Проклятый подарок Авроры E-Book

Елена Арсеньева

• Herausgeber: ЭКСМО
• Kategorie: Krimi
• Serie: Артефакт & Детектив
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 369

Veröffentlichungsjahr: 2024

Beschreibung

Говорят, бывают люди - самые обычные люди, - которые притягивают к себе беды. Говорят, бывают люди - хорошие, добрые, - которые против воли своей причиняют беды другим. Такой была блистательная красавица своего времени - Аврора Шернваль-Демидова-Карамзина, которая получила «титул» смертоносной красавицы. Казалось, над ней тяготеет некое проклятие. Все, что она кому-нибудь дарила, было источником беды. Так случилось, что ее медальон погубил множество людей. Одной из них стала русская девушка – партизанка Лиза Ховрина-Петропавловская. История ее трагической и героической судьбы странным образом сплелась с судьбой писательницы Алёны Дмитриевой… Артефакт&Детектив – это серия для читателей с тонким вкусом. Загадки истории, роковые предметы искусства, блестящая современная интрига на фоне изысканных декораций старины. Сюжет основан на поисках древнего артефакта. Артефакт - вне времени, и кто знает, утихнут ли страсти по нему в новом столетии?

Leseprobe

Оглавление

Обложка

Проклятый подарок Авроры

Примечания

Елена Арсеньева

Проклятый подарок Авроры

Прости, забудь меня; мы вместе шли доныне;Путь новый избрал я, путь новый избери,Печаль бесплодную рассудком усмири,Как я, безропотно покорствуя судьбине.Не властны мы в самих себе…

Е. Боратынский

Все, что было не со мной, помню.

Р. Рождественский

Далекое прошлое

…Он возвращался счастливым и гнал коня во весь опор. Бабушка, конечно, не могла приехать в Гельсингфорс[1] из своего отдаленного имения, чтобы побывать на свадьбе внука, вот он и решил ее порадовать, навестить — а заодно получить благословение от единственного родного человека. Порадовал, получил, теперь надо спешить. День венчания уже назначен. Совсем скоро Карл Маннергейм, богатый и знатный швед, отпрыск знатного рода, станет мужем прекрасной, прекраснейшей Авроры Шернваль, дочери покойного выборгского ландсгевдинга, то есть губернатора, Карла Юхана Шернваля, падчерицы видного выборгского сенатора и юриста Карла Йохана фон Валлена. А впрочем, Карл знал, что искал бы руки и сердца Авроры, будь она даже простой крестьянкой и живи не в роскошном доме в Гельсингфорсе, а какой-нибудь невзрачной деревушке — вроде тех, которые он миновал в своем стремительном пути по мерзкой, расквашенной от дождей, заваленной сучьями и коряжинами дороге. Он отдал бы жизнь за нее, за ее любовь!

Переняв поводья одной рукой, он стиснул другой в кармане чудесную резную табакерку — подарок невесты с миниатюрой на крышечке: ее портретом и инициалами — АШ.

Конь вдруг оскользнулся, Карл уронил поводья, не удержался в седле и тяжело ударился оземь.

Через несколько часов на него набрели два крестьянина, которые услышали в лесу тоскливое ржание коня.

— Куда ж это он так гнал, страдалец? — простонал один, глядя на мертвого всадника.

— Ой, жалостливый, гляньте на него… — фыркнул его спутник.

— А чего ж его не пожалеть, Федот? Молодой, красивый, жить бы да жить, кабы не эта коряжина. Вот так несся сломя голову — и принесся. А там, может, матушка ждет, а то и девица-красавица в окошко глядит: где ты, мой суженый? А суженый — вот он, с проломленной головой на дороге лежит.

— У всякого судьба своя, хватит тебе причитать, Климка, — оборвал его Федот. — Ты вот что… коня расседлай да в табор сведем его. Мол, по дороге мчал, знать, от какого-то табуна отбился. Цыгане, конечно, народ воровской, настоящую цену не дадут, да ладно, хоть какие-то деньги. К себе ж на двор привести его мы не сможем, верно? Пойдут расспросы: чей да откуда… Привяжутся, глядишь, донесут, понаедет полиция — не отмоешься вовеки. Еще и скажут, что мы этого бедолагу уходили. Поди докажи, что сам он упал!

— Так ведь ежели тело мертвое отыщут, все равно станут искать виновных. А цыгане возьмут да и скажут, мол, крестьяне из Ивановки им коня приводили. И скрутят нас, и в каторгу!.. Нет, пошли лучше подобру-поздорову! — засуетился Клим.

— Глупый ты, брат, глупый да трусливый. Сними седло, сними уздечку — да в воду. Коня цыганам сведем. А этого… раба Божьего… и его в воду, на глубину на самую. Поди набери камней, насуем ему в карманы, чтоб не всплыл. Погоди, дай-ка я в карманах для начала пошарю. Ох ты… а это чего?

— Коробушка с табаком, а камни-то, камни какие… — восхитился Клим. — И личина на крышечке… И впрямь девица! И впрямь красота несказанная! Положи на место, Федот. Ладно, конь, но коробушка заветная… с любовью даренная. Положи. Грех это!

— Не мели ерунды, — сурово буркнул Федот. — Ему уж теперь все равно, а нам с тобой деньги позарез жизни нужны. Тебя от рекрутчины откупим, а я… а я женюсь теперь! Ему-то, страдальцу, теперь уже все равно! Ну, чего стал?! Расседлывай коня, чего на личину уставился? Не про тебя честь! И не горюй о ней: одного похоронила — другой сыщется. На такую красоту господа небось летят как мухи на мед! Поплачет — да и успокоится.

Нижний Новгород, наши дни

Иногда главное — не оглядываться. Так советует народная мудрость! Возьмите какую хотите сказку — непременно герой должен идти вперед, а назад посмотреть — ни-ни! Или вспомним Орфея. Его же предупреждали: когда поведешь Эвридику из Аида, ни в коем случае не оборачивайся! Однако он обернулся — ну и вот вам результат: лишился навеки Эвридики, а потом и сам погиб, растерзанный менадами. А ведь кто знает, как бы сложилась его судьба, если бы он не оглянулся тогда, уходя из Аида?! Главное, предупреждали ведь! Нет, как об стенку горох…

А вот Алёну Дмитриеву никто не предупреждал. Поэтому ее некоторым образом можно извинить за то, что она обернулась. Померещилось знакомое лицо, ну и обернулась, чтобы посмотреть на двух девушек, которые как раз садились в серый «Ниссан». Та, на которую оглянулась Алёна, тоже бросила на нее любопытствующий взгляд и даже вроде бы улыбнулась, но наша героиня уже решила, что ошиблась, что никогда раньше эту барышню не видела и явно приняла ее за кого-то другого. А может, и видела, но не помнила. Что и говорить, память у нашей героини была короткая, короче некуда, из-за чего она не единожды попадала в неловкое положение. С другой стороны, писателю как бы положено быть рассеянным. Алёна же Дмитриева была именно что писательница — не слишком, конечно, известная, но за славой она не гналась.

Ведь что слава? Жалкая заплата, как известно, а главное, слава, прежде всего мирская, проходит, как… ну, как-то так она проходит, как-то siс. Ну всю жизнь мечтала Алёна уточнить, что же это за siс такое особенное, какой смысл вкладывали премудрые латиняне в это понятие? Сказали: siс transit Gloria mundi, но не позаботились пояснить, каким же особенным siс’ом эта сама mundi берет да и transit… А впрочем, ключевое слово здесь именно transit, проходит, проходит слава, хоть тресни…

Размышляя об этом, Алёна пошла себе дальше, начисто забыв про двух девушек, которые садились в серый «Ниссан», а черноглазый, улыбчивый, донельзя любезный молодой человек захлопнул за ними дверцу и сел рядом с водителем.

