Некоторые вопросы теории катастроф E-Book

Marisha Pessl

• Herausgeber: Иностранка
• Kategorie: Krimi
• Serie: Большой роман
• Sprache: Russisch
• Veröffentlichungsjahr: 2016

Seitenzahl: 974

Beschreibung

Дебютный роман от автора "Ночного кино" — пожалуй, одного из самых удивительных бестселлеров последних лет. Впрочем, прогремела на весь мир Мариша Пессл еще с первым своим романом, отправив несколько глав литературному агенту своего кумира Джонатана Франзена и присовокупив следующее описание: "Эта книга не будет похожа ни на что, что вы читали в этом году: забавная, энциклопедическая и безумно амбициозная история о любви и потере, молодости и старении, ужасе и предательстве". Далее — договор с издательством, предложившим беспрецедентно высокий для молодого начинающего автора аванс, первые строчки в списках бестселлеров, перевод на множество языков. Итак, познакомьтесь с новой героиней нашего времени — Синь Ван Меер. Она нечеловечески эрудированна в области литературы, философии и науки, может наизусть продекламировать число "пи" до шестьдесят пятого знака после запятой и объехала с отцом-профессором (по совместительству — записным сердцеедом) огромное количество городов по всей стране — но в шестнадцать лет жизнь ее необратимо изменится вследствие неких драматических событий… Впервые на русском.

Leseprobe

Содержание

Некоторые вопросы теории катастроф

Выходные сведения

Посвящение

Введение

Часть первая

Отелло

Портрет художника в юности

Грозовой перевал

Дом о семи фронтонах

Женщина в белом

О дивный новый мир

Опасные связи

Мадам Бовари

Пигмалион

загадочное происшествие в Стайлзе

Часть вторая

Моби Дик

Праздник, который всегда с тобой

Влюбленные женщины

Взломщик из Шейди-Хилла

Сладкоголосая птица юности

Смех в темноте

Спящая красавица и другие сказки

Комната с видом

Часть третья

«Вопль» и другие стихотворения

Укрощение строптивой

Избавление

Сердце тьмы

Над кукушкиным гнездом

Сто лет одиночества

Холодный дом

Глубокий сон

Жюстина

Пренеприятнейшее происшествие на улице Мерулана

Распад

Полночный заговор

Че Гевара говорит с молодежью

Соль земли

Процесс

Потерянный рай

Таинственный сад

Метаморфозы

Итоговый экзамен

Благодарности

От переводчика

Примечания

Marisha Pessl

SPECIAL TOPICS IN CALAMITY PHYSICS

Copyright © 2006 by Marisha Pessl

All rights reserved

Перевод с английскогоМайиЛахути

Оформление обложки и иллюстрация на обложке Вадима Пожидаева

Издание подготовлено при участии издательства «Азбука».

Пессл М.

Некоторые вопросы теории катастроф: роман /Мариша Пессл; пер. сангл.М. Лахути. — М. : Иностранка, Азбука-Аттикус, 2016. (Большой роман).

ISBN978-5-389-12347-2

16+

Дебютный роман от автора «Ночного кино» — пожалуй, одного изсамых удивительных бестселлеров последних лет. Но прогремела на весьмир Мариша Пессл еще с первым своим романом, отправив несколько глав литературному агенту своего кумира Джонатана Франзена и присо­вокупив следующее описание: «Эта книга не будет похожа ни на что, что вы читали в этом году: забавная, энциклопедическая и безумно амбициозная история о любви и потере, молодости и старении, ужасе и предательстве». Далее — договор с издательством, предложившим беспрецедентно высокий для молодого начинающего автора аванс, первые строчки в списках бестселлеров, перевод на множество языков.

Итак, познакомьтесь с новой героиней нашего времени — Синь Ван Меер. Она нечеловечески эрудированна в области литературы, философии и науки, может наизусть продекламировать число «пи» до шестьдесят пятого знака после запятой и объехала с отцом-профессором (по совместительству — записным сердцеедом) огромное количество городов по всей стране — но в шестнадцать лет жизнь ее необратимо изменится вследствие неких драматических событий…

Впервые на русском.

© М. Лахути, перевод, примечания, 2016

©Издание на русском языке, оформление.ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2016 Издательство ИНОСТРАНКА®

Под пышной шапкой пены в этом дебютном романе скрывается темный и очень крепкий напиток.

Джонатан Франзен

Оторваться невозможно; читаешь всю ночь напролет, а утром чувствуешь себя, как будто оказался в компании, где все вокруг слишкомхороши — куда тебе до них, а познакомиться все равно отчаянно хочется. Я в восторге от этой книги.

Одри Ниффенеггер

Этот дивный роман мог написать Владимир Набоков, если бы задумал создать Холдена Колфилда в женском образе.

The Dallas MorningNews

Блистающее, ураганное, многогранное чудо. Сюжет держит и не отпускает, а развязка подобна комнате, полной зеркал. Голос рассказчицы искрится неукротимым остроумием и бьющей через край экспресси­ей. Читать обязательно!

The New York Times

Эксцентричная и остроумная книга, отчасти — роман взросления, отчасти — «дорожная повесть», отчасти — своего рода обзор классической литературы, приправленный щепоткой детектива и романтической комедии.

Vogue

Обворожительно смешная и веселая книга... Как только дочитаешь до конца, сразу хочется еще.

NewYork Times Book Review

Двадцативосьмилетняя Мариша Пессл — ни в коем случае не кроткая миниатюристка. Она самозабвенно резвится и плещется в волнах анг­лийского языка... Несомненно, Мариша Пессл талантлива. Ее объемистая первая книга уверенно заняла свое место в списке бестселлеров благодаря остроумию автора, ее неистощимой фантазии и беспощадной наблюдательности.­

The Philadelphia Enquirer

Этот эклектично-интеллектуальный роман с детективным уклоном напоминает творчество Донны Тартт, внезапно обратившейся к постмодернизму. Умная, тонкая и едкая книга доставит массу удовольствия литературным ценителям.

KirkusReview

Этот блестящий дебют, несомненно, войдет в число тех редких книг, что становятся классикой сразу после публикации.

The Sunday Telegraph

Смешной, умный и невероятно трогательный роман.

Scotland on Sunday

Финал книги берет за душу... Стиль почти нестерпимо оригинальный. Строчки взмывают ввысь, словно лосось, плывущий против течения.

The Boston Globe

Неожиданно чарующий триллер... Потрясающе органичный стиль и блистательная разгадка тайны.

The Village Voice

Удивительно искренняя, ироничная и мелодраматичная книга... и захватывающая тайна в центре повествования. Мариша Пессл искусно сочетает школьные выходки с увлекательным криминальным сюжетом. Невозможно оторваться, так и глотаешь страницу за страницей.

L.A. Weekly

Эскапистская буффонада, насыщенная аллюзиями из области литературы и поп-культуры, лукавыми эпиграммами, эротической интригой, убийствами и безудержной изобретательностью рассказчицы.

Entertainment Weekly

Нечасто дебютный роман производит настолько сильное впечатление...Блистательный стиль Мариши Пессл в сочетании с невероятнымиповоротами сюжета не позволяют оторваться от чтения. Великолепный автор!

The Independent on Sunday

Талант Мариши Пессл не вызывает сомнений. Этот яркий дебют наверняка станет началом долгой и успешной писательской карьеры.

Bookpage

...очень стильный дебют... умная книга, одновременно веселая и мрачная... история убийства с потрясающе неожиданным финалом.

Bookseller

Великолепно... загадочное убийство в основе настолько хитроумного сюжета, что читатель, едва дойдя до разгадки, наверняка захочет перечитать книгу еще раз, чтобы заново оценить разбросанные там и сям авторские подсказки.

Publishers Weekly

Более пятисот страниц остроумных аллюзий из области литературы и поп-культуры, с иллюстрациями автора. Этот блистательный дебют ни в коем случае нельзя оставить без внимания.

People

Невероятно оригинально, смешно и увлекательно... Этот блестящий дебютный роман убедительно доказывает, что его создательница до­стойна занять место наравне с самыми известными писателями современности.

Cleveland Plain Dealer

Звезды явно благоприятствуют начинающему автору.

Time.com

Ряды литературных вундеркиндов пополнила Мариша Пессл со своим бе­зумным, шутовским, суперинтеллектуальным остросюжетным дебютным романом... Здесь вы найдете отголоски Сэлинджера, провокационный нуар Патриции Хайсмит, сдержанную манерность Набокова и магические хит­росплетения Пинчона... Что касается самой Мариши Пессл — вы о ней еще услышите.

