Бог есть +/– E-Book

Андрей Краснящих

• Herausgeber: Freedom Letters
• Kategorie: Sachliteratur, Reportagen, Biografien
• Sprache: Russisch
• Veröffentlichungsjahr: 2023

Seitenzahl: 130

Beschreibung

Книга рассказов лауреата международных премий, харьковского писателя Андрея Краснящих написана под падающими на Харьков российскими бомбами и затем в соседней Полтаве, где больше переселенцев, чем местных жителей. Увиденное, услышанное, пережитое, история повседневности военного времени. Одна из героинь рассказов — десятилетняя дочь писателя, чьё школьное сочинение «Как изменилась моя жизнь с приходом войны» формулирует основную тему всей книги. Рассказчик описывает, как война изменила всё и вся: его самого, враз повзрослевшую, превратившуюся из ребёнка в подростка дочь, привычки, чувства, отношение людей друг к другу, ставшее более заботливым, оберегающим.

Leseprobe

СловаУкраïни

№ 33

Андрей Краснящих

Бог есть +/–

Харьков: Под бомбамиПолтава: Переселенцы

Freedom LettersХарьков—Полтава2023

Мама говорит

Мама говорит: «Они хуже фашистов».

Она 1946 года и войны не помнит. Помнит отец, он 1940 года. Рассказывает, как снаряд влетел в дом, как с братом бежали по полю, а рядом упала бомба. Он много помнит о войне.

Мама рассказывает о внучке, когда та была маленькой, говорила «тюп» на «суп». Внучка сейчас не такая уж маленькая — десять, запомнит эту войну.

Дом выехал. Шестнадцать этажей, три подъезда. Сука-сосед сверху как родной, шуми, греми, спасибо, что мы не одни.

Хуже всего звуки. Любой не идентифицируемый сразу — воспринимается как угроза. Тазик на стиралке задело полотенце. А вой воздушной тревоги в телефоне уже не пугает.

На пятый день научились различать наши зенитки. Уже не прячемся, когда они лупят. Бýхают. А бомбы с самолётов бахают. Или громыхают.

Громыхает когда далеко, когда ближе. Остаётся только сидеть дома и надеяться, что не прилетит.

Почему, когда бахает и бухает, так тянет к окнам. Посмотреть на белый свет снаружи, что там случилось. Не случилось ли чего. С тобой и случится, держись подальше от окон. Но кто ж слушается.

Из окна видна длинная очередь в киоск, который обычно закрыт. Интересно, что там дают. Чего не дают. Очередь расходится.

Птица стукнулась в окно. Сердце колотится полчаса.

Стук в дверь — соседи принесли хлеб. Просто так, я не просил. Мы вообще с ними редко пересекаемся. Даже не подумал деньги отдать, будто их нет, отменили. Подумал потом. Зашёл к ним, не взяли. На следующий день снова принесли. Хлебные закрыты. Иногда завозят. Открываются. Неизвестно когда. Нужно ходить искать. Не могу выйти оставить родителей. Если начнётся обстрел, как они без меня.

1 марта, от «Лайфселл», бесплатно:

«Вам нараховано 20 ГБ інтернету, 1000 хв для дзвінків на мобільні та міські номери по Україні, lifecell безліміт та 300 sms на 30 днів. Приємного користування. Бережіть себе і своїх близьких!» Родителям, Лене и Наде тоже.

«А Бог есть. +/–». Такая надпись появилась на стене дома напротив. Может, была, но стала заметней, когда окна заклеили крест-накрест.

Мы тоже заклеили, чтоб, если что, удержало осколки. Лейкопластырем. Скотча не было. В ванне и ёмкостях держим запасы воды.

С первого дня войны мёрзнут ноги. Никогда так не мёрзли. Не могу их согреть.

Ещё одна странность. Во время еды кружится голова. Ем и кружится. Физические ощущения войны.

Стелим с мамой вдвоём мне постель. Но вообще помогать не нужно. Мама ухаживает за мной, это её мобилизует. Тотальная мобилизация.

Надо ж было войне начаться, чтобы я снова стал делать зарядку.

А побреюсь, когда война закончится. Скорее б побриться.

«Cif Анти-Налёт». И ведь действительно помогает. После налётов. Все люстры у родителей перемыл.

Наверно, во многих харьковских квартирах сегодня люстры блестят и идеальная, как после генеральной уборки, чистота. Я говорю о неразрушенных домах, конечно.

На четырнадцатый день начал учить маму пользоваться смартфоном. Почему раньше не пришло в голову, куда девались две недели?

Жена с дочерью у тёщи, прячутся в погребе. Дочь нарисовала их, гномов, нибелунгов среди сокровищ консервации и овощей.

