Erhalten Sie Zugang zu diesem und mehr als 300000 Büchern ab EUR 5,99 monatlich.
Федор Сологуб (настоящее имя Федор Кузьмич Тетерников; 1863—1927) — выдающийся русский поэт и прозаик, главный представитель символистско-декадентского направления в литературе конца XIX — начала XX века. Его творчество отличается глубоким пессимизмом, мрачным восприятием жизни и заостренным вниманием к теме смерти. Сологуб создал уникальный поэтический мир, в котором доминируют символы безысходности, отчаяния и обреченности.Настоящее издание представляет собой собрание лучших рассказов и пьес Сологуба, в которых его эротический элемент проявляется наиболее ярко. В сборник вошли такие рассказы, как "Красота", "Мудрые девы", "Милый паж", "Царица поцелуев", "Смерть по объявлению", "День шестьдесят седьмой", "Красногубая гостья", "Наивные встречи", "Путь в Дамаск", "Неутомимость", "Помнишь, не забудешь", "Турандина", "Дама в узах" и "Звериный быт". Эти произведения исследуют темные уголки человеческой души, обнажая скрытые страсти и внутренние конфликты.Особое внимание уделяется пьесам "Любви!" и "Ванька-ключник и паж Жеан", в которых сексуальные мотивы приобретают наиболее отчетливое звучание. Книга станет настоящим открытием для тех, кто ценит глубокую психологическую прозу и поэзию с элементами символизма и декаданса.
Sie lesen das E-Book in den Legimi-Apps auf:
Seitenzahl: 319
Das E-Book (TTS) können Sie hören im Abo „Legimi Premium” in Legimi-Apps auf:
Ähnliche
Сологуб Ф./Царица поцелуев: Сборник
ISBN 978-5-486-02428-3
Федор Сологуб (настоящее имя Федор Кузьмич Тетерников; 1863—1927) — выдающийся русский поэт и прозаик, главный представитель символистско-декадентского направления в литературе конца XIX — начала XX века. Его творчество отличается глубоким пессимизмом, мрачным восприятием жизни и заостренным вниманием к теме смерти. Сологуб создал уникальный поэтический мир, в котором доминируют символы безысходности, отчаяния и обреченности.
Настоящее издание представляет собой собрание лучших рассказов и пьес Сологуба, в которых его эротический элемент проявляется наиболее ярко. В сборник вошли такие рассказы, как "Красота", "Мудрые девы", "Милый паж", "Царица поцелуев", "Смерть по объявлению", "День шестьдесят седьмой", "Красногубая гостья", "Наивные встречи", "Путь в Дамаск", "Неутомимость", "Помнишь, не забудешь", "Турандина", "Дама в узах" и "Звериный быт". Эти произведения исследуют темные уголки человеческой души, обнажая скрытые страсти и внутренние конфликты.
Особое внимание уделяется пьесам "Любви!" и "Ванька-ключник и паж Жеан", в которых сексуальные мотивы приобретают наиболее отчетливое звучание. Книга станет настоящим открытием для тех, кто ценит глубокую психологическую прозу и поэзию с элементами символизма и декаданса.
РАССКАЗЫ
КРАСОТА
I
В строгом безмолвии вечереющего дня Елена сидела одна, прямая и неподвижная, положив на колени белые, тонкие руки. Не наклоняя головы, она плакала; крупные, медленные слезы катились по ее лицу, и темные глаза ее слабо мерцали.
Нежно любимую мать схоронила она сегодня, и так как шумное горе и грубое участие людское были ей противны, то она на похоронах, и раньше, и потом, слушая утешения, воздерживалась от плача. Она осталась наконец одна, в своем белом покое, где все девственно чисто и строго,— и печальные мысли исторгли из ее глаз тихие слезы.
Еленино платье, строгое и черное, лежало на ней печально,— как будто, облекая Елену в день скорби, не могла равнодушная одежда не отражать ее омраченной души. Елена вспоминала покойную мать,— и знала, что прежняя жизнь, мирная, ясная и строгая, умерла навсегда. Прежде чем начнется иное, Елена холодными слезами и неподвижной грустью поминала прошлое.
Ее мать умерла не старая. Она была прекрасна, как богиня древнего мира. Медленны и величавы были все ее движения. Ее лицо было как бы обвеяно грустными мечтами о чем-то навеки утраченном или о чем-то желанном и недостижимом. Уже на нем давно, предвещательница смерти, ложилась темная бледность. Казалось, что великая усталость клонила к успокоению это прекрасное тело. Белые волосы между черными все заметнее становились на ее голове, и странно было Елене думать, что ее мать скоро будет старухой...
Елена встала, подошла к окну и медленно отодвинула тяжелый занавес, чтобы рассеять сумерки, которых она не любила. Но и оттуда, извне, томил ее взоры серый и тусклый полусвет,— и Елена опять села на свое место и терпеливо ждала черной ночи и плакала медленными и холодными слезами.
И наконец настала ночь, в комнату принесли огонь, и Елена снова подошла к окну. Густая темнота окутывала улицу. Бедные и грубые предметы скучной обычности скрывались в черном покрове ночи,— и было что-то торжественное в этой печальной черноте. Против окна, у которого стояла Елена, слабо виднелся, на другой стороне улицы, при свете редких фонарей, маленький, кирпично-красный дом кузнеца. Фонари стояли далеко от него,— он казался черным.
Вдруг из раскрытой кузницы к воротам пронеслась медленно громадная красная искра, и мрак вокруг нее словно сгустился,— это кузнец пронес по улице кусок раскаленного железа. Внезапная зажглась радость в Елениной душе и заставила Елену тихо засмеяться,— в просторе безмолвного покоя пронесся звонкий и радостный смех.
