Ночное кино E-Book

Marisha Pessl

• Herausgeber: Азбука
• Kategorie: Krimi
• Serie: Большой роман
• Sprache: Russisch
• Veröffentlichungsjahr: 2016

Seitenzahl: 827

Beschreibung

Культовый кинорежиссер Станислас Кордова не появлялся на публике больше 30 лет. Вот уже четверть века его фильмы не выходили в широкий прокат, демонстрируясь лишь на тайных просмотрах, известных как "ночное кино". Для своих многочисленных фанатов он человек-загадка. Для журналиста Скотта Макгрэта — враг номер один. А для юной пианистки-виртуоза Александры — отец. Дождливой октябрьской ночью тело Александры находят на заброшенном манхэттенском складе. Полицейский вердикт гласит: самоубийство. И это отнюдь не первая смерть в истории семьи Кордовы — династии, на которую будто наложено проклятие. Макгрэт уверен, что это не просто совпадение. Влекомый жаждой мести и ненасытной тягой к истине, он оказывается втянут в зыбкий, гипнотический мир, где все чего-то боятся и всё не то, чем кажется. Когда-то Макгрэт уже пытался вывести Кордову на чистую воду — и поплатился за это рухнувшей карьерой, расстроившимся браком. Теперь же он рискует самим рассудком. Впервые на русском — своего рода римейк культовой "Киномании" Теодора Рошака, будто вышедший из-под коллективного пера Стивена Кинга, Гиллиан Флинн и Стига Ларсона.

Leseprobe

Содержание

Ночное кино

Выходные сведения

Посвящение

Эпиграф

Пролог

Ночное кино

«Ночное кино»: ИНТЕРАКТИВ

Благодарности

Иллюстрации

Примечания

Marisha Pessl

NIGHT FILM

Copyright © 2014 by Wonderline Productions, LLC

All rights reserved

Перевод с английскогоАнастасии Грызуновой

Издание подготовлено при участии издательства «Азбука».

Пессл М.

Ночное кино: роман /Мариша Пессл; пер. сангл.А. Грызуновой. — М. : Иностранка, Азбука-Аттикус, 2016. (Большой роман).

ISBN 978-5-389-07964-9

16+

Культовый кинорежиссер Станислас Кордова не появлялся на пуб­лике больше тридцати лет. Вот уже четверть века его фильмы не выходили в широкий прокат, демонстрируясь лишь на тайных просмотрах, известных как «ночное кино».

Для своих многочисленных фанатов он человек-загадка.

Для журналиста Скотта Макгрэта — враг номер один.

А для юной пианистки-виртуоза Александры — отец.

Дождливой октябрьской ночью тело Александры находят на заброшенном манхэттенском складе. Полицейский вердикт гласит: самоубий­ство. И это отнюдь не первая смерть в истории семьи Кордовы — династии, на которую будто наложено проклятие.

Макгрэт уверен, что это не просто совпадение. Влекомый жаждой мести и ненасытной тягой к истине, он оказывается втянут в зыбкий, гипнотический мир, где все чего-то боятся и всё не то, чем кажется.

Когда-то Макгрэт уже пытался вывести Кордову на чистую воду — ипо­платился за это рухнувшей карьерой, расстроившимся браком. Те­перь же он рискует самим рассудком.

Впервые на русском — своего рода римейк культовой «Киномании» Тео­дора Рошака, будто вышедший из-под коллективного пера Стивена Кинга, Гиллиан Флинн и Стига Ларссона.

© А. Грызунова, перевод, примечания, 2016

©Издание на русском языке, оформление.ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2016 Издательство ИНОСТРАНКА®

Памяти моей бабушки Рут Хант Редингер (1910–2011)

Смертный страх важен не менее любви. Он пронзает нашу жизнь до глубин нутра — и так мы понимаем, кто мы есть. Попятишься, прикроешь глаза? Или тебе хватит сил шагнуть к обрыву и заглянуть в бездну? Хочешь ты знать, что там обитает, или и дальше жить в сумеречном самообмане, где нас заточил этот мир торгашей, где мы заперты, как слепые гусеницы в вечном коконе? Что ты сделаешь — зажмуришься, съежишься и умрешь? Или с боем пробьешься наружу и взлетишь?

Станислас Кордова. «Роллинг Стоун», 29 декабря 1977 г.

Пролог

Нью-Йорк, 02:32

Как ни крути, у каждого из нас — своя история про Кордову.­

Скажем, соседка нашла его фильм в коробке на чердаке и больше не заходила в темные комнаты одна. Или чей-то парень­ похвастался, что в интернете отыскал пиратские «Ночами все птицы черны», посмотрел и теперь не желает об этом говорить,­ словно это было чудовищное испытание, которое он едва пережил.

Можно относиться к Кордове как угодно — одержимо пересматривать, равнодушно пожимать плечами, — но он живет, чтобы мы были против. Он — разлом, черная дыра, невнятная угроза, беспощадная вспышка неведомого в нашем чересчур обнаженном мире. Скрывается в подполье, незримо шныряет по темным углам. Прячется под железнодорожным мостом в реке, где таятся все потерянные улики и ответы, которым не увидеть света дня.

Миф, монстр, смертный муж.

Но я все-таки верю, что Кордова, когда нужен позарез, умеет выйти навстречу, как загадочный гость, которого замечаешь через всю комнату на многолюдной вечеринке. Глазом не успеешь моргнуть, а он стоит прямо перед тобой, у чаши с пуншем, и смотрит, когда ты оборачиваешься и небрежно интересуешься, который час.

Моя история про Кордову во второй раз началась дождливой октябрьской ночью — я был один из многих, кто носится кругами, со всех ног мчится в никуда. В третьем часу я бегал вокруг водохранилища в Центральном парке — рискованная привычка, завелась у меня в последний год: я был так накручен, что не уснуть, меня по пятам преследовала инерция, и нечем было ее объяснить — разве только смутной догадкой, что лучшие годы жизни позади и улетучились шансы, которые в юности я так естественно предвкушал.

Холодно было, я до нитки промок. Гравийную дорожку изрыли лужи, черную гладь водохранилища окутал туман. Он застревал в прибрежных камышах и стирал окраины парка, словно их нарисовали на бумаге и отодрали кромку. От величе­ственных небоскребов Пятой авеню остались только редкие зо­лотые огоньки, что горели во мраке, отражаясь в воде у берега, точно потускневшие монетки на дне. Под очередным чугунным­фонарем моя тень рывком бросалась мимо меня, поспешно блед­нела и отклеивалась, — наверное, ей духу не хватало остаться.

Заходя на шестой круг, я миновал Южный гидроузел, глянул через плечо и увидел чью-то фигуру.

Под фонарем стояла девушка — лицо в тени, алое пальто пропитано светом из-за спины, разрезает ночь мазком ярко-красного.

Девушка, здесь, одна? Совсем рехнулась?

Я развернулся, смутно досадуя на девчонкину наивность — или беспечность, или что уж там привело ее сюда. Женщины Манхэттена, конечно, роскошны, но порой забывают, что небессмертны. Развеселыми пятничными вечерами рассыпаются по городу, точно конфетти, думать не думают, в какуюдырупро­валятся к субботе.

Дорожка вела на север, дождь колол лицо, кривым тоннелемнависали отяжелевшие ветви. По щиколотку забрызгавшись грязью, я обогнул ряды скамеек и дугу мостика.

Девушки как не бывало.

Но затем далеко впереди мелькнуло красное. Я еле рассмот­рел — оно опять исчезло, — а вскоре различил темный худой силуэт: она медленно шагала впереди вдоль чугунных перил. Черные сапоги, темные волосы до лопаток. Я поднажал: обгоню ее под фонарем, пригляжусь, все ли с ней хорошо.

Но когда приблизился, отчетливо заподозрил, что хорошоне все.

Стук шагов — слишком тяжелы для этой худышки, и шла она одеревенело, словно поджидала меня. Мне вдруг почудилось, что, когда я ее нагоню и она обернется, лицо ее вовсе не будет молодо — лицо будетстарое. Истраченное лицо старухи вперится в меня запавшими глазами, рот — как рубец топора на древесном стволе.

Осталось всего несколько футов.

Она поднимет руку, сцапает меня за локоть, и хватка ее будет по-мужски сильна, ледяна...

Я пробежал мимо, но она не подняла головы, спряталась за волосами. Когда я снова обернулся, она уже выступила из-под фонаря в темноту — безликий силуэт, вырезанный из мрака, плечи очерчены красным.

Я побежал дальше, срезал по дорожке, что петляла меж гус­тых кустов, и ветки хлестали меня по рукам. В следующий раз, когда нагоню, остановлюсь, скажу что-нибудь — посоветую домой идти.

Но я намотал еще круг, а ее не увидел. Оглядел склон холма над конными дорожками.

Ничего.

Я добежал до Северного гидроузла — каменное здание, для фонарей недосягаемое и облитое темнотой. Ничего не разглядишь, только узкие ступени под проржавевшими дверями, на дверях цепь с замком, рядом табличка: «НЕ ВХОДИТЬ! СОБСТВЕННОСТЬ НЬЮ-ЙОРКА».

Приблизившись и задрав голову, я вздрогнул: она была там, стояла на крыльце, сверху вниз смотрела на меня. Или сквозь меня?