— Что за тетка? — спросил настороженно. — Знакомая или как?

Девушки переглянулись. Черноглазый обаятельный и любезный красавчик мгновенно перестал быть обаятельным и любезным. И даже как бы красоты в нем поубавилось.

И тут черт потянул за язык одну из девушек… а может быть, черт тут был совершенно ни при чем, просто она инстинктивно почувствовала беду, которой почему-то не предчувствовала раньше, и попыталась ее отвести, хоть как-то себя обезопасив.

— Да, знакомая, — сказала она. — Это писательница здешняя, очень известная, Алёна Дмитриева. Знаете такую?

— Нет, — покачал головой молодой человек и покаянно улыбнулся. У него была очаровательная улыбка, добрая и открытая, имеющая, впрочем, такое же отношение к доброте и открытости, как слезы крокодила — к жалости. Не более чем сокращение лицевых мускулов и демонстрация великолепных зубов… это мы об улыбке, понятное дело. — Пелевина знаю, а Дмитриеву какую-то… Нет.

— А вот я Пелевина не люблю! — задиристо сказала девушка и прошлась насчет его сине-зеленой кислотности, а молодой человек возразил, причем стало ясно, что он читал Пелевина побольше, чем эта девушка, и ей стало неловко, она разгорячилась, немедленно начала ввязываться в спор ради спора, ничего уже вокруг не видела, не обращала никакого внимания ни на что, в том числе на то, куда их вез молчаливый, лишь изредка ухмыляющийся водитель, — и продолжалось это до тех пор, пока ее подруга — которая участия в споре не принимала, потому что вообще никого не читала, ни Пелевина, ни Дмитриевой, ни графа Л. Н. Толстого (бывают, бывают такие люди, и их даже больше, чем вам кажется!), — не ткнула ее в бок и не спросила встревоженно:

— Слушай, а где это мы?

Честно говоря, еще и раньше подруга удивлялась, что едут они вроде бы не совсем туда, куда хотели добраться, — в центр Сормова, а по каким-то извилистым, окольным путям, она даже спросила почему, но водитель буркнул: объезд, мол, дорога ремонтируется, что, она знаков не видела? Она не видела знаков, но промолчала, потому что на всю жизнь усвоила правило, которое в пору ее детства было запечатлено в каждом средстве общественного транспорта: «Во время движения не отвлекайте водителя разговорами!» Вот она и не отвлекала. К тому же она привыкла к тому, что «мужчина лучше знает!». Но вот теперь подспудное беспокойство вырвалось наружу.

Тогда и первая девушка наконец-то глянула в окошко — и изумилась. Они находились на какой-то окраине… несколько невзрачных домиков, вызывающих в памяти невразумительное словосочетание «народная стройка», торчали среди заброшенных, заросших сорняками садовых участков с полусгнившими деревьями и уродливыми пнями, словно и сами были такими же пнями.

— Слушайте, слушайте, — забормотала девушка, мигом испугавшись и забыв и про Пелевина, и про Алёну Дмитриеву, и вообще про все на свете. — Где это мы, зачем, почему, как, нам же в центр Сормова надо было! А это что? Вы куда нас привезли? Зачем?

— Ничего, девушки, — успокоительно сказал обаятельный любитель Пелевина и улыбнулся чарующе. — Вы давайте выходите. Там разберемся.

А поскольку они не тронулись с места, вцепившись в кожаную обивку сидений, он выключил улыбку, как выключают свет, и рявкнул:

— Выходите, живо, ну!

Девушки дружно зажмурились от страха и не двинулись с места, но через мгновение знакомая Алёны Дмитриевой услышала пронзительный визг подруги — и открыла глаза, понимая, что сейчас увидит нечто ужасное.

Да, в самом деле — она увидела, что любезный молодой человек держит пистолет и черное дуло упирается в лоб ее подруги.

Мезенск, 1942 год

— Откуда она тут взялась? Нет, объясните, откуда она тут взялась?!

— Mein Gott[2], угомонитесь, фон Шубенбах, не кричите так. Ясно же, что она тут взялась из воды.

— Изволите шутить, обер-лейтенант? А между тем мне не до шуток. Откуда вдруг посреди реки взялась эта женщина?!

— Возможны следующие варианты, фон Шубенбах: а, бэ, цэ. Вариант а: эта фрейлейн — сирена, русалка, жительница подводных глубин, морских и речных, и она выглянула на поверхность, чтобы спеть нам свою чарующую песнь и увлечь на дно, где она обитает в роскошном дворце. Не приходилось читать в детстве сказки некоего Ганса Христиана Андерсена? Конечно нет, я почему-то сразу так и подумал, что нет.

— Андерсен? Подозрительная фамилия. Он, этот ваш Андерсен, наверное…

— Нет, успокойтесь, у этого господина вполне арийское происхождение, он датчанин, потомок тех самых викингов, которые так милы сердцу нашего фюрера. К тому же сей господин отошел к праотцам более полувека назад.

— Тогда при чем он тут вообще?!

— Всего лишь при том, что у него есть сказка об одной такой nixe, русалке, которая настолько сильно влюбилась в некоего простоватого принца, что ради него рассталась со своим рыбьим хвостом и обрела две ножки — полагаю, столь же прелестные, как и у этой фрейлейн, которая так мило лежит перед нами на траве. И все же полагаю, что это не русалка. Nobless oblige, как говорят в Париже, откуда я прибыл совсем недавно, — ах, какой город, фон Шубенбах, какой город и какие в этом городе женщины! — положение обязывает, а потому русалка должна была явиться пред нами некоторым образом exposé, а попросту сказать, nu[3], а не в купальном костюме, как наша прелестная утопленница. Это все, что я хотел сказать о варианте «а». Теперь о варианте под литерой «бэ». Полагаю, именно он пришел вам в голову — судя по вашим прищуренным глазам, фон Шубенбах. А состоит он в том, что бесчувственная красотка — диверсантка с русской подводной лодки, которая, очевидно, лежит на дне реки. Фрейлейн всплыла на поверхность в надежде обворожить вас и с вашей помощью получить доступ к неким секретным документам, которыми вы как помощник главного военного следователя, конечно, располагаете… Сама по себе версия хороша, не спорю, однако, учитывая глубину сей речушки, особенно на отмелях, я не могу вообразить даже бочку, которая могла бы незаметно залечь на дно, не то что полноценную подводную лодку. Так что вариант «бэ» мы тоже можем считать несостоятельным. Остается «цэ», и эту версию я готов был бы считать самой правдивой.

— И в чем она состоит?

— Да в том, что наша незнакомка заплыла сюда с той стороны пляжа, где расположились бравые ребята из гестапо. Это подружка какого-нибудь обершарфюрера СС, неустанного борца против этих мифических подпольщиков.

— Почему вы называете их мифическими?

— Да потому, что они — как персонажи мифов: их никто не видел, но все о них знают и из уст в уста передают сказания об их героических деяниях.

— Героических деяниях?! Советую вам быть поосторожней в словах, обер-лейтенант Вернер!

— Да ладно вам, фон Шубенбах, я употребил это слово исключительно в кавычках.