Посылаю дочери фотографии с котиками, она их любит. А она мне играет по вайберу на пианино. Тревога — и разбегаемся. Они — в погреб. Мы с родителями — в коридор.

Дочь в Интернете вычитала, рассказала мне анекдот про Путина: вот Путин умер, живёт на небесах, его отпускают на день на Землю, — а в конце ему бармен говорит, что сегодня везде одна страна, бармен подаёт ему счёт: «Пятнадцать гривен». Не стал исправлять «небесах» на «в аду», и так вокруг ад.

Но тут и другое: везде одна страна. Арве, друг, норвежец, прислал фотографию: митинг в Осло. Много людей, несколько тысяч. На плакатах: «I am Ukraine».

«Норвегія не може відступитися від свого принципу не постачати зброю та боєприпаси у зони конфліктів, що закріплено рішенням парламенту від 1959 року». После митинга: «Норвегія перегляне свою позицію». Германия, Эстония — то же самое. Митинги, Украина везде.

Арве пишет: «Пиши. Записывай. Для меня — можешь?» Пишу.

Раньше писал гротескные, умозрительные рассказы. Сейчас гротескна сама реальность. Не надо выдумывать, только записывать.

Во время войны стрёмно всё. Даже текст писать. Вдруг это твой страх говорит, а не ты.

Боюсь бояться. Страх притягивает опасность.

Шо-шо Адорно? Даже не читается, с самого начала ничего не читается. Только ленты новостей.

Все помогают армии или в теробороне. Я сижу с родителями, помогаю им. Много нас таких теробороновцев со стариками?

В детстве мечтал попасть на войну, стать героем, стрелять в фашистов. Ну вот же фашисты, иди стреляй.

Мой обычный день — помогать продержаться родителям, следить за их состоянием, стабилизировать их. Быть рядом во время воздушной тревоги, обстрелов. Успокаивать. Держать в тонусе. Обнимать маму, когда за окном громко бухает. Когда не бухает — выходить за продуктами.

Ночью, во время тревоги, мне так жаль будить родителей. Иногда не бужу, просто стою у их кровати. Вроде охраняю.

Уже легли, прилетело по нашему району — по танковому училищу. Горело всю ночь: из окна было видно. Слышно, как громыхают склады. Самолёты летели низко, мы видели, они сделали три захода. Взрыв ощутили тоже, дом содрогнулся. Наутро узнали, что, кроме танкового, разбомбили и лётное. Оно возле нашего с дочерью и женой дома — откуда мы ушли.

После налёта пропало отопление. Батареи холодные, на улице минус. Нужно перебираться к тёще. Родителям будет сложно идти. И сложно в чужом доме. Нужно привыкнуть к мысли, решение оставляем до завтра. Ночью батареи нагреваются.

Ночью бомбили центр, горсовет, телевышку у нас на Павловом Поле. Вырубило электричество. Экономим телефоны. Плита электрическая — готовим на свечах. Свечи греют плохо, вода не закипает.

Нет Интернета. Ищу его по комнатам. Нахожу на балконе в углу. Морозно, одеваюсь теплей. Всё равно холодно.

Телевидение не работает. Отец слушает радио. Маленький приёмничек, брал на дачу. Дача — в сторону Белгорода. Глубокий подвал, бетон. Отец шутит: у русских там штаб сейчас. «Вот бы ударить по нему», — говорит.

Дачу он строил долго, сад посадил.

Зарево вдалеке. Дым на полнеба. Вечером горит, ночью, утром. Мама посмотрит: «Страшно», — отходит от окна.

Это «Барабашово». Крупнейший рынок Европы. После обстрела «градами» 17 марта.

Студенты разъехались, преподаватели сидят в метро, по подвалам. На университетском сайте «Наказ про тимчасове призупинення діяльності університету».

Станции метро стали бомбоубежищами, люди живут в них, расставив палатки, с детьми и домашними животными, выйти наверх — большой риск. Им волонтёры и городская власть подвозят воду, хлеб, сосиски, печенье.

Студент позвонил: нет Интернета и не может дозвониться своей бывшей учительнице. Дал мне её электронку.

Учительница ответила, мобильный не работает, но Интернет есть. «Жива».

«Спокойной ночи» теперь звучит по-другому. Настолько, что страшно сглазить.

Страшнее «Спокойной ночи» только «Доброе утро». В чате нашей кафедры с утра перекличка: «Живы», «Живы», «Живы».