Когда мозг переварил эту картину, я уже слепо промчался дальше. Но то, что я рассмотрел в эту долю секунды, снимком со вспышкой плыло перед глазами: спутанные волосы, кроваво-красное пальто во мраке запеклось бурым, лицо поглотила тень, — может, и лица-то никакого нет.

Мне явно не стоило пить четвертый скотч.

Было время, и не очень давно, когда я так запросто не пугал­ся. «Скотт Макгрэт, журналист, который спустится в ад, лишь бы взять интервью у Люцифера», как однажды написал некий блогер. Я считал это комплиментом. Зэки, татуировавшие себе лица гуталином и собственной мочой, вооруженные подросткиВигарьо-Жерал на приходе, медельинские тяжеловесы, которые­ ежегодно мотаются отдохнуть в тюрьму на Рикерс-Айленд, — все это я созерцал не моргнув глазом. Просто декорации, пейзаж.

А теперь психую из-за женщины во тьме.

Наверняка пьяная. Или транков перебрала. Или, может, больные на голову отроки взяли ее на слабо, хулиганка с Верх­него Ист-Сайда надоумила. Если все это, конечно, не расчетливая подстава, а где-нибудь тут не притаился ее парень и вот-вот не напрыгнет, крысеныш помойный.

Если все задуманотак, их ждет разочарование. Ничего цен­ного у меня с собой нет — только ключи, выкидной ножик и карточка на метро, где осталось баксов восемь.

Ладно, допустим, у меня черная полоса, невезуха — назовите как хотите. Не приходилось махаться... ну, строго говоря, с конца девяностых. Но не забудешь ведь, как драться за свою жизнь. И никогда не поздно вспомнить, если еще жив.

Ночь была неестественно тиха, мертва. И туман этот над водой — растекся, заполз меж деревьев, пожрал дорожку, как болезнь, метастазы, выхлоп здешнего воздуха.

Еще минута — и я снова подбегал к Северному гидроузлу. Просвистел мимо, думал, увижу ее на крыльце.

На крыльце пусто. Ее нигде нет.

Но чем дольше я бегал, чем дальше разворачивалась предо мною дорожка — подземный ход в новое сумеречное измерение, — тем яснее понимал, что встреча наша оборвалась прежде­временно, будто песню вырубили на окрыленной ноте, кинопро­ектор зафырчал и застыл, пары секунд не дожив до кульминационной сцены погони, и экран побелел. Никак не удавалось стряхнуть навязчивое подозрение, что девушка очень и очень здесь, прячется где-то, наблюдает за мной.

В сырой канве ароматов, меж запахов грязи и дождя, я, чест­ное слово, уловил дуновение духов. Сощурившись, вгляделся в тени под холмом, ожидая вот-вот разглядеть ярко-красную рану, ее пальто. Может, сидит на скамейке, стоит на мостике. А вдруг она пришла наложить на себя руки? Вдруг она взобралась на перила, подождала, безысходно обратив ко мне лицо, и шагнула, кулем камней упала вниз, на далекую дорогу?

Может, я выпил пятый скотч и сам не заметил. Или этот клятый город все-таки меня доконал. Я спустился по ступеням,­ по Ист-драйв вышел на Пятую авеню, свернул на Восточную Восемьдесят шестую, и тут дождь обернулся ливнем. Я пробежал три квартала, мимо ресторанов за рольставнями, мимо ослепительных вестибюлей, откуда порой выглядывали скучающие швейцары.

У входа на станцию «Лексингтон» я расслышал рокот надвигающегося поезда. Припустил по лестнице, махнул карточкой, миновал турникет. На платформе малолюдно — пара юнцов да пожилая тетя с коричневым пакетом из «Блумингдейлз».

Поезд влетел на станцию, со скрежетом затормозил, и я вошел в пустой вагон.

«Экспресс номер четыре следует в Бруклин. Следующая остановка — „Пятьдесят девятая улица“».

Стряхивая воду, я выглянул на опустевшие скамьи, на размалеванную граффити афишу фантастического кино. Бегущего человека на афише ослепили, черным маркером выцарапали ему глаза.

Двери упруго затворились. Заскрипели тормоза, поезд двинулся прочь от платформы.

И тогда я заметил, как поодаль на платформу спускаются блестящие черные сапоги и что-то красное — красное пальто. Ниже, ниже, промокшие черные волосы чернилами обливают плечи — она, девушка с водохранилища, призрак, ну или кто она есть? Но не успел я сообразить, сколь это невозможно, не успел мой рассудок заорать: «Она идет за мной!» — поезд нырнул в тоннель, окна почернели, и в стекле мне осталось только мое отражение.

НОЧНОЕ КИНО

Городской отдел судмедэкспертизы сообщил о результатах опознания тела, найденногов четверг в пустом пакгаузе в Чайнатауне. Тело принадлежит Александре Кордове, дочери лауреата премии Американской академии кинематографических искусств и наук режиссера Станисласа Кордовы. Мисс Кордове было 24 года.

Причина смерти пока не установлена, однако полиция рассматривает версию о том, чтомисс Кордова, по имеющимся данным давно страдавшая депрессией, покончила с собой, прыгнув в шахту неработающего лифта, говорит официальный представитель городской судмедэкспертизы Эктор Х. Маркос.

Мисс Кордова была классической пианисткой и некогда вундеркиндом. В 12 лет она дебютировала в Карнеги-холле, где с Московским филармоническим оркестром сыграла Концерт для фортепиано соль мажор Равеля. Мисс Кордова оставила музыку в 14 лет, отказавшись от дальнейших концертов, гастролей и появлений на публике.

Она росла среди холмов Адирондака, в обширном отцовском поместье «Гребень», послужившем декорациями многим фильмам мистера Кордовы, включая психологический триллер 1979 года «Тиски для пальцев». В 2009 году мисс Кордова окончила колледж Амхёрста. В отличие от своего единокровного брата Тео Кордовы, нередко снимавшегося в фильмах отца, мисс Кордова появилась на экране лишь однажды, сыграв младшую из детей Стевенса в «Дышать с королями» (1996), экранизации романа Августа Хауэра.

Редакции не удалось связаться с родными мисс Кордовы.

Дочь Кордовы найдена мертвой

Александра Кордова, 24-летняя дочь культового повелителя теней Станисласа Кордовы, была найдена мертвой в центре Нью-Йорка — подозревают самоубийство. Тем самым в биографию человека, изобретательно создавшего и отвергшего свою темную легенду, вписана новая черная глава. И напрашивается самоочевидный вопрос: это лишь печальное совпадение? Или весь род жестоко проклят? Мы будем держать читателей в курсе событий.[«Нью-Йорк таймс»]

Александра Кордова (24 года), дочь кинорежиссера Станисласа Кордовы, была найдена мертвой вчера в заброшенном здании пакгауза на Нижнем Манхэттене.

В современном мире твитов, инфоперегруза и всеобщей прозрачности Станислас Кордова — исключение. Дав интервью «Роллинг Стоуну» в 1977 году, он перестал появляться на публике и беседовать с журналистами. Те, кто с ним работает,соблюдают строжайший кодекс молчания. 15 фильмов Кордовы — душераздирающие странствия в обиталищах зла — по сей день считаются культовыми и стоят в ряду самых страшных фильмов в истории кинематографа. Равно загадочен и сам режиссер, чья карьера и личная жизнь полны спорных подробностей.

Таймпубликует краткий иллюстрированный обзор пути Кордовы, непостижимого человека, который, даже пребывая в тени и храня молчание, по-прежнему вызывает бурю.

Истоки

Кордова рос в Южном Бронксе, единственным ребенком матери-одиночки; касательно прочих обстоятельств его воспитания достоверно известно немногое. Когда поиск личных фотографий режиссера-затворника превратился в культовую забаву его поклонников, вышедшая на пенсию преподавательница начальной школы № 12 выступила с заявлением, что на этом снимке запечатлен Кордова(слева на заднем плане). По изучении списков учащихся выяснилось, что в 1948 году в ее класс поступил мальчик по имени Стэн Кордова. Ему ставили низкие оценки за «угрюмость».

Босс

Бывшая официантка кафе «Чё?» Джессика Рамирес утверждает, что была подругойКордовы в период с 1960 по 1962 год. По ее словам, Станислас бросил школу в старшихклассах и промышлял мелкими правонарушениями. Украв «форд-тандербёрд», он стал зарабатывать шофером — нарядившись в ливрею, возил проституток в порочной нью-йоркской ночи 1960-х, — а днем писал сценарий, впоследствии ставший его леденящим кинодебютом «Силуэты, омытые светом» (1964). «Глаза у него были инопланетные, — говорит Рамирес. — Взгляд словно преодолевал многие световые годы — и выворачивал тебя наизнанку». У нее осталась лишь одна фотография, где она(слева)изображена вместе с Кордовой(в центре).

Темный гений

Кинокомпания «Уорнер Бразерс» обнародовала этот фотопортрет Кордовы, сделанный на съемочной площадке его второго фильма «Наследие» (1966). Фильм, пугающая история о десятилетнем мальчике, который решает убить злого окружного шерифа, впервые поднимал темы, которые Кордова станет исследовать в своем творчестве постоянно: жуткая изнанка красоты и нормальности; раздробленная природа человеческой личности, таящей невысказанные страхи, жажду насилия и аморальные сексуальные позывы, и само по себе «ночное кино» как колдовское, эмоционально мучительное переживание. Когда Кордова скрылся от публики, возникли сомнения в том, что на фотографии действительно изображен он.