— Смотрите… вы здесь на фронте, а не в Париже или Берлине, под крылышком папеньки-фабриканта. Что же касается ваших пресловутых версий, то я, пожалуй, предпочел бы, чтобы эта особа оказалась не русалкой, а партизанкой. Мы отволокли бы ее в гестапо, и я наконец получил бы отпуск! Смотрите-ка, Вернер, у нее дрожат ресницы! Она пришла в себя! Откройте глаза, фрейлейн. Откройте глаза! Разве вы не понимаете, что я говорю?

Лиза вздохнула, неохотно открыла глаза. Она лежала на травянистой полоске узкого островка, который находился посреди не слишком широкой и вовсе даже не бурной реки. Лиза с некоторым усилием села и огляделась. Левый берег был высок, обрывист и покрыт аккуратными пеньками. Вдали, метров через сто, начинался довольно густой лес, и можно было предположить, что некоторое время назад он подходил к самой реке, а потом его вырубили. Теперь на берегу стояли несколько солдат в серо-зеленой форме, в касках, с автоматами и ручными пулеметами, направленными на лес. Под берегом притулилась лодка, в которой тоже сидели автоматчики.

Увидела она солдат и на противоположном берегу. Они стояли редкой цепью вдоль дороги, сквозившей за реденькими рощицами. Половина солдат в цепи была в серо-зеленых мундирах, половина — в черных. А между их цепью и водой резвились веселые компании полуодетых людей. Мужчины были в купальных трусах или плавках, женщины — кое-кто в модных купальниках, а кое на ком Лиза увидела самые обычные майки, заправленные в обычные розовые или голубые трусы и для шику перехваченные ремешками. Ну что ж, в конце концов, они тут собрались не для спортивных состязаний, где требовалась форма, а чтобы развлечься. И развлекались самым непринужденным образом. Небольшая компания играла в волейбол; много народу плескались в воде. Некоторые лежали на разостланных полотенцах и загорали, благо солнце было ярким и жарким. Некоторые молодые люди старательно уткнулись в книжки, демонстративно не обращая внимания на визг и смех, которые раздавались из-за кустов: ведь кое-кто был уже навеселе и вел себя совершенно непринужденно с легко одетыми девицами. Слышались звуки гармоники, и приятный голос громко, хоть и несколько фальшиво выводил:

Около казармыУ самых у ворот,Фонарь стоит высокий,Горит он круглый год.И мы с тобой, в любви горя,Стояли здесь, у фонаря,Моя Лили Марлен,Моя Лили Марлен…

По берегу туда-сюда сновал человек в серой форме с неуклюжей, громоздкой кинокамерой в руках. Он подбегал то к волейболистам, то к купальщикам, то заглядывал за кусты, откуда слышался дурашливый крик. Один раз в оператора полетела бутылка, и больше он в кусты не совался, целиком переключившись на волейболистов.

— Вы с таким любопытством озираетесь, как будто с луны на землю свалились! — засмеялся кто-то рядом. — Ну взгляните же наконец и на нас, грешных, всё же мы в некотором роде ваши спасители!

Лиза повернула голову и наконец-то удостоила взглядом двух молодых людей, стоявших рядом.

Один был высоченный, плечистый, атлетического сложения, ярко-голубоглазый блондин — вообще его вполне можно было назвать даже белобрысым. Его мускулистое тело было очень белокожим, и солнце уже оставило на нем следы. «Если не оденется, то запросто сгорит», — подумала Лиза и оглянулась на второго молодого человека.

Он смотрелся не столь эффектно: и ростом пониже, и в плечах поуже, и волосы всего лишь темно-русые, и глаза самые обыкновенные, серые, однако в этих глазах, направленных на Лизу, светилось столько откровенного мужского интереса, что она невольно смутилась.

— По-хорошему, это нас, скромных героев, должен был запечатлеть сей досужий ловец сенсаций, — сказал он, кивая на оператора с камерой, и в его глазах сверкнула насмешка.

Лиза узнала голос того, кого называли Вернером. А «белокурая бестия» — это, конечно, фон Шубенбах.

— Какая жалость, что его не оказалось рядом, когда мы тащили вас из реки, — продолжал Вернер. — Вот это, я понимаю, была бы трогательная иллюстрация к истории жизни доблестных вояк на новых территориях рейха! Одно дело — играть с местными красотками в мячик, и совсем другое — нырять за ними черт знает на какую глубину!

С чистого голубого неба светило жаркое солнце, дул теплый, ласковый ветерок, а между тем Лизу пробрал озноб. Она отвела взгляд от серых блудливых глаз Вернера и уставилась на серебристо поблескивающую воду. Ее колотило все сильней, она даже плечи обхватила руками, пытаясь утишить эту дрожь.

— Спасибо, — пробормотала Лиза. — Я вам очень… я вам страшно благодарна.

— Надеюсь, вы понимаете по-немецки лучше, чем говорите, — весело сказал Вернер, — иначе все те многочисленные комплименты, которые я хотел вам расточить, пропадут втуне.

— Вы кошмарный болтун, Вернер, — пробурчал фон Шубенбах. — Почему вы уверены, что всем девушкам на свете нужны ваши дешевые комплименты.

— А почему вы убеждены, что они настолько дешевые? — с обиженным выражением спросил Вернер. — А вообще говоря, комплименты — независимо от цены и качества — нужны всем девушкам на свете. И чем скорей вы это поймете, фон Шубенбах, тем более счастливо проживете остаток дней своих.

Лиза уткнулась лицом в колени. Тошнота вдруг подкатила к горлу.

— Что с вами? Вам плохо? — встревоженно спросил Вернер.

— Воды, конечно, наглоталась, мутит, — пробурчал фон Шубенбах. — Однако мы до сих пор так и не получили от нее вразумительного ответа, кто она и откуда. Вы будете отвечать, фрейлейн? Ваше молчание кажется мне подозрительным.

— Дайте ей прийти в себя, фон Шубенбах, — примирительно сказал Вернер. — Лучше полюбуйтесь на этого аса. Вот это мастерство, а? Давненько я не видел таких изощренных фигур высшего пилотажа!

— Странно, откуда в нашем гарнизоне вдруг взялась истребительная авиация? — задумчиво проговорил Шубенбах. — Или перебросили новые части? Но вы правы, искусство необыкновенное!

Лиза с усилием подняла голову и посмотрела в небо. Серенький самолетик крутился высоко-высоко, то уходя в пике, то вертясь в штопоре, то снова взмываяввысь. А потом он резко начал снижаться, скользнул над рекой на бреющем полете, и Лиза увидела на его крыльях черные кресты-свастики.

Она невольно вскрикнула, зажмурилась, снова уткнулась в колени. Страх ревел в небе, страх окружал со всех сторон.

Снова! Неужели она испытает это снова?! Но здесь нет вагона, под который можно заползти, чтобы спастись от пуль, здесь нет добрых людей, которые потом приютят тебя, помогут выжить… здесь только враги!

Зачем ты решилась на это?! Зачем пошла сюда? Почему тебе показалось, что ты больше не можешь отсиживаться в лесу? Какая нелегкая выгнала тебя оттуда на погибель? Ведь ты погибнешь, погибнешь прямо сейчас, и уже никто не сможет тебя спасти!

