В Питер вернутся не все E-Book

Анна Литвинова

• Herausgeber: ЭКСМО
• Kategorie: Krimi
• Serie: Знаменитый тандем Российского детектива
• Sprache: Russisch
• Veröffentlichungsjahr: 2024

Seitenzahl: 325

Beschreibung

Журналиста Диму Полуянова пригласили сыграть небольшую роль в фильме по мотивам его книги. Попав в киношную среду, даже Дима, многое повидавший в силу профессии, был удивлен свободой нравов и кипением страстей как на съемочной площадке, так и за ее пределами. Маститый режиссер Прокопенко крутил роман с исполнительницей главной роли Ольгой Волочковской, но в его номер захаживали и другие актрисы. А колоритный актер Никола Кряжин отчаянно ревновал Ольгу, легко променявшую его на более выгодную пассию… Убийство режиссера прямо в купе поезда, которым они возвращались со съемок в Питере, стало для всей группы настоящим шоком. Ведь убийца — один из них…

Leseprobe

Анна и Сергей Литвиновы В Питер вернутся не все

Роман НЕ основан на реальных событиях. Всякое сходство персонажей и обстоятельств книги с существующими людьми и действительно случившимися происшествиями возможно лишь случайно.

Глава первая

Умению Полуянова впутываться в различные криминальные истории в журналистском сообществе завидовали. А как не завидовать? Сколько он в приключения ни вляпывался, столько же из них и счастливо выныривал – да еще при том, как правило, держал в зубах «гвоздь»: очередную забойную статью.

Вот и теперь: едва Дима переступил порог купе режиссера… Вернее, даже – переступать он не стал, чтобы не уничтожать возможные улики, а только глянул из коридора… И мгновенно, помимо воли, в его мозгу вспыхнул заголовок к будущему сенсационному материалу:

ЗНАМЕНИТЫЙ КИНОРЕЖИССЕР УБИТ В «СЕВЕРНОМ ЭКСПРЕССЕ»

Наверное, у журналиста уже началась самая настоящая профессиональная деформация. Да-с, деформация, как это ни печально. В ответ на трагедию голова и сердце первым делом выдавали не растерянность, не ошеломление и не горе, а – заголовок…

Что ж, обычное дело. Следователи со стажем трактуют все, что происходит с ними и вокруг них, сквозь призму уголовного кодекса. Врачи при первом же знакомстве мысленно ставят потенциальному пациенту диагноз. Ну а журналисты частенько не только мыслят, но и живут под наркозом газетных штампов. И газетных порядков. Вот и Полуянов сейчас, несмотря на больную, гудящую голову, чудовищный недосып, да и – что уж там лукавить! – общее потрясение, которое он испытал при виде распростертого на постели окровавленного тела режиссера, успел подумать не только о заголовке. Еще – о дед-лайне[1], и о том, сколько ему дадут места на полосе, и сколько у него будет времени для того, чтобы собрать материал и отписаться. Машинально глянул на часы (свои «Тиссо» он никогда и нигде не снимал, помимо ночей и вечеров, что проводил в родимом доме вместе с любимой девушкой Надей). Четверть третьего утра. Белая ночь только-только сменилась неверными, зыбкими сумерками. До прихода «Северного экспресса» на Ленинградский вокзал столицы оставалось шесть с небольшим часов. До подписания очередного номера «Молодежных вестей» – еще четырнадцать. Что ни говори – целая куча времени.

За спиной Димы уже толпились взволнованные, потрясенные пассажиры «вагона повышенной комфортности». А откуда-то из коридора слышались всхлипы и причитания звезды будущего фильма – известной актрисы (и по совместительству, как водится, любовницы режиссера) Ольги Волочковской…

* * *

Впрочем, следует рассказать обо всем по порядку: почему журналист оказался в «Северном экспрессе» и с какой стати возвращался домой из Питера в вагоне суперлюкс в составе киногруппы сериала «Невозможно оторваться». Если быть точным, в условиях повышенной комфортности следовал далеко не весь коллектив, занятый съемками картины, а его crume de crume[2] – наиболее привилегированные члены экспедиции. Как выразился циничный режиссер Прокопенко: «А вся остальная шелупонь пусть едет плацкартой!»

Этот самый Прокопенко и обратился к Диме год назад с просьбой продать студии, где он трудился, право на экранизацию документального романа, некогда написанного журналистом. Полуянов за годы, прошедшие после первой публикации, столько наврал всем вокруг, будто права на его труд выкупил Голливуд, а к съемкам фильма (по его же сценарию!) вот-вот приступят то ли Лукас, то ли Верхувен, то ли Камерон, что даже позабыл, и может ли кто-то вправду его произведение экранизировать.

Дима немедленно навел справки о кинорежиссере Прокопенко. Мастер оказался известен и плодовит. В свои пятьдесят с хвостиком он снял картин и сериалов больше, чем Феллини и Антониони, вместе взятые. Правда, ни одного из его фильмов журналист не видел и только о двух-трех что-то слышал. По всему выходило, что Вадим Дмитриевич Прокопенко не гений, а плодовитый ремесленник средней руки.

Впрочем, репортера данное обстоятельство скорее устраивало. Гениев у нас в стране хватает. Режиссеры рассказывают по ресторанам о своих будущих фильмах, что затмят ленты Тарковского и Годара. Журналисты в баре Домжура клянутся, что вот-вот запустят новый таблоид с миллионным тиражом. Конструкторы в таежном поселке собирают на коленке гоночные автоболиды… А качественно поменять колодки у серийной «Мазды» – некому. Равно как написать информашку в две тысячи знаков или снять простенький, но кассовый блокбастер…

Режиссер Прокопенко, судя по всему, звезд с неба не хватал – зато в его фильмах охотно снимались самые знаменитые актеры, а сериалы его выпечки транслировали главные российские телеканалы. Скорее всего и этот фильм – и снимут, и покажут.