Правая рука

Со второго полнометражного фильма самым доверенным соратником Кордовы стала Инес Галло. Галло была якобы мексиканской домохозяйкой(см. свадебное фото)и в августе 1965 года познакомилась с Кордовой в метро, на маршруте Q в сторонуБруклина. Спустя несколько дней она среди ночи уехала, бросив семью, и следующие30 лет всплывала лишь как «ассистентка мистера Кордовы» в титрах его 15 фильмов. На публике мисс Галло появилась всего раз, на церемонии вручения премии Американской киноакадемии в 1980 году: выйдя на сцену в ботинках военного образца, она от имени Кордовы, награжденного за фильм «Тиски для пальцев» (1979), приняла «Оскара» за лучшую режиссуру. Ее благодарственная речь состояла из одной фразы: мисс Галло призывала людей «вырваться из [их] клеток, подлинных либо воображаемых». Выступление породило слухи о том, что в действительности своими фильмами Кордова обязан ее безвестному гению. Ролик на «Ю-Тьюбе» получил более трех миллионов просмотров.

Наследница

В июне 1975 года Кордова женился на Джиневре Кастаньелло, итальянской фотомодели и наследнице банковского состояния. Спустя год они купили обширное поместье «Гребень» в горах Адирондак, бывший летний дом Рокфеллеров. Вскоре после рождения сына Теодора Джиневру нашли мертвой — она случайно утонула в озере на территории поместья. Ее смерть считается истоком растущей самоизоляции Кордовы и темы зла как краеугольного камня его работ.

«Гребень»

С 1976 года Кордова жил и снимал на 300 акрах поместья на севере штата Нью-Йорк, в глухих лесах к северу от озера Лоуз. Удаленность поместья (ближайший город — Каргаторп-Фоллз, население 829 чел.) и тот широко задокументированный факт, что оно обнесено 20-футовой оградой военного образца, породили немало спекуляций и слухов о том, что происходит на его территории.

Муза

Актриса и легендарная красавица Марлоу Хьюз стала второй женой Кордовы в период съемок его фильма «Дитя любви» (1985), однако брак был аннулирован спустя каких-то три месяца. Мисс Хьюз отказалась публично комментировать как бывшего супруга, так и их союз, хотя роль — беспощадное изображение жены политика, которая выслеживает шантажиста, угрожающего раструбить о том, что в прошлом она была несовершеннолетней проституткой, — принесла мисс Хьюз восторженные отзывы критиков, лучшие за всю ее карьеру. «Дитя любви» получило рейтинг Х и стало последним фильмом Кордовы, выпущенным в широкий прокат.

Фиаско или ловкий маркетинг?

Десятый фильм Кордовы «Ночами все птицы черны» (1987) — о девочке-подростке, которая готова на страшные поступки, чтобы отыскать пропавшего отца, — был заклеймен Американской ассоциацией киноиндустрии и спровоцировал пикеты негодующих защитников христианской морали(см. фото). Когда на пробном показе у одной молодой женщины случился нервный срыв, «Уорнер Бразерс» отказались выпускать фильм в прокат. Через несколько месяцев поползли слухи о нелегальных показах в Городе Света, в необъятном подземном лабиринте Парижа.

Гиблые глубины города

Тайные просмотры фильмов Кордовы, известные как «заповедные киносеансы», начались в парижских катакомбах, построенных в XII столетии; стены катакомб весьма сообразно сложены из человеческих костей. Подпольные киносеансы вскоре распространились по Европе, Америке и Японии. Так Кордова ступил на новый путь — подрывного колдуна из сумеречного страшного мира, свободного от коммерческих пут мейнстримного общества.

Символ самовластия

В пресловутом интервью «Роллинг Стоуну» в 1977 году — последнем своем публичном выступлении — Кордова отметил, что его любимый собственный кадр — крупный план глаза убийцы в «Силуэтах, омытых светом», и таинственно охарактеризовал этот образ как «самовластный, смертоносный, совершенный». Далее он сознался, что в действительности снимал свой глаз, а при внимательном рассмотрении в радужке глаза различима кричащая женщина. Когда Кордова удалился от публики, поклонники — называющие себя кордовитами — сделали эти слова своим девизом, а стилизованное изображение кадра — символом, который использовали при организации нелегальных показов.

Последний поворот на Кордову

Берлин, станция метро, 1 октября 1989 года, 02:14 — молодая женщина читает расплывчатые инструкции о том, как попасть на показLa douleur(1989).

Прелюдия к преисподней

Посетители заповедных киносеансов редко говорят о том, что там происходит. Одни утверждают, будто сеансы — в кромешной тьме, в зданиях под снос или подземных тоннелях, куда никому ходу нет, — настолько чудовищны, что зрители от страха нередко падают в обморок. Другие заявляют, будто сеансы переходят в оргиастические рейвы, которые длятся не одни сутки. На иллюстрации выше неизвестный уличный актер в Детройте танцует, предвкушая показ «Подожди меня здесь» (1993), первого полноценного фильма ужасов Кордовы о серии неразгаданных убийств, ужаснувших заштатный городишко Южной Каролины. Впоследствии артист утверждал, что просмотр фильма был «все равно что покинуть прежнего себя, пройти через преисподнюю и возродиться».

Эпигон

В феврале 2000 года на заброшенной бумажной фабрике в Каламазу, Мичиган, былонайдено изуродованное тело восьмилетней Эми Эндрюс. На теле полиция обнаружилаповреждения, от каких пострадала малолетняя жертва Элис Райнхарт в «Подожди меняздесь» (1993). В квартире у задержанного по подозрению в убийстве 22-летнего Хью Тислтона нашли пиратские DVD с «черными фильмами» Кордовы — его последними пятью картинами. Семья Эндрюс создала организацию «Свет Эми», которая скупает и уничтожает все контрабандные копии работ Кордовы, анонимно продаваемые через интернет.

Клевета

12 мая 2006 года журналист Скотт Макгрэт, лауреат ряда премий, объявилв эфире «Найтлайн», что объектом его следующего расследования станет Кордова.Макгрэт утверждал, что Кордова — «хищник, из того же теста, что [Чарльз] Мэнсон, Джим Джонс, полковник Курц», имея в виду варвара и убийцу из «Апокалипсиса сегодня». Далее Макгрэт отметил, что «Кордову кто-то должен попросту убрать». Спустя два дня после эфира адвокаты (см. иллюстрацию), представляющие интересы семьи Кордова, подали на Макгрэта в суд за клевету, требуя миллиона долларов в возмещение морального ущерба. Стороны достигли внесудебного соглашения, однако позже выяснилось, что «источник»журналиста — бывший шофер Кордовы — выдуман от начала и до конца, иМакгрэт был уволен из журнала «Инсайдер».

Ожидание

1Большая люстра окатывала толпу золотым светом, а я раз­глядывал собрание в бронзовом зеркале над камином. Вздрогнул, заметив человека, которого едва узнал: себя. Синяя рубашка, спортивный пиджак, третий или четвертый стакан — я уже сбился; стену подпирает. Как будто не на коктейли пришел, а в аэропорт, ждет взлета своей жизни.

Рейс отложен навечно.

Всякий раз на этих благотворительных вечерах, осколках по­терянного брака, я не понимаю, зачем снова и снова при­хожу.

Может, люблю смотреть в лица расстрельному взводу.

— Скотт Макгрэт, рад вас видеть!

«Увы, не могу ответить тем же», — подумал я.

— Над чем нынче работаете? Клевое что-нибудь?

Пресс качаю.

— Журналистику в Новой школе еще преподаете?

Порекомендовали взять академический отпуск. Иными словами? Сокращения.

— Я и не знал, что вы еще в городе.

Вот на это я отвечать не умею. А они что думали? Что меня сошлют на Святую Елену, как Наполеона после Ватерлоо?

Сюда меня привела подруга бывшей жены Синтии, некто Пташка. Забавно и лестно, что спустя много лет после того, как жена развелась со мной и уплыла в моря поголубее, ее подруж­ки плотным косяком носятся вокруг меня, словно я занимательные останки кораблекрушения, ищут, какой бы обломок стащить домой. Пташка — блондинка, за сорок — добрых два часа не отходила от меня ни на шаг. Изредка пожимала мне локоть — сигнализировала, что муж ее, какой-то инвестор(инвентарный транзистор), уехал из города, а троих детей пытает ня­ня в Гуантанамо. Лишь призывы хозяйки, желавшей показать Пташке недавно отремонтированную кухню, отодрали от меня эту женщину.

— Никуда не уходи, — велела она.

Я поступил ровно наоборот. Эти останки всплывать не желают.

Я допил скотч и снова направился было к бару, но тут завибрировал «блэкберри».

Позади меня дверь — я выскользнул на площадку второго этажа. Прилетело СМС от моего старого адвоката Стю Лотона. С полгода не проявлялся.

Дочь Кордовы найдена мертвой. Позвони мне.

Я закрыл сообщение, погуглил «Кордову», полистал резуль­таты.

И правда. И, черт бы его побрал, в статьях то и дело встречалось мое имя.

«Опозорившийся журналист Скотт Макгрэт...»

Едва этот свежачок облетит собрание, я окажусь в перекрестье прицелов, меня засыплют вопросами.