Daily Candy

История Мариши Пессл — не совсем типичная для американской литературы история Золушки. Выпускница колледжа по специальности «анг­лийская литература», Пессл два года работала финансовым консультантом в компанииPricewaterhouse Coopers, а потом бросила ра­боту и села писать роман. Начала она его в 2001 году, а закончила в 2004-м и долго искала, где бы его опубликовать. В частности, послала письмо агенту своего кумира Джонатана Франзена Сьюзен Голомб, приложив первые главы романа и охарактеризовав его следующим образом: «Эта книга не будет похожа ни на что, что вы читали в этом году: забавная, энциклопедическая и безумно амбициозная история о любви и потере, молодости и старении, ужасе и предательстве». Что-то в этом описании зацепило агента, и она потребовала прислать ей заключительные главы, а затем оперативно продала роман издательствуViking. Книга 28-летней писательницы вызвала дикий ажиотаж, через месяц издательство уже допечатывало роман в пятый раз, он твердо держался где-то в середине списка бестселлеров, а когда оказалось, что автор — кареглазая красавица с локонами, то уже ни одно издание не отказалось от того, чтобы написать свою пару строк о Марише Пессл. Издательство даже стало использовать ее внешность как козырь, поместив портрет писательницы на обложку книги и существенно повысив этим продажи.

Коммерсант

Посвящается Энн и Нику

Введение

Папа всегда говорил: человеку нужна очень веская причина, чтобы написать историю своей жизни, да еще и ожидать, что ее прочтут.

«Разве что тебя зовут, допустим, Моцарт, Матисс, Черчилль, Че Гевара или Бонд —ДжеймсБонд, — а иначе лучше не трать время даром. Если заняться нечем, лепи куличики из песка или играй в тихие настольные игры, потому что никто, кроме умиленно взирающей на тебя располневшей матушки, не заинтересуется подробностями твоего никчемного существования, которое, несомненно, закончится так же, как и началось, — придушенным писком».

При таких строго заданных условиях я всегда считала, что у меня веская причина появится хорошо если годам к семидесяти, вместе со старческой пигментацией, ревматизмом, блес­тящим остроумием и виллой в Авиньоне (где я смогу перепробовать 365 различных сыров). Еще у меня будет любовник, лет на двадцать младше, работающий в полях (не знаю в каких — главное, что в кудрявых и золотистых), и — если повезет — небольшая, но заслуженная слава в науке или философии. А вот поди ж ты: решение — да нет, необходимость сесть за стол и написать о своем детстве, а точнее, о том, как оно за один год расползлось по швам, словно старый свитер, обрушилась на меня значительно раньше, чем я предполагала.

Началось все с банальной бессонницы. Почти год прошел с тех пор, как я обнаружила мертвое тело Ханны. Думала, уже сумела стереть все следы той ночи в своем сознании — примерно как Генри Хиггинс упорными изнурительными тренировками истребил у Элизы Дулитл простонародный акцент.

Я ошибалась.

Конец января — а я снова просыпаюсь посреди ночи. В общаге тихо, на потолке по углам притаились колючие тени. У меня нет никого и ничего, только стопка толстых самодовольных учебников вроде «Введения в астрофизику» и грустный черно-белый Джеймс Дин молча смотрит на меня, приклеенный к двери скотчем. А я смотрю на него сквозь кляксы темноты и вижу в мельчайших подробностях мертвую Ханну Шнайдер.

Она висела в метре над землей, на ярко-оранжевом проводе. Язык вывалился изо рта — распухший, вишневого оттенка посудной мочалки. Глаза, похожие на два желудя, или две потускневшие монетки, или черные пуговицы от пальто, какие дети прилепляют на лицо снеговику, ничего не видели. А может, видели все — в том-то и ужас. Дж. Б. Тауэр написал, что в предсмертный миг человек «видит сразу все, что только существовало на свете» (непонятно, правда, откуда он это знал, ведь его «Бренность» написана в расцвете лет). А ее шнурки для ботинок... Про шнурки можно бы написать целый трактат. Они были карминно-красные и завязаны идеально симметрично, двойным узлом.

И все-таки я как неисправимая оптимистка (папа говорил: «Ван Мееры по природе своей идеалисты и приверженцы конструктивного свободомыслия») упрямо надеялась, что бессонница — явление преходящее, как увлечение «камушками-лапушками» или мода на юбки-«солнце». И вот как-то вечером, уже в начале февраля, сижу я, читаю «Энеиду», и вдруг Су-джин, моя соседка по комнате, заявляет, не отрываясь от учебника по неорганической химии, что компания первокурс­ников с нашего этажа собирается завалиться в гости к преподупо философии, а меня не пригласили, потому что я, мол, «какая-то смурная».

— Особенно по утрам, когда плетешься на вводный курс поконтркультуре шестидесятых и «новым левым». Вид у тебя прямо-таки горестный.

Конечно, кто бы говорил! Су-джин, у которой одно и то жевыражение лица на все случаи жизни. Я отмахнулась от ее слов, как разгоняют рукой неприятный запах из пробирки во время эксперимента, но с тех пор невольно стала замечать за собой разные, бесспорно угнетающие, мелочи. Например, в пятницу вечером наши девчонки собрались в комнате Бетани смотреть фильмы с Одри Хепбёрн, и под конец «Завтрака у Тиффани» я вдруг поймала себя на мысли: пусть Холли не найдет Кота. Если совсем честно, мне хотелось, чтобы Кот так и остался, покинутый, дрожать и мяучить за поломанными ящиками в том кошмарном переулке, который в ближайший час наверняка затопит, если дождь будет и дальше хлестать с тем же голливудским размахом. (Конечно, я не подала виду и радостно улыбалась, когда Джордж Пеппард пылко сжал в объятиях Одри, которая пылко сжимала в объятиях Кота, похожего уже не на кота, а на утонувшую белку. Я даже взвизгнула совсем по-девчачьи, в тон растроганным вздохам Бетани.)

И если бы этим дело ограничилось... Пару дней спустя сижу я на семинаре «Жизнеописания великих американцев» — его у нас ведет аспирант Гленн Оукли, с мучнисто-бледным лицом и привычкой сглатывать посередине слова. Обсуждали смерть Гертруды Стайн.

— «В чем же ответ, Гертруда?» — пафосно процитировал Гленн, вскинув левую руку с оттопыренным мизинчиком, словно держал в ней невидимый зонт. С тенью усиков над верх­ней губой он напоминал Алису Б. Токлас. — «А в чем вопрос, Алиса?»

Я с трудом удержала зевок, случайно глянула в тетрадь и застыла от ужаса. Оказывается, я в рассеянности какими-то странными каракулями выводила на странице довольно пугающееслово: «прощай». Само по себе слово, конечно, звучное и вполнебезобидное, но я, как последний психованный страдалец, изоб­разила его на полях, наверное, раз сорок... И на предыдущей странице тоже.

— Кто может нам объяснить, что подразумевала Гертруда? Синь? Молчите? Где вы витаете? А вы что скажете, Шилла?

— Это очевидно. Она говорила о невыносимой пустоте и бессмысленности существования.

— Очень хорошо!

Выходит, несмотря на все старания (я носила пушистые розовые и желтые свитера, а волосы завязывала в жизнерадостный хвостик), со мной случилось то, чего я так боялась с тех самых пор. Я как-то незаметно стала Одеревенелой и Искореженной — а отсюда прямая дорога к Полному Психозу. Такие страдальцы в более зрелом возрасте морщатся при виде мелких детишек и нарочно разгоняют голубей, которые мирно клюют себе крошки и никому не мешают. У меня каждый раз мурашки бежали по коже, если случайно попадется на глаза броский заголовок или объявление в газете: «Стальной магнат пятидесяти лет внезапно скончался от сердечного приступа» или «РАСПРОДАЖА ПОДЕРЖАННОГО ТУРИСТИЧЕСКОГО СНАРЯЖЕНИЯ». Но я говорила себе — ничего страшного, у каж­дого есть свои шрамы. По крайней мере, у всех обаятельных людей.А если у человека шрамы, это еще не мешает быть в целом похожей скорее на Кэтрин Хепбёрн, а не на капитана Квига, на Санд­ру Ди, а не на Скруджа.

Так бы я и погружалась все глубже в пучину мрачности, ес­ли бы не удивительный телефонный звонок однажды холодным мартовским днем. Почти год прошел со смерти Ханны.

— Тебя, — сказала Су-джин и протянула мне телефонную трубку, не отрываясь от диаграммы 2114.74 «Аминокислоты и пептиды».

— Алло?

— Привет, это я. Твое прошлое.

У меня дыхание остановилось. Невозможно не узнать ее низкий голос, полный отзвуков секса и дальней дороги, — наполовину Мэрилин Монро, наполовину Чарльз Куролт, хотя что-то все-таки изменилось. Раньше сахарно-хрусткий, голос ее словно перемололи в кашу.

— Не волнуйся, я не рвусь возобновить знакомство! — Джейд рассмеялась: короткое «Ха!», словно подброшенный ногой камушек. — Я бросила курить, — сообщила она, явно гордясь собой, и немедленно пустилась в объяснения.

После «Сент-Голуэя» она так и не поступила в университет. Вместо этого, по случаю своих «проблем», добровольно от­правилась «в одно такое место, совсем как Нарния», где люди рассказывают о своих чувствах и рисуют фрукты акварелью. Джейд намекнула, что прямо на ее этаже жил «одиноченьизвестный рок-музыкант» — на третьем этаже, где находились относительно адекватные (не то что самоубийцы с четвертого и маньяки со второго). Они стали «очень близки», но Джейд не может раскрыть его имя — это значило бы напрочь отринуть все, чему она научилась за десять месяцев «роста и развития» в Хетридж-Парке (похоже, она себя представляла чем-то вроде виноградной лозы или другого ползучего растения). Одним из необходимых условий для «выпуска» (видимо, это слово казалось ей более привлекательным, чем «выписка») было требование избавиться от недосказанностей в своей жизни.