Две недели не выходил. Как всё изменилось: люди вежливы друг с другом, дорогу уступают, спрашивают с «Извините, пожалуйста». В супермаркете ни давки, ни суеты. Реакция на зверства войны — стать максимально человечнее.

Сообразил, что и соседи сверху не ругаются, не шумят. Только их собака лает. Но тоже гораздо интеллигентнее.

Вернулись девяностые: везде очереди, дефицит, «Что дают?», «Когда откроют?», курю по полпапиросы «Беломорканала», оставшегося с того времени. Кто-то ещё хочет в Советский Союз?

Отмирает мой русский. Сильно. Делаю ошибки, забываю, как пишутся слова. «Морадёр» или «мародёр»?

В наших СМИ не говорят о враге «чеченцы», говорят «кадыровцы», не говорят «русские», говорят «россияне». Мы в семье говорим «русские». Хотя отец — русский, и мама наполовину — русская.

Орки попросили не сравнивать их с русскими. ИГИЛ сказал: «Мы не продаём оружие террористам». На просьбу России продать.

Большинство магазинов, аптек закрыты, остальные работают несколько часов в день, супермаркеты — кто до 14:00, кто до 16:00.

В супермаркете я единственный в маске. Обращают внимание, но не очень. И диверсантов уже видели, и мародёров. И убитых.

Пока жду, когда откроется аптека, смотрю на вывески. «Русский бильярд». И громко бухает где-то.

Много молодёжи. Думал, все выехали. Парень, стоящий за мной в очереди, видит молодую пару. «О!» Обнялись. «Вы остались!» В ответ — что они не уедут.

Когда громко бухает, очередь стоит как стояла. Я тоже стою. Никто даже не выругнулся.

В аптеках ничего сердечного. Даже на складах. И успокоительного. Выгребли всё. Двоюродная сестра говорит, в Полтаве то же самое.

Беру, что есть. От головной боли тоже всё выгребли. Осталось последнее, самое неизвестное, дорогое. Аптекарша по моей просьбе пишет: на коробке «бестии» — «валерьянка» и где «копацил» — «цитрамон».

Видел патруль. И он меня. Не заинтересовал.

Дочь нарисовала: обедают. На тарелках ярко-красное. «Красная икра?» — спрашиваю. «Морковные котлеты».

«...к любимой в гости две морковинки несу за зелёный хвостик». Морковинки мне любимая навстречу несёт, я ей — хлеб и колбасу.

В первый день, перебираясь к родителям, мы взяли кошку и деньги, документы на квартиру, свидетельство о браке и о рождении дочери. Я — книжку, которую так и не читаю. Загранпаспорта, дипломы, флешку со всем написанным забыл. И пауэрбанки. Не подумал, что могут понадобиться.

Друг-калорифер шумит, заглушает взрывы. Засыпай.

17-я ночь. Просыпаюсь, выключаю на телефоне тревогу, сплю дальше.

Нет у меня стиля для войны. Не нахожу в себе. И старых стилей уже нет. Адорно прав.

Жена пишет: «Мала сейчас спит, но просыпалась с криком, что здесь Путин. Больше при ней никаких сводок не читаем».

Я и родителям не все новости читаю.

Под бомбами

Гуманизм

Что нам делать с гуманизмом? Он сдыхает во мне, когда я вижу на фото трупы харьковчан под завалами разрушенных домов или на улице, кто-то шёл по воду, рядом баклажка, кто-то стоял в очереди у магазина. Старушка лежит на скамейке у детской площадки. Когда вижу разбомбленный центр Харькова, от которого мало что осталось после Второй мировой, и то, что она не добила, добивают те, кто называет нас «фашистами» и «нацистами». Моя украинская русскоязычная мама говорит: «Они хуже фашистов». Для неё гуманизм тоже остался в довоенном прошлом. «Их нужно расстреливать», — говорит мама о русских, которые расстреливают Харьков, а потом сдаются нашей армии. Расстреливать пленных не имеют права, но мама имеет право так говорить. Каждый день три недели она, мы, Харьков живём от сирены до сирены, и пока она воет, кто-то гибнет, кого-то бомбят.

Мой русский, русскоязычный, родившийся в России отец, которого россияне самолётами, танками и ракетами пришли освобождать, говорит то же самое: чем больше их расстреливать, тем быстрее поймут остальные. В больном, измученном инфарктами сердце отца не осталось гуманизма. Я боюсь за их сердца — отца и мамы.

Отцу 81 год, он помнит Вторую мировую, немцев, оккупировавших их российское село. Рассказывает и рассказывает об этом, когда мы сидим в укрытии во время налётов. Детские воспоминания нахлынули на него, две войны, окружившие его жизнь, сплелись.

