Механическое пианино E-Book

Kurt Vonnegut

• Herausgeber: АСТ
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Serie: Лучшая мировая классика
• Sprache: Russisch
• Veröffentlichungsjahr: 2023

Seitenzahl: 505

Beschreibung

Добро пожаловать в прекрасный новый мир! Общество разделено на две неравные части. Привилегированную группу составляют управляющие и инженеры на автоматизированном производстве. Остальные существуют по другую сторону реки – без определенного занятия, в контролируемом машинами пространстве умеренности. Кажется, что сыты и целы и волки, и овцы. Но так ли это на самом деле? Да и в одной ли сытости дело?

Leseprobe

Курт Воннегут Механическое пианино

Kurt Vonnegut

PLAYER PIANO

Печатается с разрешения издательства Dial Press, an imprint of Random House, a division of Penguin Random House LLC и литературного агентства Nova Littera SIA.

Публикуется с разрешения Kurt Vonnegut LLC и литературного агентства The Wylie Agency (UK) LTD. Copyright © 1952, 1980, Kurt Vonnegut. All rights reserved

© Kurt Vonnegut, 1952

© Перевод. М. Брухнов, наследники, 2016

© Издание на русском языке AST Publishers, 2018

* * *

I

Город Илиум в штате Нью-Йорк делится на три части. Северо-восток – место жительства управляющих, инженеров, а также городских служащих и небольшой группы специалистов; северо-запад – обиталище машин; в южной же части, отделенной от прочих рекой Ирокез и получившей в народе название «Усадьба», ютится все остальное население.

Если бы вдруг мост через Ирокез оказался взорванным, это мало изменило бы обычное течение жизни. И по ту, и по другую сторону реки, пожалуй, не найдется желающих общаться между собой, и наведываться на тот берег их может заставить разве что простое любопытство.

Во время войны в сотнях таких же илиумов управляющие и инженеры научились обходиться без мужчин и без женщин, которых отправили сражаться. Война была выиграна невероятным способом – одними машинами, без применения людской силы. В стилизованных патио на северном берегу Ирокеза жили люди сведущие – именно те, кто выиграл войну. Это именно им, сведущим людям, демократия обязана жизнью.

Десять лет спустя после окончания войны – после того, как мужчины и женщины вернулись к своим очагам, после того, как бунты были подавлены, а тысячи бунтовщиков были брошены в тюрьмы за саботаж, – доктор Пол Протеус сидел в своем кабинете, поглаживая кошку. В свои тридцать пять лет он был уже самой значительной фигурой в Илиуме – управляющим Заводами Илиум. Это был высокий худощавый брюнет с мягким взглядом, с длинным лицом, как бы перечеркнутым очками в темной оправе.

Но в данный момент, как, впрочем, и вообще в последнее время, ни своей значительности, ни своего выдающегося положения он вовсе не ощущал. Сейчас ему важно было только, чтобы кошка освоилась с новой для нее обстановкой.

Люди, достаточно старые для того, чтобы помнить, и слишком старые, чтобы состязаться с Протеусом, с умилением признавали, что он как две капли воды походит на своего отца в молодости. Считалось неоспоримым (в некоторых кругах это признавали с оттенком неприязни), что Пол в один прекрасный день продвинется по служебной лестнице так же далеко, как и его отец. Доктор Джон Протеус-старший к моменту своей смерти был первым национальным директором Промышленности, Коммерции, Коммуникаций, Продовольственных товаров и Ресурсов – пост, по важности уступающий разве только посту президента Соединенных Штатов, да и то лишь в определенной степени.

Правда, рассчитывать, что гены семьи Протеусов будут переданы еще одному поколению, не приходилось. Жена Пола, Анита, его секретарь в военные годы, была бесплодна. Ирония, если кому-нибудь и пришло бы в голову иронизировать по этому поводу, заключалась в том, что Пол женился на ней после того, как Анита в один из интимных вечеров, устраиваемых в честь победы, совершенно определенно сообщила ему о своей беременности.

– Ну как, киска, нравится? – Доброжелательно и с чувством вины молодой Протеус нежно погладил кошку свернутой копиркой по выгнутой дугой спине. – Мммм-а – хорошо, правда?

Он поймал ее сегодня утром у площадки для игры в гольф и принес на завод ловить мышей. Только вчера вечером мышь прогрызла изоляцию на контрольном кабеле и временно вывела из строя здания № 17, 19 и 21.

Пол включил интерком на своем столе.

– Катарина?

– Да, доктор Протеус?

– Катарина, когда же будет напечатана моя речь?

– Я занимаюсь этим, сэр. Еще десять – пятнадцать минут, честное слово.

Доктор Катарина Финч была его секретарем и единственной женщиной на Заводах Илиум. Фактически она была лишь символом его высокого положения, а отнюдь не помощницей, хотя некоторую пользу она все же приносила, заменяя его на время болезни или когда у него возникало желание пораньше уйти с работы. Только большое начальство – от управляющего заводом и выше – имело секретарей. Во время войны управляющие и инженеры обнаружили, что значительная часть секретарской работы, как, впрочем, и другой второстепенной работы, может быть выполнена быстрее, дешевле и результативнее при помощи машин. Аниту, когда на ней женился Пол, как раз собирались уволить. И вот сейчас, например, Катарина раздражала его своей медлительностью, тем, что, неторопливо набивая его речь, она одновременно разговаривала со своим, как все полагали, любовником, доктором Бадом Колхауном.

Бад, управляющий нефтебазой в Илиуме, бывал занят только тогда, когда поступало горючее. Большую часть времени между этими напряженными моментами он проводил, как и сейчас, отвлекая внимание Катарины потоками своего мягкого говора уроженца Джорджии.

Пол взял кошку на руки и поднес ее к огромному, во всю стену окну.

– Масса мышей здесь, киска, масса мышей! – сказал он.

Он показывал кошке старое поле боя. Здесь, в долине реки, могауки победили алгонкинов, датчане – могауков, англичане – датчан, американцы – англичан. Сейчас поверх костей и сгнивших частоколов, пушечных ядер и наконечников стрел раскинулся треугольник стальных и кирпичных зданий, треугольник, каждая сторона которого вытянулась на полмили, – Заводы Илиум. И там, где некогда люди с воплями кидались друг на друга или вели борьбу не на жизнь, а на смерть с природой, теперь гудели, визжали, щелкали машины, изготовляя детали к детским коляскам, пробки к бутылкам, мотоциклы, холодильники, телевизоры и трехколесные велосипеды – плоды мирного производства.

Пол перевел взгляд выше, за крыши огромного треугольника, на солнечные блики на поверхности Ирокеза и за реку – на Усадьбу, где живет еще много людей, носящих имена пионеров: ван Зандт, Купер, Кортлэнд, Стоке…

– Доктор Протеус? – Это опять была Катарина.

– Да, Катарина.

– Опять!

– Третий в здании 58?

– Да, сэр, сигнальная лампочка снова зажглась.

– Хорошо, позвоните доктору Шеферду и узнайте, что он намерен предпринять.

– Он сегодня болен. Помните?

– Тогда, видимо, придется заняться этим мне.

Он надел пиджак, взял кошку и, тоскливо вздохнув, вошел в комнату Катарины.

– Не вставайте, не вставайте, – сказал он Баду, который растянулся на диване.

– А я и не собираюсь вставать, – отозвался тот.

Три стены этой комнаты были от пола до потолка уставлены измерительными приборами, кроме пространства, занятого дверями в кабинет Пола и приемный зал. Вместо четвертой стены, так же как и в кабинете, было огромное окно. Измерительные приборы были одинакового размера, каждый с пачку сигарет. Они покрывали стену плотными рядами, точно кафель, и на каждом из них была блестящая медная пластинка с номером, и каждый из них соединялся с группой машин где-то на Заводах. Сияющий красный рубин привлек его внимание к седьмому прибору снизу в левом пятом ряду на восточной стене.

Пол постучал пальцем по счетчику прибора.

– Ага, опять то же: третий номер в 58-м отказал. Ну ладно, – он взглянул на остальные счетчики. – Полагаю, это все?

– Да, только этот.

– А на кой черт вам сдалась эта кошка? – спросил Бад.

Пол прищелкнул пальцами.

– Кстати, я рад, что вы спросили об этом. У меня есть для вас задание. Мне нужно какое-то сигнальное приспособление, которое оповещало бы эту кошку, где она сможет поймать мышь.

– Электронное?

– Хотелось бы.

– Значит, необходим какой-то сверхчувствительный элемент, который мог бы учуять запах мыши.

– Или крысы. Подумайте об этом, пока меня здесь не будет.