Я внезапно протрезвел. Скользнул через толпу, вниз по спи­ральной мраморной лестнице. Никто ни слова не сказал, когда я схватил куртку, миновал бронзовый бюст хозяйки (художникбесстыдно злоупотребил свободой творчества, изобразив ее ко­пией Элизабет Тейлор), из парадных дверей, с крыльца таун­хауса, на Восточную Девяносто четвертую улицу. Зашагал к Пятой авеню, вдыхая октябрьскую сырость. Кликнул такси, за­брался внутрь.

— Перекресток Западной Четвертой и Перри.

Когда отъезжали, я опустил окно, и в животе все сжалось от осознания этой реальности: дочь Кордовы найдена мертвой. Что это я такое выдал бездумно в эфире общенационального телеканала?

«Кордова — хищник, из того же теста, что Мэнсон, Джим Джонс, полковник Курц. У меня есть источник — он годами работал на семью режиссера. Кордову кто-то должен попросту убрать».

Сие вдохновенное излияние стоило мне карьеры, репутации — не говоря уж о четверти миллиона долларов, — но оттого не было менее правдиво. Хотя, пожалуй, после Чарльза Мэн­сона стоило замолчать.

Потеха, право слово: я тут как беглец — даже скорее, пожалуй, как радикал в розыске. Но нельзя не признать: самое этоимя в прессе — Кордова — электризовало меня, как и шанс, что,может быть — ну ведь может быть? — снова настала пора бежать со всех ног.

2Через полчаса я вошел в свою квартиру в доме 30 по Пер­ри-стрит.

— Я же говорила, что мне надо уйти в девять, — возвестил голос за моей спиной, едва я закрыл дверь. — Второй час ночи на дворе. Вы о чем думали?

Звали ее Джинни, но ни один мужчина в здравом рассудке грезить о ней бы не стал.

Дважды в месяц по выходным я официально виделся с пятилетней дочерью Самантой, а моя бывшая постановила, что я обязан опекать и няню: «Купи одну, получи вторую бесплатно» — распродажа до Самантиного восемнадцатилетия. К два­дцати четырем годам Джинни окончила Йель и изучала педагогику в Коламбии; всякий раз, когда Сэм попадала под мою ненадежную опеку, няня откровенно наслаждалась властью телохранительницы, личного сопровождающего и спецназовца-наемника. В этом раскладе я был нестабильным государством третьего мира, с коррумпированным правительством, некондиционной инфраструктурой, восстаниями мятежников и экономикой в свободном падении.

— Извини, — сказал я, бросив куртку на стул. — Не уследил за временем. А Сэм где?

— Спит.

— Ты нашла ее облачную пижаму?

— Нет. Мне надо было на семинар четыре часа назад!

— Я тебе заплачу вдвойне, наймешь репетитора.

Я вынул бумажник, вручил Джинни долларов пятьсот, которые она быстренько запихала в рюкзак, затем тщательно ее обогнул и зашагал по коридору.

— Ой, мистер Макгрэт. Синтия спрашивала, нельзя ли ей поменяться с вами на следующие выходные.

Я остановился у закрытой двери в конце коридора, обер­нулся:

— Зачем?

— Они с Брюсом едут в Санта-Барбару.

— Нет.

— Нет?

— У меня свои планы. Мы блюдем расписание.

— Но они уже обо всем договорились.

— Ничего, отменят.

Джинни собралась было возразить, но захлопнула рот, почувствовав (и вполне справедливо), что ступать на территорию­ между двумя людьми, некогда родными душами, но теперь даже не родней, — все равно что гулять по диким районам Паки­стана.

— Синтия вам позвонит, — тихо отметила она.

— Спокойной ночи, Джинни.

Неопределенно вздохнув, она удалилась. Я вошел в кабинет, включил лампу на столе, толкнул дверь.

Санта-Барбара. Еще не хватало.

3Кабинет мой — тесный, запущенный, стены зеленые, сплошь картотеки, фотографии, журналы и груды книг.

На столе в рамочке — фотография Саманты, снято в день, когда она родилась, лицо древнее, эльфийское. На стене — киношный постер с учтивым, но утомленным Аленом Делоном в «Самурае». Подарок моего прежнего редактора в «Инсайдере». Сказал мне, что я ему напоминаю главного героя — одинокого французского киллера-экзистенциалиста, — и это был отнюдь не комплимент. У дальней стены, сувениром братства «Фи-Пси» Мичиганского университета, — бурый, продавленный кожаный диван (где я потерял невинность, а также набил на клавиатуре все свои лучшие статьи). Над диваном в рамках — обложки моих книг: «Государство МастерКард», «В погоне за капитаном Куком: пираты открытых морей», «Сы­рец: грязные тайны нефтяной индустрии», «Кокаиновые карнавалы». Поблекшие суперобложки — типичнейший конец де­вяностых. И копии самых знаменитых моих статей в «Эсквайре», «Тайме» и «Инсайдере»: «В поисках Эльдорадо», «Черно­снежный ад», «Выжить в сибирской тюрьме». Два гигантских окна против двери выходили на Перри-стрит и покоцанный тополь, хотя сейчас было темно и не видно.

Я подошел к книжному шкафу в углу — рядом мой портрет, кадр из прошлой жизни: я в Манаусе, в обнимку с hecatao, капитаном сухогруза. Бесит, до чего я счастливый и загорелый. Я налил себе скотча.

В 2007 году, в трехнедельной поездке по Шотландии, я купил шесть ящиков «Макаллана». В поездку я отправился, вняв вдохновенному совету психотерапевта доктора Уивера, когда Синтия оповестила меня, что вместе с моей девятимесячной дочерью уходит к Брюсу — венчурному инвестору, герою ее внезапного романа.

После пощечины, которую закатил мне Кордова своим ис­ком о клевете, прошли считаные месяцы. Казалось бы, Синтия могла милосердно дозировать дурные вести: сказала бы мне сначала, что я слишком часто в отъезде, потом — что она мне изменяла, потом — что она по уши влюбилась и наконец — что оба они разводятся, потому что хотят быть вместе. Но нет, все произошло в один день: будто на тихий приморский городок, уже истерзанный голодом, обрушились цунами, сель, метеоритный дождь, а в довершение ко всему — небольшое нашествие инопланетян.

Впрочем, может, оно и к лучшему: уже в начале цепи катастроф нечего стало уничтожать.

В Шотландию я поехал, дабы перевернуть страницу, начать с чистого листа, познать свое наследие и тем самым себя, посетив места, где рождались и процветали четыре поколения Мак­грэтов, крошечный городишко в Морее под названием Фогуотт.­ Уже по названию я должен был догадаться, что это вам не Бригадун. Спасибо, доктор Уивер, — с тем же успехом я мог вы­яснить, что предки мои произошли из палаты психопатов в Белвью. Фогуотт оказался стайкой белых домишек, что цеплялись за серый холм, точно редкие зубы за дряхлые десны. По улицам брели женщины с такими окаменелыми лицами, словно пережили чуму. Городские бары обросли молчаливыми крас­норожими толстяками, точно волдырями. Я решил было, что жизнь налаживается, когда очутился в постели с симпатичной барменшей Мэйзи, но потом сообразил, что она, вполне вероятно, приходится мне дальней родней. Только подумаешь, что достиг дна, — ан нет, стоишь на очередном люке в подпол.

Я осушил стакан — и тотчас слегка ожил, — налил еще и направился к кладовке позади стола.

Дверь заклинило, и я насилу ее открыл, распихивая старые кроссовки и чертежи пляжного дома в Эмагэнсетте, который я подумывал купить Синтии в запоздалой попытке «наладитьотношения». Брачный пластырь за миллион долларов — немуд­ро, как ни посмотри. Я выудил то, что застряло в двери, — фото в рамке, я и Синтия, снимались, когда колесили по Бразилии на «дукати», искали нелегальные золотые рудники и были влюблены по уши — мысли не возникало, что в один прекрас­ный день это закончится. Блин, как же она была роскошна. Я отбросил фотографию, отпихнул груды «Нэшнл джиогрэфик» и узрел искомое — картонную коробку.

Выволок ее, взгромоздил на стол и сел в кресло созерцать.

Клейкая лента на коробке отставала.

Кордова.

Заняться им я решил случайно пять лет назад. Только вернулся после изнурительных полутора месяцев во Фритауне, в трущобах Сьерра-Леоне. Часа три ночи, сна ни в одном глазу, джетлаг, и тут я открываю статью про «Свет Эми» — некоммер­ческую контору, которая очищает интернет от «черных фильмов» Кордовы — скупает их и уничтожает. Основала контору мать девочки, жестоко убитой подражателем. Как и убийца из «Подожди меня здесь», Хью Тислтон похитил Эми на перекрестке, где та ждала, пока брат вернется из «7-Одиннадцать», отвез на заброшенную фабрику и пропустил через бумажный пресс.

«Цель организации — оградить наше юношество от Кордовы», — гласил их веб-сайт. Задача трогательна за решительнойнеосуществимостью: очищать интернет от Кордовы — все равночто морить насекомых на Амазонке. Однако я их порыва не раз­делял. Я журналист, свобода слова и выражения — краеугольные камни, принципы, до того глубоко укорененные в самом фундаменте Америки, что сдай назад хоть на дюйм — и страна обрушится. И я жестко выступал против цензуры: повесить на Кордову ответственность за страшную смерть Эми Эндрюс —все равно что обвинить производителей говядины в гибели аме­риканцев от инфаркта. Душевного покоя ради кое-кто убеждает себя, что зло является в мир по ясным причинам, однако правда отнюдь не так проста.