Укрытие — прихожая без окон, в глубине квартиры. Вниз в подвал отец спуститься не может, лифт отключён в первый день войны, мы на седьмом этаже. Если спустится, с его сердцем не подняться.

У отца есть удостоверение «дитя войны». И такое же будет, наверное, у моей дочери. Они с женой у бабушки, прячутся в погребе от бомбёжки. Отец вспоминает погреб, куда их выгнали немцы, вселившись в дом.

Дочь хочет на улицу, выпал снег, хочет лепить снеговика. Но на улицу нельзя, и она рисует снеговиков, сражающихся с российскими диверсантами. Сверху самолёт со знаком Z бросает бомбу. Раньше она рисовала зверюшек, солнце, небо, семью. Рисовала речку и лес в «Фигуровке» — университетской базе отдыха под Чугуевом, где мы каждый год проводим лето. Под Чугуевом всё разгромлено.

Всё разгромлено около дома, где мы живём, откуда перебрались к родителям. Университетский спорткомплекс, студенческие общежития, магазины, дома. Дочери это ещё предстоит увидеть. И нарисовать.

Нарисовать свою школу. Цела ли она, тот район сильно бомбили, обстреливали ракетами.

Нарисовать Сад Шевченко, где в дельфинарии 19 февраля мы праздновали её десятый день рожденья. За пять дней до войны. Центр города, где Сад Шевченко, весь в руинах.

После войны моя дочь нарисует Харьков, то, что останется от него. Таким она Харьков запомнит. Станет спрашивать, когда разберут руины: «Что было на этом месте?», «А что до войны было тут?»

«Дом позапрошлого века, необарокко». «Югендстиль». «Украинский модерн». «Конструктивизм». Покажу ей фотографии.

Глядя на старые фотографии, я представлял, каким был Харьков до Второй мировой. Что стояло на месте нынешних пустырей и скверов, какие шедевры архитектуры. Харьков, в котором я вырос, станет довоенным Харьковом моей дочери. Харьков, который я фотографировал, — её старыми фотографиями.

Харькова уже нет. И нас тоже. Прежние, довоенные мы остались под землёй. В метро, куда многие как спустились 24 февраля, так и не вышли до сих пор. Погребах, подвалах. Наша прошлая, нормальная, человеческая жизнь умерла там, пока бомбили Харьков.

Я уже вижу перерождённых на улицах. Они уступают встречному дорогу и вежливы — не корректны, а именно вежливы — друг с другом. Я до войны не знал такой предупредительности, такой искренней теплоты к незнакомым в нашем обычном меркантильном Харькове, где все жили своими проблемами, своей жизнью. Теперь эта жизнь и проблемы общие, каждый чувствует то, что чувствуют все.

Назвать это гуманизмом или как-то иначе? Что такое гуманизм?

Русскоязычный

Ирландцы остановили автомобиль с российским послом, чуть его не вытащили. Ирландский грузовик въехал в ворота российского посольства. Ирландский депутат сказал: английский язык в Ирландии не делает ирландцев англичанами.

Добкин когда-то кричал: «Мы за русский язык!» Хотелось ему ответить: «Зачем он тебе? Что ты с ним будешь делать? Говори уже на своём, „дебильно написанном“». Теперь хочется сказать Путину: «На, подавись своим языком», — и окончательно перейти на украинский.

Но я этого делать не стану. Я знаю русский язык лучше, чем Путин. Я полвека думал на нём, писал, вырабатывал стиль. Посади рядом меня и Путина с его приблатнённым тупым дворовым языком и задай диктант или сочинение, увидите, кто кого.

Но Путин со мной сражаться не хочет, он бомбит меня и осыпает «градами» за то, что я знаю русский лучше него. И лучше его солдат. Министров. Царедворцев.

Так пожалуй, я ещё повоюю своим русским нероссийским языком. С ним и всей его армией. Так я точно смогу победить. Поскольку он думает: «Я победю».

Не выгнал меня Путин из Харькова, не выгонит и из языка. Ни Харьков, ни язык не его.

Как живёт город, которого нет

Бухает. Подъезжает мусоровоз, забирает мусор.

Бухает. Консьерж смотрит на небо, но не в ту сторону, где громыхает. Курит стоит.

Бухает. Люди на улице идут, не прибавляя шаг.

Канонада. Хочется спрятаться в глубину квартиры. Пенсионер на спортивной площадке мелкими шажками совершает пробежку. Стал около турникета, опёрся, наклонился, сделал упражнение.

Бухает. Широкая дворничиха в красном коммунальном комбинезоне выгребает мусор из урны.