Шагая в бледных лучах мартовского солнца к своей машине, Пол вдруг понял, что Бад Колхаун к моменту его возвращения в контору на самом деле сконструирует сигнальное приспособление, и притом такое, что его будет понимать и кошка. Иногда Пол задумывался над тем, что его, пожалуй, больше устроила бы жизнь в каком-либо ином историческом периоде, а вот закономерность существования Бада именно сейчас не вызывала никаких сомнений. Бад был воплощением подлинного американца, типа, сложившегося с первого же момента образования нации, – он обладал и неутомимостью, и проницательностью, и воображением техника. Нынешнее время для поколения бадов колхаунов было кульминационной точкой или приближалось к кульминации – теперь, когда почти вся американская промышленность оказалась объединенной в единую гигантскую машину Руба Голдберга.

Пол задержался подле автомобиля Бада, стоявшего рядом с его собственным. Бад несколько раз демонстрировал Полу достопримечательности своей машины, и Пол в шутку решил ее завести.

– Поехали, – сказал он машине.

Раздалось гудение, потом – щелчок, и дверь распахнулась.

– Залезай, – произнес записанный на пленку голос из-под приборного щитка.

Педаль стартера опустилась, мотор взвыл и тут же заработал ровно. Включилось радио.

Забавляясь, Пол нажал кнопку на рулевой колонке. Заурчал еще какой-то механизм, мягко скрипнули шестеренки, и два передних сиденья начали равномерно откидываться, подобно сонным любовникам. Это так же неприятно подействовало на Пола, как вид операционного стола для лошадей, который ему однажды пришлось наблюдать в ветеринарной больнице: лошадь там подводили к вращающемуся столу, привязывали к нему, усыпляли при помощи наркоза, а затем запрокидывали в удобное для оперирования положение при помощи шестеренок подвижной крышки стола. Пол явственно представил себе Катарину Финч, как она запрокидывается, запрокидывается, запрокидывается, а Бад напевает что-то, не снимая пальца с кнопки. Нажатием другой кнопки Пол поднял сиденья.

– До свидания, – сказал он автомобилю.

Мотор умолк, радио выключилось, Пол вышел, и дверца захлопнулась.

– Не дай себя обжулить! – выкрикнул автомобиль, когда Пол уже усаживался в свою собственную машину. – Не дай себя обжулить, не дай себя обжулить, не дай…

– Ладно, не дам!

Автомобиль Бада, наконец успокоившись, умолк.

Пол ехал по широкому чистому бульвару, пересекающему заводскую территорию, следя за мелькающими номерами домов. Маленький автобус, непрерывно сигналя, промчался в обратном направлении к главным воротам. Он забавно вилял по пустой улице, а его пассажиры приветливо махали Полу. Он взглянул на часы. Это закончила работу вторая смена. Пола раздражало, что ради нормальной работы завода ему приходилось поддерживать щенячье веселье этих юнцов. Предосторожности ради он снова заверил себя, что, когда он, Финнерти и Шеферд приступали к работе на Заводах Илиум тринадцать лет назад, они были более зрелыми, менее самоуверенными и уж наверняка были лишены этого чувства принадлежности к избранной касте.

Кое-кто, в том числе и прославленный отец Пола, поговаривал в старые дни о том, что инженеры, управляющие и ученые составляют якобы элиту нации. И когда неизбежность войны стала уже очевидной, было решено, что сведущие люди Америки – это единственное, что можно противопоставить предполагаемому численному превосходству армий противника. Вот тогда и пошли разговоры о постройке более глубоких и надежных убежищ для сведущих людей и о необходимости избавить сливки общества от участия в сражениях на передовой. Однако лишь немногие приняли близко к сердцу идею сохранения элиты. Когда Пол, Финнерти и Шеферд окончили колледж в самом начале войны, они, как тыловики, избавленные от отправки на фронт, чувствовали себя довольно глупо – как бы обойденными по сравнению с теми, кто туда попал. Однако теперь, когда все эти рассуждения об элите, эта уверенность в своем превосходстве, это чувство правомерности иерархии, возглавляемой управляющими и инженерами, вдалбливаются в головы выпускников всех колледжей, об этом теперь никто не задумывается.

Пол почувствовал себя лучше, войдя в здание 58, длинное узкое строение, вытянувшееся на четыре квартала. Пол испытывал к нему странную привязанность. Ему не раз советовали снести северную часть здания, но ему удалось убедить Штаб не делать этого. Северная часть здания была самым старым строением на всем заводе, и Пол сохранил его ради исторического интереса, который оно представляло для посетителей, как он объяснил Штабу. Но, честно говоря, он не признавал и не любил посетителей и сохранил северную часть здания 58 для себя. Поначалу это был машинный цех, основанный Эдисоном в 1886 году, в том самом году, когда он открыл еще один такой же цех в Скенектеди. Посещение его служило лучшим лекарством для Пола в периоды подавленного настроения. Такие встречи казались ему неким вотумом доверия со стороны прошлого – прошлое как бы признавало свою убогость, и человек, перенесясь из этого прошлого в настоящее, мог сразу определить, что человечество за это время проделало большой путь. А такого рода подтверждения время от времени были необходимы Полу.

Он упрямо повторял себе, что дела сейчас идут и в самом деле лучше, чем когда бы то ни было. Раз и навсегда после кровавой военной бойни мир наконец избавился от своих неестественных страхов – массового голода, массового лишения свободы, массового издевательства и массового убийства. Говоря объективно, сведущие люди и законы мирового развития наконец получили свой долгожданный шанс превратить землю в приятную и приемлемую для всех обитель, где спокойно, в трудах можно дожидаться Судного дня.

Иногда Пол страстно желал, чтобы его в свое время все-таки отправили на фронт, где он услышал бы грохот и шум, увидел раненых и убитых, а возможно, даже и получил бы пару шрапнельных пулевых ранений в ногу. Возможно, тогда методом сравнения он смог бы убедиться в том, что казалось столь очевидным другим, а именно, что все, что он делает сейчас, сделал и еще сделает в качестве управляющего и инженера, жизненно необходимо, а отнюдь не достойно сожаления, и что он на самом деле помогает установлению золотого века на земле. Но за последнее время система и организация его работы то и дело возбуждали в нем чувство беспокойства, раздражения и тошноты.

Он стоял в старой части здания 58, заполненного сейчас сварочными машинами и комплексом машин, наматывающих изоляцию. Он чувствовал себя спокойнее, глядя на грубо отделанные деревянные стропила с древними следами обработки под обсыпающейся известкой и на темные кирпичные стены, достаточно мягкие для того, чтобы люди – бог знает сколько лет назад – могли вырезать на них свои инициалы: «КТМ», «ДГ», «ГП», «БДХ», «ХВ», «ННС». Пол на минутку представил себе – он часто любил это делать при посещении здания 58, – что он Эдисон, стоящий в дверях одинокого кирпичного здания на берегу Ирокеза, а дующий снаружи ветер с верховьев хлещет по кустам ракитника. На стропилах все еще оставались следы того, что Эдисон сделал из этого одинокого кирпичного сарая: дыры от болтов указывали места, где когда-то были верхние блоки, передававшие энергию целому лесу приводных ремней, а пол из толстых деревянных брусьев был еще черен от масла и выщерблен станинами грубых машин, приводившихся в движение этими ремнями.

На стене в кабинете Пола висела картина, изображающая этот цех таким, каким он был в самом начале. Все рабочие, в большинстве своем набранные с окрестных ферм, стояли плечом к плечу среди неуклюжих машин перед фотографом, почти свирепые от гордости и важности, странные в своих жестких воротничках и котелках. Фотограф, привыкший, по всей вероятности, снимать спортивные команды или религиозные братства, придал им на фотографии дух тех и других в соответствии с требованиями того времени. На каждом лице было написано сознание физической силы и одновременно с этим гордости от принадлежности к тайному ордену, стоящему вне и над остальным обществом, и причастности к важному и увлекательному обряду, о смысле которого непосвященные могут только строить догадки, и притом догадки ложные. Немаловажно и то обстоятельство, что гордость за эту причастность светилась в глазах уборщиков ничуть не в меньшей степени, чем в глазах машинистов и инспекторов или даже их начальника – единственного среди них без корзиночки с завтраком.

Послышался звук зуммера, и Пол сошел с осевой линии, уступая дорогу механическому уборщику, погромыхивающему по рельсам. Машина вздымала своими вертящимися щетками облако пыли и тут же засасывала это облако с жадным чавканьем. Кошка, сидевшая на руках у Пола, вцепилась когтями в его костюм и зашипела на машину.