Однако кругом никто, кроме нее, не боялся. Этим черным крестам махали, что-то весело кричали летчику, который оказался так низко, что его силуэт можнобыло разглядеть под плексигласовым колпаком. Лиза же ничего не могла поделать со своим паническим страхом: скорчилась в комок, закрыла голову руками, словно сейчас вот-вот должны была чиркнуть рядом по траве пулеметная очередь…

И вдруг оглушительно затрещало в небе, всплеснулась прошитая пулями волна, кто-то пронзительно закричал — и вот уже от испуганных, истерических воплей зазвенел воздух, но пулеметный стрекот перекрывал их, рвал воздух, резал слух…

Самолет расстреливал людей на берегу!

Лиза зажала уши ладонями, ощущая свою сгорбленную голую спину как обширную и очень удобную мишень. Вот сейчас вопьется пуля… Мысли метались в голове бестолково, как мухи между оконными рамами: «Я так и знала! Я это чувствовала! Но только почему же он стрелял в своих? У него черные кресты на крыльях, это же фашистский самолет, почему он стрелял в своих?»

— Да это русский! — раздался крик рядом с ней. — На нашем самолете русский пилот! Проклятье! Да не стойте как дерево, фон Шубенбах! Надо спасаться! А, черт, да его подстрелили! Можете продержаться еще немного? Нужно добраться до берега! А вы чего расселись?

Кто-то с силой схватил Лизу под руку и вздернул на ноги. Это оказался Вернер.

— Вы не ранены? На том спасибо. Поддерживайте Шубенбаха с той стороны, ну, быстро! Вдвоем мы его вытащим на берег.

Он подтолкнул Лизу к блондину, который еле держался на ногах, зажимая простреленное плечо другой рукой. Кровь текла между пальцами, и Лиза пошатнулась, ощутив тошноту. Ей всегда было дурно от вида крови, поэтому и в медицинский в свое время сдавать не стала, пошла на мирный филфак…

— Только не вздумайте мне тут в обморок упасть! — рявкнул Вернер. — Подставьте ему плечо, ну, живо! Повели его к воде. Шевелите ногами, фрейлейн! Наше спасение на другом берегу, там хоть есть где укрыться, а тут, на островке, мы как на ладони, мы мишень! Пошли, ну?!

Лиза потащила Шубенбаха к берегу, успев порадоваться, что подставляет ему свое плечо не с той стороны, где у него была рана. Если бы на нее попала кровь этого фашиста, она умерла бы от отвращения, точно умерла бы!

Голова Шубенбаха безвольно моталась, он еле перебирал ногами, а когда оказался в воде, вообще безвольно повис на руках Лизы и Вернера.

«Да как же мы выплывем с ним?» — подумала она в ужасе. Вода поднималась все выше и выше, тащить раненого становилось все легче. И вот дно начало подниматься. Значит, здесь брод между островком и берегом, плыть не придется, слава богу!

Вот они уже на мелководье, вот на траве. Кругом валяются окровавленные тела… О господи! Лиза увидела кинооператора — он уже больше ничего и никого не снимал, лежал с камерой — мертвый, убитый. Да разве он один?! Убитые мужчины — и женщины, женщины!

Кто-то из солдат пытался стрелять по самолету из автоматов, но тот, ныряя к земле и взмывая ввысь, словно смеялся над обезумевшими людьми, снова и снова поливая их пулями.

— Вон туда, под деревья! — кричал Вернер, волоча Шубенбаха куда-то в сторону.

— Грузовик, грузовик… — прохрипел Шубенбах, поднимая голову, и Лиза поняла, что он хочет укрыться под защитой большого грузовика, стоящего на окраине пляжа. Видно было, что там нашли спасение множество людей. Они забились под широкий кузов и казались надежно защищенными от пуль.

— В рощу! — настаивал Вернер, но Шубенбах навалился всем телом на Лизу, норовя повернуть к грузовику. И тут очередь прошила кабину, а через мгновение полыхнул бензобак.

Далекое прошлое

…Ходили слухи, что в 1808 году, когда у выборгского губернатора Карла Юхана Шернваля рожала жена, Ева-Густава, в дом постучала какая-то добродушная старушка. Она назвалась повитухой и предложила свои услуги.

Шернваль был вне себя от страха за жену: врач задерживался, на служанок он не надеялся, местная повитуха, айти[4] Виртунен, еще не вернулась от другой роженицы, а тут помощь подоспела. Он допустил бабку до ложа будущей матери. Всю ночь длились схватки, а когда с первыми лучами солнца родилась очаровательная девочка, лицо «добродушной старушки» исказилось от злости и стало безобразным. Она плюнула на младенца и прошипела:

— Так пусть же твоя красота будет достойна тех несчастий, которые она принесет!

И бросилась бежать. В дверях она столкнулась с запоздавшей айти Виртунен и шепнула ей что-то такое, отчего повитуха повалилась почти без чувств и не скоро пришла в себя.

Ошеломленный Шернваль кликнул слуг, чтобы задержали старуху да надавали тумаков, однако те побоялись подступиться к страшной бабке, уверяя, что это была злая троллиха, которая обманом пробирается к ложу рожениц и проклинает всех красивых младенцев, поскольку ненавидит все прекрасное.

Но время шло, и дурное событие, омрачившее рождение Авроры Шернваль, постепенно забылось.

Мезенск, 1942 год

Грянул взрыв, но Лиза не могла понять, что звучало громче: этот грохот — или крики людей, разметанных взрывом в стороны. Ее отшвырнуло от Шубенбаха… было мгновенное ощущение, что она летит, летит, словно безвольный клочок бумаги, несомый ветром… На нее надвигались деревья, вот сейчас ее размажет о ствол! Однако взрывная волна опустила, вернее, уронила Лизу на землю.

Она лежала вниз лицом, а где-то там, наверху, металась эта смерть с черными крестами на крыльях…

«Русский, это русский пилот!» — кричал Вернер. Но Лиза не могла воспринимать этого летчика как своего. Он убивал фашистов, да… Наверное, она должна была кричать от радости, но зрелище этих залитых кровью тел было слишком страшным,чтобы возможно было ощутить хоть проблеск мстительного торжества. К тому же слепая пуля в любое мгновение могла пора-зить ее. Нужно было думать о спасении.

Лиза ринулась в рощу, но тотчас полетели с деревьев листья, сбитые пулями, и она упала на землю. Этот ненормальный, он что, не соображает, что делает, когда стреляет по роще? Он же видел, что туда бежала женщина. Русская женщина!

А впрочем, ему все равно, кто я, дошло до нее. Я с фашистами, значит, фашистка. Нет, на его милосердие надеяться нечего, нужно спасаться самой.

Хотелось распластаться на земле, зарыться в нее, но зарываться было нечем, это раз, а во-вторых, Лиза рассудила, что лежа она гораздо уязвимей для пуль, чем стоя. Она ринулась к березе и прильнула к стволу, смутно надеясь, что пули каким-то чудесным образом ее минуют — ведь на гладком белом древесном стволе еще не было ни единой раны.

Выстрелы отдалились, шум моторов стал чуть тише — самолет метнулся к дороге, расстреливал там кого-то еще, Лиза не видела кого. Она озиралась, пытаясь понять, что делать теперь: искать ли другое укрытие или оставаться на месте, — как вдруг расслышала стон. Оглянулась — и увидела судорожно подергивающиеся босые ноги, торчащие из-под куста.

— Помогите… — донесся слабый голос.

Сколько боли в нем! Кажется, за всю жизнь, в которой бывало, конечно, всякое, Лиза не слышала такого страдания в голосе человека. Она не могла оставаться на месте, просто не могла. И, по привычке пригибаясь, как будто самолет все еще реял над ней, побежала к кустам.