Я для нее — недосказанность.

— Ну и как ты? — спросила Джейд. — Как жизнь? Как папа?

— Папа — словами не описать.

— А Гарвард?

— Нормально.

— Я зачем звоню-то... Хочу извиниться, прямо и без всяких уверток, — официальным тоном сообщила она.

Мне стало грустно. Это звучало совсем непохоже на настоящую Джейд. Та Джейд, которую я знала, никогда не извинялась прямо, а если ее все-таки заставят, пускалась на всевозможные увертки. Но сейчас со мной говорила Джейд-лиана(Strongylodonmacrobotrys), представитель семействаLeguminosae, дальний родич обыкновенного гороха.

— Я сожалею о том, как себя вела. Я понимаю, все случилось не из-за тебя. Она просто слетела с катушек. Такое бывает, у каждого свои причины. Пожалуйста, прими мои искренние извинения.

Я хотела было ее огорошить своим маленьким сюрпризом, своей оплеухой, своим мелким шрифтом: «Вообще-то, коли на то пошло...» И не смогла. Не только потому, что струсила. Прос­то не видела смысла рассказывать ей правду — не сейчас. Джейд расцвела, получая в нужном количестве солнечный свет и воду, обещая дорасти до двадцатиметровой высоты, увить собой каменную стену и в конечном итоге размножаться семенами, черенками летом и отводками весной. А мои слова подействуют на нее как трехмесячная засуха.

Дальше мы пылко обменивались репликами в духе «ну, ты дашь мне свой мейл?» и «надо бы обязательно как-нибудь собраться всем вместе!» — картонные любезности, плохо скрывающие простой факт: мы, скорее всего, больше никогда не встретимся и почти не будем перезваниваться. Время от времени ветер будет приносить ко мне Джейд, как и других приятельниц, точно пыльцу отцветшего одуванчика, с новостями о приторно-сладких свадьбах, затяжных разводах, переездах во Флориду и новой работе в риелторском агентстве, но надолго их возле меня ничто не задержит. Они разлетятся так же просто и бесцельно, как прилетели.

По прихоти судьбы в тот же день у меня была лекция по гре­ко-римскому эпосу. Читал ее заслуженный профессор гуманитарных наук Золо Кидд. Студенты прозвали его Роло, потомучто фигурой и цветом лица он напоминал эту тягучую карамельс шоколадным вкусом. Коротенький, кругленький и смуглый, он в любое время года носил клетчатые брюки рождественских цветов, а густые желтовато-седые волосы липли у него к блес­тящему веснушчатому лбу, словно профессора обляпали майонезом. Обычно к концу его лекции на тему «Боги и безбожие» или «Начало и конец» большинство студентов начинали клевать носом. Профессор, в отличие от моего папы, действовал на слушателей как анестетик — наверное, потому, что говорил бесконечно длинными фразами да еще имел манеру повторять по нескольку раз какое-нибудь слово — чаще всего наречие илипредлог, — так что невольно представлялось, будто зелененькая лягушечка скачет по листьям кувшинки.

Однако в тот день я слушала его затаив дыхание.

— Мне тут... тут на днях попалась занятная статейка о Гомере, — говорил Золо, глядя себе под ноги, строго сдвигая брови и шмыгая носом (профессор всегда шмыгал, когда нервничал, рискнув покинуть надежное русло конспекта и позволить себе вольное отступление). — Малоизвестный... малоизвестныйжурнал, рекомендую всем посмотреть в библиотеке, «Античный эпос и современная Америка». Зимний выпуск, если не ошибаюсь. Оказывается, в прошлом году пара одержимых греко-латинистов вроде меня решили провести эксперимент — проверить силу воздействия эпоса. Они раздали сто экземпляров «Одиссеи» закоренелым преступникам в тюрьме особого режима... Ри­вербенд, если я правильно помню. И что бы вы думали? Двадцать заключенных прочли книгу от корки до корки, а трое из них засели за сочинение собственного эпоса. Один в будущемгоду опубликуют в издательстве «Оксфорд Юниверсити Пресс». В статье высказывалось предположение, что эпическая поэзия — действенное средство перевоспитания самых... самых ужасных злодеев. Чем-то... чем-то она снижает уровень злости, стресса, агрессии и дает даже самым пропащим ощущениена­дежды. Не хватает нашему веку истинного героизма, вот в чем причина. Где они, благородные герои? Где великие подвиги?Где боги, музы, воители? Где Древний Рим? Должны же... должны они где-то быть, правда? Если верить Плутарху, история повторяется. Хва­тило бы только смелости заглянуть... заглянуть в самих себя. Вполне... вполне возможно...

Не знаю, что на меня нашло. То ли так подействовал вид пот­ной физиономии Золо, празднично поблескивающей в свете флу­оресцентных ламп, словно отражения карнавальных огней в реке, то ли как он ухватился за край кафедры, будто иначерухнет на пол грудой разноцветного тряпья... Совсем не так дер­жался папа на преподавательском возвышении, да и на любом помосте. Он никогда не горбился, рассказывая о реформах в развивающихся странах (и вообще о чем вздумается; папа не боялся пускаться в отступления). Он говорил: «Во время лекции я воображаю себя дорической колонной в Парфеноне».

Не дав себе времени задуматься, я встала. Сердце гулко колотилось о ребра. Золо запнулся посреди фразы и вместе с тремя сотнями полусонных студентов ошарашенно наблюдал, как я, не поднимая головы, пробираюсь через нагромождение рюкзаков, курток, вытянутых ног, кроссовок и учебников. По ближайшему проходу я кинулась к двери с надписью «ВЫХОД».

— Ахилл удаляется, — пошутил Золо в микрофон.

В аудитории послышались вялые смешки.

Я прибежала в общагу, села за письменный стол, выложила перед собой толстую стопку чистых листов и начала торопливокорябать вот это предисловие. Сперва в нем шла речь о том, что было с Чарльзом после тройного перелома ноги, когда его спас­ла национальная гвардия. Говорят, он от боли кричал не переставая: «Господи, помоги!» Голос у Чарльза, когда расстроится, был такой, что кровь стыла в жилах. Невольно представляешь, как эти слова, словно воздушные шарики, надутые гелием, летели по стерильным коридорам окружной больницы аж до родильного отделения и каждый ребенок, пришедший в наш мир в то утро, слышал Чарльзовы вопли.

Конечно, вступление «жил-был на свете прекрасный и несчастный мальчик Чарльз» не совсем справедливо. Чарльз был мечтой школы «Сент-Голуэй», ее доктором Живаго, ее «Дестри снова в седле». Наш золотой мальчик; Скотт Фицджеральд ­выбрал бы его из всех одноклассников на выпускной фотографии и описал напоенными солнцем словами вроде «патрицианский» и «всеодобряющая улыбка». Чарльз наверняка возмутился бы, начни я свой рассказ с такого неприглядного эпизода в его жизни.

Я зашла в тупик (интересно, каким образом пресловутые закоренелые преступники ухитряются лихо преодолевать такое ужасное препятствие, как «чистая страница»). Выбросила смятые листки в мусорную корзину под Эйнштейном (страдающим в заложниках на стене рядом с доской для записок с напоминаниями, которую Су-джин не слишком остроумно окрестила «Делать или не делать»), и тут вдруг я вспомнила папины слова, сказанные когда-то в городе Инид, штат Оклахома. Папалистал на редкость симпатично оформленный буклет, изданный Университетом штата Юта, куда его, если память мне не изменяет, как раз пригласили преподавать, и вдруг произнес:

— Нет ничего более захватывающего, чем хорошо продуман­ная учебная программа.

Я, наверное, поморщилась или еще какую гримасу состроила,а он покачал головой и сунул довольно-таки увесистую книжицу мне в руки.

— Я серьезно! Что может сравниться с величием преподава­теля? Не потому, что он формирует умы и определяет будущее нации, — это весьма сомнительно. Не очень реально повлиять на поколение, еще в утробе матери предназначенное для ком­пьютерной игры «GrandTheft Auto: Vice City». Нет, я о другом. Преподаватель — человек, наделенный властью заключитьжизнь в стройные логичные рамки. Не всю жизнь вообще, божеупаси! Всего лишь кусочек, малюсенькую дольку. Он упорядочивает неупорядочиваемое. Ловко раскладывает по полочкам: тут модерн, тут постмодерн, ренессанс, барокко, примитивизм,империализм и так далее. Размечает все это дело контрольными, курсовыми, каникулами, экзаменами. Красотища! Божественная симметрия полугодового курса. Одними названиями заслушаешься: семинар, факультатив, интенсивтолькодля старшекурсников, аспирантура, практикум... Какое потрясающее слово — «практикум»! Вот ты на меня смотришь как на полногопсиха, но возьмем, например, Кандинского. На первый взгляд —совершеннейшая мазня, а поместить в красивую рамку — и мож­но смело вешать над камином. Точно так же и учебная программа. Неземной красоты здание венчает чудесный и ужасный итоговый экзамен! А что есть итоговый экзамен? Проверка, насколько глубоко ты проник в самую суть исполинских понятий. Неудивительно, что многие взрослые люди мечтают вернуться в студенчество, — ах, эти жесткие сроки, эта четкая структура! Каркас, за который можно ухватиться. Пусть он выбран произвольно — без него мы бы совсем пропали. Не смогли бы отделить романтизма от викторианства в нашей горестной запутанной жизни...