До той ночи я думать не думал про Кордову, разве что с удовольствием смотрел (пугаясь) кое-какие ранние его фильмы. Размышления о мотивации режиссера-отшельника не входили в сферу моих профессиональных интересов и задач. Я выбирал сюжеты, где ставки высоки, где речь о жизни и смерти. В поисках нового предмета расследования сердце мое обращалось к наибезнадежнейшим из безнадежных случаев.

В ту ночь, неизвестно в какой момент и неизвестно каким образом, сердце мое устремилось к этому сюжету.

Может, потому, что за несколько месяцев до того родилась Сэм и я, внезапно оказавшись отцом, стал восприимчивее к идее защитить этот прекрасный чистый лист — любого ребенка защитить — от подрывных ужасов, кои воплощал Кордова. В общем, чем дальше я листал сотни записей в блогах про Кордову, фан-сайты и анонимные форумы, где немало постов писали дети каких-то лет девяти-десяти, тем отчетливее чуял: с Кордовойчто-то не так.

Задним числом все это напоминает мне историю одного юж­ноафриканского репортера-алкоголика, с которым я в 2003 году пересекся в «Хилтоне» в Найроби, когда работал над статьей о торговле слоновой костью. Он собирался в далекую деревню на юго-западе, у танзанийской границы, где вымирало племя таита; племя считалосьвалаани — проклятым, — поскольку ни одно дитя у них не выживало дольше одиннадцати дней. Мы встретились в отельном баре, пожалились друг другу на то, что у обоих угнали тачки (чем и было удостоверено прозвище городаНайробин-гуд), а потом он сказал, что поду­мывает пропустить утренний автобус и вообще плюнуть на статью, потому что с предыдущими тремя журналистами в деревне случилось много чего. Один свихнулся, бродил по улицам­и бормотал какую-то чушь. Другой слинял и спустя неделю повесился в гостиничном номере в Момбасе. Третий просто испарился, бросил семью и должность в итальянской газете «Коррьере делла Сера».

— Она заразная, — бубнил этот мужик. — История. Бывает такое.

Я усмехнулся, списав драматизм на побочные эффекты «Чивас Ригал», который мы всю ночь хлестали. Но он не унимался.

— Как lintwurm. — Он сощурился мне в лицо, налитые кровью глаза искали понимания. — Ленточный червь, пожирает собственный хвост. Убивать бесполезно. У него нет конца. Обер­нется вокруг сердца, выжмет всю кровь. — Он поднял кулак. — Dit suig jou droog. Бывают такие истории, что лучше бежать, пока ноги есть.

Я так и не выяснил, доехал ли он до деревни.

«Дочь Кордовы найдена мертвой». Эта мысль вернула меня в настоящее; я открыл коробку, вынул пачку бумаг, приступил.

Сначала машинописный перечень всех актеров, работавших с Кордовой. Затем список мест, где проводились натурные съемки первого фильма, «Силуэты, омытые светом». Рецензия Полин Кейл на «Искажение»: «Деконструкция невинности». Марлоу Хьюз в постели — «Дитя любви», последний кадр. Ма­шинописные расшифровки моих заметок из Каргаторп-Фоллз. Фотография ограды «Гребня», поместья Кордовы, — снимал я. Конспекты Вольфганга Бекмана — несколько лет назад он на кинофакультете Коламбии вел спецкурс по Кордове, но после трех лекций вынужден был прекратить: возмутились родители. («Некоторые аспекты Кордовы: сумеречно-живой и бесконечно страшный» — так лукаво назвал он свой курс.) DVD с доку­ментальным фильмом Пи-би-эс 2003 года о Кордове, «Темный страж». И наконец, расшифровка анонимного телефонного звонка.

«Джон». Таинственный абонент, моя погибель.

Я отложил в сторону три листа.

Всякий раз, перечитывая эту расшифровку, записанную сра­зу после разговора, я искал и не мог найти тот момент, когда потерял голову. Что побудило меня плюнуть на двадцать лет опыта и, не прошло и двадцати четырех часов, кувырнуться под уклон в прямом телеэфире?

4«Он что-то делает с детьми».

По сей день слышу этот перепуганный стариковский голос в трубке.

О своем интервью в «Найтлайн» я помню немногое — помню,­что говорил в основном сам. На эфир пришел обсудить тюремную реформу. К немалому восторгу ведущего,сильноудалился от темы, упомянул Кордову. Когда закруглились, я, неподозревая, какая буря дерьма вот-вот разразится, был доволен —так бывает, лишь когда наконец удается все сказать как есть.

Затем начались звонки: сначала мой агент поинтересовался, что я курил, затем мой адвокат сообщил, что ему позвонила крупная шишка из Эй-би-си.

— Ты заказал Станисласа Кордову.

— Что? Данетже...

— Мне только что пришел факс с расшифровкой. Вот я читаю: ты перебил Мартина Башира и объявил, что Кордову надо «попросту убрать».

— Яиронизировал.

— Телевидение не знает такого слова, Скотт.

Надо ли говорить, что «Джон» мне больше не звонил. Исчез.­

Адвокаты Кордовы заявили, что я не просто поставил под угрозу жизнь их клиента и его семьи — я к тому же сам сфаб­риковал анонимный телефонный звонок: пошел к таксофону в квартале от своего дома и позвонилсам себе, чтобы о липовом звонке осталась запись.

Над этим абсурдным обвинением я ржал — а потом подавился своим смехом, сообразив, что доказать обратное не в состоянии. Даже мой адвокат не говорил прямо, верит он мне или нет. Выдвинул гипотезу, что «Джон» был настоящий, но его отпугнула моя «выходка».

Выбора не было, пришлось договариваться, признать вину не в «настоящем злом умысле», но в «пренебрежении истинойпо неосторожности». За ущерб я уплатил представителям Кор­довы 250 000 долларов — добрую долю того, что откладывал с гоно­раров за книги и статьи, строя карьеру на бескомпромиссной честности, от которой ныне остались одни клочки. Меня уволили из «Инсайдера», мою колонку в «Тайме» закрыли.Я предварительно говорил с Си-эн-эн — планировал вестиеженедельную программу новостных расследований. Теперь одна мысль об этом была смехотворна.

«Макгрэт — как прославленный спортивный рекордсмен, пойманный на допинге, — провозгласил Вулф Блитцер. — Теперь мы вынуждены ставить под вопрос каждое слово, что он написал и произнес».

— Тебе стоит подумать о другом занятии, — проинформировал меня мой агент. — Преподавание, коучинг. В журналистике ты сейчас неприкасаемый.

Сей час затянулся. «Опозоренный журналист», как «бывший заключенный», прочно приклеилось к моему имени. Я стал«симптомом небрежности американской журналистики». Кто-то смонтировал и выложил на «Ю-Тьюбе» ролик, где я три­дцать девять раз (голос пропущен через «Авто-Тьюн») повторяю «попросту убрать».

Расследование я бросил. В ту ночь, когда я принял это реше­ние и запихнул подальше коробку с заметками, на меня свалил­ся иск о клевете. Синтия и Сэм уехали, оставив по себе гробовую тишину; впечатление было такое, будто меня, не спросив разрешения, прооперировали. Я был жив, но смутно подозревал, что нечто внутри необратимоперекосилось. И не достанешь, не поправишь: перекрутили некий важный нерв, некий орган нечаянно вшили вверх тормашками. Я лишь ярился на Кордову — изящно прятавшегося за спинами адвокатов, — и ярость моя была еще тлетворнее оттого, что на самом деле я злился на себя, на свою самонадеянность и глупость.

Потому что я понимал: падение мое — не случайность. Кордова переиграл меня, явив ум и прозорливость, каких я от него не ожидал. Я рухнул в нокауте, бой завершился, победитель объявлен — а я ведь даже толком на ринг не выступил.

Меня искусно подставили. «Джон» был наживкой. Кордова, узнав, что я на него охочусь, смастерил капкан, подослал анонима, с проницательностью почти сверхъестественной понимая, что анонимов неотвязный намек — «он что-то делает с детьми» — меня заденет, а потом сел поудобнее и стал смот­реть, как я рою себе могилу.

И однако, если Кордова так занервничал из-за моего рассле­дования, если он столько сил приложил, дабы от меня избавиться, — что же он в действительности прячет? Оно что, еще взрывоопаснее? Я решил забыть об этом, отмахнуться, постараться вернуть себе хоть какое-то подобиежизни.

А теперь опять двадцать пять. Я допил скотч, взял новую пачку бумаг и вскоре выкопал то, что искал.

Тонкий манильский конверт. И на нем от руки: «Александра».­

Расстегнул конверт, выудил содержимое: листок и компакт-диск.

Колледж Амхёрста23

Александра Кордова (2009) репетирует в Музыкальном центре Армзов

БЛЕСТЯЩЕЕ ВЫСТУПЛЕНИЕ(продолж.)

планирует вернуться в Данию, сдав экзамены по своим основнымспециализациям «биохимия» и «вычислитель­ная техника».

Александра Кордова (курс 2009) — ещеодна талантливая первокурсница ссевера штата Нью-Йорк. Так вышло, что ее отец — о котором она говорит мало — легендарный кинематографистСтанислас Кордова. «Наша семья не лю­бит публичности», — объясняет Александра. Впрочем, она и сама добилась очень многого.