И зажмурилась, когда увидела то, что увидела…

Там лежала молодая женщина в одном белье, от которого остались только кровавые клочья. Стройное загорелое тело было все изорвано пулями. Но женщина — бледная, со светлыми, разметавшимися по траве волосами, с серыми, почти обесцвеченными болью глазами — была еще жива. Рядом валялся мокрый купальник, раскрытый саквояжик, из которого вывалились какие-то вещи, и Лиза поняла, что женщина пыталась переодеться, когда ее сразила пулеметная очередь.

Лиза тупо стояла и смотрела на ее окровавленное тело. Надо было перевязать, но чем… да вот вещами, которые на траве… но даже на самый неопытный взгляд видно было, что сделать уже ничего нельзя, раны слишком страшны, женщина умирает, вот-вот умрет, и как облегчить ее последние минуты — неведомо. Принести воды? Но в чем? И для этого нужно вернуться к реке, выйти на открытый берег, подставить себя под пули…

Лиза зажмурилась от ужаса, с тоской понимая, что, если женщина попросит пить, она все-таки выйдет на берег, подставит себя под пули и попытается принести ей воды, хоть в горсти, хоть платок намочив.

Какой платок? Да у нее же ничего, кроме купальника!

Женщина вдруг проговорила, вернее, выдохнула:

— Ты кто? Ты русская?

Если на первый вопрос ответить было бы затруднительно (нет, ну в самом деле, как ей объяснишь, кто такая Лиза?!), то на второй ответ был однозначный:

— Да.

Молодая женщина с трудом размыкала сухие губы:

— Сходи на Полевую, 42. В ломбард… Я им деньги должна. Возьми в саквояже квитанцию, отдашь им. Скажи, что меня убило. Вещи мои себе возьми, все возьми, только отдай квитанцию… — Голос ее прервался, глаза закрылись.

Лиза невольно вскрикнула: умерла?! — но ресницы снова поднялись, и измученные глаза опять взглянули на нее:

— Как тебя зовут?

— Лиза. Елизавета Хов…

Она запнулась на фамилии. Брови женщины дрогнули, в глазах что-то словно бы вспыхнуло — и в следующее мгновение они закатились, рот приоткрылся, струйка крови выползла на подбородок…

Незнакомка умерла.

Лиза несколько мгновений тупо смотрела на нее, затем упала ничком, сотрясаясь в страшном нервном ознобе. Ее тошнило, но облегчить мучительно сжимающийся желудок казалось страшным кощунством. Рядом с мертвой, убитой!

Она лежала, и спазмы постепенно успокаивались, только глаза жгло. Оказывается, из них текли слезы, она плакала…

А ведь Лиза думала, что все слезы выплакала еще тогда, осенью, при обстреле поезда… Ну, их за прошедшее время скопилось в душе столько, подавленных, мучительных, тайных, что теперь можно рыдать без остановки несколько дней.

Можно. Но времени на это нет!

Лиза приподнялась и поглядела в сторону берега, видного из-за кустов.

Обстрел прекратился, самолет улетел. Кругом валялись мертвые тела, живых не было видно: то ли убежали с берега, то ли просто не осталось никого живых.

— Боже мой… — пробормотала Лиза. — Боже ты мой!

Додумать она не успела. Послышался рокот мотора, и Лиза увидела, что на берегу появился грузовик. Из кузова прыгали солдаты и разбредались по берегу. Они собирали мертвые тела, искали живых и раненых. Постепенно из окрестных рощиц выбирались те, кому удалось спастись от страшного обстрела. Многие женщины не могли унять истерику, да и мужчины выглядели не лучше.

Среди полуодетых людей, бродивших по берегу, Лиза увидела молодого человека с растрепанными русыми волосами. На нем был только мундир нараспашку и купальные трусы — ни галифе, ни сапог своих он, очевидно, не нашел, да и, такое впечатление, был не слишком-то озабочен своим видом. Он пристально всматривался в лица всех женщин, как если бы кого-то искал среди них. Это был человек по фамилии Вернер, и Лиза вдруг поняла, что он ищет ее.

Вот уж с кем Лиза ни за что не хотела бы встретиться сейчас! Конечно, ловелас, болтун, бабник, но прежде всего этот Вернер — солдат, фашист, и рано или поздно он начнет задавать вопросы, на которые Лиза не сможет ответить. Все, что она так уверенно придумывала, пробираясь через лес к реке, все, что казалось таким убедительным, сейчас виделось надуманным, глупым и неправдоподобным даже ей самой, а Вернеру, небось, втройне подозрительным покажется. Еще отволочет в гестапо!

Надо где-то отсидеться, дождаться, пока все уйдут с берега — и тогда… А где отсидеться-то? Здесь, в роще, ее живенько отыщет Вернер или кто-то другой — с таким же ворохом вопросов, на которые у нее просто нет ответов. Надо уйти куда-то, а куда?.. В город, куда еще. Ты хотела попасть в город — ну вот и иди!

«Матушка Пресвятая Богородица, ну почему ты не остановила меня, почему не отговорила от этой бредовой мысли — пойти в город?! Почему мне не сиделось в той тишине, в том покое?! Почему эти тишина и покой казались мне мертвящими?!»

Ладно, хватит причитать. Не нами сказано: на Бога надейся, а сам не плошай. Первым делом надо переодеться.

Эта несчастная женщина говорила про какие-то вещи. Снова надевать на себя чужое! А что делать, если уже давно нет ничего своего? Но жутко даже подумать, чтобы надеть что-то принадлежащее мертвой!

А что, есть выбор? Думала украсть вещи… теперь они сами свалились в руки.

Лиза с тоской покосилась на саквояж, лежащий в стороне, а потом решилась заглянуть в него. Сверху лежало платье — обычное, черное в белый горох, сатиновое и довольно измятое. Да ладно, не до жиру, быть бы живу! Прикинула — платье придется впору, его хозяйка была довольно высокой, как и сама Лиза, да и сложение примерно одинаковое. Под платьем белые туфли-лодочки на небольшом каблучке. Лиза вздохнула потрясенно: она так давно не носила туфель! Отвыкла, наверное. Ничего, как-нибудь привыкнет. Главное, чтобы пришлись по ноге!

Повезло, ну надо же! В саквояже лежала еще черная кофточка — простенькая, вязаная, шерстяная, — но самой поразительной находкой оказались два хрустящих целлофановых пакета. Ничего подобного Лиза не видела уже много лет: с тех пор как умерла мама. Ее вещи Лиза распродала на толкучке — на что-то ведь надо было жить, она не привыкла — на жалкую зарплату, а потом, когда спохватилась, то в доме почти ничего не осталось из прежней роскоши, а взять было уже неоткуда. Приходилось носить то же, что носят все, покупать по талонам, стоять в очередях… И вот — так и ударило воспоминаниями о прежних временах, когда мама могла достать все! Вернее, когда ей просто-напросто приносили всё, что она хотела! На одном пакете была наклеена картинка: умопомрачительная блондинка в ярко-розовой комбинации, рядом надпись — «Le Flamant». Наверное, это название фирмы или модели, в переводе с французского — «Фламинго». Внутри пакета лежало что-то тоже розовое, но не яркое, а совсем светлое, нежное. Лиза вскрыла пакет и обнаружила лифчик и трусики, совершенно новые, шелковые, в хорошеньких беленьких цветочках. Из пакета, скользнув по шелку, выпал бумажный квадратик; она развернула и прочла: «Прелестной Лизочке — ее верный Эрих». Это было написано по-русски, но готическим шрифтом — явно не русской рукой!