И когда прошел кузнец и скрылась красная в черном мраке искра,— Елена удивилась своей внезапной радости и удивилась тому, что она все еще нежно и трепетно играет в ее душе. Почему возникает, откуда приходит эта радость, исторгающая из груди смех и зажигающая огни в глазах, которые только что плакали? Не красота ли радует и волнует? И не всякое ли явление красоты радостно?
Мгновенная пронеслась она во мраке, рожденная от грубого вещества, и погасла, как и надлежит являться и проходить красоте, радуя и не насыщая взоров своим ярким и преходящим блеском...
Елена вышла в неосвещенный зал, где слабо пахло жасмином и ванилью, и открыла рояль; торжественные и простые мелодии полились из-под ее пальцев, и ее руки медленно двигались по белым и черным клавишам.
II
Елена любила быть одна, среди прекрасных вещей в своих комнатах, в убранстве которых преобладал белый цвет, в воздухе носились легкие и слабые благоухания, и мечталось о красоте так легко и радостно. Все благоухало здесь едва различными ароматами: Еленины одежды пахли розами и фиалками, драпировки — белыми акациями; цветущие гиацинты разливали свои сладкие и томные запахи. Было много книг,— Елена читала много, но только избранные и строгие творения.
С людьми Елене было тягостно,— люди говорят неправду, льстят, волнуются, выражают свои чувства преувеличенным и неприятным способом. В людях много нелепого и смешного: они подчиняются моде, употребляют зачем-то иностранные слова, имеют суетные желания. Елена была сдержанна с людьми и не могла любить ни одного из тех, кого встречала. Одна только была, которая стоила любви, мать,— потому что она была спокойная, прекрасная и правдивая. Елена хотела бы, чтобы и все люди стали когда-нибудь такими же, чтобы они поняли, что одна есть цель в жизни — красота, и устроили себе жизнь достойную и мудрую...
Горели лампы,— их свет разливался неподвижно-ясно и бело. Пахло розой и миндалем. Елена была одна.
Она замкнула дверь на ключ, зажгла перед зеркалом свечи и медленно обнажила свое прекрасное тело.
Вся белая и спокойная, стояла она перед зеркалом и смотрела на свое отражение. Отсветы от ламп и от свеч пробегали по ее коже и радовали Елену. Нежная, как едва раскрывшаяся лилия с мягкими, еще примятыми листочками, стояла она, и безгрешная алость разливалась по ее девственному телу. Казалось, что сладкий и горький миндальный запах, веющий в воздухе, исходит от ее нагого тела. Сладостное волнение томило ее, и ни одна нечистая мысль не возмущала ее девственного воображения. И нежные грезились ей, и безгрешные поцелуи, тихие, как прикосновение полуденного ветра, и радостные, как мечты о блаженстве.
Радостна была для Елены обнаженная красота ее нежного тела,— Елена смеялась, и тихий смех ее звучал в торжественной тишине ее невозмутимого покоя.
Елена легла грудью на ковер и вдыхала слабый запах резеды. Здесь, внизу, откуда странно было смотреть на нижние части предметов, ей стало еще веселей и радостней. Как маленькая девочка, смеялась она, перекатываясь по мягкому ковру.
III
Много дней подряд, каждый вечер, любовалась Елена перед зеркалом своей красотой,— и это не утомляло ее. Все бело в ее горнице,— и среди этой белизны мерцали алые и желтые тоны ее тела, напоминая нежнейшие оттенки перламутра и жемчуга.
Елена поднимала руки над головой и, приподнимаясь, вытягивалась, изгибалась и колебалась на напряженных ногах. Нежная гибкость ее тела веселила ее. Ей радостно было смотреть, как упруго напрягались под нежной кожей сильные мускулы прекрасных ног.
Она двигалась по комнате, нагая, и стояла, и лежала, и все ее положения, и все медленные движения ее были прекрасны. И она радовалась своей красоте, и проводила, обнаженная, долгие часы,— то мечтая и любуясь собой, то прочитывая страницы прекрасных и строгих поэтов...
В чеканной серебряной амфоре белела благоуханная жидкость: Елена соединила в амфоре ароматы и молоко. Елена медленно подняла чашу и наклонила ее над своей высокой грудью. Белые, пахучие капли тихо падали на алую, вздрагивающую от их прикосновения, кожу. Запахло сладостно ландышами и яблоками. Благоухания обняли Елену легким и нежным облаком...
Елена распустила длинные черные волосы и осыпала их красными маками. Потом белая вязь цветов поясом охватила гибкий ее стан и ласкала ее кожу. И прекрасны были благоуханные эти цветы на обнаженной красоте ее благоуханного тела.
Потом она сняла с себя цветы и опять собрала волосы высоким узлом, облекла свое тело тонкой одеждой и застегнула ее на левом плече золотой пряжкой.
Сама она сделала для себя эту одежду из тонкого полотна, так что никто еще не видел ее.
Елена легла на низкое ложе, и сладостные мечтания проносились в ее голове,— мечтания о безгрешных ласках, о невинных поцелуях, о нестыдливых хороводах на орошенных сладостной росой лугах, под ясными небесами, где сияет кроткое и благостное светило.
Она глядела на свои обнаженные ноги,— волнистые линии голеней и бедер мягко выбегали из-под складок короткого платья. Желтоватые и алые нежные тоны на коже рядом с однообразной желтоватой белизной полотна радовали ее взоры. Выдающиеся края косточек на коленях и столах и ямочки рядом с ними — все осматривала Елена любовно и радостно и осязала руками,— и это доставляло ей новое наслаждение.