Да и деньги Полуянову были нужны, особенно в тот момент (они, собственно, ему всегда были нужны – с его-то мажорскими повадками), и он уступил студии, от имени которой на него вышел Прокопенко, права на экранизацию. Пусть не за столь высокий гонорар, который уж наверное отвалили бы ему «Уорнер бразерс» или «Дрим Воркс», – но с родного российского кино хоть шерсти клок… Отчаянно поторговавшись и получив в итоге пятизначную сумму (в долларах, господа, конечно же в долларах!), Дима возблагодарил бога за нежданный подарок, подписал договор об уступке прав – и благополучно позабыл о кинопроекте.

Минул год – и вдруг на Димином горизонте вновь взошел Прокопенко. Режиссер позвонил и сообщил, что сценарий по полуяновской книжке давно написан, уже даже закончен подготовительный период, и теперь он приступает к съемкам восьмисерийной ленты «Невозможно оторваться». Больше того: он, Вадим Дмитриевич, приглашает его, Диму, самолично исполнить в сериале небольшую, но весьма эффектную роль, а для того проследовать вместе с киногруппой в Питер. В Северной Пальмире и ее окрестностях планировалось снимать большую часть натуры.

Полуянов оказался столь неожиданным предложением ошарашен. Причем настолько, что чуть ли не впервые в жизни потерял лицо и залепетал, мол, он-де, во-первых, совсем не артист, а во-вторых, завален газетной работой. В ответ режиссер разразился горячим (едва не горячечным!) монологом:

– Я только вас вижу в этой роли, Дмитрий Сергеевич! Это будет хит! Лучший дебют года!.. А какие условия для съемок!.. Питер! Белые ночи! Люкс в «Октябрьской»! Кругом – красавицы-артистки и прочий обслуживающий персонал!..

Журналист не смог устоять под прокопенковским напором – и в тот же вечер к нему на дом явился курьер с экземпляром сценария и договором на роль, который требовалось подписать немедленно.

Полуянов взялся читать сценарий – и отдал должное неведомому для него труженику киноцеха по имени Дмитрий Ребров. Экранизатор сохранил главные линии книжки, избавился от второстепенных, а также от случайных персонажей, и перевел документальную полуяновскую прозу на язык диалога и действия. Если сравнивать книгу и сценарий, впечатление складывалось, будто вольную, свободную реку (Неву, например, вытекающую из Ладоги!) заковали в строгие гранитные берега: никаких финтифлюшек, извольте – каждая серия ровно сорок четыре страницы, ровно сорок четыре минуты хронометража, и ни секундой больше…

Понравилась Диме и его собственная роль. Небольшая, естественно (ведь он же непрофессионал), но действительно выигрышная.

Итак, испросив в газете отпуск за свой счет, особенно крепко полюбив на прощание свою гражданскую жену Надежду, Дима, исполненный честолюбивых планов и вдохновения, отбыл в Северную столицу…

* * *

Конечно, когда Полуянов в процессе работы познакомился с Прокопенко ближе, он понял, что тот пригласил журналиста сниматься не потому, что вдруг поверил в его (неизвестно откуда взявшийся) неземной актерский дар. Нет, Вадим Дмитриевич преследовал свои собственные цели, а именно: бурнокипящий режиссер полагал, что Полуянов не удержится и расскажет о своем киноопыте на страницах родной газеты. Да и интервью захочет взять – у режиссера, у главных звезд… Вот фильм и получит бесплатный пиар, причем уже на самой ранней стадии, когда съемки только-только начались.

Дима (хоть хитрый Прокопенко его ни о чем не просил) и впрямь собирался на страницах «Молодежных вестей» живописать свои приключения в роли актера. Рассказать было о чем. К примеру, как в первый день съемок разбили о штатив кинокамеры тарелку с названием картины. Осколки разобрали участники группы, и один из трофеев теперь бережно хранился в полуяновском чемодане (Дима предвкушал, как водрузит его на почетное место в рабочем кабинете и станет водить к экспонату молодых репортерок и стажерок с журфака). Непременно нужно будет также поведать, как он, отказавшись от дублера, прыгал в холодный и грязный канал Грибоедова с Поцелуева моста… Немного стыдно перед Надеждой, но все равно следовало написать, как он целовался (а что поделаешь, таков сценарий!) на лавочке в Летнем саду со знаменитой Ольгой Волочковской…

Кое о чем, правда, журналист собирался в будущей заметке умолчать. Скажем о том, что профессия актера на деле оказалась гораздо сложнее, чем он самонадеянно думал вначале. Дима даже что-то вроде зависти, жгучей ревности испытывал к настоящим, профессиональным артистам. Потому что явственно видел, с какой легкостью и быстротой его, так сказать, коллеги входили в образ и меняли состояние, лишь звучала на площадке команда: «Мотор!»; как в одно мгновение на их глазах, если нужно, вскипали слезы; как они, по воле сценария и режиссера, вмиг становились гневливыми или же простодушными; как даже физически преображались перед камерой, и если было необходимо, старели или молодели на десяток лет без малейшей помощи гримера… И уж, конечно, не упомянет журналист режиссерские указания главному оператору: «Полуянова снимаем только на общем и дальнем плане, ведь он непрофессионал, работать не умеет» (Прокопенко в тех моментах думал, что Дима не слышит).

Кроме того, за кадром будущей статьи журналист намеревался оставить взаимоотношения, царившие внутри съемочной группы. А там бушевали страсти, едва ли не перекрывающие по накалу те, что описаны были в сценарии. Настоящая мыльная опера! Хватало и любви, и ревности, и зависти, и ненависти… О многих чужих, сокровенных тайнах узнал в ходе экспедиции Дима. О чем-то ему рассказывали сами участники событий (а молодой человек умел быть участливым слушателем, вызывающим на откровенность). Что-то он, наблюдательный, подмечал своими глазами: и днем, во время съемок, и вечерами, утрами, ночами – в ресторанах, где ужинали, в гостинице…

Нравы в группе царили свободные. Киношники чем-то напоминали Диме студентов-третьекурсников, впервые вырвавшихся к кому-то на дачу без надзора родителей: выпивка, проказы, шуры-муры.