Я сказала, что он заговаривается, а папа только рассмеялся и подмигнул:

— Когда-нибудь ты поймешь! И запомни: все, что ты имеешь сказать, всегда снабжай подробными комментариями и по возможности наглядными иллюстрациями. Можешь мне поверить, всегда найдется клоун в заднем ряду, где-нибудь поближе к батарее, который поднимет жирную, вялую руку, словно ласту тюленя, и начнет возмущаться: «Нет, все совсем не так, вы все неправильно рассказываете!»

Я стиснула зубы, глядя на чистую страницу. Авторучка у меня в пальцах крутила тройные аксели, а взгляд упал за окно, где торопились на занятия серьезные гарвардские студенты, по зимнему времени обмотав шеи теплыми шарфами. «Битвы имужа пою, кто в Италию первым из Трои — роком ведомый бег­лец...» — пару недель назад пропел Золо, отбивая такт ногой,так что клетчатая штанина задралась, показывая тощую лодыжку в беленьком нарядном носочке. Глубоко вздохнув, я вывела вверху страницы самым аккуратным почерком, на какой быласпособна: «Учебная программа», и ниже: «Обязательное чтение».

Так папа всегда начинал учебный курс.

Часть первая

Отелло

Ярасскажу вам о смерти Ханны Шнайдер, но сначала — о том, как умерла моя мама.

В три часа пополудни семнадцатого сентября тысяча девятьсот девяносто второго года, за два дня до того, как получить в оксфордском автосалоне «„Вольво“ и „инфинити“ от Дина Кинга» новенький универсал, моя мать, Наташа Алисия Бриджес Ван Меер на своем белом «плимуте-горизонт» (папа его прозвал «верная смерть») проломила ограждение на обочине автострады Миссисипи-Стейт-7 и врезалась в дерево.

Смерть наступила мгновенно. Так же мгновенно наступила бы и моя смерть, если бы по очередной необъяснимой прихоти судьбы папа утром не сообщил маме по телефону, что сегодня ей не нужно забирать меня из детского сада. Папа решил удрать от студентов, которые вечно караулят его после семинара по политологии (тема: «Урегулирование конфликтов») и донимают глупыми вопросами. Он заберет меня из детского садика мисс Джетти и повезет в заповедник Уотер-Вэлли, штат Миссисипи, знакомиться с дикой природой.

Пока нам с папой рассказывали, что в штате Миссисипи действует одна из лучших в стране программ по охране популяции оленей, достигающей 1 750 000 особей (больше только в Техасе), спасатели пытались при помощи автогена извлечь ма­мино мертвое тело из покореженной машины.

Папа говорил: «Твоя мама была арабеска».

Он любил описывать ее при помощи балетных терминов (срав­нивал с такими элементами, как «аттитюда», «плие» и «балансе») — отчасти потому, что она в детстве семь лет занималась в знаменитом нью-йоркском хореографическом училищеЛарсона и только по требованию родителей перевелась в школу Айви на Восточной Восемьдесят первой улице), но еще и по­тому, что вся ее жизнь была подчинена строгой красоте и дисциплине. «Получив классическое образование, Наташа уже в ранней молодости выработала собственный стиль, который ееродные и друзья считали весьма радикальным для своего времени», — говорил папа, имея в виду, что мамины родители, Джордж и Женева Бриджес, как и ее ровесники, не понимали, почему Наташа предпочитает жить не в родительском пятиэтажном таунхаусе близ Мэдисон-авеню, а в крохотной квартирке в Астории, почему работает не в «Америкэн-экспресс» и не в «Кока-Коле», а в некоммерческой организации помощи молодым матерям, почему влюбилась в папу — человека на тринадцать лет себя старше.

После третьей порции бурбона папа начинал рассказывать о том, как они познакомились в Стилмановском музее древне­египетского искусства на Восточной Восемьдесят шестой улице, в зале фараонов. Папа углядел ее через весь зал, переполненный мумифицированными останками древнеегипетских царей и посетителями, поедающими утку за тысячу долларов с носа; вся прибыль должна была пойти благотворительным организациям для помощи детям третьего мира (папе совершенно случайно отдал два билета коллега-преподаватель, который в тот день не смог прийти, так что за свое присутствие на этом свете я должна благодарить преподавателя политологии Колумбийского университета Арнольда Б. Леви и диабет его супруги).

Наташино платье в папиных воспоминаниях постоянно меняло цвет. Иногда «ткань оттенка слоновой кости облегала ее идеальную фигуру, так что мама привлекала все взгляды, словно Лана Тернер в фильме „Почтальон всегда звонит дважды“».То вдруг оказывалось, что она была «с головы до ног в красном». Папа пришел на выставку с дамой — некой мисс Люси Мари Миллер из города Итаки, недавно поступившей на должность младшего преподавателя на отделение английской литературы.Какого цвета было на ней платье, папа не помнил вообще. Забыл даже, как они встретились и как простились, — быть может, после краткой дискуссии о замечательной сохранности тазобед­ренной кости царя Таа Второго. Забыл — потому что всего парумгновений спустя увидел возле голеностопного сустава ЯхмосаЧетвертого блондинку с аристократическим профилем — Наташу Бриджес, рассеянно беседующую со своим спутником, Нельсоном Л. Эймсом (из тех, сан-францисских Эймсов).

— Парень обладал харизмой ковровой дорожки, — говорил о нем папа, хотя в более добродушные минуты несчастный мистер Эймс оказывался повинен всего лишь в «безвольной осанке» и «какой-то щетине на голове».

Мамин с папой роман развивался бурно, точно в волшебной сказке. Все у них было как полагается — и злая королева, и бестолковый король, и потрясающая принцесса, и обедневший принц, и неземная любовь (полюбоваться ею слетались на подоконник птички и прочие лесные создания). Было и Страшное проклятие напоследок.

— С ним ты умрешь несчастной! — будто бы сказала мамеЖенева Бриджес во время их последнего разговора по телефону.

Папа никогда не мог внятно объяснить,почемуДжордж и Женева Бриджес не пришли от него в восторг, — прочие же все приходили! Гарет Ван Меер родился в городе Биль, в Швейцарии, двадцать пятого июля 1947 года. Родителей своих не знал (хотя подозревал, что его отец — скрывающийся немецкий солдат). Вырос он в Цюрихе, в приюте для мальчиков-сирот, где встретить Любовь(Liebe)и Понимание(Verständnis)так же ­маловероятно, как актеров «Крысиной стаи»(Der Ratte-Satz). За душой у папы не было ничего — одна только «железная воля» толкала его к «величию». Успехами в учебе папа заслужил стипендию в Университете Лозанны, прошел курс экономики, два года преподавал обществоведение в Международной школе Джефферсона в Кампале (Уганда), работал завучем в школе Диаса-Гонсалеса в Манагуа (Никарагуа) и в 1972 году впервые приехал в Америку. В 1978-м защитил диссертацию в Гарвардской школе государственного управления имени Кеннеди. Тема его высоко оцененной диссертационной работы звучала так: «Проклятие борца за свободу: заблуждения партизанской войны и революций третьего мира». Следующие четыре года папапреподавал в Колумбии (в городе Кали), а потомв Каире. В сво­бодное время занимался исследовательской работой на Гаити,на Кубе и в странах Африки, в том числе Замбии, Судане и ЮАР,собирая данные для книги о территориальных конфликтах и международной помощи. Вернувшись в Соединенные Штаты, он занял в Университете Брауна (Провиденс, Род-Айленд) должность профессора политологии, спонсируемую Гарольдом Г. Кларксоном, а в 1986 году — должность преподавателя по теме «Мировой правопорядок», спонсируемую Айрой Ф. Розенблюмом, в Колумбийском университете в Нью-Йорке. Тогда жевышла его первая книга — «Власти предер­жащие» («Гарвард Юниверсити Пресс», 1987). В том году отец получил шесть разных наград, в том числе премию имени Нель­сона Манделы от Американского института политологии и престижную премию Макнили.

А вот когда Джордж и Женева Бриджес из дома номер 16 по Восточной Шестьдесят четвертой улице познакомились с Гаретом Ван Меером, они его не удостоили ни премии, ни даже почетной грамоты.

— Женева еврейка, она не переносила моего немецкого акцента. Хотя и сама говорила с акцентом — их семья была из Санкт-Петербурга. Жаловалась, что моя речь ей напоминает о Дахау. Сколько я сил положил на борьбу с акцентом — благодаря этому сейчас у меня идеально чистый выговор. Эх, да чтотам... — Папа сокрушенно махал рукой. — Видимо, они считали,что я для их дочки недостаточно хорош, и все тут. Собирались выдать ее за приличного мальчика с дурацкой прической и солидной недвижимостью. Из тех, кто мир видит исключительно через окна президентского номера в отеле «Ритц». Родители ее совсем не понимали.