Пол вдруг почувствовал щемящую резь в глазах и сообразил, что смотрит на сияние и брызги сварочных машин незащищенными глазами. Он нацепил черные стекла поверх своих очков и сквозь антисептический аромат озона зашагал к группе токарных станков номер три в центре здания, в новой его части.

Он приостановился у последней группы сварочных машин, и ему вдруг захотелось, чтобы Эдисон оказался рядом и увидел бы все это. Старик наверняка был бы очарован. Две стальные пластины были сняты со штабеля, затем их прокатили по лотку и перехватили механическими лапами, которые бросили их под сварочную машину. Головки сварочных аппаратов опустились, выбросили снопы искр и снова поднялись. Целая батарея электрических глаз тщательно обследовала соединения двух пластин и послала в комнату Катарины данные о том, что в пятой группе сварочных машин здания 58 все в порядке. А сваренные пластины теперь уже по другому лотку покатились в челюсти прессовальной группы в подвале. Каждые семнадцать секунд каждая из двенадцати машин в группе завершала свой цикл.

При взгляде в глубь здания 58 Полу показалось, что это огромный гимнастический зал, в котором различные группы спортсменов отрабатывают различные упражнения: маховые движения, прыжки, приседания, броски, покачивания… Эту сторону новой эры Пол любил: машины сами по себе были увлекательными и приятными существами.

По пути он открыл коробку контрольного механизма группы сварочных машин и увидел, что они установлены на эту операцию еще на три дня. После этого их автоматически выключат до того времени, пока Пол не получит новых указаний из штаба и не передаст их доктору Лоусону Шеферду – своему помощнику, который отвечает за здания от номера 53 до 71 включительно. Шеферд сегодня нездоров; поправившись, он установит контрольные приборы на выпуск новой партии задних стенок для холодильников – на столько, сколько этих задних стенок, по мнению ЭПИКАК – счетной машины в Карлсбадских пещерах, – в состоянии использовать экономика.

Поглаживая встревоженную кошку своими длинными тонкими пальцами, Пол с безразличием подумал о том, на самом ли деле Шеферд сегодня болен. Скорее всего нет. Похоже, что он сейчас встречается с важными людьми, пытаясь получить перевод – освобождение из-под власти Пола.

Шеферд, Пол и Финнерти еще зелеными юнцами приехали на Заводы Илиум. Финнерти теперь переведен в Вашингтон и ворочает более крупными делами; Пол получил самую высокую должность в Илиуме; а Шеферд, надутый и чванливый, и все-таки отличный работник, считал себя униженным и обойденным, когда его назначили в помощники Полу. Перемещения по службе были в руках более высокой инстанции, и Пол молил Бога, чтобы Шеферда повысили.

Он подошел к третьей группе токарных станков, которая и была причиной неполадок. Пол уже давно, но безуспешно ходатайствовал о списании этой группы на лом. Токарные станки были устаревшего типа и рассчитаны на обслуживание людьми. Во время войны их наспех приспособили к новым техническим требованиям. Точность они уже теряли и, как показывал счетчик в кабинете Катарины, теперь отказывали уже и в количественном отношении. Пол готов был побиться об заклад, что они сейчас давали до десяти процентов брака, обычного при обслуживании человеком, да еще с присущими тем временам грудами отходов.

Пять рядов по двести станков в каждом, одновременно вгрызаясь резцами в заготовки из стали, выбрасывали готовые детали на непрерывную ленту конвейера, останавливались на время, необходимое для закрепления в зажимах новых заготовок, зажимали их и, опять вгрызаясь резцами в заготовки, выбрасывали готовые детали.

Пол открыл ящик, в котором хранилась лента с записями операций, управлявшая всеми этими станками. Лента была не чем иным, как маленькой петелькой, которая непрерывно бегала по магнитным снимателям. В свое время на ней были записаны все движения токаря, обрабатывающего валы для мотора в одну лошадиную силу. Пол попытался подсчитать, сколько же лет тому назад это происходило – одиннадцать? двенадцать? Нет, тринадцать лет назад именно он, Пол, и производил эту запись работы токаря, обрабатывающего валы…

Еще не успели просохнуть чернила на их докторских дипломах, как он с Финнерти и Шефердом был направлен в механический цех для производства таких записей. Начальник цеха указал им своего лучшего работника – как же было его имя? – и, подшучивая над озадаченным токарем, трое способных молодых людей подключили записывающий аппарат к рычагам токарного станка. Гертц! – вот как звали этого токаря. Руди Гертц, человек старого уклада, которого вот-вот должны были отправить на пенсию. Сейчас Пол вспомнил и его имя, и то почтение, с которым старик относился к талантливым молодым людям.

По окончании работы они упросили начальника цеха отпустить с ними Руди и с показным и эксцентричным демократизмом людей «от станка» пригласили Руди в пивную напротив завода. Руди не очень разобрался, зачем понадобились им все эти записи, но то, что он понял, ему понравилось: ведь именно его выбрали из тысяч других токарей, чтобы обессмертить его движения, записав их на магнитную ленту.

И вот сейчас эта маленькая петелька ферромагнитной ленты лежит в ящике перед глазами Пола, воплощение работы Руди, того самого Руди, который в тот вечер включал ток, устанавливал количество оборотов, присматривал за работой резца. В этом только и заключалась сущность Руди с точки зрения самой машины, с точки зрения экономики, с точки зрения военных усилий. Ферромагнитная лента была сутью, квинтэссенцией, выделенной из этого маленького вежливого человека с широкими ладонями и с трауром под ногтями; из человека, который полагал, что мир может быть спасен, если каждый будет ежедневно читать на ночь Библию; из человека, который за отсутствием собственных ребят обожал колли; из человека, который… Что же еще говорил Руди в тот день? Полу пришло на ум, что человек этот сейчас, вероятно, уже умер или же, впав в детство, доживает свои дни в Усадьбе.

А теперь, включив на распределительном щитке токарные станки и передавая им сигналы с ленты, Пол может заставить эту «квинтэссенцию Руди» обрабатывать один, десять, сто или тысячу валов.

Он захлопнул дверцу ящика. Лента была явно в порядке, это же можно было сказать и о снимателях. Собственно говоря, все было в полном порядке, насколько это можно было требовать от таких древних машин. Просто они начинали уже отказывать, и это было вполне понятно. Вся эта группа была скорее музейным экспонатом, где уж тут добиваться производственной мощности. Даже ящик и тот был архаичен – громоздкий, толстыми болтами прикрепленный к полу, со стальной дверцей и замком. Во времена бунтов, сразу же после войны, ленты стали запирать подобным образом. Сейчас, когда законы против саботажа применялись со всей строгостью, единственная защита, которая требовалась контрольным приспособлениям, была защита от пыли, тараканов и мышей.

Еще раз остановившись в дверях старой части корпуса, Пол вслушивался в музыку здания 58. Уже многие годы в голове его бродила идея пригласить композитора, чтобы тот попытался сделать что-нибудь из этих ритмов – возможно, «Сюиту здания 58». Это была дикая, варварская музыка, с возбужденным ритмом, то подключающимся, то выпадающим из фазы, с калейдоскопом звуков. Пол попытался выделить и определить отдельные темы. Вот! Токарная группа, тенора: «Фурразуа-уа-уа-ак! Тинг! Фурразуа-уа-уа…» Сварочные машины, баритоны: «Вааааа-зюзип! Вааааа-зюзип!» А затем вступает басовая партия прессов, усиленная подвалом в качестве резонатора: «Овгрумп! Тонка-тонка. Овгрумп! Тонка-тонка…» Это была упоительная музыка, и Пол, покраснев от смущения, заслушался ею, забыв о всех своих неприятностях.

В сторонке, почти вне поля его зрения, он уголком глаза заметил бешеное вращательное движение и с удовольствием обернулся, чтобы поглядеть на красочный хоровод машин, накладывающих разноцветную изоляцию на черную змею кабеля. Тысячи маленьких танцоров вертелись с невероятной скоростью, делая пируэты, сходясь и расходясь, безошибочно строя плотную сеть вокруг кабеля. Пол улыбнулся этим волшебным машинам и отвел глаза, чтобы не закружилась голова. В прежние дни, когда за машинами приглядывали женщины, некоторых из наиболее простодушных иной раз заставали на их рабочих местах уже после окончания рабочего дня – зачарованных этой игрой красок.