IV
Однажды вечером Елена забыла запереть дверь перед тем, как раздеться. Обнаженная, она стояла перед зеркалом, подняв руки над головой.
Вдруг приотворилась дверь. В узком отверстии показалась голова,— это заглянула горничная Макрина, смазливая девица с услужливо-лукавым выражением на румяном лице. Елена увидела ее в зеркале. Это было так неожиданно. Елена не сообразила, что ей сделать или сказать, и стояла неподвижно. Макрина скрылась сейчас же, так же бесшумно, как и появилась. Можно было подумать, что она и не подходила к двери, что это только так привиделось.
Елене стало досадно и стыдно. Хотя она едва только успела бросить взгляд на Макрину, но ей уже казалось, что она видела промелькнувшую на Макринином лице нечистую улыбку. Елена поспешно подошла к двери и заперла ее на ключ. Потом она легла на низком и мягком ложе и думала печально и смутно...
Досадные подозрения раскрывались в ней...
Что скажет о ней Макрина? Теперь она, конечно, пошла в людскую и там рассказывает кухарке, шепотом, с гадким смехом. Волна стыдливого ужаса пробежала по Елене. Ей вспомнилась кухарка Маланья,— румяная, молодая бабенка, веселая, с лукавым смешком...
Что же теперь говорит Макрина? Елене казалось, что кто-то шепчет ей в уши Макринины слова:
— И вижу это я сквозь щелку,— стоит барышня перед зеркалом в чем мать родила,— вся как есть совсем выпялимшись.
— Да что ты! — восклицает Маланья.
— Вот ей-богу! — говорит Макрина.— Вся голая, и фигуряет, и фигуряет,— и этак-то повернется, и так-то...
Макрина топчется на месте, представляя барышню, и обе хохочут. Циничные, грубые слова звучали с беспощадно-гнусной ясностью; от этих слов и от грубого смеха горничной и кухарки Еленино лицо покрылось жгучим румянцем стыда и обиды.
Она чувствовала стыд во всем теле,— он разливался пламенем, как снедающая тело болезнь. Долго Елена лежала неподвижная, в каком-то странном и тупом недоумении,— потом стала медленно одеваться, хмуря брови, как бы стараясь решить какой-то трудный вопрос, и внимательно рассматривая себя в зеркале.
V
В следующие за тем дни Макрина держала себя так, как будто она тогда и не видела ничего и даже не приходила,— и это ее притворство раздражало Елену. И потому уже все в Макрине, что было и раньше, но чего не замечала Елена, теперь стало ей противно. Неприятно было одеваться и раздеваться при Макрине, принимать ее услуги, слушать ее льстивые слова, которые прежде терялись в лепечущих звуках водяных струек, плещущих об Еленино тело, а теперь поражали слух.
И в первый раз, когда Макрина заговорила по-прежнему, Елена вслушалась в ее слова и дала возможность своему раздражению.
Утром, когда Елена входила в ванну, Макрина, поддерживая ее под локоть, сказала со льстивой улыбкой:
— В такую милочку, как вы, кто не влюбится! Разве у кого глаз нет, тот только не заметит. Что за ручки, что за ножки!
Елена покраснела.
— Пожалуйста, перестаньте,— резко сказала она.
Макрина взглянула на нее с удивлением, опустила глаза и потом,— или это только показалось Елене? — легонько усмехнулась. И эта усмешка еще более раздражила Елену,— но уже она овладела собой и промолчала...
Упрямо, без прежнего радования, с какими-то злыми думами и опасениями Елена продолжала каждый день обнажать свое прекрасное тело и смотреть на себя в зеркало. Она делала это даже чаще, чем прежде, не только вечером, при свете ламп, но и днем, опустив занавесы. Теперь она уже не забывала опускать портьеры, чтобы не подсматривали и не подслушивали ее снаружи, и при этом стыд делал все ее движения неловкими.
Уже не таким, как прежде, прекрасным казалось теперь Елене ее тело. Она в этом теле находила недостатки,— старательно отыскивала их. Чудилось в нем нечто отвратительное,— зло, разъедающее и позорящее красоту, как бы налет какой-то, паутина или слизь, которая противна и которую никак не стряхнуть.
Елене часто казалось, что на ее обнаженном теле тяжко лежат чьи-то чужие и страшные взоры. Хотя никто не смотрел на нее, но ей казалось, что вся комната на нее смотрит, и от этого ей делалось стыдно и жутко.
Было ли это днем,— Елене казалось, что свет бесстыден и заглядывает в щели из-за занавеса острыми лучами, и смеется. Вечером — безокие тени из углов смотрели на нее и зыбко двигались, и эти их движения, которые производились трепетавшим светом свеч, казались Елене беззвучным смехом над ней. Страшно было думать об этом беззвучном смехе, и напрасно убеждала себя Елена, что это обыкновенные неживые и незначительные тени,— их вздрагивание намекало на чуждую, недолжную, издевающуюся жизнь.
Иногда внезапно возникало в воображении чье-то лицо, обрюзглое, жирное, с гнилыми зубами,— и это лицо похотливо смотрело на нее маленькими, отвратительными глазами.
И на своем лице Елена порой видела в зеркале что-то нечистое и противное и не могла понять, что это.
Долго думала она об этом и чувствовала, что это не показалось ей, что в ней родилось что-то скверное, в тайниках ее опечаленной души, меж тем как в теле ее, обнаженном и белом, подымалась все выше горячая волна трепетных и страстных волнений.
Ужас и отвращение томили ее.
И поняла Елена, что невозможно ей жить со всем этим темным на душе. Она думала: «Можно ли жить, когда есть грубые и грязные мысли? Пусть они и не мои, не во мне зародились,— но разве не моими стали эти мысли, как только я узнала их? И не все ли на свете мое, и не все ли связано неразрывными связями?»