И вот мама, «связав свой долг, судьбу, красу и ум / С бродячим иноземцем, колесящим / То здесь, то там», влюбилась в папины рассказы о разных случаях в морях и в поле. Они зарегистрировали брак в городе Питтс, штат Нью-Джерси, завербовавдвух свидетелей в придорожной забегаловке: водителя-дальнобойщика и официантку по имени Персик — она уже четыре дня не спала и за время церемонии зевнула тридцать два раза (папа считал). Примерно в это время у папы возникли разногласия с консервативно настроенным главой отделения политологии Колумбийского университета. Закончилось все грандиозным скандалом по поводу папиной статьи под заглавием «Стилет в рукаве: причуды американской гуманитарной помощи» («Фе­де­ральный журнал международных отношений», т. 45, № 2, 1987). Папа уволился, не дожидаясь конца семестра. Они переехали в Оксфорд (штат Миссисипи). Папа вел курс «Урегулирование конфликтов» в Университете Миссисипи, а мама по­шла работать в Красный Крест и увлеклась коллекционированием бабочек.

Пять месяцев спустя родилась я. Мама решила назвать меня Синь, потому что за первый год изучения чешуекрылых в ассоциации любителей бабочек «Южные красавицы» (вечерние занятия по вторникам в Первой баптистской церкви, лекции натемы «Среда обитания, хранение и симметричное расположениезадних крылышек», а также «Как следует красиво располагатьэкспонаты в коллекции») смогла поймать всего одну бабочку —синего кассиуса (см. статью«Leptotes cassius»в кн. «Словарьбабочек», Мелд, 2001). Наташа перепробовала разные виды сачков (полотняный, муслиновый, сетчатый), разные ароматы для приманки (жимолость, пачули), разные методики подкрадывания (с наветренной стороны, с подветренной стороны, с траверза) и всевозможные типы замаха (замах сверху, укороченныйвыпад, прием Лоуселл — Пита). Беатриса Лоуселл по прозвищуПчелка — председатель «Южных красавиц» — даже давала маме частные уроки по воскресеньям, обучая приемам охоты на бабочек («зигзаг», «подход по касательной», «скоростной рывок», «поимка на взлете»), а также искусству скрывать свою тень. Ничто не помогало. Белянка, адмирал и вице-король отскакивали от маминого сачка, словно магниты с одноименными полюсами.

— Мама решила, это знак, и целиком посвятила себя ловле исключительно синих кассиусов, — рассказывал папа. — Каждый раз, как соберется в поля, приносила домой штук по полсотни. Стала настоящим знатоком. Однажды ей позвонил самсэр Чарльз Эрвин, главный специалист по чешуекрылым в Сар­рейском энтомологическом музее в Англии, — его целых четыре раза показывали по телевидению в передаче о насекомых. Они с мамой побеседовали об особенностях кормленияLeptotescassiusна зрелых цветках лунной фасоли.

Когда я начинала слишком громко выражать ненависть к сво­ему имени, папа всегда говорил одно и то же:

— Радуйся, что она не ловила перламутровку зеленоватую или шмелевидку скабиозовую!

Сотрудники полиции округа Лафайетт рассказали, что Наташа, видимо, средь бела дня заснула за рулем. Папа признался, что месяцев за четыре-пять до аварии у Наташи появилась привычка засиживаться до утра со своей коллекцией. Она засыпала в самых неожиданных местах: то помешивая овсянку на плите, то во врачебном кабинете на смотровом столе, когда доктор Моффет прослушивал ее сердце, и даже на эскалаторе между первым и вторым этажами универмага «Риджленд».

— Я ей говорил: не уродуйся ты так над этими козявками, — рассказывал папа. — В конце концов, это всего лишь хобби. А она ночи напролет возилась со своими сушилками и рас­прямилками. Такая упрямая бывала иногда... Если что в голову вобьет — ее не сдвинешь. И в то же время хрупкая, как эти ее бабочки. Как всякий художник, глубоко чувствовала. Чувствительность — это хорошо, но таким людям, наверное, повсе­дневная жизнь тяжело дается. Я еще шутил: мол, ей, наверное, больно всякий раз, как где-нибудь в Бразилии срубят дерево, или на муравья наступят, или там воробей в оконное стекло врежется.

Я бы, наверное, маму почти и не помнила, если бы не папины рассказы и замечания (всякие тампа-де-деиаттитюды). Мне было пять, когда она умерла, и в отличие от тех гениальных людей, что отчетливо помнят даже собственное рождение («Ужасающе: словно землетрясение под водой», — сказал об этом событии известный врач Иоганн Швейцер), моя память ожизни в штате Миссисипи, к сожалению, работает с перебоями.

Папина любимая фотография, черно-белая, сделана еще до их встречи. На ней Наташе двадцать один год и она наряженав викторианское платье для какого-то маскарада (нагл. пос. 1.0). Сам снимок не сохранился — я при необходимости рисовала иллюстрации по памяти. Хоть мама и на переднем плане, онасловно теряется в интерьере, переполненном, как говорил, взды­хая, папа, «буржуазными цацками» (вообще-то, это подлинникиПикассо).

[Наглядное пособие 1.0]

И хотя Наташа смотрит прямо в камеру, изысканная и неприступная, у меня не возникает и проблеска узнавания, когда гляжу на эту белокурую красавицу с четко очерченными скулами и великолепными волосами. Ну никак не сочетается она с тем, что все-таки запомнилось, хотя и в моих воспоминаниях осталось общее впечатление спокойной уверенности в себе. Гладкое, словно полированное дерево, запястье у меня под рукой; мама ведет меня в классную комнату с оранжевым ковром, пахнущую клеем, или везет в машине — молочно-белые волосы почти скрывают правое ухо, и только краешек мочки выглядывает, словно плавничок из-под воды.

День, когда она умерла, тоже вспоминается смутно и расплывчато. Кажется, я помню, как папа сидит в белой спальне, закрыв лицо руками, из-за ладоней слышатся странные глухие звуки, в комнате пахнет пыльцой и влажными листьями. Может, эти воспоминания я сама себе придумала, под давлением необходимости и «железной воли»?

Что я точно помню — как смотрю на то место у сарая, где всегда стоял ее «плимут», а там ничего нет, только лужица машинного масла. Еще помню, несколько дней, пока папа не перестроил свое расписание, меня забирала из садика соседка — красивая девушка в джинсах, с коротким ярко-рыжим ежиком волос. От нее пахло мылом, и, подъехав к дому, она не выходила сразу из машины, а какое-то время сидела, вцепившись в руль, и что-то шептала еле слышно — как будто просила прощения, но обращалась не ко мне, а к гаражной двери. Потом закуривала сигарету и тогда сидела молча, глядя, как дым вьется вокруг зеркальца заднего вида.

Помню еще, что наш дом, обычно скрипучий и сипящий, как страдающая ревматизмом старая тетушка, без мамы весь словно подобрался — ждал, когда она вернется и можно будет снова расслабиться и скрипеть, сколько душа пожелает, гримасничая половицами от наших торопливых шагов, хлопая входной дверью ровно по два раза с четвертью, икая карнизами, когда невос­питанный ветерок врывается в окно. Без мамы дом упорно отказывался жаловаться на жизнь. До нашего с папой отъезда в Оксфорд в 1993 году он тщательно строил благопристойную мину, как на нудной проповеди преподобного Монти Говарда в Новой пресвитерианской церкви, куда папа возил меня с ут­ра пораньше каждое воскресенье, а сам ждал на автостоянке у «Мак­дональдса» через улицу — ел картофельные оладьи и читал «Нью Рипаблик».

При всей обрывочности воспоминаний читатель может себе представить, что дата семнадцатое сентября 1992 года невольноприходит на ум, когда, к примеру, учитель, забыв твое имя, называет тебя Зеленкой. Я вспоминала семнадцатое сентября в начальной школе «По-Ричардс», когда забивалась в самый темный угол за стеллажами в библиотеке, жевала принесенные из дома бутерброды и читала «Войну и мир» (Лев Толстой, напис. 1865–1869) или когда мы с папой ехали ночью по шоссе, папа хранил строгое молчание и его профиль был словно маска, вырезанная на тотемном столбе. Я смотрела в окно, на пролетающие мимо кружевные силуэты деревьев, и страдала от очередного приступа болезни под названием «что, если…». Что, если папа не надумал бы вдруг за мной приехать и меня из детского садика забрала бы она и зная, что я сижу на заднем сиденье, очень сильностаралась бы не заснуть? Опустила бы стекло в окне, чтобы ветер трепал ее белокурые волосы (открывая целиком правое ухо), распевала во все горло свою любимую песню — «Революцию» Битлов? Или: что, если она совсем и не спала? Что, если она нарочно свернула прямо на ограждение на скорости сто двадцать километров в час, проломила металлические планки и врезалась в стену тополей за девять метров до поворота?

Папа не любил о таком говорить.