Взгляд Пола упал на несимметричное сердце, вырезанное на старых кирпичах с буквами «К.Л. – М.У.» в центре и датой «1931». Эти К.Л. и М.У. понравились друг другу в тот самый год, когда умер Эдисон. Пол опять подумал, как здорово было бы провести старика по зданию 58, и вдруг понял, что большинство этих станков показалось бы старьем даже Эдисону. Оплеточные машины, сварочные машины, прессы, токарные станки и конвейерные ленты – все, что было перед его глазами, существовало здесь уже и во времена Эдисона. Основные части автоматического управления – тоже, а что касается электрических глаз и других элементов, которые вели себя лучше, чем некогда это могли делать люди, – все это было известно в научных кругах даже еще в двадцатые годы. Единственное, что здесь было новым, – это комбинация всех этих элементов. Пол решил запомнить эту мысль, чтобы привести ее в докладе сегодня вечером в Кантри-Клубе.

Кошка опять выгнула спину дугой и вцепилась в костюм Пола. По осевой линии к ним снова подбирался механический уборщик. Он включил свой предупреждающий зуммер, и Пол уступил ему дорогу. Кошка зашипела, фыркнула, неожиданно полоснула когтями по руке Пола и прыгнула. На напряженно вытянутых лапах она двинулась навстречу уборщику. Ревущие, вспыхивающие, кружащие и орущие машины заставляли ее держаться самой середины прохода в нескольких ярдах от шипящих щеток уборщика. Пол в отчаянии оглядывался в поисках выключателя, останавливающего механизм уборщика, но, прежде чем он отыскал его, кошка приняла бой. Она встретила наступление уборщика, обнажив острые зубы, а дрожащий кончик ее вытянутого хвоста угрожающе покачивался взад и вперед. Сварочная вспышка загорелась в нескольких дюймах от ее глаз, уборщик подцепил кошку и швырнул ее, орущую и царапающуюся, в гальванизированное жестяное брюхо.

Запыхавшись после пробежки длиною в четверть мили вдоль всего здания, Пол перехватил уборщика как раз тогда, когда тот достиг мусоровывода. Уборщик раскрылся и выплюнул кошку вниз по мусоровыводу в стоящий снаружи грузовик. Когда Пол выбежал из здания, кошка взобралась уже на борт грузовика, шлепнулась на землю и в отчаянии понеслась к проволочному заграждению.

– Нет, киска, не смей! – крикнул Пол.

Кошка наткнулась на сигнальную проволоку, протянутую вдоль забора, и у здания сторожки взвыла сирена. Секунду спустя кошка коснулась электрического провода, протянутого по верху забора. Раздался треск, вспыхнула зеленая вспышка, и кошку швырнуло высоко вверх над проводами. Она упала на асфальт, мертвая и дымящаяся, но зато по другую сторону забора.

Броневик с нервозно поворачивающейся из стороны в сторону башенкой, вооруженной пулеметами, остановился как вкопанный у маленького тела. С лязгом отворился люк башни, и заводской охранник осторожно высунул голову.

– Все в порядке, сэр?

– Выключите сирены. Ничего страшного, просто кошка залезла на забор. – Пол присел и приглядывался к кошке сквозь ячейки забора, страшно огорченный. – Возьмите кошку и доставьте ее в мой кабинет.

– Простите, сэр?

– Кошку – я хочу, чтобы ее доставили ко мне в кабинет.

– Так она же дохлая, сэр.

– Вы слышали, что я сказал?

– Слушаюсь, сэр.

Мрачное настроение опять вернулось к Полу, когда он садился в машину перед зданием 58. И не было ничего, что способно было бы отвлечь его внимание, ничего – только асфальт, уходящие вдаль фасады пронумерованных домов да холодные завитки облаков на клочке голубого неба. Нечто живое Пол обнаружил только в узком ущелье между зданиями 57 и 59, в ущелье, которое выходило на берег реки, откуда открывался вид на серые веранды домов в Усадьбе. На верхней веранде в кресле-качалке сидел старик, греясь в скупых солнечных лучах. Через перила перевесился мальчик и, бросив вниз бумажку, следил за ее ленивым полетом к берегу реки. Малыш оторвал взгляд от бумаги и встретился глазами с Полом. Старик прекратил свое раскачивание и тоже уставился на чудо – живое существо на территории Заводов Илиум.

Когда Пол проходил мимо стола Катарины Финч, она протянула его отпечатанную речь.

– Очень хорошо, – сказала она, – особенно то место, где вы говорите о Второй Промышленной Революции.

– А, все это старье.

– А мне это показалось очень свежим – я имею в виду то место, где вы говорите, что Первая Промышленная Революция обесценила мышечный труд, а вторая – обесценила рутинную умственную работу. Я была просто в восхищении.

– Норберт Винер, математик, все это сказал уже в сороковых годах. Вам это кажется свежим только потому, что вы слишком молоды и знаете только то, что происходит сейчас.

– Действительно, кажется просто ужасным, что все когда-то было иначе, не правда ли? Разве не смешно было собирать людей в определенное место и держать их там целый день только для того, чтобы воспользоваться их мыслями. А потом – перерыв, и опять мышление, и опять перерыв, да так просто невозможно мыслить.

– Очень неэкономно, – подтвердил Пол, – и очень ненадежно. Можете представить себе горы брака… И что за адская была работенка управлять всем этим. Похмелья, семейные дрязги, недовольство начальством, долги, война – все человеческие несчастья так или иначе отражались на выпуске продукции. – Он улыбнулся. – Счастливые события тоже. Помню, когда мы предоставляли отпуска, особенно на Рождество, тут уж ничего нельзя было придумать – просто приходилось считаться с фактами. Количество всякого рода огрехов начинало повышаться с пятого декабря и росло до самого Рождества, затем праздники, после которых брак страшно возрастал, потом следовал Новый год с новым повышением брака, и только потом, примерно к пятнадцатому января, дела постепенно входили в норму – а норма эта тоже была довольно низкой. Нам приходилось учитывать подобные явления даже при установлении цен на товары.

– Как вы считаете, будет ли еще и Третья Промышленная Революция?

Пол остановился в дверях своего кабинета.

– Третья? А как вы ее себе представляете?

– Я не очень представляю ее себе. Но ведь первая и вторая в свое время тоже казались невообразимыми.

– С точки зрения людей, которых должны были заменить машины, вполне возможно. Говорите, третья? В известной степени она, как мне кажется, уже идет какое-то время, если вы имеете в виду думающие машины. Это, по-моему, и будет третьей революцией – машины заменят человеческое мышление. Кое-какие из крупных счетно-решающих машин, ЭПИКАК, например, в некоторых областях уже справляются с этим и сейчас.

– Угу, – задумчиво сказала Катарина. Она грызла карандаш. – Сначала мускульная сила, потом служащие, а потом, возможно, и подлинный умственный труд.

– Я думаю, что не дотяну до этого последнего шага. Кстати, если уже речь зашла о промышленных революциях, где Бад?

– Прибыл груз, и ему пришлось отправиться к себе. А это он оставил для вас. – И она протянула Полу мятый счет из прачечной на имя Бада.

Пол перевернул квитанцию и, как он и ожидал, увидел на оборотной ее стороне схему определителя мышей и сигнальной системы, которая могла прекрасно сработать.

– Поразительный ум, Катарина.

Она неуверенно кивнула в знак согласия.

Пол затворил дверь, тихонько запер ее и достал бутылку из-под бумаг в нижнем ящике стола. На мгновение у него перехватило дух от горячей волны, прокатившейся по всему телу после глотка виски. С увлажнившимися глазами он спрятал бутылку на место.

– Доктор Протеус, ваша жена у телефона, – сказала Катарина по интеркому.

– Протеус слушает. – Он начал было садиться, как вдруг наткнулся на маленькую картонную коробку с мертвой черной кошкой на своем кресле.

– Дорогой, это я, Анита.

– Хелло, хелло, хелло. – Он осторожно поставил коробку на пол и опустился в кресло. – Как ты себя чувствуешь, дорогая? – бездумно спросил он. Его мысли были все еще заняты кошкой.

– Все ли подготовлено, чтобы сегодняшний вечер удался? – Театральное контральто звучало самоуверенно и страстно: говорит владетельная сеньора Илиума.

– Весь день промучился над этой речью.

– Значит, это будет великолепная речь, дорогой. Ты все-таки получишь Питсбург, у меня на этот счет, Пол, нет ни малейших сомнений. Пусть только Кронер и Бэйер услышат тебя сегодня вечером.

– Кронер и Бэйер приняли приглашение, да? – Это были управляющий и главный инженер всего Восточного района. Заводы Илиум составляли только маленькую его частицу. И именно Кронер, Бэйер будут решать, кому предоставить самый важный пост в их районе – вакантное место управляющего Заводами Питсбурга, освободившееся ввиду смерти прежнего управляющего. – Веселенький же будет вечер!

