж на то пошло, бесцветная!

Ну вот, опять она сама себя топчет. Крепко же вбиты в голову уроки мамани и тетушки!

– Вы такая тихая, молчаливая, – проговорил Наиль, полуобернувшись к ней и искоса поглядывая на дорогу. – Я даже не ожидал. Думал, что все девушки-манекенщицы смелые, острые на язык, вроде вашей подружки. Как только вы решились, с вашим-то характером, целыми днями выставлять себя на всеобщее обозрение?

Альбина несколько опешила, уловив в его голосе нотки явного неодобрения. Хотя да – у них-то, у мусульман, небось до сих пор такая работа женщины считается неприличной.