Под сценическим псевдонимом Сандра Деруин (Деруин — фамилияродственников по линии матери-фран­цу­женки) в одиннадцать лет она заняла первое место на Московском меж­ду­народном конкурсе им. Чайковского,где сыграла его фортепианное триоляминор и обошла выпускников Джуллиарда на шесть лет ее старше.Александра выступала на международных площадках, включая Карнеги-холл. В 14 лет она записала первый и единственный сольный диск, «Сандра Деруин исполняет „Гаспар из тьмы,или Дьявол в ночи“ Мориса Равеля»,заслужив похвалы критиков за творческуюиэмоциональную интерпретацию этого произведения, одного из сложнейших сочинений для фортепиано в истории музыки.Александра больше не играет профессионально, однако не рассталась с фортепиано и возвращается к нему ежедневно. «Это так прекрасно — зате­ряться в музыке. На время забыть, как тебя зовут».

«Гаспар» остается ее любимой пьесой, и не только за техническую сложность — орнаментику, каденции, ртут­ные хроматические пассажи, исполня­емые одной рукой, — но и за источник вдохновения Равеля: три стихотворения Бертрана, в которых фигурируют ундина, соблазняющая человека поселиться с нею под водой, повешенный и злобная тварь, что пляшет в ночи, пере­ворачивая жизнь человека вверх дном.

«Это так прекрасно — затеряться в му­зыке. На время забыть, как тебя зовут».

«Играть это — настоящий подарок, — говорит Александра. — Равель был очень скромен. Никогда не называл себя композитором — говорил толь­ко, что старается и пьеса закончена, когда он больше не может стараться. Играя сонаты, переносишься в мир великой жестокости, однако там живет и тоска по любви, и грусть, и страх не смерти, но впустую потраченной жизни. В его музыке все это есть».

Невзирая на свою виртуозность, в Амхёрсте Александра планирует расши­рить рамки, заняться антропологией или историей. А когда окончит колледж? «Может, поселюсь за границей. Буду путешествовать. Отыщу край зем­ли. Стану жить за пределами музыки».

Слова дочери истинного мастера.

Люси Поук (курс 2009)тоже добивалась своего и времени даром не теря­ла. Все­го в четыре года она начала торговать лимо­надом и в двенадцать создала собственный лимонадный бренд

(продолж. стр. 44)

Вестник Амхёрста, осень 2005

5Несколько лет назад, сосредоточившись на Кордове, я этой статейки о выдающейся первокурснице почти и не заметил. Даже диск не собрался послушать.

Сейчас содрал полиэтилен, сунул диск в стерео, нажал «вкл.».

Долгая пауза, а затем — фортепиано.

Первые такты были пронзительны, настойчивы, стремитель­ны и уверенны — непостижимо, что пианистке всего четырна­дцать лет. Ноты рябили, на миг смягчались, яростно всплескивали пулеметным огнем.

Я слушал, текли минуты, и тут из-за двери донеслись тихие шаги по половицам.

Сэм. В последнее время она завела привычку просыпаться среди ночи. Повернулась дверная ручка, и на пороге возникла моя полусонная дочь в розовой ночнушке.

— Привет, зайка.

Протирая глаза, она лишь молча прошлепала ко мне. Сэм унаследовала красоту Синтии, в том числе и блондинистые ло­коны, от которых занимается дыхание, — явно позаимствованные у ангелочка из Сикстинской капеллы.

— Ты что тут делаешь? — спросила она тихо и серьезно.

— Работаю.

Она облокотилась на стол и принялась как-то странно брыкаться одной ногой. В этом состоянии она всегда гнулась, спле­тала руки, заводилась, будто беспрестанно играла в «твистер». Вгляделась в статью.

— Это кто?

— Александра.

— Кто это — Александра?

— Такая девушка, она в беде.

Сэм встревожилась:

— Она сделала плохое?

— Нет, зайка, не в такой беде. В загадочной.

— А какая загадка?

— Пока не знаю.

Так мы и общались. Сэм запускала вопросы в воздух, а я кидался за ними, пытался отвечать. Из-за железобетонного опекунского расписания Синтии и Сэмовой занятой жизни — походы в гости и на балет — я, к несчастью, виделся с нею мало. Последний раз — три с лишним недели назад, мы ходили в Бронксский зоопарк, где выяснилось, что любой равнинной го­рилле в «Лесах Конго» (включая четырехсотфунтового самца) она доверяет в сто раз больше, чем мне. И не без причин.

— Пошли. — Я поднялся. — Давай-ка в кровать.

Я протянул руку, но Сэм лишь нахмурилась — во взгляде безошибочно читалось сомнение. Похоже, она уже вычислила то, на что мне потребовалось сорок три года: взрослые, конечно, большие, но их знания, в том числе о себе самих, невелики. Игрушки кончились, когда Сэм было года три. И, точно невин­но осужденная, попросту очутившаяся не в том месте не в то время, она смирилась и решила стоически отсиживать свой срок (детство) под надзором бестолковых надзирателей (моим и Синтии) и дожидаться УДО.

— Пойдем-ка наверх, поищем твою облачную пижаму, годится? — спросил я.

Она энергично закивала и не сопротивлялась, когда я повел ее по коридору, а затем наверх, где она терпеливо уселась на кровать, пока я рылся в шкафу. Облачная пижама — из синей фланели, вся в кучевых облаках — мой единственный верный поступок. Я купил ее в модном детском магазине в СоХо, Сэм полюбила пижаму без памяти и порой плакала, если нельзя было в ней спать. Синтии и Ко. для обеспечения сна Сэм по их сто­рону фронта пришлось раздобыть вторую и даже третью культовую пижаму, что я полагал мелкой, но значимой личной победой.

Я перерыл весь шкаф и наконец отыскал пижаму на дальней полке. Театрально развернул — Сэм любит, когда я перед ней играю немое кино а-ля Рудольф Валентино. Мы надели пижаму, и я уложил Сэм в постель.

— Подоткни, — распорядилась она.

Я подоткнул.

— Оставить свет? — спросил я.

Она потрясла головой. Единственный ребенок на земле, который не боится темноты.

— Спокойной ночи, лап.

— Спокойной ночи, Скотт.

Она всегда звала меня Скотт — никаких «пап». Никак не вспомню, когда это началось, — истоки непостижимы, как с курицей и яйцом.

— Я тебя люблю больше...кактам было? — спросил я.

— Солнца плюс Луны. — Она закрыла глаза и волшебным образом мгновенно заснула.

Я вернулся в кабинет. Диск все играл — спонтанная, дикая музыка. Я сел за стол, перечитал статью из Амхёрста.

«На время забыть, как тебя зовут», — сказала Александра.

В смысле «Кордова». Наверняка.

«Он что-то делает с детьми». Что он сделал с собственной дочерью? Как она умудрилась погибнуть в двадцать четыре года — видимо, покончить с собой?

Я чувствовал, как оно просыпается вновь — темное подводное течение, что вновь тащит меня к Кордове. Черт с ней, с моей­злостью на него, хоть она еще и кипела, — это ведь к тому же мой шанс оправдаться. Если я опять выйду на охоту и докажу,что Кордова в самом деле хищник — а в душе я в этом не сомне­вался, — быть может, все потерянное вернется ко мне. Синтия, допустим, вряд ли, на это надеяться нельзя — зато карьера, репутация,жизнь.

И за пять лет кое-что изменилось, у меня есть зацепка. Александра.

Раздирает нутро самая мысль о том, что эта незнакомка, эта необузданная музыкальная волшебница ушла из нашего мира. Потеряна,утихомирена — очередная мертвая ветвь на корявом древе Кордовы.

Быть может, она и есть его неверная стезя.

Такова тактика скрытого нападения, описанная в «Искусстве войны» Сунь-цзы. Противник ожидает лобового удара. Гото­вится к нему, яростно его отбивает, и в результате потери тяже­лы, растрата жизненных ресурсов огромна — и ты побежден. Однако порой есть и другой подход, «неверная стезя». Противник не ждет, что ты изберешь ее, ибо путь этот извилист, коварен, зачастую противник и сам о нем не подозревает. Но если твоему войску удастся пройти этим путем, ты не просто окажешься у противника в тылу — ты проберешься в самое серд­це его, в святая святых.

«Ленточный червь пожирает собственный хвост, — предостерегал меня старый репортер. — Убивать бесполезно... Обер­нется вокруг сердца, выжмет всю кровь».

Да, я не выяснил, что с ним сталось, — но я знал и так. Наут­ро он, сколько ни ворчал, с неизбежностью восхода солнца выполз из постели, упаковал манатки и сел в автобус до проклятой деревни.

Он бы не смог отвернуться от истории.

Вот и я не могу.

6Миновало чуть больше недели, и в три часа ночи я вошел в автобус М102 до Гарлема (№ 5378, как велела Шерон Фальконе) и уединился на заднем сиденье.

Уж в этом-то автобусе в три часа ночи беседы шепотом и по­дозрительные перегляды никого не волнуют. Все пассажиры, какие есть, скорее всего, вымотаны до смерти, на приходе либо сами промышляют чем-нибудь сомнительным и тоже пылкооберегают свое инкогнито. Я так и не понял, как это Шерон такустроила, но, честное слово, шофер был тот же, что и на послед­нем нашем свидании лет девять назад.