Однако о личных секретах («Актриса Волочковская провела ночь с режиссером Прокопенко!») Полуянов писать не собирался – все ж таки он не в бульварной газете трудится, а в качественных «Молвестях». А главное, было бы крайне неловко, злоупотреби он гостеприимством киношников и начни прилюдно ворошить их грязное белье. К тому же Дима сам, в конце концов, оказался не без греха, поддался царившему среди киношников промискуитету…

Да, еще вчера вечером о постельных тайнах киноэкспедиции Полуянов писать не хотел, но вот сейчас, после того как произошло убийство… когда зарезали главного человека на картине – режиссера-постановщика… Теперь многие сценки и картинки, подмеченные журналистом в процессе натурных съемок, представали перед ним в новом ракурсе, требовали анализа и переосмысления… Ведь ему как репортеру будет грош цена, если он ограничится голой информашкой о происшествии и не выскажет собственных, аргументированных версий: кто убил и почему.

* * *

Прокопенко лежал, распростертый, на широченной нижней полке, и его обнаженная грудь была залита кровью. Красным пропитались и крахмальные простыни. По одному виду Вадима Дмитриевича, по его восковому лицу сразу становилось понятно, что медицинская помощь ему уже не нужна.

Дима отвернулся и наткнулся взглядом на проводницу – холеную даму, отчаянно борющуюся со своими пятьюдесятью годами. И лишь теперь, по ее взорам, с практически одинаковой жадностью устремленным и на труп, и на обнаженный торс журналиста, он вспомнил, что так и не успел одеться. Когда в дверь его купе застучала, заорала, заголосила звезда Волочковская, он выбежал, только джинсы успев натянуть.

– Надо остановить поезд, – проговорил журналист, обращаясь к проводнице. – Вызвать врачей, милицию.

Та решительно покачала головой.

– Нет, невозможно, – категорически молвила она. – У нас приказ: не останавливаться, что бы ни случилось.

– Даже убийство? Ведь это форс-мажор. Положено тормознуть на первой же станции и вызвать следственную группу.

– Но не для нас. Вы знаете, кто здесь едет?

– Ну я еду. И другие артисты.

– Не только, – не приняла полушутливого тона проводница. – В других вагонах – двое вице-губернаторов, четверо депутатов Госдумы, трое сенаторов. У нас элитный поезд, понимаете? Остановки запрещены… Я сообщу начальнику поезда – в Москве нас будут встречать следственные органы.

– Тогда надо организовать охрану места преступления.

– Не волнуйтесь. Организуем. У нас есть инструкции для подобных случаев. Покиньте помещение.

За спинами проводницы и Димы стояли, вытягивали шеи, пытались заглянуть в режиссерское купе двое других представителей высшей касты снимающегося фильма: главный оператор Аркадий Старообрядцев и линейный продюсер Елисей Ковтун.

Железнодорожница закрыла дверцу прокопенковского купе. Шоу кончилось.

«Надо пойти одеться, в конце концов», – подумал репортер.

Полуянов осторожно распахнул дверь в собственное, расположенное по соседству, купе. На его огромной нижней мягкой полке спала, уткнувшись в подушки, Марьяна. Вот уж чего он не ожидал еще вчера – так это оказаться с ней в одной постели. Ни от себя не ждал, ни от нее.

На худенькой спине девушки выделялся рыболовным удилищем позвоночник. На полу купе валялась одежда – вперемешку ее и Димина.

Н-да… К каким, однако, странным пробуждениям приводит кинопьянка, жестокая и беспощадная…

«Боже, как болит голова! Зачем я только остался еще и шампанское пить? Нехорошо шипучку с коньяком мешать… И Марьяна… Я ведь пару раз к красотке в Питере подъезжал – и никакого отклика… Видать, она решила напоследок, на прощанье… Больше ведь вряд ли мы с ней увидимся. А может, тоже вчера здорово набралась, раз сама ко мне явилась… Теперь девицу вон из пушки не разбудишь – даже убийство проспала… И я-то хорош: не люблю ведь одноразовые связи, но тут не устоял… Нет, чтобы сказать со смехом: знаешь ли, моя дорогая, я безнадежно женат… А меня понесло по накатанному: конечно, заходи, Марьяночка, не помешаешь! О да, заходи! Только тебя и ждал! Тьфу, противно вспомнить… С другой стороны, какой дурак от восемнадцатилетней красотки-актриски откажется? Тем более если тебя к ней, чего уж греха таить, тянет? Что ж, будем надеться, что Митрофанова ничего о моем приключении не узнает. Да и откуда ей узнать?»

От неловкости – чужая девушка в его кровати – Полуянова аж передернуло.

– Марья! – гаркнул он, прерывая собственные рефлексии. – Подъем! – Наклонился и потряс девушку за обнаженные плечи.

– Ааа… – замычала актриска. – Что такое?

– Давай, вставай!

– Господи, зачем? – пробормотала она, пытаясь вырваться из Диминых рук и еще глубже зарыться в подушки.

– Прокопенко убили.

– Что за шутки у тебя, Полуянов, дурацкие… – простонала девушка.

– Это не шутки, – холодно проговорил журналист. – Повторяю по слогам: Про-ко-пен-ко у-бит. Лежит в луже крови в своем собственном купе.

Тут Марьяна, наконец, пробудилась: резко подскочила на полке, прикрывая невеликую грудь простыней.

– Правда убили? Как – убили?

– Как-как… Ножом зарезали. Все, быстро одевайся.

Сам Дима принялся натягивать рубашку.

«Господи, ну что же так голова-то болит?!»

* * *

А ведь еще вчера вечером на Московском вокзале Питера среди избранных киношников царило радостное оживление. Было чему радоваться. Белые ночи благоприятствовали съемкам. Солнце исправно светило с пяти утра до двенадцати ночи. Ни разу не побрызгал дождь. И несмотря на то, что каждый день случались десятки разнообразных неурядиц, грозящих сорвать съемочный процесс, режиссер-постановщик разруливал их железной рукой. В итоге ни на день не выбились из графика. Питерскую натуру отсняли в запланированные сроки.