VI
В гостиной у Елены сидел Ресницын, молодой человек, по-модному одетый, несколько вялый, но совершенно влюбленный в себя и уверенный в своих достоинствах. Его любезности сегодня не имели никакого успеха у Елены, как и раньше, впрочем. Но прежде она выслушивала его с той общей и безличной благосклонностью, которая привычна для людей так называемого «хорошего общества». Теперь же она была холодна и молчалива.
Ресницын чувствовал себя выбитым из колеи, а потому сердился и нервно играл моноклем. Он не прочь был бы назвать Елену невестой, и ее холодность казалась ему грубостью. А Елену более, чем когда-либо прежде, утомляло в его разговоре легкомысленное порхание с предмета на предмет. Она сама говорила всегда сжато и точно, и всякое многоречие людское было ей тягостно. Но люди почти все таковы,— распущенные, беспорядочные.
Елена спокойно и внимательно смотрела на Ресницына, как бы находя в нем какое-то печальное соответствие своим горьким мыслям. Неожиданно для него она спросила:
— Вы любите людей?
Ресницын усмехнулся небрежно, с видом умственного превосходства, и сказал:
— Я сам человек.
— Да себя-то вы любите? — опять спросила Елена.
Он пожал своими узенькими плечами, саркастически усмехнулся и сказал притворно-вежливым тоном:
— Люди вам не угодили? Чем, позвольте спросить!
Видно было, что он чувствует себя оскорбленным за людей тем, что Елена допускает возможность и не любить их.
— Разве можно любить людей? — спросила Елена.
— Почему же нельзя? — изумленно переспросил он.
— Они сами себя не любят,— холодно говорила Елена,— да и не за что. Они не понимают того, что одно достойно любви,— не понимают красоты. О красоте у них пошлые мысли, такие пошлые, что становится стыдно, что родилась на этой земле. Не хочется жить здесь.
— Однако же вы живете здесь! — сказал Ресницын.
— Где же мне жить! — холодно промолвила Елена.
— Где же люди лучше? — спросил Ресницын.
— Да они везде одинаковы,— ответила Елена, и легкая презрительная усмешка мелькнула на ее губах.
Ресницын не понимал. Разговор этот стеснял его, казался ему неприличным и странным. Он поспешил распрощаться и уйти.
VII
Вечерело. Елена была одна.
На тихом воздухе ее покоя ванильный запах гелиотропа не смешивался с медовым ароматом черемухи и со сладкими благоуханиями роз и побеждал их.
«Построить жизнь по идеалам добра и красоты! С этими людьми и с этим телом! — горько думала Елена.— Невозможно! Как замкнуться от людской пошлости, как уберечься от людей! Мы все вместе живем, и как бы одна душа томится во всем многоликом человечестве. Мир весь во мне. Но страшно, что он таков, каков он есть,— и как только его поймешь, так и увидишь, что он не должен быть, потому что он лежит в пороке и во зле. Надо обречь его на казнь, и себя с ним».
Тоскующие Еленины глаза остановились на блестящем предмете, красивой игрушке, брошенной на стол.
«Как это просто! — подумала она.— Вот, довольно хоть бы этого ножа».
Тонкий позолоченный кинжал, из тех, которые иногда употребляются для разрезывания книг, с украшенной искусной резьбой рукоятью и с обоюдоострым лезвием, лежал на ее письменном столе. Елена взяла его в руки и долго любовалась им. Она купила его недавно, не потому, что он был ей нужен,— нет, ее взоры привлек странный, запутанный узор резьбы на рукояти.
«Прекрасное орудие смерти»,— подумала она и улыбнулась. Улыбка ее была спокойная и радостная, и мысли в голове у ней проходили ясные и холодные.
Она встала,— и кинжал блестел в ее опущенной, обнаженной руке, на складках ее зеленовато-желтого платья. Она ушла в свою опочивальню и на подушках, лезвием к изголовью, положила кинжал. Потом надела она белое платье, от которого томно и сладостно пахло розами, опять взяла кинжал и легла с ним на постель, поверх белого одеяла. Ее белые башмаки упирались в подножие кровати. Она полежала несколько минут неподвижно, с закрытыми глазами, прислушиваясь к тихому голосу своих мыслей. Все в ней было ясно и спокойно, и только темное томило ее презрение к миру и к здешней жизни.
И вот,— как будто кто-то повелительно сказал ей, что настал ее час. Медленно и сильно вонзила она в грудь,— прямо против ровно бившегося сердца, кинжал до самой рукояти,— и тихо умерла. Бледная рука разжалась и упала на грудь, рядом с рукоятью кинжала.
МУДРЫЕ ДЕВЫ
В украшенном цветами и светлыми тканями покое Девы ждали Жениха. Их было десять, они были юны и прекрасны, и были среди них Мудрые девы, и были Неразумные1.
Вечер отгорел и погас, как погасает в небе каждый вечер. Дыхание темно-синего холода простерлось над землей, и далекие, вечные звезды начали свой медленный хоровод. Девы приготовили все, что надо было для брачного пира, и сели за стол. Одно место среди них было пусто,— то было место для Жениха, которого ждали, но которого еще не было здесь.
Десять светильников горели перед Девами. На белой скатерти стола стояли сосуды с вином и хлебы.