С детективом Шерон Фальконе я познакомился в 1989 году: я был газетным салагой в «Нью-Йорк пост», а она — полицейской салагой на подхвате в деле бегуньи из Центральногопарка. Даже теперь, спустя двадцать с лишним лет, я знал о Ше­рон разве что обрывочные детали, хотя они окрашивали картину ярко, как кейджунские специи. Сорок шесть лет, живет в Куинсе одна, держит немецкую овчарку Харли. Последние десять лет работала в отделе убийств Северного Манхэттена — подразделении, которое помогало другим участкам с расследованием убийств, случившихся севернее Пятьдесят девятой улицы, — и усопшим жертвам служила верно, по-старомодному истово и самоотверженно.

Автобус свернул на запад, на Восточную Сто шестнадцатую, мимо заброшенных муниципальных домов, пустырей, ветхих церквей — СПАСЕНИЕ И ИЗБАВЛЕНИЕ, значилось на вывес­ке — и людей, околачивающихся на перекрестках.

Видимо, что-то не так. В прошлый раз Шерон к этому часу уже появилась. Я проверил телефон, но не было ни пропущенных звонков, ни сообщений. Наш разговор накануне особых надежд не внушал, и помощи Шерон, честно говоря, не обещала. Обронила:

— Завтра вечером. Там же, тогда же, — и повесила трубку.

Автобус свернул на проспект Малькольма Икс, я уже заподозрил, что Шерон меня надула, но тут мы резко затормозили у ветхого особняка, и я увидел одинокую фигуру на тротуаре. Двери открылись, и вот уже детектив Шерон Фальконе спешит ко мне — будто заранее знала, где я сижу.

Она не изменилась: те же 5 футов 3 дюйма, угрюма, губы тонки и неулыбчивы, нос кнопкой, кончик вздернут завитком древесной стружки. Не то чтобы непривлекательная. Однако странная. Смахивает на бледную монашку с портрета пятна­дцатого столетия во фламандском зале Метрополитен-музея. Одна беда: художникне вполнеосвоил человеческую анатомию, а потому наградил Шерон длинной шеей, асимметричными плечами и слишком маленькими ладошками.

Она скользнула на сиденье рядом со мной, оглядела других пассажиров, уронила под ноги черную сумку.

— Из всех эм-сто-вторых во всех городах мира ты заходишь в мой, — отметил я.

Она не улыбнулась.

— У меня мало времени.

Она расстегнула сумку и вручила мне белый конверт 8 × 10. Я извлек оттуда тоненькую пачку бумаг: первая страница — фотокопия досье.

«Дело № 21-24-7232».

— Как продвигается расследование? — спросил я, спрятав бумаги в конверт, а конверт в карман.

— Расследует пятый участок. Им по сто человек на дню зво­нят. Анонимы, но по делу ни слова. На той неделе Александру видели в «Макдональдсе» в Чикаго. Тремя днями раньше — в ночном клубе в Майами. Уже два признания в убийстве набралось.

— А это убийство?

Шерон покачала головой:

— Нет. Она прыгнула.

— Ты уверена?

Она кивнула:

— Никаких следов борьбы. Ногти чистые. Сняла ботинки и носки, поставила на край. Методично готовилась — очень похоже на суицид. Вскрытия не было. Даже не знаю, будет ли.

— А почему не будет?

— Семейный адвокат отбивается зубами и когтями. Религиозные запреты, все такое. Для еврея осквернение тела — кощунство. — Она нахмурилась. — Я заметила, в деле не хватает пары снимков. Торс, спереди и сзади. Я так думаю, хранят отдельно, чтоб какой урод не слил «Дымящемуся пистолету».

— Причина смерти?

— Как у всех прыгунов. Обильное кровотечение. Перелом шеи, рваные раны сердца, множественные переломы ребер и перелом черепа. Пролежала мертвая несколько дней. С месяц назад поступила в какую-то пафосную частную клинику на севере. Оттуда сообщили о ее исчезновении. За десять дней до прыжка.

Я вытаращился:

— Почему? Она сбежала?

Шерон кивнула:

— Медсестра подтвердила, что в одиннадцать вечера Александра была в палате, свет не горел. А в восемь утра ее уже не было. И зафиксирована всего одной камерой слежения — какой-то бред, клиника напичкана камерами, как Пентагон. Лица не видно. Просто девушка в белой пижаме бежит по газону. И с ней мужчина.

— Кто?

— Неизвестно.

— Почему она легла в клинику? Наркотики?

— По-моему, никто так и не знает, что с ней было. Там в кон­верте медицинское освидетельствование.

— Когда клиника заявила о пропаже?

— Тридцатого сентября. В рапорте есть.

— А прыгнула она?..

— Поздно вечером десятого октября. Одиннадцать вечера, полночь.

— И где она шлялась эти полторы недели?

— Никто не в курсе.

— А на кредитках ее шевелилось что-нибудь?

Шерон помотала головой:

— И мобильный тоже был отключен. Догадалась не включать. Видимо, не хотела, чтоб ее нашли. За все десять дней ее точно видели всего раз. Когда обнаружили тело, она была в джинсах и футболке. В кармане пластиковый номерок. Сзади дерево выгравировано. Выяснили, откуда взялся, — из ресторана «Времена года». Знаешь, заведеньице на Парк-авеню?

Я кивнул. «Времена года» — один из самых дорогих ресторанов города, говоря точнее — заповедник редкой дикой фауны. Платишь непомерный входной взнос ($45 за крабовые тефтели), дабы понаблюдать — но ни в коем случае не потревожить — процесс питания и боевые ритуалы нью-йоркских при­вилегированных и властительных кругов, демонстрирующих узнаваемые признаки своей видовой принадлежности: закаменевшие лица, ширящиеся плеши, стального оттенка костюмы.

— Девчонка-гардеробщица ее опознала, — пояснила Шерон. — Александра пришла около десяти, но спустя несколько минут убежала без пальто и уже не вернулась. А через пару часов прыгнула.

— Наверное, встречалась с кем-то.

— Неизвестно.

— Но следствие пошурует?

— Нет. Тут же нет преступления. — Шерон пронзила меня взглядом. — Чтобы добраться до шахты лифта, ей надо было войти в заброшенный дом, а там известный сквот, «Висячие сады». С крыши она пролезла в потолочный люк — а он шириною в фут. Мало таких субтильных, кто туда протиснется, и тем более невозможно, если держать кого-то, а тот отбивается. Всё прочесали на предмет следов. Никаких признаков того, что Александра была не одна.

Шерон не сводила с меня изучающего — нет, пожалуй, следовательского — взгляда: ее карие глаза методично ползали по моему лицу — вероятно, по таким же квадратам, какие она при­меняла в работе поисковых партий.

— А теперь настал момент спросить, зачем тебе эта информация, — сказала она.

— Кое-какие неоконченные дела. Ты не парься.

Шерон сощурилась:

— Знаешь, что говорил Конфуций?

— Напомни.

— «Перед тем как мстить, вырой две могилы».

— Мне всегда казалось, что мудрость древних китайцев сильно переоценена.

Я вручил Шерон конверт. Три тысячи долларов. Она сунула конверт в сумку, застегнула молнию.

— Как твой пес? — спросил я.

— Умер три месяца назад.

— Как жалко.

Она отбросила шипастую челку со лба, смерила взглядом старика, только что севшего в автобус.

— Все хорошее кончается, — сказала она. — Ну, все на этом?

Я кивнул. Она накинула ремень сумки на плечо, собралась уже встать, но тут меня запоздало осенило, и я схватил ее за за­пястье.

— А предсмертная записка? — спросил я.

— Не нашли.

— Кто опознал Александру в морге?

— Адвокат. От родных ни слова. Говорят, их нет в стране. Путешествуют.

Скривившись — с сожалением, но без особого удивления, — она встала и направилась к передней двери. Шофер тотчас затормозил. Несколько секунд — и Шерон уже шагала по тротуа­ру, не столько шла, сколько перла: плечи ссутулены, взгляд уставлен под ноги. Автобус рыгнул, покатил дальше, и Шерон обернулась смутной тенью, что скользит мимо запертых магазинов и закрытых витрин; резкий поворот — и она пропала.

Около 15:22 13 октября 2011 г. генеральный подрядчик Энтони Пеллмен прибыл в д. 9 по Мотт-стрит с целью инспектирования здания. По причине договорных разногласий работы по капитальному ремонту были приостановлены на 7 дней, и Пеллмен прибыл осмотреть место проведения работ перед их возобновлением 14 октября. Войдя, Пеллмен почувствовал неприятный запах, провел поиски и в заброшенной шахте грузового лифта обнаружил тело, похожее на женское. Пеллмен позвонил в службу спасения и оповестил правоохранительные органы.

Покойная, обнаруженная полицейским Джозефом Андерсоном, первым прибывшим на место, была одета, худощава, с темными волосами и лежала на левом боку, в направлении приблиз. с юго-востока на северо-восток. При поверхностном осмотре отмечены следы массивного кровотечения. Серьезная травма черепа с левой стороны. Слева возможен вывих челюсти и плеча. Под областью головы и шеи следы обильного кровотечения. Пятно сухое, красно-коричневое, ок. 22 × 18 дюймов. По результатам осмотра, покойная упала с большой высоты и истекла кровью на месте, где была обнаружена. На лицевой области слева отмечается кровоподтек. Судя по имеющимся признакам, смерть наступила минимум за 48 ч. до обнаружения тела.На лице первые признаки разложения. Ладони открыты, характерные повреждения, полученные в процессе самообороны, отсутствуют.