Теперь, после кратковременного отдыха в столице, группа должна была отправиться снимать натуру на юг, но вторая экспедиция планировалась короткой, всего на несколько съемочных дней. В нее уже не ехали ни юная старлетка Марьяна, ни народная артистка Царева, ни Дима Полуянов (для журналиста кино закончилось), ни даже исполнитель главной мужской роли Кряжин.

В суперкомфортном вагоне «Северного экспресса» вместе с Вадимом Дмитриевичем Прокопенко следовало семь человек. Каждому – по отдельному купе, и только главный оператор Старообрядцев делил жизненное пространство с линейным продюсером Елисеем Ковтуном. Ради интереса Дима глянул в Интернете, сколько стоит билет в подобный мягкий вагон класса люкс – с туалетом и душем в каждом купе, с телевизором, ди-ви-ди-плеером и неограниченным ресторанным питанием. Выходило: по двенадцать тысяч рубчиков с носа. «Барство дикое! – вздохнул про себя Полуянов. – Теперь понятно, почему у нас сериалы такими бедненькими кажутся: все бюджеты на поездки первым классом уходят».

Впрочем, сами киношники свои привилегии принимали как должное и в вагон люкс входили со скептической даже ухмылкой. Уж на что журналистика – профессия выпендрежная (Полуянов знал о сем далеко не понаслышке), однако даже газетчикам оказалось в смысле понтов далеко до тружеников синематографа. Те вообще держали себя царями Вселенной! Журналист еще на площадке подметил: любой самый задрипанный осветитель выступал с такой миной, словно он только что «Золотую пальмовую ветвь» получил или, на худой конец, завтра-послезавтра получит. А уж главный режиссер вообще мнил себя громокипящим Зевесом, по малейшему мановению пальца коего окружающие должны простираться ниц.

В желтых красках питерского заката Прокопенко с тем же барственным видом – и, разумеется, первым! – взошел вчера вечером в вагон. Вторым сунулся было седой главный оператор Старообрядцев, но режиссер на него молча оскалился, и старик мигом потерял лицо, меленько засуетился… А ведь ему по штату положено быть на картине фигурой номер два, непосредственно рядом с постановщиком. Еще с советских времен в кино считалось, что эти двое, режиссер и главный оператор, – суть высшая каста. Они даже обедали, по традиции, во время съемок за отдельным, от прочих товарищей, столиком – чтобы иметь возможность в тишине и тайне обсудить съемочный процесс. И хоть отношения между Прокопенко и Старообрядцевым явно не складывались, что Дима видел невооруженным глазом, кардинально ломать традицию режиссер все-таки не стал. И потому пожаловал оператору место в своем вагоне.

Однако со Старообрядцевым он не разговаривал – нос воротил. В последние дни экспедиции режиссер рядом с оператором даже за обедом не присаживался. А когда просматривали отснятый материал (Дима тому был свидетель), Прокопенко фыркал по поводу того, что у оператора актеры из кадра выпадают, и всякие язвительные реплики отпускал, мол, старик даже фокус навести не умеет.

Старообрядцев, в свою очередь, в компании своих клевретов (операторов, трусливо не решающихся ни словечка вслух вякнуть против режиссера) позволял себе громко возмущаться: «Бондарчука, значит, то, как я фокус навожу, удовлетворяло! Ромма с Козинцевым – тоже! А нашего штукаря не устраивает!»

Словом, в киногруппе полагали, что одному из них двоих, Прокопенко либо Старообрядцеву, на фильме больше не работать. И даже заключали пари ставки на первого или второго. Веселый «звуковик» Федор Михайлович принимал пари из расчета три к одному в пользу Прокопенко. «За» режиссера была изначальная наделенность куда бульшими полномочиями, чем у оператора, а также общая удачливость. Старообрядцев в борьбе против режиссера мог противопоставить лишь полувековой опыт работы и огромные связи в киношных кругах.

Однако он, надо думать, хорошо понимал: если его снимут по требованию Прокопенко с картины – операторской карьере придет конец. Больше никуда, никогда и ничего снимать не позовут. А для мужика за семьдесят остаться без работы, да еще столь творческой, как у Старообрядцева, означало загнивание, начало конца и, как неумолимо свидетельствовала статистика, довольно скорую кончину…

… И вот теперь, в третьем часу ночи в вагоне люкс, главный оператор даже не скрывал своего довольства смертью режиссера. (В том, что он и попытки не сделал напустить на себя скорбный вид, видимо, уже сказывался, по мнению Полуянова, его почтенный возраст и начинающаяся синильность.) Удовлетворенно усмехаясь в седые усы, Старообрядцев прошествовал по коридору ночного вагона, потирая руки и бормоча: «Что ж, пожалуй, следует и водочки выпить, за помин души…»

Дима, уже полностью одетый, выглянул в коридор, чтобы расчистить путь юной актрисуле, и как раз расслышал эту реплику Старообрядцева.

Коридор опустел. Проводница замкнула дверь, за которой лежал труп, на ключ и отправилась к себе. Линейный продюсер Ковтун тоже куда-то исчез. Вроде бы дорога для Марьяны оказалась свободной, и Дима готов был дать отмашку: вылезай, мол, и беги – но тут из своего купе выскочила звезда Ольга Волочковская. По-прежнему в красном махровом халате, с ошалевшими, огромными глазами, она буквально набросилась на журналиста – подошла к нему вплотную и зашептала прекрасно поставленным голосом:

– Дима… Дмитрий Сергеевич… Вы – единственный трезвый, единственный не заинтересованный здесь человек! Я вас умоляю! Кругом завистники, бездари! Помогите мне! Они ведь на меня убийство свалят, на меня!

– Почему на вас? – как мог спокойно, спросил Полуянов.

И актриса тем же драматическим шепотом, откликнулась:

– Я ведь с ним в купе-то была! На кого ж еще подумают, как не на меня? А я ведь в ванне была! Вот видите – волосы еще мокрые. Мне обязательно надо было душ принять, я ведь сегодня вечером Арбенину у Фокина играю, а днем репетиция!