Тихие голоса беседующих Дев. Черная ночь молчала в саду за окнами украшенного брачного чертога,— а издали доносились откуда-то веселые песни, смех, музыка, шумные восклицания. Там, недалеко от дома, где ждали Девы Жениха, веселились и пировали Девушки, юные Женщины и праздные Молодые люди,— и всем им не было никакого дела ни до Жениха, приходящего во тьме и тайне, ни до невесты, таинственно зажигающей высокий свой светоч. Они, беспечные, плясали, и пели, и смеялись, и славили сладостные очарования буйной жизни. В их песнях говорилось о том, что жизнь дается каждому только один раз, что юность пролетает быстро и что надо торопиться вкусить ее восторги и услады, пока еще кровь горит избытком стремительных сил.
Тихо беседовали Девы:
— Теперь уже скоро придет Жених.
— Да, мы скоро дождемся его.
— Как они там шумят!
— Как безумны их песни!
— Как грубо звучит в ночной тишине их хохот!
— Жениху будет неприятен этот шум.
— Жених добрый,— он не осудит.
— Он уже скоро придет.
— Не он ли это вошел в сад?
— Не он ли стоит у порога?
— Не он ли заглянул к нам в окно?
— Не пойти ли нам к нему навстречу?
— Нет, в саду пусто и тихо.
— У дверей нет никого.
— Только черная ночь смотрит к нам в окна.
Длилась ночь. Ждали Девы. Беседовали тихо. Все громче и веселей становились голоса пирующих. Жених не приходил.
— Его все еще нет,— говорили опечаленные Девы.
— Он придет в полночь,— говорили они, утешая сами себя.
— Будем ждать.
— Как долго!
— Как скучно!
— Не надо роптать на Жениха.
— Он придет.
— Надо ждать,— он утешит нас.
— Как долго ждать! Уже и полночь прошла.
Стали роптать Неразумные девы. Они говорили:
— Мы здесь сидим и ждем, а он забыл о нас.
— Может быть, и не придет.
— Может быть, он пирует с другими.
— Зачем же мы ждем его, глупые?
— Как весело там!
— Не смешно ли, что мы сидим здесь, за накрытым столом, а сами не пьем и не едим, и не радуемся, и ждем Жениха, который не приходит, хотя уже прошли назначенные сроки!
— Не пойти ли нам туда, где так весело?
— Подождите,— говорили Мудрые девы.— Жених придет.
— Он стукнет в дверь, станет на пороге, посмотрит на нас благостными очами,— и тогда начнется у нас веселье, более светлое и радостное, чем то, которому вы завидуете.
Но уже не захотели Неразумные девы ждать дальше. Они говорили:
— Мы пойдем туда, где весело. Идите и вы с нами. Если Жених не пришел вовремя, то он может сходить за нами и туда, где мы будем. Можно оставить ему на столе записку.
И взяли Неразумные девы свои светильники и ушли,— шесть Неразумных дев. Остались четыре Мудрые девы. Они сели близко одна к другой и тихо беседовали о Женихе и о тайне и ждали.
Но Жених не пришел. Тишина и печаль томились и вздыхали в украшенном брачном покое, где Мудрые девы проливали тихие слезы, сидя за столом, перед догорающими светильниками, перед нетронутым вином и неначатым хлебом. Дремотные смежались порой очи, и грезился Мудрым девам Жених, стоящий на пороге. Радостные, вставали они со своих мест и простирали руки,— но не было Жениха с ними, и никто не стоял на пороге.
Догорели светильники, побелели окна, птичьими щебетаниями засмеялся утренний сад,— и поняли Мудрые девы, что Жених не придет. Они склонились над столом и плакали долго. Чем ярче пылала заря, тем бледнее становились их щеки.
Тогда сказала мудрейшая из Дев:
— Сестры, сестры! Вот уйдем мы домой и потом станем вспоминать эту ночь. И что же мы вспомним? Мы ждали долго,— и Жених не пришел. Но сестры и Неразумные девы, если бы они были с нами в эту ночь, не то ли же самое сохранили бы воспоминание? На что же нам мудрость наша? Неужели мудрость наша над морем случайного бывания не может восславить светлого мира, созданного дерзающей волей нашей? Жениха нет ныне с нами,— потому ли, что он не приходил к нам, потому ли, что, побыв с нами довольно, он ушел от нас?
Радостны стали Мудрые девы и перестали плакать. Они налили вино в свои чаши, и разломили хлеб, и ели, и пили, и веселились.
— Жених ушел от нас рано.
— Краткое время побыл с нами Жених,— но сердца наши утешены и кратким его пребыванием с нами.
— Жених ушел, но он — наш возлюбленный Жених.
— Он любит нас.
— Он оставил нам золотые венцы на головах наших.
Окончив свою радостную трапезу, встали Мудрые девы из-за стола. На пороге брачного чертога остановились они все четыре, обнимая одна другую, и простерли с прощальным приветом свои руки вслед уходящему Жениху. Глаза их были полны слез, и лица их были бледны, и губы их улыбались печально.
В это время окончился шумный пир, и шесть Неразумных дев возвращались домой. Остановясь у порога, где стояли Мудрые девы, Неразумные смеялись, дразнили Мудрых и спрашивали:
— Дождались Жениха?
— Весел был ваш пир с Женихом?
— Что же вы одни и Жениха не видно с вами?
Мудрые девы ответили им кротко:
— Жених ушел.
— Мы его провожали.
— Вот уже белый хитон его мелькнул в последний раз из-за деревьев и не виден больше.
— В ту сторону, где восходит солнце, ушел Жених.
Не верили им Неразумные девы, громко смеялись и говорили:
— Вам стыдно сознаться, что Жених не пришел к вам.
— Чем вы докажете, что он был с вами?
— Покажите нам его подарки.
Мудрые девы отвечали:
— Он подарил нам золотые венцы.
— Он сам надел их на наши головы.