Покойная была одета в темно-синие джинсы и черную футболку с изображением ангела на груди. Ноги босые, на подъеме правой стопы видна татуировка. Украшения отсутствуют. Оружие не обнаружено.

На верхнем этаже д. 9 по Мотт-стрит, семью этажами выше расположения тела, обнаружена пара черных ботинок и черные носки, очевидно принадлежавшие покойной. При первичном осмотре следов преступления не обнаружено. За отсутствием лестницы или лифта покойная предположительно попала к отверстию шахты, проникнув в здание через световой люк с крыши д. 203 по Уорт-стрит, т. е. из «Висячих садов», известного сквота и места проживания крэк-кокаинистов.

7— Это кыто?

Царапучий женский голос в домофоне — нечленораз­дельный, с густым русским акцентом.

— Скотт Макгрэт, — повторил я, склонившись к крошечной­ черной видеокамере над дверными звонками. — Я друг Вольф­ганга. Он меня ждет.

Что вранье. Утром, от корки до корки прочтя досье Александ­ры Кордовы, я три часа с собаками искал Вольфганга Бекмана — киноведа, профессора, бешеного кордовита, автора шести книг о кино, в том числе популярной работы «Американская маска» — о фильмах ужасов.

Я сунулся в Коламбию, в кабинет Бекмана в Додж-холле, узнал его расписание, из которого, впрочем, следовало, что в этом семестре у него всего один курс, «Темы ужаса в американ­ском кинематографе», по вторникам в семь вечера. Я позвонил ему на работу и на мобильный, но включилась голосовая поч­та, а с учетом нашей последней встречи больше года назад — когда Бекман не просто пожелал мне сгнить в аду, но вдобавок, расхрабрившись от водки, дважды пьяно на меня замахнулся — я понимал, что он скорее перезвонит папе римскому. (Бек­ман истово ненавидел две вещи в этой жизни: сидеть в первых трех рядах в кинотеатре и католическую церковь.) Последний шанс — явиться сюда, в ветхий дом на углу Риверсайд-драйв и Западной Восемьдесят третьей, где я провел немало вечеров в кротовьей норе, заменявшей Бекману квартиру, слушая его лекции в обществе стаи кошек и толпы студентов, которые впитывали каждое его слово, точно котята, лакающие сметану.

К моему удивлению, раздался скрежет, громко зажужжало — и меня впустили.

На мой стук дверь с потускневшими цифрами «506» открыла крохотная женщина. Черная стрижка сидела у нее на голове,­ как колпачок на авторучке. Очередная домработница Бекмана. С тех пор как много лет назад его возлюбленная жена Вера умерла от рака, Бекман, решительно неспособный сам о себе по­заботиться, нанимал для этой цели многочисленных русских дюймовочек.

Все они были равно низкорослы, суровы и немолоды; голубые глаза, обветренные руки, крашеные волосы оттенка ненату­ральной карамели, душа сочится большевистским «даше не ду­май». Два года назад была Мила в потертых джинсах и футбол­ках со стразами — она неумолчно повествовала о сыне, оставшемся в Беларуси. (Все прочие ее речи, не касавшиеся Сергея, в основном сводились к единственному слову «ньет».)

У этой наблюдался ястребиный нос, розовые хозяйственные перчатки и черный резиновый фартук, в каких щеголяют сварщики на сталелитейных заводах. Похоже, она так нарядилась, дабы вымыть пол у Бекмана в кухне.

— Он шидет вас-с? — Она смерила меня взглядом. — Он у сытоматолога.

— Он просил зайти и подождать.

Она недоверчиво сощурилась, но толкнула дверь.

— Хочите тчай? — вопросила она.

— Благодарю вас.

Напоследок одарив меня неодобрительным взглядом, она исчезла в кухне, а я направился в гостиную.

Гостиная не изменилась. По-прежнему темная и угрюмая, пахнет грязными носками, сырой гнилью и кошками. Поблекшие ирисы на обоях, потолок прогибается, как диванное дно, — в квартире Бекмана неотступно чудилось, что из-под половиц вот-вот проступит вода. Я в жизни не бывал в настолько отдраенной квартире (Бекмановы домработницы всегда вооружены шваброй и ведром, банками лизола, салфетками с клороксом), так отчетливо смахивающей на болото в глуши Эверглейдс.

По краю каминной полки выстроились фотографии. Они тоже не изменились. Цветной портрет Веры в день свадьбы — счастливая, вся светится. Рядом портрет Марлоу Хьюз с авто­графом — легендарная красотка, вторая жена Кордовы, блиста­ла в «Дитяти любви». Дальше — сын Бекмана, Марвин, в день выпуска с юридического факультета; удивительно, до чего нор­мальный на вид юнец. Затем кадр из «Тисков для пальцев» — Эмили Джексон разглядывает таинственный дипломат мужа; и наконец, индоподобный Бекман на троне — довольный будда на ступеньках библиотеки Лоу в Коламбии, окруженный полусотней восхищенных студентов.

Постер справа от камина — морщинистый и мятый кор­довитский глаз крупным планом — висел здесь, сколько я знал Бекмана. Тот содрал постер со стены на станции «Пигаль» в 1987 году, возвращаясь с заповедного киносеанса в парижских катакомбах, где показывали «Ночами все птицы черны», — одно из первых мероприятий такого рода. Внизу от руки нацарапано место встречи: «Самовластный смертоносный совершенный 48°48′21,8594″ с. ш. 2°18′33,3888″ в. д. 1111870300».

В углу стоял деревянный стол, а на нем Бекманов старый «мак». И он гудел, то есть был включен.

— Ваш тчай.

За моей спиной возникла домработница. Толкнула поднос по кофейному столику, прожгла меня взглядом, отпихнула чер­ную китайскую шкатулку и груду газет, а затем вновь отбыла.

Я подождал, пока она вернется к уборке, и ткнул в клавиату­ру. Не то чтобы я, сунувшись в компьютер невинного человека, собою гордился, но в любви и на войне все средства хороши.

Я открыл «Файрфокс», заглянул в «Показать весь журнал».

Челюстно-лицевая хирургия осложнения — Поиск «Гугл»

Удаление зуба какие возможны проблемы — Поиск «Гугл»

Побочное действие новокаина — Поиск «Гугл»

«Нью рипаблик» онлайн

«Нью-Йорк пост»

Бесплатные знакомства для людей со всего мира soulmates.ru

Русский разговорник

Александра Кордова — Поиск «Гугл»

«Александра Кордова найдена мертвой» — nytimes.com

А дальше просто: blackboards.onion.

Я кликнул. Сайт загрузился не сразу, на заглавной странице туманный лес — я узнал первый кадр из «Подожди меня здесь». Адрес длинный, но в череде символов и знаков пунктуа­ции прятались три ключевых слова: «самовластный смерто­носный совершенный».

«Черная доска», веб-сайт поклонников Кордовы в глубокой паутине. Вход жестко охраняется, только для авторизованных кордовитов. Секретный адрес, анонимный интернет, зайти можно только «Тором», «Гугл» не найдет, обычный браузер не доберется. Несколько лет назад, когда мы только познакомились, я пытался выцыганить у Бекмана адрес, но успеха не достиг. Он говорил, что это «последний укромный уголок», черная дыра, где поклонники могут не только вдоволь толковать о Кордове, но, не боясь осуждения, выражать любые сумеречные­ порывы и мечты.

Зазвенели ключи, грохнула входная дверь. На пол упала швабра. Надо думать, госпожа Толстая уведомляет Бекмана, что к нему явился визитер.

Я быстренько сфотографировал адрес на «блэкберри», закрыл браузер и попятился к каминной полке, как раз когда по половицам застучали торопливые шаги.

— Мудак! — взревели у меня за спиной.

В дверях стоял Бекман. На нем был туго затянутый поясом тренч, в котором друг мой походил на картошину в вощенке.

— Вон.

— Погоди...

— Я же ясно сказал в прошлый раз: ты для меня умер. Ольга! Звони в полицию, скажи, что к нам вломился опасный человек.

— Я хочу мириться.

— Какой мир, если дружба взорвана к чертям собачьим?

— Ну что за глупости?

Он прожег меня взглядом:

— Предательство — не глупости. От него империи рушатся.­

Он расстегнул пояс, швырнул тренч на кресло — получилось драматично, будто испанский матадор отбрасывает крас­ный плащ, — и направился ко мне. Спасибо небесам, не заметил, что в углу светится включенный монитор.

Бекман, конечно, кипел, но физическое устрашение ему не по зубам. На нем были серые костюмные брюки (штанины коротки) и круглые очки в золотой оправе, за которыми моргали добрые глазки, — ни дать ни взять бурундук. И волосы чрезмерно возбудимые: им прямо не терпелосьначать, и начинались они в двух дюймах над бровями. Правая щека мощно распухла, словно туда напихали ватных шариков.

— Я хочу поговорить про Александру, — сказал я.

От этого имени он вздрогнул, словно от удара оголеннымэлектрическим проводом. Что-то буркнул, отошел, плюхнулсяв кресло, и оно вяло изобразило подушку-пукалку. Бекман снял туфли, забросил ноги — в ярко-желтых носках в ромбик — на кожаную тахту.

— Сандра Кордова, — произнес он, растирая обвислую нановокаиненную щеку. Затем рявкнул через плечо: — Ольга!

Она выросла на пороге с телефоном — очевидно, беседовала с полицией.