– Ну что ж, если это тебе не нравится, то у меня есть известие, которое тебя, несомненно, обрадует. Там будет еще один необычный гость.

– Ух ты!

– И тебе придется съездить в Усадьбу, чтобы добыть для него ирландское виски. В клубе не держат этого сорта.

– Финнерти! Эд Финнерти!

– Да, Финнерти. Он звонил сегодня и очень настаивал, чтобы ты добыл для него ирландское виски. Проездом из Вашингтона в Чикаго он остановится здесь.

– Сколько же это прошло лет, Анита? Пять, шесть?

– Ровно столько, сколько прошло с того момента, как ты был назначен управляющим. Вот сколько.

Ее ликование по поводу приезда Финнерти раздражало Пола. Он-то прекрасно знал – Финнерти она не любит. Ее радостная болтовня вызвана была отнюдь не любовью к Финнерти, а просто ей было очень приятно разыгрывать дружеские чувства, которых у нее не было и в помине. А кроме того, после отъезда из Илиума Эд Финнерти стал влиятельной фигурой, членом Национального Бюро Промышленного Планирования, и этот факт, вне всякого сомнения, затушевал в ее памяти воспоминания о столкновениях с Финнерти в прошлом.

– Да, Анита, это действительно приятная новость. Просто чудесно. Полностью компенсирует Кронера и Бэйера.

– А теперь, я надеюсь, с ними ты тоже будешь очень мил.

– О, еще бы. Питсбург, вот где собака зарыта.

– Пообещай, что не будешь злиться, если я дам тебе хороший совет?

– Не буду.

– Ладно, я все равно скажу… Эми Холпкорн сегодня утром передала, что она слышала кое-что относительно тебя и Питсбурга. Ее муж был сегодня с Кронером, и Кронер говорил, что у него сложилось впечатление, будто ты не хочешь ехать в Питсбург.

– Ну, как же я ему еще должен говорить об этом, на эсперанто, что ли? На приличном английском языке я по любому поводу повторял ему не меньше дюжины раз, что хочу получить эту работу.

– По-видимому, у Кронера не сложилось впечатления, что тебе по-настоящему этого хочется. Ты слишком скромен и деликатен, милый.

– Ну что ж, значит, этот Кронер уж очень хитер.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Я хочу сказать, что он лучше меня разобрался в моих чувствах.

– Ты хочешь сказать, что ты и вправду не хочешь этой работы в Питсбурге?

– Я не очень уверен в этом. Возможно, он догадался обо всем раньше меня.

– Ты утомлен, дорогой.

– По-видимому.

– Тебе нужно выпить. Приходи домой пораньше.

– Хорошо.

– Я люблю тебя, Пол.

– Я люблю тебя, Анита. До свиданья.

Механику супружеской жизни Анита усвоила назубок и разработала ее до мельчайших деталей. И если даже подход ее был излишне рационален и систематизирован, она с похвальным старанием восполняла это теплотой, и Пол мог только догадываться, что чувства ее поверхностны. Возможно, что это подозрение было началом болезни.

Когда он повесил трубку, голова его была опущена и глаза закрыты. Открыв глаза, он убедился, что смотрит на дохлую кошку в коробке.

– Катарина!

– Да, сэр.

– Велите кому-нибудь зарыть эту кошку.

– Мы тут гадали, что вы собираетесь с ней делать.

– Бог его знает, что я собирался. – Он поглядел на маленький трупик и покачал головой. – Бог его знает. Возможно, устроить похороны по христианскому обряду, а может, я думал, что она придет в себя. Во всяком случае, избавьтесь как-нибудь от нее, хорошо?

Перед уходом он остановился у стола Катарины и сказал, чтобы она не беспокоилась по поводу горящего рубиновым светом сигнала в седьмом ряду снизу в пятой колонке слева на восточной стене.

– Тут ничем не поможешь, – пояснил он. – Третья группа токарных станков в здании 58 была хороша в свое время, но теперь она износилась и становится обузой в четком и хорошо налаженном производстве, где не должно быть места неполадкам и ошибкам. Собственно, она была предназначена вовсе не для той работы, которую ей приходится выполнять сейчас. Я жду, что в любой день раздастся звук зуммера, и это уже будет конец.

На каждом из измерительных приборов, помимо счетчика и предупреждающей о неполадках лампочки, был еще и зуммер. Сигнал зуммера оповещал о том, что система окончательно вышла из строя.

II

Шах Братпура, духовный владыка шести миллионов членов секты колхаури, сморщенный, мудрый и темный, как какао, весь в золотом шитье и созвездиях переливающихся драгоценных камней, глубоко утопал в голубых подушках лимузина, как бесценная брошь в шелковом футляре.

По другую сторону заднего сиденья в лимузине сидел доктор Юинг Дж. Холъярд из госдепартамента Соединенных Штатов – тяжеловатый, напыщенный, изысканный джентльмен лет сорока. У него были светлые висячие усы, цветная рубашка, бутоньерка и жилет, выгодно контрастирующий с темным костюмом, и все это он носил с такой уверенностью в себе, что ни у кого не возникало ни малейших сомнений в том, что Холъярд только что покинул очень достойную компанию, где все одеваются именно так. А по правде говоря, так одевался один только доктор Холъярд. И это отлично сходило ему с рук.

Между ними сидел Хашдрахр Миазма, переводчик и племянник шаха, который выучился английскому языку у гувернера, но никогда до этого не покидал шахского дворца. Это был нервный улыбающийся молодой человек, как бы постоянно извиняющийся за свой недостаточный вес или блеск.

– Хабу? – сказал шах высоким болезненным голосом.

Холъярд пробыл в обществе шаха уже целых три дня и мог без помощи Хашдрахра понимать пять выражений шаха. «Хабу» означало «где». «Сики» означало «что». «Акка сан» означало «почему». «Брахоус брахоуна, хоуна саки» было комбинацией благословений и благодарностей, а «Сумклиш» был священный напиток колхаури, который Хашдрахр держал в походной фляжке специально для шаха.

Шах покинул свою военную и духовную твердыню в горах, чтобы посмотреть, чему он может научиться на благо своему народу у этой могущественнейшей нации мира. Доктор Холъярд играл при нем роль гида и хозяина.

– Хабу? – повторил шах, вглядываясь в город.

– Шах желает, пожалуйста, узнать, где мы сейчас находимся, – сказал Хашдрахр.

– Знаю, – сказал Холъярд, самодовольно улыбаясь. Эти «хабу», «сики» и «акка сан» следовали одно за другим с такой частотой, что у него уже голова шла кругом. Он наклонился к шаху.

– Это Илиум штата Нью-Йорк, ваше высочество. Мы сейчас пересечем реку Ирокез, которая разделяет город на две части. На противоположном берегу реки – Заводы Илиум.

Лимузин остановился у въезда на мост, где большая рабочая команда заделывала маленькую выбоину. Команда расступилась, давая дорогу старому «плимуту» с разбитой фарой, направлявшемуся с северного берега реки. Лимузин переждал, пока проедет «плимут», и двинулся вперед.

Шах обернулся и поглядел на рабочих команды сквозь заднее стекло, а затем произнес длинную фразу.

Доктор Холъярд улыбнулся и согласно закивал, ожидая перевода.

– Шах, – сказал Хашдрахр, – он, пожалуйста, хочет знать, кому принадлежат эти рабы, которых мы все время встречаем на пути от самого города Нью-Йорка.

– Это не рабы, – сказал Холъярд, покровительственно усмехнувшись. – Это граждане, состоящие на государственной службе. Они имеют те же права, что и остальные граждане, – свободу слова, свободу вероисповедания и право голоса. До войны они работали на Заводах Илиум, управляя машинами, но теперь машины присматривают за собой сами и делают это лучше.

– Ага! – сказал шах, после того как Хашдрахр перевел.

– При автоматическом контроле меньше затрат, намного выше производительность и дешевле продукция.

– Ага!

– А любой человек, который не в состоянии обеспечивать себе средства на жизнь, выполняя работу лучше, чем это делают машины, поступает на государственную службу в армию или в корпус Ремонта и Реставрации.

– Ага! Хабу бонанза-пак?

– Эээ?..

– Он говорит: откуда берутся деньги, чтобы платить им? – сказал Хашдрахр.

– О, с налогов, которыми облагаются машины, и с налогов на частные прибыли. А затем заработки людей, состоящих в Армии и в Корпусе Ремонта и Реставрации, опять же тем или иным путем поступают в систему, а это снова приводит к увеличению производства товаров и улучшению жизни.

– Ага!