— Разве вы не видите золото наших венцов над нашими головами?
Неразумные девы,— пять из них,— смеялись и говорили:
— Никаких нет венцов на ваших головах.
— Вы сами себя уличаете вашей выдумкой.
— Должно быть, во сне видели вы, как приходил к вам Жених.
— Напрасно вы проскучали всю долгую ночь,— идти бы вам лучше было за нами.
И ушли от порога пять Неразумных дев, издеваясь над Мудрыми девами и всячески понося их. Одна же из них осталась у порога. Она упала к ногам Мудрых дев, покрытым холодной утренней росой, и целовала ноги Мудрых дев, и плакала горько, и говорила:
— Счастливые, счастливые Мудрые девы! Как завиден ваш высокий удел! С вами пировал Жених, которого не увидели мои очи и очи моих безумных подруг. На ваши мудрые головы он своими руками надел золотые венцы, светло сияющие как четыре великие солнца. На ваших руках — святыня его прикосновений, на ваших губах — благоухание его поцелуев. О я, Неразумная! О я, несчастная! Умереть бы мне у ваших ног, лобзая ступени, по которым к вам восходил Жених.
Мудрые девы подняли свою прозревшую в этот ранний час сестру, и целовали ее, и утешали нежно. Они говорили ей:
— Милая сестра, ты увидела на головах наших венцы, которых не могли увидеть Неразумные девы.
— Мудростью и ведением тайны наделил тебя Жених.
— Венец, который был на голове Жениха, он оставил нам для той, которая придет от неразумия к мудрости.
Коснулись Мудрые девы нежными пальцами ее головы и сняли с нее поблекшие цветы буйного веселья. Говорили:
— Вот мы надели на тебя, милая сестра, золотой венец.
— Как ярко сверкает твой венец в лучах восходящего солнца.
— Возлюбленный Жених, подаривший тебе этот блистающий венец, и сам придет к тебе, когда настанет время.
Одна за другой, по высокой лестнице брачного чертога и по дорогам сада, ступая на те места, которых касались ноги Жениха, шли пять Мудрых дев, увенчанные золотыми венцами, сияющими, как великие светила. С глазами, полными слез, и с сердцами, объятыми пламенем печали и восторга, шли они возвестить миру мудрость и тайну.
МИЛЫЙ ПАЖ
I
В некоторой благословенной и цветущей стране, на высоких берегах у прекрасной реки, текущей с увенчанных вечным снегом южных гор к великому Северному морю, лежали обширные земли, подвластные могучему владельцу. На самой высокой скале, неприступный и господствующий над всеми окрестными путями, гордо стоял графский замок.
Уже граф был в преклонном возрасте, уже он схоронил шестерых жен, молодых и прекрасных, но бесплодных. Древний род его пресекся бы с его смертью, но судьбе угодно было восстановить, хотя и странным способом, блеск и долгоденствие во многих землях прославленного рода.
Граф был богат. Походы в земли неверных и многочисленные набеги на зарубежных близких врагов, в которых любил он в годы юности и зрелого мужества принимать участие, обогатили его многими изящными и дорогими вещами — тканями, оружием, всякою утварью и одеждами, и графский замок был украшен на диво пышно.
Из походов на восток вынес граф пристрастие к роскоши и красоте, к сладким винам, к ароматичным куреньям и пропитанному пряностями мясу. Ласкать красавиц любил граф и любил, чтобы взоры его ласкала красота изукрашенных стен и сводов, тонко чеканенных сосудов на пирах и роскошных одежд на красавцах и красавицах. Только прекрасные лицом, стройные телом и ласковые в обращении отроки с приветливыми взорами удостаивались высокой чести попасть в число пажей к веселому и мудрому старому графу.
Много мужественных оруженосцев, красивых пажей и усердных слуг было у графа, и все они любили своего господина, и служили ему преданно и верно, как подобает добрым слугам, душою и телом и всею крепостью сил. Верные вассалы, и жены их, и дети их исправно несли милостивому графу установленные оброки и дани. Три жирных капеллана прилежно отмаливали каждое утро графские грехи,— так как и деяния знатных господ подчинены отчасти божеским и человеческим законам.
II
В окрестной стране цвело тогда много прекрасных и юных благородных девиц, а потому старый граф, решившийся снова, как для продления рода, так и для своего собственного удовольствия, вступить в брак, невдолге избрал себе по сердцу своему в этом прелестном цветнике достойную его высоких доблестей и славного имени супругу. То была нежная и скромная Эдвига, дочь одного из соседних баронов, девица, блистающая красотою и разумом и обученная не только всяким, приличным знатной даме, рукоделиям, но даже и грамоте.
Эдвига была веселого нрава, любила невинные забавы и застольные шутки, и когда старый граф ввел ее к себе женою, в его древнем замке началось еще более роскошное и веселое житье. Ибо старый граф полюбил нежную Эдвигу сильнее, чем прежних жен, и весьма заботился о том, чтобы доставить ей много удовольствий и радостей. Но так как уже телесные силы графа были в упадке, то графиня Эдвига скоро начала втайне скучать, и лукавые помышления вошли в ее сердце. Всему же ведь свету известно, что женщины изменчивы и коварны и что женская верность требует тщательного присмотра.
Эдвигины взоры стали почасту и подолгу блуждать по лицам пажей, словно нежная Эдвига искала себе утешителя. И наконец на одном из пажей остановились желания прекрасной госпожи, причем следует сказать, что и взыскательный к красоте граф одобрил бы графинин выбор, если бы знал и если бы мог позволить ей измену.