Чтобы прекратить эмоциональное словоизвержение Волочковской и расчистить, наконец, дорогу для эвакуации Марьяны, Полуянов совершенно буднично молвил:

– А пойдемте, Оленька, с вами покурим…

– Покурим? – вскинулась та. – Да, да, идемте!

Журналист бережно взял девушку под руку, и они удалились вместе с нею в дальний конец вагона. Краем глаза Полуянов заметил, что Марьяна выскочила из его купе и перебежала к себе.

В тамбуре оказалось прохладно. В белесоватых красках уже наступающего рассвета проносились за окном печальные пейзажи Новгородчины.

Дима достал из кармана джинсов помятую пачку сигарет, протянул даме. Волочковская дрожащими руками выудила одну. Она запрыгала в ее руках. Полуянов поднес огня. Девушка жадно затянулась, закашлялась. Сделала еще парочку глубоких затяжек, лихорадочно забормотала:

– Мне никто не поверит, Дима, никто! Они все подстроили, все против меня!

– Кто, по-вашему, подстроил?

– Они! Бездари! Ненавистники! Завистники! Кино такое было, не помню названия, там тоже дело в поезде происходило, и выяснилось, что главного героя убил каждый из пассажиров…

– «Убийство в Восточном экспрессе» по Агате Кристи, – сказал любивший точность журналист.

– Да какая разница! – досадливо воскликнула звезда.

Ольга, как и многие актрисы, искрение полагала: единственное, что на всем свете имеет значение, – она сама, ее чувства и переживания. Полуянов, памятуя об этом, вернул Волочковскую на привычную и любимую ею почву вопросом.

– Что все-таки произошло?

– Они не просто Вадим Дмитрича убили, – лихорадочно молвила она, нервно затягиваясь и округляя глаза, – они меня… понимаете, Дима, меня… решили подставить!

– Каким же образом? – поинтересовался журналист.

– Раз я с ним была тогда! В его купе! На кого подумают?!

– А вы что-нибудь слышали?

– Я же в душ пошла, в душ! Вода шумела… Выхожу – а Вадим Дмитрич мертвый! И на постели – кровь, кровь… Я прошу вас, Дима, сделайте что-нибудь! Они ведь здесь, в поезде, в вагоне нашем, я знаю. И не я это, не я, не я…

Актриса была близка к истерике, и чтобы привести ее в чувство, журналист схватил девушку за плечи и резко встряхнул. Раз, другой. В ошалелых глазах Волочковской появилось удивление.

– Тихо! – прикрикнул на нее Полуянов (как, бывало, на таксу Родиона прикрикивал). – Все будет хорошо! Я во всем разберусь!

Когда он тряс актрису, почувствовал: в кармане ее купального халата лежит что-то тяжелое. Дима выпустил Ольгу, отступил на шаг.

– Что там у вас?

Волочковская засунула руку в карман купального халата – и тут же глаза ее приобрели прежнее безумное выражение, и она опять проговорила, на грани срыва:

– Это не я! Это не мой!

Потом медленно, с ужасом на лице, вытащила… окровавленный нож.

А Диме при явлении ножа отчего-то на миг показалось, что для него исполняется творческий этюд на тему «Оклеветанная».

* * *

То, что актриса, исполняющая главную роль, спит с режиссером-постановщиком, являлось для киношников настолько привычным обстоятельством, что в съемочной группе и не обсуждалось. Тем паче что связь Прокопенко и Волочковской не имела даже пряного привкуса адюльтера. Артистка недавно рассталась со своим вторым мужем; а режиссер был убежденным холостяком (хоть молва и приписывала ему романы с самыми эффектными женщинами России, узами Гименея он до сих пор ни разу себя не обременял). Актриса и режиссер живут на съемках вместе – это так естественно!

И лишь один человек явно бесился по поводу романа Волочковской и Прокопенко. То был актер Николай (он предпочитал, чтобы его называли Никола) Кряжин.

Он играл главную мужскую роль – персонажа, называвшегося в сценарии «журналист Дима», то есть alter ego[3] самого Полуянова. Поэтому репортер приглядывался к нему особенно внимательно и ревниво. И сделал вывод: по внешним данным – как бы ни было сие неприятно – он, прототип, увы, уступал исполнителю. Никола, ростом под два метра, с широкими плечами и мощными скулами, воплощал тот брутальный тип приблатненной мужской красоты, что стала нынче особенно востребованной в российском кино. Что же касается интеллектуальных статей, то даже для актерской братии (которая в большинстве своем отнюдь не блистает интеллектом) Никола был не слишком развит.

Дима пару раз вызывал его на разговор, сделал с ним интервью и для себя определил, что Кряжин – человек совершенно без чувства юмора (качество, по мнению Полуянова, для мужчины необходимейшее), к тому же не слишком образованный и скучный до занудливости. Обыкновенно истории, что он рассказывал, сводились к двум темам: с кем, сколько и чего он выпил, а также с кем и при каких обстоятельствах переспал. Притом, словно не доверяя самому себе и своей популярности, актер непременно включал в свои побасенки успешных коллег: «Сидим мы как-то с Серегой (или с Костей, с Сашкой, то есть с Безруковым, Хабенским или Балуевым), – тут Олеся (Судзиловская) подходит…» От однообразных россказней Николы скулы журналиста очень быстро начинало сводить зевотой.

Но однажды, разговорив Кряжина, журналист понял, что человек он все-таки своеобычный, с интересной, по меньшей мере, биографией…

Надо заметить, что Кряжин среди членов киногруппы был, неоспоримо, самым популярным. Однажды Дима прошелся с ним по Невскому – в поисках пивбара, который заменил бы для них модные в советские времена «Очки», – и обратил внимание на то, что его спутника узнает едва ли ни каждый третий мужчина и каждая вторая женщина. А Никола, стервец, вдобавок тщательно отслеживал реакцию встречных, трепетно вглядывался: признали? не признали? – и при каждом случае узнавания дополнительно раздувался от гордости. К концу прогулки (подходящего пивбара они так и не нашли) Полуянову показалось, что актер вот-вот лопнет от довольства.