— Ты эти мысли брось! Еще с утра мама увлеченно рассказывала, что хочет записаться на вечерние курсы — «Знакомство с мотыльками Северной Америки». Просто она перестаралась со своими ночными бдениями. Лунное безумие, как у мотыльков, — прибавил он тихо, глядя в пол.

Потом с улыбкой посмотрел на меня, стоящую в дверях, но взгляд был тяжелый, словно требовалось усилие, чтобы его удер­жать.

— И хватит об этом, — сказал папа.

Портрет художника в юности

Книга о «Властях предержащих» продавалась неожиданно успешно (по сравнению с другими бестселлерами «Гарвард Юниверсити Пресс» за тот же год, такими как «Валюта за рубежом» [Тони, 1987] и «Франклин Делано Рузвельт и его Новый курс: первые сто дней» [Робб, 1987]). Благодаря успеху книги, а также безупречному двадцатистраничному резюме, частому появлению статей в уважаемых (но редко читаемых) специализированных журналах, таких как «Международные отношения и внешняя политика США» и «Федеральный форум» Дэниела Хьюитта (не говоря уж о номинации в 1990 г. на прославленную премию Иоганна Д. Стюарта за исследования в области политологии) папа сумел создать себе имя, и теперь его постоянно приглашали в разные университеты Америки читать лекции по политологии.

Впрочем, папа уже не стремился в престижные универси­теты, где преподавательские должности спонсируют меценаты-благотворители со звучными именами: изучение теории управления в Принстоне финансирует Элиза Грей Пестоун-Паркинсон, исследования международных отношений в Массачусетском технологическом — Луиза Мей Холмо-Гилзенданнер и так далее. (Думаю, в престижных университетах о нем не заплакали; наверняка нашлись еще желающие поучаствовать в «перекрест­ном опылении» — так папа называл академическую деятельность высоколобых интеллектуалов.)

Теперь папа предпочитал дарить свои знания, опыт и эру­дицию нижнему ярусу образовательной пирамиды («нижним звеньям пищевой цепи», говорил папа в настроении «бурбон»). Выбирал учебные заведения, о которых никто никогда не слышал — порой даже зачисленные в них студенты. Чезвикский университет, Додсон-Майнер, Геттиcбергская школа наук и ис­кусств, Хиксбергский колледж, университеты Айдахо, Окла­хомы и Алабамы в Рунике, в Стенли, в Монтерее, во Флитче, в Паркленде, в Пикаюне, в Петале.

— Зачем я буду тратить свое драгоценное время, обучая богатеньких деток, чьи мозги давно в простоквашу превратились от самодовольства и потребительства? Нет уж, лучше я буду просвещать простую, непритязательную молодежь Америки. «Величья нет ни в ком, в простом лишь только люде».

На вопросы коллег, почему он больше не преподает в университетах Лиги плюща, папа сыпал пафосными цитатами насчет «простого люда». А между тем в семейном кругу, за проверкой особо идиотской экзаменационной работы или косноязычного реферата светлый и неиспорченный «простой люд» легкопревращался в «недоумков», «кретинов» и «чудовищную ошиб­ку природы».

Вот кусочек папиной интернет-странички на сайте Арканзасского университета в Вильсонвилле (www.uaw.edu/polisci/vanmeer):

Доктор Гарет Ван Меер (Гарвардский ун-т, 1978) читает курс политологиив 1997/1998 учебном году. Основное место работы — Университет Миссисипи, завкафедрой отделения политологии и директор центра исследований Соеди­ненных Штатов. Круг его интересов включает такие вопросы, как восстановление экономики и оживление политической жизни в странах Третьего мира, ликвидация последствий вооруженных конфликтов, а также военное вмешательство и гуманитарная помощь развивающимся странам. В настоящеевремя доктор Ван Меер работает над книгой «Железная хватка» — об этнической политике и гражданских войнах в странах Африки и Южной Америки.

Папа обычно указывал Университет Миссисипи в качестве основного места работы, хотя за десять лет странствий мы ни разу туда не возвращались. И всегда он «в настоящее время работал» над книгой «Железная хватка», хотя я не хуже его знала, что никто над ней не работает вот уже лет пятнадцать, ни в настоящее время, ни в ненастоящее, и книга — пятьдесят пять блокнотов, исписанных неразборчивым почерком, — просто хранится в большой картонной коробке с надписью черным маркером: «ХВАТКА».

— Америка! — вздохнул папа, сжимая руль.

Наш голубой «вольво»-универсал пересек границу очередного штата. «Добро пожаловать во Флориду! Солнечный штат приветствует вас!» Я опустила солнцезащитный щиток, чтобы не так слепило глаза.

— Ничто не сравнится с этой страной! Нет, правда, земля обетованная, да и только. Страна свободных и смелых! Так, ты не докончила сонет номер тридцать. «Когда на суд безмолвных, тайных дум я вызываю голоса былого...». Давай, я же знаю, что ты знаешь. Едем дальше: «И старой болью я болею снова...»

Начиная со второго класса в начальной школе «Уодсворт Элементари» города Уодсворт (штат Кентукки) и до выпускного класса средней школы «Сент-Голуэй» в городе Стоктоне (Северная Каролина) я проводила в голубом «вольво» не меньше времени, чем в классной комнате. И хоть папа всегда умел убедительно объяснить наш бродячий образ жизни (см. ниже), я втайне воображала, будто мы странствуем, потому что папа убегает от маминого призрака — а может, наоборот, ищет его в каждом снятом на время домике с двумя спальнями и скрипучими качелями на крылечке, в каждом придорожном кафе, где подают бисквит, по вкусу не отличающийся от губки, в каж­дом мотеле с плоскими, как блин, подушками, лысым ковром и сломанной кнопкой «КОНТРАСТ» у телевизора, так что дикторы похожи на разноцветных человечков из «Шоколадной фабрики».

Папа о воспитании детей:

— Ничто так не расширяет кругозор, как путешествия! Взять хотя бы «Дневники мотоциклиста». Монроз Сен-Милле пишет в своей книге «Возраст открытий»: «Сидеть на месте — значит быть глупым. Быть глупым — значит умереть». А мы будем жить! Какая-нибудь дуреха за соседней партой только и знает, что свою Кленовую улицу и свой аккуратненький беленький домик с аккуратными белыми родителями внутри. А ты после своих странствий будешь, конечно, знать и Кленовую улицу, а кроме нее — еще бесконечные пустыни и заброшенные дома, карнавалы и луну. Человека, сидящего на ящике из-под яблок возле автозаправки в городке Безрадостный, штат Техас, потерявшего обе ноги во Вьетнаме, женщину в будке у въез­да в городок Забубенный, штат Делавэр, у которой шес­теро детей и муж без зубов, зато с прокуренными легкими. Когда учитель предложит разобрать мильтоновский «Потерянный рай», одноклассникам за тобой не угнаться — ты их оставишь далеко за кормой. Далекой искоркой мелькнешь у горизонта! А уж когда ты наконец-то вступишь в большую жизнь... — Отец повел плечом, и улыбка его была ленивой, точно старый пес. — Войдешь в историю, куда деваться!

Обычно за год мы успевали пожить в трех городах: в одном с сентября по декабрь, в другом с января по июнь, в третьем с июля по август. Пару раз мы охватили целых пять городов. В конце концов я пригрозила, что начну дико подводить глаза черным карандашом и носить мешковатую одежду. Отец решил, что лучше уж вернуться к традиционному числу три.

Езда с отцом не дарила чувство просветления и освобождения души (см. Дж. Керуак, «В дороге», 1957). Она напрягала разум. Сонетные марафоны. «Сто миль одиночества: выучи наизусть „Бесплодную землю“». Папа мерил дорогу от одного края штата до другого не отрезками расстояния, а строго выверенными получасовыми тренингами на выбранную тему. «Словарные карточки: минимальный лексикон будущего гения». «Ав­торские аналогии» («Аналогия есть цитадель мысли: самый трудный способ управлять неуправляемыми отношениями»). «Устное сочинение» (с последующим двадцатиминутным проверочным опросом). «Война слов» (на ринге Кольридж против Вордсворта). «Шестьдесят минут солидного романа» (среди охваченных произведений: «Великий Гэтсби» [Фрэнсис Скотт Фицджеральд, 1925] и «Шум и ярость» [Уильям Фолкнер,1929]). И наконец — «Радиотеатр ученицы Ван Меер» с такими постановками, как «Профессия миссис Уоррен» (Дж. Б. Шоу, 1894), «Как важно быть серьезным» (Оскар Уайльд, 1895) и отрывки произведений Шекспира, включая поздние пьесы.

— Синь, я не могу отличить рафинированный светский выговор Гвендолен от произношения выросшей в деревне Сесили. Постарайся четче показать их различие, и кстати, если позволишь небольшую режиссерскую подсказку в духе Орсона Уэлл­са, тут понимать надо: обе девушки в этой сцене жутко злятся. Нельзя показывать мирное благодушное чаепитие! Для них многое поставлено на карту. Обе уверены, что влюблены в одного и того же человека — в Эрнеста!