Черноокий, смуглый, тонкий и ловкий паж Адельстан затмевал красотою всех окрестных юношей подобно тому, как ясно сияющая луна затмевает свет близких к ней звезд. Уже на верхней губе его пробивался пушок, столь радующий сердце отрока, который готов почувствовать себя мужем. Черные глаза его блистали из-под длинных ресниц, как в черную ночь разожженные ярко факелы, и, осененные длинными ресницами, ярко пылали его смуглые щеки, так пылали, что ни одна из окрестных красавиц не могла глядеть на них, не мечтая о том, чтобы осыпать их поцелуями. И так как уже многие из них целовали его, лукавые, говоря, что еще он ребенок, то он приобрел привычку к любезному обхождению и уверенность в своем превосходстве над другими юношами. И потому он так прямо и гордо держался и так высоко поднимал свою голову, как будто бы он был королевич,— а ведь отец его был только бедный и незнатный рыцарь. Притом Адельстан умел играть на лютне и, обладая приятным и сильным голосом, знал много романсов, в которых воспевались красавицы, а также и разных других песен.
Адельстан смотрел на графиню почтительно и нежно, но улыбался иногда так дерзко, что графиня краснела и замирала, и в улыбке прекрасного пажа открывалось ей обещание радостного рая.
Когда однажды граф уехал на несколько дней, графиня пожелала, чтобы Адельстан остался при ней в замке.
— Я этого хочу,— сказала она графу,— потому что он самый скромный из пажей, и у него глаза такие же, как у вас. Глядя на него, я буду вспоминать вас и не стану так скучать в разлуке с вами.
Граф исполнил желание своей супруги. Он и сам любил Адельстана и знал, что Адельстан — отрок верный ему во всем и до конца.
III
На высокой башне замка, глядя вслед уезжающему графу и помахивая в знак прощального привета своим белым платком, прекрасная Эдвига тихо сказала Адельстану:
— Милый паж, эта ночь наша. Я хочу, чтобы ты пришел ко мне, когда ночная темнота упадет на землю, и покроет сладостным покровом и отдыхающих от трудов, и ожидающих отрадных лобзаний.
Адельстан отвечал Эдвиге:
— Милостивая графиня, сладки лобзания уст твоих, но ты принадлежишь моему и твоему господину, и если откроется наша измена, то могущественный граф сократит список моих и твоих прегрешений, вместе со счетом наших дней и с длиною наших тел.
— Граф ничего не узнает,— сказала веселая Эдвига,— а мы проведем вместе несколько сладких ночей.
— Милостивая госпожа,— сказал Адельстан,— я дал обещание верно служить моему возлюбленному господину, и я боюсь, что изменою погублю свою душу, а потому лучше ты не соблазняй меня.
— Грех мы успеем замолить,— сказала Эдвига,— но ты, может быть, любишь другую, красивее меня?
— Милостивая графиня,— отвечал Адельстан,— я люблю только тебя и моего господина, а на свете нет, конечно, ни в благородном, ни в простом сословии жены или девы прелестнее тебя, и с тобою лишь одна рожденная из морской пены богиня Венус могла бы сравниться красотою, но не превзойти тебя.
Эдвига засмеялась лукаво и спросила:
— Милый паж, изведал ли ты радости любви? Восходил ли ты на ложе к женам или к девам?
Адельстан из скромности потупил взоры и ответил Эдвиге так:
— Нет, милостивая госпожа, на ложе к женам и к девам я не восходил.
И на это Эдвига сказала:
— Милый паж, как же ты отказываешься от того, чего не знаешь? Приди ко мне, и ты увидишь, что игра столь нежная не может обременить совесть. Я обнажу перед тобою свое тело, я положу тебя на свое ложе, я научу тебя всем приятным забавам любви.
И Адельстан не знал, что ответить. В блистающих глазах его загорелся тусклый огонь желания, и багряная краска стыда покрыла его смуглые щеки, отчего он сделался еще желаннее для юной Эдвиги.
Но напрасно в эту ночь прелестная Эдвига ожидала Адельстана,— открыв двери в свою опочивальню, удалив своих служанок, лежала она, знойная от желаний, и нетерпеливыми взорами пронзала ночную темноту. Каждое легкое шуршание тканей и каждый звук, столь обычный в ночной тишине, возникающий по неведомой причине,— ибо ночью совершается многое, чего мы не можем знать, каждый звук нежной Эдвиге казался шорохом крадущихся ног Адельстана.
И много раз Эдвига поспешала к дверям, чтобы ласково встретить и ободрить робко медлящего отрока — и каждый раз напрасно.
IV
Утомленная бессонною ночью, распаленная неисполненными желаниями, на другой день позвала Эдвига в свои покои Адельстана, осыпала его жестокими упреками, била его по щекам, царапала и щипала его.
Покорно перетерпев ее неистовство, хотя и пролив при этом немало слез, Адельстан сказал ей:
— Милостивая госпожа, я должен пребыть верен моему господину, ты же задумала гнусное и непотребное дело. Если мы сотворим по твоему мерзкому желанию, погибнем мы оба лютою смертью от руки палача, и проклятые демоны утащат наши души прямо в ад, в неугасающий огонь, в кипящую вечную смолу.
— Милый паж,— сказала графиня,— да разве за нас некому помолиться? И на то ли оставил тебя граф со мною, чтобы ты оказывал неповиновение госпоже? Вот, и сам ты, глупый мальчик, не насладился, и меня тяжкими в эту ночь измучил муками, и еще устала я, нанося тебе заслуженные тобою удары. Не могу я больше выносить такие муки и труды,— приди ко мне в эту ночь, а если не придешь, то завтра я подвергну тебя жестоким истязаниям.
Ничего не ответил Адельстан.
Но и в эту ночь Эдвига напрасно ожидала его.