То же самое и с автографами. По количеству росчерков, оставляемых Николой, он далеко превосходил всех участников труппы (включая даже приму Волочковскую). К артисту то и дело подскакивали юные барышни, девушки в соку или даже перезрелые матроны и просили расписаться. Самые верные и запасливые вооружались скачанными из Сети фото и даже афишами с изображением Кряжина. Для тех же, кто не был подготовлен к встрече с кумиром, актер оставлял свой росчерк, где только придется: в блокнотах, ежедневниках, на трамвайных билетах и даже (журналист сам видел) на голых животиках и декольте юных дев.

Если подобное поклонение вызывало ревность даже у случайного в кино человека – Полуянова, можно представить, как оно бесило натуральных актеров и актерок, не исключая звездной Волочковской. К Ольге – пожалуй, более востребованной, чем ее партнер, – подходили с просьбами дать автограф куда реже. У журналиста появилось тому объяснение: совершенная женская красота актрисы зачастую вызывала в зрительницах раздражение и ревность. А мужчины при виде звезды просто немели. К тому же хорошо известно, что среди поклонников («сыров», «группис»…) преобладают, причем с подавляющим преимуществом, девицы юных лет. Их, что вполне естественно, мужская стать Кряжина притягивала сильнее, чем очаровательная хрупкость актрисы.

Разумеется, Никола вовсю пользовался обожанием женского пола. Пару раз Полуянов видел его в коридорах гостиницы в тесной компании с разными девушками. Кряжин к своим «сырам» относился цинично и встречи с ними называл не иначе, как «похоть почесать». Он, словно представитель королевского рода, рассматривал поклонниц, как его величество – простолюдинок. Связи с ними ничего для него не значили. Иное дело – роман с актрисой, то есть тоже с аристократкой, ровней ему. Тут Кряжин готов был потрудиться: быть победительным, и уступчивым, и милым, и страдающим…

В первый же день съемок, когда били о штатив традиционную тарелку, Дима заметил: меж исполнителями главных ролей черная кошка пробежала. Вне кадра они не смотрят друг на друга, не разговаривают, после того как прозвучит команда «Стоп! Снято!», стараются как можно скорее разойтись подальше. В чем дело, Полуянову пояснила гримерша, знавшая, как и положено гримершам, все, что происходит на площадке и вокруг нее: совсем недавно у Кряжина был роман с Волочковской. Они жили вместе, в одной квартире. Более того, парочка и на нынешних съемках рассчитывала (во всяком случае, Никола рассчитывал) продлить свой роман во впечатляющих декорациях белых ночей. Однако еще в подготовительный период, во время проб, Волочковская стала встречаться с режиссером картины Прокопенко и немедленно дала Кряжину от ворот поворот. Актер из-за нежданной измены пассии – да еще и происходившей каждодневно у него на глазах! – страшно бесился и страдал.

Пару раз крепко поддавший Никола пытался выяснить отношения со своей «экс». В один прекрасный день – точнее, в белую ночь – Полуянов лично оказался свидетелем их бурной ссоры.

Номер журналиста в гостинице «Октябрьская» помещался неподалеку от актрисулиного «люкса»; а окна по случаю теплой погоды репортер, не выносивший кондиционеров, держал открытыми. И вот однажды Диму разбудил натуральный мужской рев. Он стряхнул с себя остатки сна и сел в кровати. Глянул на свои никогда не снимаемые часы: четверть пятого – и солнце уже пробивается сквозь щелку гардин.

Мужской голос оказался басом Кряжина. По его тональности было очевидно, что актер пьян.

– Пр-р-роститутка! Шлюха! – орал Никола. – Твар-р-рь пр-р-родажная! Сменяла любовь на банку супа чечевичного!

– Пошел вон, кретин! – визжала в ответ Волочковская. – Я тебе ничего не должна! Алкоголик! Подонок!

Потом донесся шум борьбы. И снова голос актрисы – теперь она говорила тихо и убежденно:

– Только попробуй! Только ударь! Ты у меня и с картины вылетишь, и из театра! Я тебе устрою, обещаю!

Последовал бессильный стук, будто что-то выпало из разжавшихся рук на пол, и дальше послышался голос Кряжина, уже на октаву тише:

– Карьеру делаешь, стерва кудрявая? Думаешь, теперь сволочь похотливая будет тебя во всех своих кино снимать? Так вот, знай: этому не бывать. Уж я позабочусь.

– Ты? – насмешливо проговорила Волочковская. – Да ты о самом себе-то не можешь позаботиться!

– Вот увидишь, – тихо, но убежденно отвечал актер, и голос его в тот момент даже не показался Полуянову пьяным. – Вы все увидите…

Тогда, прямо ночью, непосредственно после услышанного разговора, журналист записал перепалку звезд в блокнот по горячим следам, слово в слово. Нет, не для того, чтобы публиковать: журналистская этика есть журналистская этика, Дима никогда не опустится до того, чтобы печатать подслушанное, подсмотренное. Записал просто по привычке: а вдруг когда-нибудь понадобится.

* * *

Сейчас, в холодном тамбуре «Северного экспресса», Дима вспомнил ту ночную ссору в «Октябрьской». «Надо достать блокнот да перечитать, что я там про них накалякал», – подумал он.

А актриса, рассматривая, словно видит впервые, испачканный кровью нож, с усталым ужасом бормотала:

– Это он… он мне подложил… Теперь я точно знаю: он, Николай, и Вадюшу убил, и меня – меня! – подставляет…

– Ты должна мне все рассказать, – внушительно молвил Полуянов, переходя на «ты». – Буквально все, и очень подробно о том, что случилось в вашем купе сегодня ночью.

– Я поняла! – вдруг вскрикнула Волочковская. – Поняла, зачем у меня появился нож! На нем ведь теперь мои отпечатки пальцев, да? Мерзавец, он специально так сделал! О, прошу, Дима, помоги мне! Мне ведь никто не поверит! Никакая милиция! Умоляю: помоги мне выпутаться!

– Для этого ты должна поведать мне все, – терпеливо повторил журналист.