Лиза в ужасе смотрела на свое имя. Вот наденет вещи неведомой «прелестной Лизочки»… и примерит ее судьбу!

Да ну, глупости. Это просто совпадение! Мало ли Лизочек на свете. Нет, на самом деле их не столь уж и много, это не самое распространенное имя, а все же… совпадение! Все только совпадение!

Голоса слышались все ближе. Лиза посмотрела сквозь ветви кустов — Вернер приближался.

Нужно поскорей уходить отсюда. Нужно добраться до города, исполнить поручение погибшей женщины (последняя воля умершего — закон!), а потом… потом попытаться сделать то, ради чего она рвалась в город.

Теперь ей будет легче. Теперь у нее хоть одежда есть. Какой ценой, правда… но ведь она не виновата в этом! Не виновата!

Лиза разорвала пакет, стащила купальник и надела белье. Оно было мягкое-мягкое, ласковое такое, шелковей шелка! Во втором пакете обнаружились чулки с надписью «Bas de Fil de Perse». Так это же по-французски: чулки фильдеперсовые. «Верный Эрих» подарил своей «прелестной Лизочке» немецкое белье и французские фильдеперсовые[5] чулки.

Чулки Лиза не надела, хотя в саквояже нашлись две круглые резинки для их поддержки. Мыслимое дело — такую роскошь каждый день носить!

Она сунула тугие резинки и пакет с чулками в саквояж, туда же отправила свой сырой купальник — и наткнулась на расческу и странный конверт, сшитый из плотной суконной ткани. Там лежали какие-то бумаги, желтоватая книжечка, вроде бы удостоверение какое-то, школьная тетрадка в клеточку — и серая, невзрачная квитанция со штампом: «Ломбард и рост». Квитанция была заполнена чрезвычайно неразборчивым и корявым почерком, Лиза даже разбирать этот почерк не стала. Неграмотный писал, что ли? И какой еще рост? Ломбард — это понятно, но рост?! А, вспомнила: деньги в рост — так раньше, до революции, называли деньги в кредит, даваемые под проценты. То есть проценты растут, вот в чем штука. Где же она об этом читала? А ведь у Диккенса… в незапамятные, счастливые времена!

Лиза кое-как причесалась и бросила последний взгляд на мертвую женщину.

— Прощай, тезка! — пробормотала она и поспешно пошла, пригибаясь под низко свисавшими ветвями, прочь от реки, на небольшой холм, за которым вилась дорога, а впереди, примерно в километре, начинались огороды и разбросанные там и сям совершенно деревенские дома. Однако несколько дальше виднелись городские кварталы.

Значит, ей туда.

Нижний Новгород, наши дни

«Пистолет!.. Вот это номер, а ведь я о нем совершенно забыла!» — подумала Алёна Дмитриева, когда рука ее, сунувшись в ящик туалетного столика в поисках потерявшегося тюбика с кремом — интимным, веселящим, возбуждающим, «продлевающим ваше наслаждение», как было написано на этикетке! — вдруг наткнулась на что-то металлическое… и пальцы, как принято писать в романах, крепко стиснули рубчатую рукоять. Уже сами эти слова — «рубчатая рукоять» — были настолько романтичными и возбуждающими, что Алёна Дмитриева даже пискнула от восторга и растрогалась от давних воспоминаний.

Пистолет был старый — «беретта», купленная еще в опасных 90-х, когда в России торопливо, на скорую руку, небрежно, словно жилье для беженцев-переселенцев, начали строить капитализм. Тогда Алёна Дмитриева (в ту пору ее звали просто Елена Ярушкина), ее муж Михаил и их общий приятель Виктор Талызин вдруг возомнили себя перспективными и даже крутыми бизнесменами, открыли небольшую книготорговую фирму и, начитавшись желтой прессы, вообразили, что на них непременно станут наезжать рэкетиры. Поэтому и решено было обзавестись огнестрельным оружием. Не то чтобы кто-то намеревался пускать его в ход… хотя ежели для защиты собственной жизни, то почему бы нет?

Михаил, столичный житель, лишь на время наезжавший в Нижний к жене, которая в Москву уперто не желала перебираться (бывают такие причудницы, вот представьте себе!), нашел в этой самой столице каких-то нужных людей, и вскоре Алёна и Михаил встретились на Арбате с каким-то невероятно таинственным парнем в длинном плаще с отвисшими карманами. С первого взгляда было видно, что у парня полное помрачнение ума от собственной крутизны. И тем не менее он вынул из своих карманов два пистолета — для Ярушкиных и для Виктора Талызина, — а потом, покопавшись, извлек еще две коробочки с патрончиками, так что создавалось впечатление, что в этих карманах таится целый арсенал, там и «беретты», и «макаровы», и «кольты», и даже, очень возможно, припрятан пулемет «максим» с запасными лентами! Не исключено, что там сыскались бы даже газыри, набитые патронами, для винтовки образца одна тысяча восемьсот какого-нибудь года!

Ну это не суть важно. Куда важнее другое: при ближайшем рассмотрении «беретта» оказалась газовая… Выяснилось это методом научного тыка, когда Виктор спустил курок, целясь в старательно нарисованную от руки мишень, и после громкого хлопка из ствола вырвалось облачко ядовитого газа. Еще хорошо, что дело происходило на природе и участники эксперимента стояли с подветренной стороны!

Общий хохот и подначки Михаила на тему того, что Витя испортил воздух, помогли пережить разочарование. Михаил и Елена сначала по очереди таскали «беретту» с собой, он в борсетке, она — в су-мочке, утешаясь мыслью о том, что, если они выпалят в лицо потенциального рэкетира, тому «мало не покажется». Это выражение тогда было очень модным, щеголять им считалось таким же признаком крутизны, как иметь огнестрельное оружие или держать пальцы веером. Алёна честно попробовала, но ничего не получилось: то ли пальцы ее не были к такому положению приспособлены, то ли чувство юмора помешало. Возможно, именно поэтому крутой бизнесменши из нее не получилось, так же как, впрочем, и из остальных, и их книготорговая фирма очень скоро скончалась. «Беретту» за ненадобностью сунули в верхний ящик туалетного столика. С Виктором Талызиным дружба как-то сама собой иссякла, Елена Ярушкина перевоплотилась в Алёну Дмитриеву и полностью отдалась тому, что раньше воспринимала как хобби: сочинению романов для издательства «Глобус». Михаил Ярушкин купил себе новый пистолет, пневматический «вальтер», и забрал его с собой, когда ушел от Алёны. А в верхнем ящике туалетного столика все прибавлялось какого-то повседневного барахла: коробочки с французскими «затыкалочками» для ушей лежали здесь вперемешку с тюбиками «веселящих» кремов, старыми, полными неистовой страсти письмами Михаила Ярушкина (последующие любовники Алёны Дмитриевой писали ей эсэмэски или электронные «мыла»), и очень может быть, она никогда не наткнулась бы на «беретту», если бы некто закодированный в ее мобильнике под именем «Др» не прислал ей эсэмэску следующего содержания: «Как мы сегодня будем?»