Доктор Холъярд, человек долга с весьма смутными представлениями об объеме своих собственных расходов, продолжал объяснять шаху преимущества Америки, хотя и знал, что очень немногое из этих объяснений доходит до его собеседника. Он объяснил шаху, что особенно заметны успехи в чисто индустриальных районах вроде Илиума, где большинство населения зарабатывало в свое время на жизнь, так или иначе обслуживая машины. А вот в Нью-Йорке, например, было очень много профессий, которые трудно или неэкономично механизировать, и поэтому там прогресс не успел освободить от непроизводительного труда столь обширный контингент населения.

– Куппо! – сказал шах, понимающе качнув головой.

Хашдрахр вспыхнул и неохотно, с извиняющимися интонациями перевел:

– Шах говорит: «Коммунизм».

– Не «куппо», – с возмущением возразил Холъярд. – У нас государство не владеет машинами. Оно просто облагает налогом часть прибыли с промышленности, а затем отчисляет и распределяет ту часть ее, которая раньше шла на заработную плату. Промышленность у нас находится в частном владении, управляется частными лицами и координируется – во избежание излишней конкуренции – комитетом руководителей частной промышленности, а не политиками. Устранив при помощи механизации неизбежные при использовании человеческого труда ошибки, а при помощи организации – излишнюю конкуренцию, мы колоссально повысили уровень жизни среднего человека.

Переводя, Хашдрахр запнулся и растерянно нахмурился.

– Пожалуйста, этот «средний человек»… в нашем языке, я опасаюсь, ему нет должного эквивалента.

– Ну, понимаете, – сказал Холъярд, – обыкновенный человек, как, скажем, первый встречный – или эти люди, что работают на мосту, или человек в старой машине, который только что проехал. Маленький, ничем не выдающийся, но добрый и простой человек, обычный, которого можно встретить каждый день.

Хашдрахр перевел.

– Ага, – сказал шах, удовлетворенно кивая, – такару.

– Что он сказал?

– Такару, – сказал Хашдрахр, – раб.

– Не такару, – сказал Холъярд, обращаясь уже непосредственно к шаху, – граж-да-нин.

– Аа-а-а-а, – сказал шах. – Граж-да-нин. – Он радостно усмехнулся. – Такару-гражданин. Гражданин-такару.

– Да не такару же! – сказал Холъярд.

Хашдрахр пожал плечами.

– В стране шаха имеются только элита и такару.

У Холъярда опять начался приступ язвы, – язвы, которая разрослась и обострилась за годы его деятельности в качестве гида, объясняющего прелести Америки провинциальным и темным магнатам, прибывающим сюда с задворков цивилизованного мира.

Лимузин опять остановился, и шофер принялся сигналить команде Корпуса Реконструкции и Ремонта. Те, побросав свои тачки на проезжей части, швыряли камнями в белку, которая притаилась на ветке футах в ста над землей.

Холъярд приспустил стекло.

– Уберите же, наконец, эти чертовы тачки с дороги! – крикнул он.

– Граж-да-нин, – пропищал шах, скромно улыбаясь вновь приобретенным познаниям в чужом языке.

– Готова! – выкрикнул один из швырявших камни.

Он неохотно и со злостью подошел к дороге и очень медленно оттащил две тачки, внимательно приглядываясь к машине. А затем стал в сторонке.

– Спасибо! Давно пора! – сказал Холъярд, и лимузин медленно проплыл мимо человека с тачкой.

– Милости прошу, доктор, – сказал человек и плюнул Холъярду в лицо.

Холъярд что-то пролопотал, мужественно сохраняя достоинство, и отер лицо.

– Нетипичный случай, – с горечью сказал он.

– Такару яму броуха, пу динка бу, – сочувственно отозвался шах.

– Шах, – мрачно перевел Хашдрахр, – говорит, что так обстоят дела с такару повсюду после войны.

– Не такару… – начал было Холъярд, но остановился.

– Сумклиш, – вздохнул шах.

Хашдрахр протянул ему фляжку со священным напитком.

III

Доктор Пол Протеус, человек с самым высоким доходом во всем Илиуме, направляясь через мост в Усадьбу, сидел за рулем своего старенького дешевого «плимута». Машина эта сохранилась у него еще со времени бунтов. В отделении для перчаток среди старого ненужного хлама, вместе со спичечными коробками, удостоверением о регистрации машины, фонариком и бумажными салфетками для лица валялся старый, покрытый ржавчиной пистолет, который был ему выдан тоже еще тогда. Теперь же хранение пистолета считалось противозаконным. Даже военные чины вынуждены были обходиться без огнестрельного оружия, пока их не высаживали на берег для несения оккупационной службы в заморских территориях. Здесь же вооружена была только полиция и заводская охрана. Пистолет был Полу ни к чему, но он все как-то забывал его сдать. А с годами, по мере того как пистолет покрывался налетом ржавчины, Пол начал относиться к нему как к безобидной древности. Отделение для перчаток не запиралось, поэтому Пол прятал пистолет под тряпками.

Мотор работал с перебоями, то затихая, то опять набирая скорость. Другие машины Пола – новый автомобиль с откидным верхом и очень дорогой «седан» – оставались дома, предоставленные, по его словам, в полное распоряжение Аниты. Ни одна из этих хороших машин никогда не бывала в Усадьбе. Анита не корила его этой привязанностью к старой машине, хотя, по-видимому, считала необходимым найти какие-то объяснения этому для других. Ему случалось слышать, как Анита говорила гостям, что Пол сам переделал машину и теперь она значительно лучше всего того, что сходит с автоматических конвейеров в Детройте, – и это отнюдь не соответствовало истине. Нелогичным выглядело и то, что человек, владея такой выдающейся машиной, все откладывал и откладывал починку разбитой левой передней фары. И еще Полу было любопытно, какие оправдания она нашла бы тому факту, будь он ей известен, что в багажнике у него лежит кожаная куртка и что он снимает галстук и надевает куртку вместо пиджака каждый раз перед тем, как пересечь Ирокез. Такие путешествия он проделывал только в случае крайней необходимости, ради того, например, чтобы добыть бутылку ирландского виски для одного из тех немногих людей, которых считал близкими друзьями.

Пол остановился в конце моста, примыкающего к Усадьбе. Около сорока человек, опираясь на ломы, кирки и лопаты, загораживали дорогу. Они, покуривая, неторопливо обменивались замечаниями, сгрудившись вокруг чего-то посреди мостовой. С некоторым смущением они оглянулись на машину Пола и медленно – точно в мире только и было, что свободное время, – отступили к обочинам моста, оставив узкий проезд, по которому лишь с трудом мог протиснуться автомобиль Пола. Когда они расступились, Пол наконец понял, в чем дело. Человек маленького роста стоял на коленях над выбоиной примерно двух футов в диаметре и лопатой заравнивал заплату из асфальта и гравия.

Человек тот с важностью махнул рукой Полу, чтобы тот поосторожней объезжал и, не дай Бог, не наехал на заплату.

– Эй, друг, твоя передняя фара накрылась! – выкрикнул один из стоявших. Остальные присоединились к нему, хором повторяя сказанное.

Пол с благодарностью кивнул, а сам вдруг почувствовал, что у него зудит вся кожа, будто его в чем-то вываляли. Эти люди состояли в Корпусе Реконструкции и Ремонта, в КРРахе, как они сами его называли. Эти люди не выдержали экономического соревнования с машинами, и, поскольку у них не было иных источников существования, они вынуждены были выбирать либо Армию, либо КРР. Солдаты, пустота существования которых была хотя бы прикрыта блестящими пуговицами и пряжками, ворсистой саржей и лакированной кожей, не действовали на Пола столь угнетающе, как кррахи.

Он медленно проехал между шеренгами рабочей команды, мимо черного правительственного лимузина и въехал в Усадьбу.

Салун находился рядом с мостом. Полу пришлось поставить машину за полквартала от него, потому что здесь еще одна команда была занята промывкой сточных труб при помощи пожарного брандспойта. Это, по-видимому, было здесь любимым занятием. Каждый раз, когда Полу случалось бывать в Усадьбе, он заставал брандспойт за работой, если температура на улице была хотя бы на один градус выше нуля.

Человек огромного роста держал руки на гаечном ключе, регулирующем подачу воды. Второй стоял рядом и следил за струей. Вокруг них и вдоль всего потока до самого жерла сточной трубы толпились и следили за ними люди. Перепачканный малыш схватил плывший вдоль тротуара обрывок бумаги, смастерил из него неуклюжую лодочку и пустил ее по воде. Глаза всех с интересом уставились на суденышко, как бы желая ему удачи, пока оно шло по быстринам, застревало на мелях, сползало с них, а затем, выбравшись из стремнины, мужественно взгромоздилось на гребень и, победоносно постояв там какое-то мгновение, нырнуло в горловину сточной трубы.