– Я увидела его… его тело… Бросилась, к нему, обняла, стала кричать: «Вадюша, Вадюша!..» Он не откликался. Я вся кровью перепачкалась. И пульса не было. Я вскочила, закричала. К двери бросилась. Дергаю – а она не открывается. Опять рвусь – а ее как заклинило, только щелочка. Дергаю, дергаю…

На глазах у Волочковской показались слезы. Полуянов прикурил еще одну сигарету и сунул ей в рот.

– Да, спасибо, – машинально поблагодарила актриса. Нервно затянулась, продолжила: – В общем, я не сразу сообразила, что я в вагоне, что дверь в сторону открывается. Потом открыла ее и в коридор бросилась, всех будить!..

Волочковскую начала бить дрожь – то ли от происшедшего, то ли от прохлады ночного тамбура.

«Допрос по горячим следам, – промелькнуло у Димы. – И впрямь, как было бы хорошо, если бы я сам это убийство сумел раскрыть. Какие газета даст заголовки! Например: «Репортер вычисляет убийцу!» Такого ни в моей карьере, ни в истории отечественной журналистики точно еще не было!»

– Ольга, – мягко поинтересовался Полуянов, – а когда ты в ванную комнату уходила, дверь в купе была изнутри заперта?

Вопрос довольно долго доходил до девушки, а потом она наконец прошептала:

– Н-не знаю… Я ее не закрывала… Может, Вадюша? Но как… если она была закрыта, то тогда… – глаза Ольги округлились, – как же тогда убийца в купе вошел? – Она повысила голос, в нем прозвучали одновременно и обида, и угроза, и призыв к жалости (все-таки Волочковская была хорошей актрисой): – Ты меня не подлавливай! Зачем ты меня подлавливаешь, Дима!?

– Спокойно, Оленька, спокойно. Совершенно я тебя не ловлю.

В тамбур застучали – с той стороны, где вагонная сцепка. «Мягкий люкс» шел первым номером, сразу за локомотивом (все равно трясло почему-то нещадно). Дверь в другие вагоны была перекрыта. Так распорядился сразу после посадки Прокопенко. Проводница, которой главный режиссер почти мгновенно сумел внушить священный ужас, немедленно выполнила его указание, и даже лично пришла к Вадиму Дмитриевичу, доложила об исполнении. Итак, тамбурные двери, похоже, всю ночь были закрыты – и сейчас в них кто-то стучал: уверенно так стучал, по-хозяйски.

Дима глянул через стекло: двое мужиков в форме. Пригляделся – милиционеры. Открыл – на него шагнули двое чинов. Один – лейтенант, другой – сержант, кажется. Лейтенант совсем юный, белобрысый, с пушком вместо усов. От обоих слегка несет перегарчиком, воротнички расстегнуты. Волочковская боязливо дернулась, повернулась вся лицом к окну, спиной к ментам, чуть не вжалась бурно дышащей грудью в стекло.

– У вас здесь убийство? – мутно дыша, спросил Диму сержант.

– Третье купе. Проходите, пожалуйста, – с изысканной вежливостью отвечал Полуянов: с родной милицией, особенно малого звания, – только так.

– А вы кто будете? – обшаривая Диму глазами, бесцеремонно молвил мальчишка лейтенантик.

Развязность его почему-то журналиста взорвала – обычно он дольше держался, когда его провоцировали, но наполовину бессонная ночь, лежащее на полке мертвое тело Прокопенко, истерики актрисули – все это, как оказалось, измочалило его нервы. С еле сдерживаемой злобой, ледяным тоном, глядя менту прямо в переносье, он проговорил:

– Я буду – и есть! – специальным корреспондентом газеты «Молодежные вести» Дмитрием Сергеевичем Полуяновым. И я как раз о милиции часто пишу, поэтому генерал-лейтенант Васильев с Житной (он в кадрах служит) меня очень даже хорошо знает.

Насчет того, что о милиции часто пишет, конечно, Полуянов туфту гнал, а вот генерал Васильев из центрального аппарата МВД – очень даже реальная фигура, весомая, грубая, зримая, и к журналисту он, генерал (по непонятным причинам), даже благоволил.

– Еще вопросы имеются? – почти нахально добавил репортер.

Второй мент чуть заметно тронул первого за плечо: пошли, не связывайся. Первый – не такой уж простачок – однако, заметил на прощание, с очевидной ноткой угрозы в голосе:

– Будут у нас к вам вопросы, товарищ журналист, обязательно будут.

Усмехнулся, развернулся – и парочка потопала дальше внутрь «вагона повышенной комфортности». Но Дима-то не только амбиции свои тешил, гордыне потакал, сколько прикрывал от взора правоохранителей Ольгу – с орудием убийства в кармане ее халата. Теперь он погладил девушку по плечу. Оно заметно тряслось. Волочковская плакала, прижавшись лбом к мутному окну.

– Ну-ну, хватит… – приобнял актрису журналист. – Они уже ушли.

Девушка развернулась к нему с перекошенным от слез и ужаса лицом и сквозь всхплипы проговорила:

– Они меня будут допрашивать, да?

– Нас всех будут допрашивать, – с легкомысленной улыбкой заметил Полуянов. – Но, думаю, совсем не эти хлопцы. И не сейчас.

– Да? – просияла Ольга.

Глава вторая

Дима уговорил Волочковскую вернуться в купе. Снять испачканный халат, прилечь и ни с кем не разговаривать. Лучше принять валерьянки или снотворного. И нож окровавленный убедил ему отдать. Пока поезд в пути, рядовые мильтоны, явившиеся в вагон, обыскивать кинематографистов вряд ли станут. Журналист и сам в том был почти уверен, и, главное, актрису убедил. А в своем купе Полуянов засунет орудие убийства в полиэтиленовый пакет и припрячет в собственной сумке среди вещей.

На приму произвело впечатление, сколь независимо держался репортер в разговоре с ментами.

Она, в силу профессии, явно питала слабость к громким словам и эффектным жестам, ценила внешний блеск поз и фраз.

«Поэтому, вероятно, – мимолетно подумал Полуянов, – она и в людях частенько ошибается».