Несколько штатов спустя, в вечнозеленых дорожных сумерках, охрипший и со слезящимися глазами, папа включал не радио, а свой любимый компакт-диск «А. Э. Хаусман. Стихи на обрыве Уэнлок-Эдж», и мы молча слушали стальной баритон сэра Брэди Хеливика из Королевского Шекспировского театра (среди недавних ролей — Ричард в «Ричарде III», Тит в «Тите Андронике», Лир в «Короле Лире»). Под томные звуки скрипки он читал «Когда мне был двадцать один» и «На смерть молодого атлета», а папа то и дело подхватывал текст, стараясь перещеголять запись.

Стар и мал, «ура» крича, Тебя носили на плечах.

— А что, из меня получился бы актер, — сказал папа, откашливаясь.

Мы с папой отмечали красными кнопками на карте Соединенных Штатов все города, в которых останавливались хотя бы совсем ненадолго («Наполеон таким же образом отмечал продвижение своих войск», — говорил папа). Судя по этой карте, с моих шести до шестнадцати лет мы успели пожить в три­дцати девяти городах тридцати трех штатов, не считая Оксфорда, а я успела поучиться примерно в двадцати четырех школах, включая начальные, средние и старшие классы.

Папа шутил, что меня, мол, среди ночи разбуди, отбарабаню книгу «В поисках Годо: как отыскать в Америке приличную школу», но это он был чрезмерно суров. Сам преподавал в университетах, где «студенческим клубом» называлась пустая комната, в которой стояли только аппарат для игры в настольный футбол да торговый автомат с парой шоколадок. А я, между про­чим, училась в просторных, пахнущих свежей краской классах и монументальных спортзалах. В школах Тысячи команд (футбольная, баскетбольная, бального танца); школах Тысячи спис­ков (прогульщиков, отличников, наказанных); школах, Исполненных новизны (новая автостоянка, новое меню, новый кабинет изобразительного искусства); школах, Овеянных стариной (там очень любят употреблять в рекламных брошюрках слова «классический» и «традиционный»); школах Блистательных биб­лиотек (где книги пахнут клеем и «Мистером Проктором»); школах Отвратных библиотек (где книги пахнут потом и мышиными какашками); в школах со Слезливыми учителями, Соп­ливыми учителями, Учителями, которые не расстаются с кружкой остывшего кофе, Учителями, которым не наплевать на детей, Учителями, которые втайне люто ненавидят всех этих мелких поганцев.

Нельзя сказать, что, вступая в очередное высокоорганизованное сообщество с устоявшимися правилами и поведенческой иерархией, я немедленно обретала статус Истерички С Бегающими Глазами или Нудной Зубрилки В Тщательно Отглаженной Клетчатой Юбочке. Я не получала даже титула Новенькой — его у меня мигом отбирала какая-нибудь другая девочка, у которой губы пухлее и смех звонче.

Я бы рада считать, что была наблюдателем в дикой природе, подобно Джейн Гудолл, и совершала потрясающие открытия, не нарушая естественного баланса вселенной. Но папа говорит, по результатам его исследований, среди племен Замбии титул что-то значит только в том случае, если его подтверждают другие. А спроси какую-нибудь Загорелую Спортсменку С Гладко Выбритыми Ногами, она наверняка скажет, что если я и Джейн, то уж никак не Джейн Гудолл и не Простушка Джейн, не Бедовая Джейн, не «Что случилось с малышкой Джейн?» и, уж конечно, не Джейн Мэнсфилд. Скорее что-то вроде Джейн Эйр дорочестеровской эпохи, известной под псевдонимами Не Поняла, О Ком Речь, и А-а, Эта.

Наверное, здесь следует поместить краткое описание внешности (нагл. пос. 2.0). Очевидно, полускрытая в толпе темно­волосая девочка в очках, похожая на застенчивую сову, — это я и есть (см. статью «Сплюшка» в кн. «Энциклопедия живых ­существ», 4-е изд.). Вокруг меня по часовой стрелке, начиная с правого нижнего угла: Льюис Полк по прозвищу Альбинос (его вскоре временно отстранили от занятий за то, что принес револьвер на урок алгебры); Джош Стетмайер (его старшего брата Бита посадили за продажу ЛСД восьмиклассникам); Хоуи Истон (он перебирал девчонок, как охотник на оленей, способный в один день расстрелять сотню обойм; поговаривали, что в списке его побед числилась и наша учительница ИЗО, миссисЭпплтон); Джон Сато, у которого изо рта воняло, точно из неф­тяной скважины; и наконец, всеобщее посмешище Сара Маршалл ростом шесть футов три дюйма — всего через несколько дней после того, как нас фотографировали, она уехала из Клирвуд-Дэй в Берлин, по общему мнению — совершить переворот в немецком женском баскетболе.

«Ты — вылитая мама, — высказался папа, увидев снимок. — У тебя та же балетная грация и осанка. Все уродины мира за такое убить готовы».

У меня голубые глаза, веснушки и рост примерно пять футов три дюйма, если встать на цыпочки.

О чем еще надо упомянуть: хоть папа и получил у Джорджа и Женевы Бриджесов позорно низкие оценки за обязательную и произвольную программу, внешность у него была того типа, что выигрышней всего раскрывается в зрелом возрасте. Как видите на снимке, сделанном в университете Лозанны, папа неуверенно щурится в объектив, у него слишком агрессивно-свет­лые волосы, слишком аскетично-бледная кожа, и вся его крупная фигура как-то нерешительно скособочена (нагл. пос. 2.1). Считается, что глаза у папы карие, но в тот период их цвет скорее можно было назвать невнятным. Зато с годами (хорошенькопрожарившись в африканском климате) папа стал жестче и приобрел потрепанно-грубоватый вид (нагл. пос. 2.2). Благодаря этому он сделался мишенью, маяком, влекущей электрическойлампочкой, на которую слетались женщины по всей стране. Данное явление особенно затронуло возрастную группу около три­дцати пяти лет.

Женщины цеплялись к папе, как пух липнет к шерстянымбрюкам. Я давным-давно придумала для них специальное прозвище, хотя сейчас мне за него немного совестно: июньские букашки (см., например, ст. «Зеленый фруктовый жук —Cotinis mutabilis» в кн. «Обыкновенные насекомые», т. 24).

[Наглядное пособие 2.0]

Была такая Мона Летровски, актриса из Чикаго, с широко посаженными глазами и темными волосками на руках, — она любила орать, повернувшись к нему спиной: «Дурак ты, Гарет!» Предполагалось, что тогда папа подбежит к ней, развернет к себе за плечи и увидит выражение горькой нежности на ее лице.Только папа ни разу к ней не подошел и никакой горькой нежности не увидел. Он просто смотрел на ее спину, словно это было произведение абстрактной живописи, а потом уходил на кухню и наливал себе стаканчик бурбона. Была еще Конни Медисон Паркер — аромат ее духов висел в воздухе, точно потрепанная пиньята. Была Зула Пирс из города Окуш (штат Нью-Мексико) — темнокожая, выше папы ростом, так что когда они целовались, ей приходилось наклоняться, будто подсматривая в замочную скважину: кто это там пришел? Вначале она меня звала«Синь, лапушка», а потом, по мере того как разладились их с папой отношения, «Синьлпшка», затем «Синюшка» и в конце концов «Синюха». («Синюха меня с самого начала невзлюбила!» — визжала она.)

[Наглядное пособие 2.1]

Продолжительность папиных романов колебалась от срока высиживания яиц утконоса (19–21 день) до срока беременности белки (24–45 дней). Если честно, многих его приятельниц я ненавидела — особенно тех, что пытались меня воспитывать в духе истинной женственности, вроде Конни Медисон Паркер, которая врывалась в ванную и отчитывала меня за то, что не выставляю напоказ свое «богатство» (см. ст. «Моллюски» в кн. «Энциклопедия живых существ», 4-е изд.).

[Наглядное пособие 2.2]

Конни Медисон Паркер (36 лет) по поводу «богатства»:

— Детка, надо уметь показать товар лицом! Иначе мальчиш­ки не будут обращать на тебя внимания. Я-то знаю, о чем говорю, — у меня сестра такая же плоская, как ты. Прямо техасские Великие равнины! Не на чем глаз остановить. Вот однажды глядь — а у тебя совсем никакого богатства не осталось. Что то­гда делать будешь?

Не все июньские букашки были такие ужасные. Попадались среди них и безобидные экземпляры вроде Талли Мейерсон с печальными глазами. Мне ее даже было немного жаль. Хоть папа всегда откровенно давал понять, что они в его жизни недолговечны, как моток скотча, большинство июньских букашек упорно не замечали его равнодушия (см. ст. «Бассет» в кн. «Энциклопедия собачьих пород», т. 1).

Наверное, каждая июньская букашка понимала, что на прочих букашек папе наплевать, но была уверена, что с ней-то все будет иначе — ведь она вооружена, помимо личного опыта разрыва отношений, многолетним опытом чтения статей в дамских журналах и подобных печатных изданиях, например: «Какпривести его к алтарю» («Траск», 1990) и «Немного прохладцы: не показывайте ему своих чувств (чтобы его тянуло к вам сильнее)» («Марс», 2000). Два-три незабываемых свидания, и папа быстро поймет и прочувствует, как неотразима она у плиты на кухне, как раскованна в спальне, как мила и общительнав поезд­ках на автомобиле. И как искренне они удивлялись, когда папа выключал свет, безжалостно смахивал несчастную букашку с при­толоки и щедро поливал крыльцо средством от насекомых.