– Ух! – вырвалось у стоявшего рядом с Полом человека. Можно было подумать, что он сам находился на борту этой бумажной лодки.

Пол протиснулся сквозь толпу, сплошь состоявшую из посетителей салуна. Теперь от стойки бара его отделял один только ряд людей. Прямо за его спиной было старое механическое пианино. Пока что Пола, кажется, никто не узнал. Да и странно было бы, если бы его здесь узнали, потому что в соответствии с проводимой политикой он чаще всего держался своей стороны реки и никогда не допускал, чтобы его имя или портрет появлялись в илиумской «Стар-Трибьюн».

Подле стойки расположились старики пенсионеры, слишком уже старые для Армии и КРР. Перед каждым из них стояло пиво, уже без шапки пены, в стаканах, стекло которых потускнело от многочасового задумчивого потягивания. По всей видимости, старики эти появлялись здесь рано и уходили поздно, поэтому обслуживание всех остальных посетителей производилось через их головы. На экране телевизора, стоявшего в другом конце бара, крупная дебелая женщина, голос которой был отключен поворотом регулятора, сияла улыбкой, возбужденно шевелила губами и разбивала яйца в смесителе. Старики следили за ней, изредка поправляя зубные протезы или облизывая губы.

– Простите, – машинально произнес Пол.

Никто не шевельнулся, чтобы пропустить его к стойке. Толстая облезшая шотландская овчарка, свернувшаяся под стулом одного из загораживающих проход стариков, ощерила беззубые десны и раскатисто заворчала.

Пол помахал рукой, тщетно пытаясь привлечь внимание бармена. Переминаясь с ноги на ногу, он вспомнил полностью механизированный салун, проект которого он совместно с Финнерти и Шефердом сделал в то время, когда они были юными и энергичными инженерами. К их изумлению, владелец ресторанной сети настолько заинтересовался их идеей, что решил испробовать ее на практике. Экспериментальная установка была сооружена через пять дверей от того места, где Пол сейчас находился. Там были машины, принимающие монеты, непрерывные ленты обслуживания, специальные лампы, очищающие воздух, равномерное, полезное для здоровья освещение, постоянно звучащая мягкая музыка в грамзаписях, стулья, конструкция сидений у которых была научно разработана антропологами с таким расчетом, чтобы обеспечить для среднего человека максимум удобств.

Первый день был сенсацией – очередь в салун растянулась на несколько кварталов. Но через неделю после его открытия любопытство было удовлетворено и торговлю считали оживленной, если в баре побывает за день пяток посетителей. Почти рядом открылся салун, вот этот самый бар в викторианском стиле – настоящая ловушка для пыли и микробов, с плохим освещением, слабой вентиляцией, с нечистоплотным, медлительным и, вполне возможно, нечистым на руку барменом. И все же успех бара был мгновенным и очевидным.

Полу наконец удалось обратить на себя внимание бармена. Заметив Пола, тот сразу же отбросил роль высокопоставленного хранителя морали и миротворца, превратившись в подобострастного хозяина заведения, очень похожего на бармена из Кантри-Клуба. На какое-то мгновение Пол даже испугался, что его узнали. Но поскольку бармен не назвал его по имени, он решил, что тот просто определил его ранг.

В Усадьбе проживало небольшое число людей вроде этого бармена – полицейских, пожарных, профессиональных спортсменов, шоферов, особо одаренных ремесленников, которые так и не были заменены машинами. Живя среди кррахов, они, однако, держались особняком и зачастую грубо и высокомерно относились к общей массе. Они считали, что могут быть в известной мере на равной ноге с инженерами и управляющими по ту сторону реки – чувство, которое в данном случае никак нельзя было признать взаимным. По ту сторону реки полагали, что людей этих не заменили машинами вовсе не из-за их блестящих способностей, а потому, что пока ставить на их место машины было нерентабельно. Короче говоря, их чувство превосходства было неоправданным.

И вот теперь, когда бармен учуял, что Пол является важной персоной, он не отказал себе в удовольствии всем своим видом показать, что, пока он будет обслуживать Пола, остальные могут катиться ко всем чертям. Остальные заметили это и, обернувшись, уставились на привилегированного пришельца.

Пол потихоньку заказал бутылку ирландского виски и, стараясь не привлекать внимания, нагнулся и погладил старую овчарку. Собака залаяла, и хозяин ее повернул стул так, что оказался лицом к лицу с Полом. Старик был такой же беззубый, как и его собака. Полу прежде всего бросились в глаза его красные десны и огромные черные руки, все остальное у него было тусклым и как бы вылинявшим.

– Он никого не трогает, – произнес старик извиняющимся тоном. – Просто немного не в себе от старости и слепоты и никогда не знает, что к чему. – Он провел своими большими ладонями по толстым бокам собаки. – Старый, добрый пес.

Он задумчиво приглядывался к Полу.

– Послушай! А ведь я готов держать пари, что мы знакомы.

Пол нетерпеливо оглянулся на подвал, куда спустился бармен за виски.

– Да? Я захаживал сюда разок-другой.

– Нет, это было не здесь. Это было на заводе. Вы молодой доктор Протеус, – громко произнес старик.

Его слова услышали многие, и те, что были поближе, замолчали, стараясь не пропустить ни слова из их разговора. Их пристальное внимание раздражало Пола.

Старик, очевидно, был совершенно глух, и поэтому голос его без видимой причины то подымался до крика, то был едва слышен.

– Что, доктор, меня и узнать нельзя?

Старик не паясничал. Просто он был страшно рад и гордился тем, что перед всем честным народом может поговорить с таким выдающимся человеком.

Пол покраснел.

– Что-то никак не припомню. Старый сварочный цех, да?

Старик огорченно провел рукой по лицу.

– Хх-ма, от прежнего меня ничего-то и не осталось, теперь меня и лучший друг не признал бы, – сказал он незлобиво и вытянул свои руки ладонями кверху. – А вы гляньте-ка сюда, доктор. Они-то по-прежнему хороши, и другой такой пары не сыскать на всем белом свете. Это ведь вы сами так сказали.

– Гертц, – произнес Пол. – Вы Руди Гертц.

Руди удовлетворенно засмеялся и гордо обвел взглядом салун, как бы говоря: «Видите, Руди Гертц действительно знает доктора Протеуса и, клянусь Богом, доктор Протеус тоже знает старого Гертца! Кто еще из вас мог бы этим похвастать?»

– И это тот самый пес, о котором вы мне рассказывали десять, нет, – пятнадцать лет назад?

– Это его сын, доктор. – Старик усмехнулся. – Да и я в то время уже не был щенком, не правда ли?

– Вы были чертовски хорошим токарем, Руди.

– Я и сам так говорю. Знать это самому, да еще знать, что о Руди так отзывается такой человек, как вы, – это много значит. Это, собственно говоря, все, что у меня осталось, понимаете, доктор? Это да еще вот пес.

Руди обменялся рукопожатием с сидящим рядом с ним человеком – грузным коротышкой средних лет с мягкими чертами круглого, незапоминающегося лица. Глаза его увеличивали и затемняли необычайно толстые стекла очков.

– Слышал, что сейчас сказал обо мне доктор Протеус? – спросил старик, ткнув пальцем в Пола. – Это сказал о Руди самый ловкий человек во всем Илиуме. А может быть, да, очень может быть, – и во всей стране.

Пол молил Бога, чтобы бармен поскорей вернулся. Человек, с которым Руди обменялся рукопожатием, теперь угрюмо, изучающе уставился на Пола. Пол быстро обежал глазами помещение и не встретил ни одного дружелюбного взгляда.

Руди Гертц по простоте душевной считал, что, демонстрируя его толпе, он чуть ли не услугу оказывает Полу. Старческий ум Руди хранил в памяти только то время, когда он, Руди, был еще в силе. События, которые произошли после ухода Руди на пенсию, не оставили следа в его сознании…

Но эти остальные, все эти люди, которым сейчас было по тридцать, по сорок, по пятьдесят лет, – они-то знали. Юнцы в кабинах, оба солдата и три их девушки – они были вроде Катарины Финч. Они не помнили того времени, когда все было иначе, и едва ли могли представить себе, как тогда было, хотя и теперешнее положение дел им не нравилось. Но эти, постарше, которые глядели на Пола сейчас, они-то помнили. Это они были повстанцами, разрушителями машин. В их взглядах не таилась угроза, скорее в них было негодование, желание дать ему понять, что он вторгся туда, где ему не место.