На Волочковскую, вдобавок, подействовало внушение, произнесенное журналистом наиувереннейшим тоном:

– Ни с кем, в особенности с милиционерами, сейчас не разговаривай. Помни, что любое слово теперь может быть обращено против тебя. – Тут актриса прерывисто и жалобно вздохнула. – На все вопросы отвечай: «Говорить буду только в присутствии своего адвоката». Ты меня хорошо поняла?

Волочковская испуганно и благодарно закивала.

«Ей нужно, чтобы ею кто-то постоянно руководил, – понял Полуянов. – Актрисуля, видать, свои отношения с мужчинами выстраивает по шаблону: она, типа, – маленькая девочка, очаровательная и капризная (однако временами непослушная), которой все вокруг восхищаются. А рядом с нею – как бы отец, мудрый, любящий, но строгий, которому дитя обычно повинуется, но иногда и взбрыкивает, хулиганит, за что бывает наказано… По такой схеме она и с режиссером жила. А теперь – его тело не успело даже остыть – выбрала на роль наперсника меня. Будем надеяться, что ненадолго. Да и в отцы я ей не гожусь. Перспективка нянчиться с великовозрастной девочкой-звездой как-то не увлекает. Хотя и дает перспективный искус: явиться бы с нею на газетную корпоративку – то-то все ахнут…»

Проводив приму до ее купе, Полуянов уединился наконец в своем.

Насколько он понимал логику ментов, те сейчас совершат покупейный обход, проверят документы и перепишут данные всех, кто следует в Москву в вагоне люкс. Ну, может, зададут по два-три вопроса, надеясь дуриком раскрыть преступление по горячим следам. Обыски и настоящие допросы они оставят более сановным и опытным коллегам из Москвы. Поэтому, пока правоохранители не явились, надо навести в купе порядок после ночного бардака и уж не уходить никуда, дождаться товарищей в форме.

Журналист раздернул голубенькие занавесочки и поднял мощную штору. Открылся неверный северный предрассветный пейзаж. Поезд несся среди полей и перелесков. Из низин поднимался туман.

Не резкий, однако все равно показавшийся безжалостным свет сразу сделал неуютным казенное убранство купе. Небольшое пространство, на три четверти занятое мягкой полкой, хранило явные следы бурно проведенной ноченьки. Дима в очередной раз подивился (даже некоторую гордость испытал!), сколь быстро ему удается обживать временные пристанища, привнося в нейтральные интерьеры нечто свое, в основном, творческий, скажем мягко, беспорядок.

На столе расположилась пустая бутылка из-под шампанского, три стакана (странно, почему три?), один из них со следами помады. Кроме того, шоколадка, практически не тронутая, однако вскрытая и аккуратно поломанная на кусочки: знак его гостеприимства в отношении ночной гостьи. Плюс пластиковая тарелка с мясной нарезкой, украшенной петрушкой, и засыхающая булочка. Он прихватил припасы вчера с вечеринки – запасец себе на утро, чтобы спокойно позавтракать в одиночестве. И еще расхристанная газета – перед тем как заснуть он просматривал ее минуты три, а затем выключил свет и провалился в сон…

Постелька попахивала чужими духами и молодым потом, подушки смяты – весь вид не оставлял вариантов в трактовке того, что здесь происходило. Странно, но Полуянов почти не помнил, что было. То есть что-то у него с Марьяной да было, он не сомневался. А вот что? И как? Понравилось ли ему? А ей? О чем они говорили? Ничего в памяти не осталось – только нарастающее чувство стыда и раскаяния.

Марьяну он, конечно, в Питере сразу приметил. Актриса, юная длинноногая красотка. Возможно, будущая звезда. Она тоже Диму выделила, бросала в его сторону вроде бы призывные взгляды. Однако, увы, с первого же разговора стало ясно: вряд ли у них что-то случится. Девушка и красива, и умна, и остра на язык, но – слишком уж самонадеянна. Да и провинциальный налет еще не выветрился. Подобных красоток можно завоевать, лишь бросив в бой все наличные силы и средства. И только разорившись на бриллиантах и ресторанах, иссушив мозги комплиментами, можно ожидать отдачи. Однако швырять к ногам старлетки свою жизнь Полуянов явно готов не был. Мимолетный роман – одно, а иссушающая страсть – совсем иное. В конце концов, Диму ведь Надя в столице ждала, и он не переставал ее любить. Но все равно: какая юная краса, сколь мощный секс-эппил!

И, конечно, он не смог удержаться, когда сегодня ночью Марьяна разбудила его сначала стуком в дверь, а затем мягким поглаживанием по щеке и пьяненьким шепотом: «Ди-имка-а… А давай с тобой шампанского выпьем?..» И вот тут уж журналист, с еще не выветрившимся хмелем вечеринки, управляемый со сна не тем, что находится у него выше плеч, а, напротив, тем, что расположено ниже пояса, распушил все свои возможные перья… Он и правила игры соблюл, и противоречивую женскую натуру не спугнул. Получаса не прошло, как уложил девушку в койку… Он теперь и гордился слегка своей победой (хороша победа, шептал внутренний голос, еще неизвестно, кто из вас кого в ту койку затянул!), и, возражая ему, радовался: девушка не кого-нибудь, а его выбрала, значит, в любом случае есть что записать себе в актив. Но куда круче оказались раскаяние и стыд – перед Надей в основном. «Но я Надюшке, конечно, ничего не расскажу. А того, что партнеру не известно, можно считать, и не было вовсе. Все равно я ведь Надьку люблю и возвращаюсь – к ней. А это главное».

Однако утешение получалось слабым, сожаление и стыдоба не отпускали. А может, то просто изжога была после шампанского? Или вульгарное похмелье мучило?

Полуянов по-быстрому навел в купе порядок. Жаль, окна наглухо закупорены, проветрить нельзя, чтобы вырвались наружу запахи духов, вина и блуда. Бутылку из-под шампанского сунул в мусорное ведро, стаканы помыл в своей ванной, старательно уничтожая следы помады. Снял рубашку и осмотрел себя в зеркале: слава богу, на теле никаких засосов или укусов.