«Др» — так обозначался нынешний кавалер Алёны Дмитриевой по прозвищу Дракончег (лексика социальных сетей и разнообразных форумов не могла не оказать некоторого влияния на лингвистические пристрастия нашей героини). Знакомство их состоялось довольно давно и было достойно целого романа, но не о том сейчас речь[6].

Дракончегу до безумия нравились те веселые постельные игры, на выдумку которых была весьма горазда его изощренная подруга. Его собственная фантазия не шла дальше категоричных телефонных посланий: «Надень что-нибудь неприличное!» Ну Алёна и изощрялась, выуживая подходящие сочетания вещей из своего гардероба, который неприличным назвать было очень, ну очень сложно!

Надо, впрочем, сказать, что творческая мысль Алёны Дмитриевой работала непрерывно, находилась наша героиня в горизонтальном положении, вертикальном или сидела за компьютером, совершенно без разницы. Писательница, короче! Именно поэтому, стоило ей ощутить в ладони ту самую пресловутую «рубчатую рукоятку» и вспомнить про «беретту», как она нашла ответ на сакраментальный вопрос: «Как мы сегодня будем?»

Когда Дракончег позвонит в домофон, Алёна ему откроет, выключит свет в прихожей и встанет за дверью так, чтобы Дракончег, войдя в квартиру, ее не заметил. Вдали, в комнате, свет будет, конечно, гореть. Дракончег пройдет вперед, уверенный, что Алёна сейчас появится из комнаты, а она как выскользнет из-за двери, как упрет пистолет ему в бок. И скажет: «Руки вверх, лицом к стене!» И начнет его ощупывать и охлопывать во всех, даже самых неприличных местах, проверяя, не спрятано ли где-нибудь боевое оружие. Для Дракончега это будет в новинку, понятное дело. Да и для самой Алёны тоже! Чем дело кончится — понятно.

Она даже засмеялась от удовольствия, так здорово это должно было получиться! Пистолет не заряжен, коробка с патронами куда-то давно потерялась. Да и зачем патроны? Она ведь не собирается стрелять в Дракончега, боже сохрани.

Алёна загнала на место пустую вывалившуюся обойму, передвинула предохранитель на красную кнопку, чтобы ненароком не выстрелить… хоть пистолет не заряжен, а все же, бывает, и палка стреляет, — и пошла одеваться. Нужно выглядеть соответственно образу! Черный свитерок, черные джинсы. Хорошо бы эту маску, как ее, «чеченку», что ли, на лицо надеть. Но «чеченки» нету. Или чулок натянуть? Нет, чулки у нее дорогие, в сеточку, они надеты под джинсами… они так приятно шуршат по голой спине Дракончега… ладно, обойдемся без маски, в прихожей и так темно, а то ведь, когда они окажутся на свету, зрелище черной в клеточку (в сеточку!) физиономии может вышибить возбуждение даже из самого пылкого любовника. В таком деле главное — не переборщить.

От Дракончега пришла эсэмэска — буду-де через пятнадцать минут. Однако приехал он раньше: Алёна только-только успела переодеться, когда затрезвонил домофон. Она открыла и, хихикая от волнения, встала за дверью. Ее слегка потряхивало. «Рука дрожит, прицел будет сбит!» — подумала она и снова хихикнула. И тут же проглотила смешок: дверь начала медленно приотворяться. Алёна затаила дыхание и вжалась в стену.

Он вошел очень осторожно — наверное, темнота насторожила. И замер. Алёна догадалась, что он сейчас заглянет за дверь. Конечно, почувствовал, как что-то мешает ей открыться полностью! И решила опередить его: выскочила из-за двери и уперла ему в бок пистолет:

— Лицом к стене!

Он отпрянул… она тоже, потому что это оказался не Дракончег! Гораздо ниже ростом и шире в плечах, четвероугольный какой-то, как выразилась бы Наташа Ростова… Свет из дальней комнаты на миг обрисовал его резкий, чеканный, римский, можно сказать, профиль. От неожиданности пистолет дернулся в руке Алёны, а может, это дернулась сама рука, сжимавшая эту самую, черт ее дери, рубчатую рукоятку… пальцы невольно нажали на спуск — и раздался довольно громкий звук, подозрительно напоминающий выстрел хлопушки или шампанской бутылки, из которой вылетает пробка, но более всего — приглушенный выстрел.

С чего, ради всего святого, взяла Алёна, что в пистолете не осталось патрона?! В обойме-то, очень может быть, и не осталось, но он был в стволе! И кто, во имя неба, кто надоумил ее, что передвинуть предохранитель к красной кнопке — это значит включить его?! Наоборот, красное — значит огонь, она сняла пистолет с предохранителя, вот что она сделала!

Ну и теперь выпалила газом прямо в лицо незнакомца.

Наверное, от потрясения у Алёны перехватило дыхание — это ее и спасло. Человек взвыл, задыхаясь и кашляя, отпрянул, вывалился за дверь, загромыхал по ступенькам… Алёна не думала о нем — не до того было. Кинулась в спальню, распахнула балкон. Потом на кухню. Окно настежь! Закрыла дверь в дальнюю комнату. В ее квартире привольно чувствуют себя сквозняки, газ вынесет отсюда мигом. Что-то теснило ей грудь, слезились глаза. Ну, еще бы они не слезились! Алёна бросилась на кухню, высунулась в окно и только теперь позволила себе вздохнуть. Кто-то из соседей недавно жаловался на тяжелый воздух, который сделался на перекрестке улиц Ижорской и Генкиной, где стоит Алёнин дом. Ничего себе! Да это нектар, а не воздух по сравнению с той газовой камерой, которую она одномоментно устроила в своей квартире!

— Алёна! — раздался испуганный возглас, и в дверях кухни появилась высокая фигура.

— О господи, Дракончег! — Она кинулась к нему, прижалась… Ну да, иногда даже эта фуриозная эмансипатка (честное слово, Владимир Розанов словно бы про нее сказал, а не про Аполлинарию Суслову!) чувствовала, что мужчины годны не только на то, чтобы напропалую использовать их в горизонтальном фитнесе или оттачивать о некоторых из них ядовитое жало своего уязвленного самолюбия, но и на то, чтобы находить у них утешение… просто прижиматься и ничего, ничего не говорить!

Однако Дракончег молчать не собирался:

— Что тут произошло? Это газ, что ли?! Кто-то здесь стрелял из газовика?!

Алёна осторожно потянула носом. Газом еще пахло, конечно, и глаза пощипывало, но все же именно пощипывало, а не жгло.

— Ой, слушай, зря я дверь оставила открытой! — спохватилась она. — Как бы соседи не учуяли!

На самом деле она напрасно беспокоилась. Учитывая, что уже за полночь, можно не дергаться. Соседи, люди, встающие рано, уже давно и крепко спали, конечно, и их мог разбудить только взрыв бытового газа (господи, спаси и сохрани!), а не такая чепуха, как вонючка-пукалка «беретта».

Алёна торопливо закрыла дверь.

— Извини, так глупо получилось… — С пятого на десятое, путаясь в словах, обрисовала происшедшее, то смущенно ловя взгляд Дракончега, словно испрашивая прощения, то начиная хохотать. Чувство юмора у нее было, очень может быть, извращенное, но оно было, это факт, и порой поиздеваться над собой доставляло нашей героине немалое удовольствие.

— Слушай, а ведь я его видел, — воскликнул Дракончег. — Честное слово! Когда я уже собрался позвонить снизу, дверь вдруг открылась, и прямо на меня вывалился какой-то мужик, чихая и кашляя, как припадочный. Я поэтому и вошел без звонка. Он скатился по ступенькам и, шатаясь, потащился к машине. Я еще когда парковался, увидел, что на моем обычном месте какой-то «Ниссан» стоит.