А бармен все не возвращался. Пол ограничил свое поле зрения одним Руди, игнорируя остальных. Человек с толстыми стеклами очков, от которого Руди ждал восхищения Полом, продолжал пристально его разглядывать.

Пол безнадежно нес чепуху о собаке, о том, как Руди прекрасно сохранился, отчетливо сознавая, что эта фальшивая игра докажет всем, если у кого и были на этот счет какие-либо сомнения, что он на самом деле двуличный болван.

– Давайте выпьем за старое времечко! – сказал Руди, подымая свой стакан. Он как будто и не заметил, что ответом ему было молчание и что выпил он в полном одиночестве. Прищелкнув языком и сладко зажмурившись, он лихо осушил стакан и грохнул его о стойку.

Пол с застывшей на лице вымученной улыбкой решил ничего больше не говорить, поскольку любое сказанное им слово было бы здесь неуместно. Он скрестил руки и оперся на клавиатуру механического пианино, что-то мурлыча про себя.

– Давайте выпьем за наших сыновей, – неожиданно предложил человек в толстых очках. У него оказался очень высокий голос, неожиданный для человека с такой грузной комплекцией. На этот раз поднялось несколько стаканов. Когда они были выпиты, человек повернулся к Полу и, улыбаясь самым дружелюбным образом, сказал: – Моему мальчику как раз исполнилось восемнадцать, доктор.

– Это прекрасно!

– У него вся жизнь впереди. Восемнадцать – это чудесный возраст. – Незнакомец сделал паузу, как будто его утверждение требовало ответа.

– Я хотел бы, чтобы мне опять было восемнадцать, – вяло отозвался Пол.

– Он хороший парнишка, доктор. Особых талантов у него, правда, нет. Он как и его старик: сердце у него на нужном месте, и он старается вовсю. – И опять выжидающая пауза.

– Только этого и следует ожидать от любого из нас, – сказал Пол.

– Ну что ж, поскольку такой просвещенный человек, как вы, оказался здесь, то я хотел бы посоветоваться с вами насчет мальчика. Он как раз прошел Главную Национальную Классификационную Проверку. Чуть не угробил себя, готовясь к ней. И все зря. Оказался непригодным даже для обучения в колледже. Было только двадцать семь мест, а попасть хотело шестьсот ребят. – Коротышка пожал плечами. – У меня нет средств отправить его в частную школу, и вот теперь нужно решать, что ему делать. Куда ему податься, доктор, в Армию или КРР?

– Трудно сказать, – неуверенно начал Пол. – Я, честно говоря, не очень в этом разбираюсь. Возможно, кто-нибудь, вроде Мэтисона, мог бы… – Он запнулся на половине фразы. Мэтисон был в Илиуме заведующим отделом испытаний и комплектования личного состава. Пол знал его очень поверхностно и недолюбливал. Мэтисон был могущественным бюрократом и относился к своей должности как к священнодействию. – Если хотите, я позвоню Мэтисону, узнаю у него и передам вам, что он скажет.

– Доктор, – сказал человек с отчаянием и без малейшей тени насмешки, – не найдется ли чего-нибудь для мальчика у вас на заводах? У него золотые руки, у него просто какое-то чутье на машины. Дайте ему любую машину, какой он и в глаза не видал, и он в десять минут разберет ее и соберет обратно. Он любит такую работу. Нет ли у вас местечка на заводе?

– Там нужно иметь аттестат об окончании школы, – сказал Пол. Он покраснел. – Таков закон, и не я его придумал. Иногда мы приглашаем КРР помочь нам установить большие станки или сделать грубую ремонтную работу, но это бывает не часто. А может, ему открыть свою ремонтную мастерскую?

Человек вздохнул и сразу как-то сник.

– Ремонтная мастерская, – вздохнул он. – Он говорит, ремонтная мастерская. Сколько, по-вашему, ремонтных мастерских может продержаться в Илиуме, а? Конечно, ремонтная мастерская! Я тоже хотел открыть ее, когда меня вышибли. И Джой, и Сэм, и Альф. У нас у всех искусные руки, вот мы все и откроем ремонтные мастерские. По одному специалисту на каждую сломанную вещь в Илиуме. А тем временем наши жены смогут пристроиться в качестве портних – по одной портнихе на каждую женщину в городе.

Руди Гертц, по-видимому, прослушал весь этот разговор, все еще переживая радостную встречу со своим великим и добрым другом, доктором Полом Протеусом.

– Музыку, – величественно потребовал он. – Давайте послушаем музыку.

Он протянул руку через плечо Пола и бросил монетку в механическое пианино.

Пол отодвинулся от ящика. Механизм важно проскрипел, после чего пианино начало отзванивать, как разбитая колокольня, «Рэгтайм Бэнд Александер». Слава Богу, разговаривать теперь стало совершенно невозможно. Слава Богу, бармен появился из подвала и протянул Полу запыленную бутылку.

Пол повернулся было, чтобы уйти, но чья-то могучая рука ухватила его повыше локтя. Это был Руди, разыгрывавший роль гостеприимного хозяина.

– Я заказал эту песню в вашу честь, доктор! – прокричал Руди, перекрывая шум пианино. – Подождите, пока она кончится.

Руди вел себя так, как будто этот старинный инструмент был новейшим чудом, и восхищенно указывал на опускающиеся и подымающиеся клавиши в октавах, ведущих основную мелодию, и медленные, ритмичные движения клавиш в басовом ключе.

– Глядите, глядите, как они опускаются и подымаются, доктор! Как будто кто-то по ним колотит.

Музыка резко оборвалась, как бы выдав точно отмеренную порцию радости, полагающуюся за пять центов. Руди продолжал кричать:

– Чувствуешь себя даже как-то неловко, не правда ли, доктор, когда смотришь, как они опускаются и встают? Прямо так и видишь призрак, который вкладывает в игру всю душу.

Пол вырвался и заторопился к машине.

IV

– Милый, у тебя такой вид, будто ты только что увидел привидение, – сказала Анита. Она была разодета и как бы уже царила в избранном обществе Кантри-Клуба, к которому ей только еще предстояло присоединиться.

Когда она передавала Полу коктейль, он чувствовал себя каким-то неуместным чинушей рядом с ее красивой самоуверенностью, на ум приходило только то, что могло доставить ей удовольствие или представлять для нее интерес, – все остальное исчезало. Это не было сознательным актом, скорее рефлексом на ее присутствие. Автоматизм собственных чувств раздражал Пола, он представлял себе, как поступил бы на его месте отец, и понимал, что уж отец-то справился бы здесь наилучшим образом, отведя себе независимую, решающую и первостепенную роль.

Когда Пол оглядел Аниту поверх бокала, ему пришло на ум выражение «вооружена до зубов». В строгом темном платье, оставляющем открытыми загорелые плечи и шею, с единственным драгоценным камнем на пальце, чуть-чуть подкрашенная, Анита удачно совмещала в себе комбинацию секса, вкуса и многоопытности.

Но Анита затихла и отвернулась под его взглядом. Оказывается, он неумышленно взял верх. Каким-то образом он передал ей свою мысль, которая вдруг всплыла в общем потоке его мыслей: ее сила и манеры – это лишь зеркальное отражение его собственной важности, отображение его мощи и самодовольства, которые должны быть присущи руководителю Заводов Илиум. На какое-то мгновение она вдруг показалась ему беспомощной, запуганной девчонкой, и сейчас он даже способен был испытывать по отношению к ней настоящую нежность.

– Отличное пойло, милая, – сказал он. – Финнерти наверху?

– Я отправила его в клуб. Кронер и Бэйер прибыли туда рано, и я послала Финнерти составить им компанию, пока ты оденешься.

– Как он выглядит?

– А как обычно выглядит Финнерти? Ужасно. Готова поклясться, что он все в том же мешковатом костюме, в котором прощался здесь с нами семь лет назад. И костюм этот с тех пор даже не побывал в чистке. Я попыталась заставить его надеть твой старый смокинг, но он даже и слушать не пожелал. Отправился, в чем был. И действительно – крахмальная рубашка только ухудшила бы дело. Она показала бы всем и каждому, до чего грязна у него шея.

Анита спустила было свое декольте чуть пониже, поглядела на себя в зеркало, но опять чуть-чуть приподняла его – это был как бы деликатный компромисс с ее стороны.

– Честное слово, – сказала она, обращаясь к отражению Пола в зеркале, – я без ума от этого человека – ты ведь и сам это знаешь. Но он просто ужасно выглядит. Я и говорю – подумать только: человек с его положением и вдруг плюет на чистоплотность!