Мы с папой проносились через очередной городок подобно пассату, оставляя после себя бесплодную пустыню.

Иногда июньские букашки пытались нас остановить. Дурочки, они воображали, будто могут поймать вечный ветер и поменять всю климатическую систему земного шара. За два дня до нашего с папой отъезда в Харпсберг (штат Коннектикут) Джесси Роуз Рубимен из города Ньютон (штат Техас), наследница франшизы «Ковры Рубимен», объявила, что беременна от папы, и со слезами потребовала, чтобы мы взяли ее с собой — или пусть папа внесет первоначальный взнос в сто тысяч долларов на воспитание ребенка, с последующими еженедельными выплатами по десять тысяч в течение восемнадцати лет. Папа не дрогнул. В подобных случаях он, как сам хвастался, держал себя с достоинством метрдотеля из хорошего ресторана, где подают первоклассные вина, мясное суфле по предварительному заказу и богатый выбор сыров подвозят к столику на тележке по первому требованию. Не теряя спокойствия, папа потребовал от будущей матери сделать анализ крови.

Оказалось, Джесси совсем и не была беременна. Она просто приняла желаемое за действительное: желудочный грипп за ут­реннюю тошноту. Пока мы готовились к переезду в Харпсберг, на неделю позже, чем планировалось, Джесси заполняла наш автоответчик скорбными монологами. В день отъезда папа обнаружил на крыльце конверт и попытался скрыть его от меня.

— Последний счет за коммунальные услуги, — сказал он, считая, что лучше умереть, чем показать мне «бред бушующих гормонов психопатки», который сам же и пробудил. Шесть ­часов спустя, уже в штате Миссури, я выкрала письмо из бар­дачка, пока папа покупал на автозаправке «Тамс», жевательные таб­летки от изжоги.

Любовные письма от июньских букашек папа приравнивал к добыче алюминия, а для меня это было — словно в толще кварца наткнуться на вкрапления золота. Нигде больше не най­дешь слиток эмоций в таком чистом, беспримесном виде.

Я до сих пор храню свою коллекцию. В ней семнадцать экземпляров. Приведу здесь отрывок из четырнадцатистраничной оды Гарету авторства Джесси.

Ты для меня — весь мир! Я за тобой пойду хоть на край света, только позови. Но ты не позвал, и я готова остаться тебе просто другом. Я буду по тебе скучать. Прости, что насчет ребенка так получилось. Надеюсь, мы все-таки будем общаться. На будущее считай меня хорошим другом, на кого можно положиться и в счастье, и в несчастье. По поводу вчерашнего звонка: извини, что назвала тебя свиньей. Гарет, я немногого прошу, только помни меня не такой, как в последние пару дней, а той счастливой безоблачной девушкой, которую ты повстречал на парковке около «Кей-марта».

Мир тебе на вечные времена!

Впрочем, не считая эпизодического жужжания, нарушающего вечернюю тишину, по большей части мы с папой были вдвоем — как Джордж и Марта, Бутч и Сандэнс, Фред и Джинджер, Мэри и Перси Биши.

В среднестатистический вечер пятницы в городе Ромэн, штат Нью-Джерси, вы не застали бы меня в темном углу автостоянки возле кинотеатра «Сансет», где мы вместе с Загорелой Спортс­менкой С Гладко Выбритыми Ногами покуривали бы «Америкэн Спирит» в ожидании, пока за нами явится Избалованный Поклонник на папашиной машине, чтобы промчаться на бешеной скорости по Атлантик-авеню, перелезть через железную сетку, ограждающую заброшенное поле для мини-гольфа «Африканское сафари», и пить теплое пиво «Будвайзер», сидя на ис­кусственном травяном покрытии возле десятой лунки.

Не найти вам меня и за дальним столиком в закусочной «Бургер Кинг», где я держалась бы за руки с Мальчиком, Похожим На Обезьяну Из-за Жутких Брекетов, ни в гостях с ночевкой у Примерной Ученицы, Чьи Не В Меру Заботливые Родители, Тед и Сью, Оберегают Ее От Взросления, Точно От Кори, Равно Как От Общения С Раскованными И Стильными Сверст­никами.

Вы нашли бы меня с папой в съемном домике на ничем не примечательной улице, обсаженной дубами и почтовыми ящиками в виде скворечников. Мы едим переваренные спагетти, по­сыпанные опилками пармезана, читаем книги, проверяем студенческие контрольные или смотрим по телевизору какую-нибудь киноклассику вроде «На север через северо-запад» или «Мистер Смит едет в Вашингтон». А потом, когда я закончу с посудой — и только если у папы настроение «бурбон», — он может изобразить Марлона Брандо в роли Вито Корлеоне. А если особо вдох­новится, даже напихает себе салфеток за щеки, чтобы в точности воспроизвести бульдожье выражение дона Корлеоне. (Мне в этих случаях отводилась роль Майкла.)

Барзини снова выступит против тебя первым. Он устроит встре­чу с кем-нибудь, кому ты абсолютно доверяешь... гарантируеттвою безопасность. И на этой встрече тебя предательски убьют... Это старая привычка. Я провел свою жизнь, стараясь не быть легкомысленным.

Слово «легкомысленным» папа произносил с сожалением, уставившись себе под ноги.

Женщины и дети могут быть легкомысленными, но не муж­чины... Слушай.

Тут папа смотрел на меня, изогнув бровь.

Кто бы ни позвал тебя на эту встречу с Барзини... он предатель. Не забудь это.

И тогда наступало время моей единственной реплики:

Grazie, папа.

Кивнув, он закрывал глаза:

Prego.

Помню, однажды я не засмеялась, когда папа изображал, как Брандо изображает Вито. Мне было одиннадцать, мы жили то­гда в городе Фатток (штат Небраска). Мы были в гостиной, папаслучайно встал прямо против настольной лампы с крас­ным аба­журом, и лицо его вдруг озарилось багровым потусторонним светом, как на Хеллоуин. Глаза ввалились, в точности как у при­зрака, рот искривился по-ведьмински, щеки будто покрылись древесной корой, на которой какой-нибудь мальчишка мог бы вырезать свои инициалы. Это был уже не папа, а кто-то другой... нечтодругое. Страшный чужак с багровым лицом и тем­ной, затх­лой душой на фоне бархатного кресла, покосившейся книж­ной полки, на фоне маминой фотографии с буржуазны­ми цацками.

— Солнышко?

Глаза у нее были живыми. Она смотрела ему в спину так скорбно, словно дряхлая старуха в богадельне, успевшая обдумать все великие вопросы бытия и, наверное, найти на них ответы, вот только никто не принимает ее всерьез среди этих ­без­ликих комнат, вечерних телевикторин, терапии с помощью ­домашних животных и «сеансов макияжа для дам». А папа смот­рел на меня, и плечи у него вздрагивали. Он растерялся, как будто я только что вошла в комнату и застала его за воровством.

— Что такое? — Он шагнул ко мне, в полосу безобидного желтого света.

— Живот болит, — буркнула я, бросилась к себе в комнату и схватила с полки потрепанную книгу в бумажной обложке: «Душа на продажу. Разоблачение социопата обыкновенного» (Бёрн, 1991).

Папа мне сам ее купил на гаражной распродаже у одного выходящего на пенсию преподавателя психологии. Я успела про­листать всю вторую главу, «Особенности характера: отсутствие личностных связей в романтических отношениях», и частично третью, «Два недостающих фрагмента: моральные прин­ципы и совесть», пока сообразила, какая я дуреха и истеричка. Хотя папа в самом деле «не считался с чувствами других людей» (стр. 24), умел «очаровать, пользуясь этим в своих целях» (стр. 29) и нисколько не заботился о «принятых в обществе морально-эти­че­ских нормах» (стр. 5), но все-таки он «любил что-то еще, кроме себя самого» (стр. 81) и «мудрого красавца, которого виделв зер­кале» (стр. 109), а именно мою маму. Ну и меня, конечно.

Грозовой перевал

Профессор Принстонского университета, ведущий социолог доктор Феллини Лоджиа в своей книге «Неотвра­тимое будущее» (1978) высказывает довольно мрачную мысль: по его мнению, ничто в этой жизни не может удивить по-настоящему, «даже смерть от удара молнии» (стр. 12). «Жизнь каждого человека, — пишет он, — это всего лишь череда подска­зок о том, что нам предстоит. Хватило бы только ума, чтобы замечать эти подсказки, и мы могли бы изменить будущее».

Если и была в моей жизни подсказка — намек, пророческий шепот, — то случилось это в мои тринадцать лет, когда мы с папой переехали в город Говард (штат Луизиана).

Со стороны наша бродячая жизнь может показаться очень смелой и бунтарской, а на самом деле все было совсем не так. Существует немного пугающий (и никем официально не отмеченный) закон движения, применимый к объекту, который перемещается по американской автостраде: хотя несешься вперед с безумной скоростью, ощущение такое, будто с тобой ничего не