Громыхает так, что дом содрогнулся. Мужик гуляет с собакой, она подпрыгивает, чтобы выхватить из руки палку, он бросает, собака прыжками бежит за ней.

Бухает. Бухает. Бухает. Бухает. Бухает много раз подряд и очень громко. Очередь к киоску за сигаретами не расходится и не меняет конфигурации, стоит как стояла.

Громыхает близко, в окнах задрожали стёкла. На детской площадке женщина подзывает ребёнка, завязывает ему паворозки на шапочке.

Харьков, 21-й день войны.

Под бомбами

С самого раннего утра воздушные тревоги. Ночью тоже было несколько. Продукты заканчиваются, надо в магазин. Дожидаюсь отбоя, выхожу. Спустившись на первый этаж, соображаю, что забыл перчатки, но не возвращаться же. Звучит тревога, но не возвращаться же. Договорились, что родители посидят в укрытии, пока меня нет.

На улице никто не бежит, и я не бегу. Иду.

В супермаркете полупусто, но самое необходимое есть. Хлеб, колбаса, макароны на развес, даже куры. Беру всего по два.

Людей меньше, чем в довоенное время. Никто не суетится, никакого ажиотажа. Подвезли на тележке яйца, выстроилась очередь, разобрали. Взял два лотка.

На кассе женщина спрашивает продавщицу, не страшно ли ей целый день здесь. Та отвечает: «Что дома бухает, что на работе». Бухает по всему Харькову.

Цены в два раза выше, чем были. Купил на три тысячи гривен. Обратно иду гружёный, медленно. Бухает и бухает.

Вторая вылазка — встретиться с женой. На полдороге между нашими домами. Проложили маршрут по карте, договорились, где пересечься.

Снова забыл перчатки. Руки мёрзнут. Бухает когда сильнее, когда вдали. Не бегу, но иду быстро — на встречу же.

Издали вижу, машу пакетами, руками. Поцеловались, обнялись, две недели не виделись. Жена красивая.

Времени на разговоры нет: бухает, — поговорим по телефону. Бухнуло громко. Выложил из рюкзака покупки жене, загрузил картошку и овощи из её рюкзака. Надо разбегаться. «Как Штирлиц на свидании с женой», — говорит жена. Бухнуло.

Победу отпразднуем как угодно, только не салютом.

Делай быстро

Дома всё делай быстро. Откладывать на потом нельзя. Потом может не быть электричества, газа, воды. Отопления. Интернета. Мобильной связи.

Телефон должен быть всегда заряжен. Меньше 90% — на подзарядку.

Всегда должна быть полная ванна воды. Воду уже отключали. Отключали поочерёдно отопление на ночь и несколько раз свет. Пропадал Интернет. Горячей воды нет давно. Поэтому мыться нагретой водой тоже нужно быстро — и чтоб не остыла, и чтоб не застало тебя голым и мокрым, если чего.

Быстро ешь, тоже если чего.

Быстро подходишь к окну, посмотреть на улицу, быстро смотришь, всё ли в порядке. Быстро — в укрытие, когда тревога.

Быстро записываешь текст, отвечаешь на письма. Чтоб если чего.

А на улице торопиться не нужно. На улице это называется «паника».

Семейные фото

На стене семейные фотографии. Надю крестили, вся семья собралась, с обеих сторон. Много нас на фотографии. Созваниваемся, списываемся. Все в Харькове, полтавская часть семьи ждёт нас в Полтаве, мы всё не едем.

«Дороги тяжёлые», «Небезопасно», «Стреляют». На самом деле просто никто не хочет покидать свой дом. Кажется, пока ты в нём, ты его охраняешь. Оставишь — и с ним, и с тобой может что-то случиться. Он тебя охраняет тоже.

Сейчас, взаперти, все дни проходят в заботах: идеальная чистота, люстры блестят, все полочки перемыты. Ну как его, такого красивого, чистого, бросишь.

На фотографии мы весёлые. Теперь нам снятся кошмары. Один на всех. Мама говорит: «Снилось, что заняли Харьков». Жена говорит — что русские на соседней улице. Что снится отцу, не знаю, он не говорит. Говорит: «Харьков не отдадут».

Хочется радости

Хочется радости, шуток, хороших новостей. Плохие новости и так целый день летают над головой и бухают.

Посылаем друг другу анекдоты в мессенджерах. О Путине и российской армии. Картинки и видео, где цыгане уводят танк.

Между строк даже в плохих новостях можно вычитать пусть не хорошее, но обнадёживающее. Или интерпретировать в лучшую сторону. Лучшая сторона — это мир, окончание войны. Возвращение к нормальной жизни, без страха, без обстрелов, без налётов.