— Загадочно, — сказала Алёна. — Он что, нарочно ко мне в гости приезжал? В домофоне-то он номер именно моей квартиры набирал… Вот, наверное, удивился, что я открыла, ничего не спросив, а потом еще и дверь оказалась настежь. Приятный сюрприз для вора!

— Зато потом его ожидал не очень приятный сюрприз, это факт, — покачал головой Дракончег. — Но вообще-то патроны у тебя какие-то контрафактные были, это точно, потому что нормальный газ не мог так быстро выветриться.

— Не пойму, — сказала Алёна. — Зачем он приходил? Кто он такой? Почему звонил именно в мою квартиру? Почему вперся, как к себе домой?!

— А может, это какой-нибудь из твоих бывших? — ревниво спросил Дракончег.

Наивный мальчик… Он ревновал к прошлому своей подруги! Ревновал бы лучше к настоящему, потому что у Алёны, как у опытного шулера, всегда была в рукаве какая-нибудь запасная карта. Не факт, что козырная, но факт, что была.

— Никаких бывших у меня нет, — сухо сказала Алёна. — В том смысле, что я не хожу по старым адресам. Я совершенно не понимаю, что произошло. Может быть, он шел в другую квартиру, а нажал нечаянно мою кнопку домофона, потом вдруг видит — дверь открыта, ну, думаю, дай загляну, и… — Она нервически хихикнула. — И получил заряд газа в физиономию! Поистине, шел в комнату — попал в другую! Жалко только, что он испортил весь эффект моей интермедии.

— Интермедии? — переспросил Дракончег. — А, понимаю… Слушай, а почему ты в таком виде вообще? Где трусики-чулочки?

— Да всё на своих, природой предназначенных местах, — заверила Алёна. — А интермедия заключалась в том, что я намеревалась тебя, видишь ли, заставить исполнять мои самые извращенные желания под дулом пистолета. Но не удалось.

— Кто тебе сказал? — хмыкнул Дракончег. — Я на все готов!

И он это немедленно принялся доказывать.

Далекое прошлое

Когда в 1824 году шестнадцатилетняя Аврора начала появляться на балах в Гельсингфорсе, люди при взгляде на нее напрочь теряли головы, глаза их слепли, словно смотрели на солнце, хотя имя ее — Аврора — значило не Солнце, а Заря. Впрочем, господа трезвомыслящие, едва уняв головокружение, наступившее от ее басно-словного очарования, вздыхали с сожалением:

— В ней так много говорит душе, но ничего — карману!

В самом деле, красавицу никак нельзя было отнести к числу богатых невест. На счастье, трезвомыслящих людей в те поры в Гельсингфорс е оказалось удивительно мало, а потому вокруг Авроры закружился целый хоровод молодых красавцев, преимущественно офицеров, потому что Финляндия лишь недавно вошла в состав Российской империи и «право сеньора» требовалось непрестанно укреплять с помощью военной силы. Среди господ офицеров был поэт Евгений Боратынский, который выразил свое восхищение красотой Авроры де Шернваль в стихах:

Выдь, дохни нам упоеньем,Соименница зари;Всех румяным появленьемОживи и озари!Пылкий юноша не сводитВзоров с милой и поройМыслит, с тихою тоской:«Для кого она выводитСолнце счастья за собой?»

У Боратынского был приятель по имени Александр Муханов — щеголь, красавец, взгляд которого искрился бесовским синим пламенем. И черные, роскошные очи Авроры зажглись ответным сиянием.

Муханов записал в свой дневник косноязычный отзыв о красоте избранницы: «Она хороша, как бог!», немедленно позабыл всех своих многочисленных любовниц (он был не только бретер, игрок, фат, щеголь, но и неутомимый волокита) в Петербурге, в Москве, в Гельсингфорсе, в Выборге, в Риге, в Вильно, в Христиании, в Тарту и так далее и тому подобное — и посватался к Авроре. Но едва получив ее согласие и собравшись за благословением к маменьке и отчиму Авроры, Муханов внезапно спохватился. Да что ж он делает, несчастный?! Сам без гроша в кармане (убогое Успенское, однодворное именьице), и невесту за себя берет такую же?! Одумайся, пока не поздно, Муханов! Что? Слово дал?.. Слово, оно конечно… но разве не написал его мудрый друг Боратынский:

Не властны мы в самих себеИ, в молодые наши леты,Даем поспешные обеты,Смешные, может быть, всевидящей судьбе.

Вот и Муханов оказался в себе не властен, вот и он дал поспешные обеты, над которыми сейчас, конечно, хохочет всевидящая судьба. И, чтобы не слышать этого хохота, он немедленно объявил себя чахоточным больным, просто-таки умирающим, а потом пустил в ход все свои связи, которые помогли бы ему перевестись из «гибельной финляндской сырости» в Пе-тербург.

Ну да, там ведь сушь каракумская!

Мезенск, 1942 год

Лиза шла по обочине, воровато озираясь. Туда-сюда проезжали автомобили и грузовики, однако никто не обращал на нее внимания. Вот и замечательно!

Дорога оказалась удивительно хорошая, Лиза только диву давалась. Даже в Подмосковье она не помнила ничего подобного, а уж в Горьком-то… Это ведь не асфальт, не булыжник — это толстенные плиты, вроде бы бетонные. По такой дороге только на танках мчаться — аж до самой Москвы…

И они ведь домчались! Боже, спаси Россию!

Вдруг очередной автомобиль, обогнавший ее, не просто посигналил, но и притормозил у обочины. Задняя дверца распахнулась.

Ах ты черт, сглазила ведь, а?!

Лиза замерла. Чего от нее захотят? Спросить дорогу? Куда? А не все ли равно куда, если она ее и сама не знает! И что же она будет отвечать, если ее спросят?!

— Неужели это вы?

Из автомобиля выскочил высок ий офицер в сером армейском мундире и с видом искреннего восторга уставился на Лизу:

— Фрейлейн! Неужели это вы?!

Вернер! Черт его принес, ну откуда он только взялся?! Вот же привязался, а? Просто спасенья от него нет.

— А я вас искал на берегу. Там кошмар… — Его оживленное лицо на миг помрачнело. — Фон Шубенбах лишился сознания, когда увидел двух растерзанных пулями женщин. Впрочем, его собственная рана оказалась не опасна. Его отправили в госпиталь, он просил передать вам свою искреннюю благодарность за спасение его жизни.

— Да? — пробормотала Лиза, не зная, что говорить, что делать, а главное, как избавиться от этого докучливого фашиста.

— Что, не верите? — вскинул брови Вернер. — И правильно делаете. Шубенбах ничего не просил вам передать, но не потому, что он такое бревно, а потому, что он был без сознания от потери крови и от потрясения. А ведь он фронтовик. Все-таки наблюдать гибель солдат, это одно, а такое…

Он сокрушенно покачал головой, но тут же радостно улыбнулся:

— Не представляете, как я счастлив видеть вас живой, не раненой… правда, ваш купальный костюм шел вам куда больше, чем это мрачное платье. — Он довольно бесцеремонно рассматривал Лизу. — Извините, я иногда бываю бестактен. Хотите знать почему? Впрочем, я расскажу вам об этом потом, по пути в город. Вы позволите вас подвезти?