V
На другое утро ходила она по замку усталая, злая, и ничто в роскошном замке не веселило ее взоров. Вдруг услышала она где-то близко звуки лютни, нежный голос и смех и быстро пошла, сверкая гневными взорами, туда, где раздавались звуки, веселость которых была столь несогласна с ее тоскою, что причиняла ее сердцу новые, горчайшие муки.
На дворе собрались пажи; Адельстан пел им веселые, забавные песни, как будто уже он и забыл о мольбах и угрозах своей госпожи. Пажи слушали его, смеялись и хвалили песни и певца.
Еще сильнее разгорелась графинина страсть. Все раздражало ее: пленительные звуки его голоса, нежная красота его и его стройные, нагие ноги: пажи не ждали, что госпожа придет к ним, и не успели обуться,— увлек их своим пением милый паж Адельстан. Эдвига согнала со своего лица внешние признаки гнева, знатные господа изощрились в искусстве скрывать свои чувства и затемнять зеркало своей души обманчивыми выражениями благосклонности,— подошла к пажам и сказала:
— Плачу я и тоскую в разлуке с возлюбленным господином моим. Скучно мне,— чем я утешусь, когда господин мой далече? Смех ваш неприятен для меня, слезы ваши были бы мне милее.
Веселый синеокий Генрих, младший из пажей, а потому и самый смелый в обращении с госпожой, отвечал Эдвиге:
— Милостивая госпожа, господин наш скоро вернется, плакать нам и тебе не о чем, ты лучше послушай вместе с нами, как складно да звонко поет Адельстан, и утешься.
— Нет,— отвечала Эдвига,— песни ваши мне скучны. Разве только песнями вашими должны вы служить графу и мне? До смеха ли только и до веселья ли на пиру простирается ваша верность?
— Милостивая госпожа,— сказал синеокий Генрих,— наша верность господину и тебе до последней капли крови и до последнего нашего вздоха.
Засмеялась Эдвига и сказала:
— Вот вы и утешьте меня пролитием вашей крови.
Острым своим кинжалом Эдвига несколько раз уколола выше колен обнаженные Адельстановы ноги и после каждого укола слизывала с острого и блестящего лезвия своим лукавым языком сладкие капли Адельстановой крови. И весело было графине Эдвиге смотреть на Адельстановы окровавленные ноги.
Но и в эту ночь не пришел Адельстан к Эдвиге, а наутро возвратился домой старый граф.
VI
Изнывала графиня Эдвига от страсти, и верность пажа удивляла ее тем более, что она видела, как Адельстан бросает на нее пламенные взоры, полные вожделения. Она замечала, что Адельстан, прислуживая за столом, старается прикоснуться до ее нежной руки или хоть до ее платья. Прикосновения Адельстана были ей радостны, но и горьки, ибо еще сильнее распаляли ее желания.
Шли недели и месяцы, не было детей у графини. Она тосковала, томилась и уже словно увядала.
— Пресвятая Дева Мария,— молилась она,— какая моя жизнь! Старый муж ласкает меня, но ненавистны мне его ласки, а тот, кого я люблю, не смеет войти в радость госпожи своей.
Уже и граф приметил ее томления, и уже ревность вошла в его сердце. Он заметил страстные взоры графини и пажа, которые скрещивались перед ним, как два кинжала в равном и медлительном бою.
Старый граф одинаково боялся и того, что Эдвига согрешит с пажом, и того, что Адельстан забудет долг верности.
VII
Невдали от графского замка, в месте уединенном и диком, в овраге среди дремучего леса, стояла темная хижина, жилье старого чародея.
Злобились на чародея попы и грозились сжечь его живого,— ибо нечестивое дело — чары делать и колдовать. Уже и посылали за ним не однажды воинов и стражей городских, взять его на суд, но темными волхвованиями отвращал чародей опасность, затемняя взоры ищущих, сбивая их с дороги, насылая на них бури и лесные нестерпимые страхи. Да и могущественному графу не угодно было, чтобы чародея до времени сожгли,— ибо поблизости еще не было другого, чары же всегда могли пригодиться. Но чародей, зная, что жизнь его рано или поздно все же пресечена будет огнем, усердно собирал деньги и время от времени отдавал их своей дочери, которая была замужем за пивоваром, и жила в ближнем городе, не причастная наваждениям, в мире с церковью, которой приносила ежегодно немалые дары.
Однажды ночью графиня надела бедные и грубые одежды, закрыла свое лицо плащом и пошла к чародею босая, чтобы смирением заслужить себе милость таинственной силы, а также и для того, чтобы вернее скрыть свое высокое звание. Но на поясе у нее висел тяжелый кошелек с золотом.
Веял бурный и холодный ветер прямо в лицо трепещущей Эдвиге, яростно рвал ее одежды и затруднял ее шаги. Потоки дождя стремительно низвергались с омраченного неба. С треском и грохотом падали порою поперек дороги громадные деревья, сокрушенные беснованием свирепой бури.
Вся измокшая, дрожащая от страха и холода, с ногами, исцарапанными, испачканными в мокрой глине, пришла молодая, прекрасная Эдвига в мрачное логовище чародея. Неприветливы были закоптелые от дыма волхвований стены хижины, и, наводя жуткий на Эдвигу страх, сверкали зеленые глаза громадного кота.
Старик, длинный, тощий, седобородый, с пронзительным взором, спросил Эдвигу:
— Для чего, милостивая госпожа, ты пришла в такую страшную и не для одной тебя ночь в это отверженное место, оставив гордый замок и теплое ложе и не убоявшись бешенства разъяренной бури?
— Я не госпожа,— сказала Эдвига,— я простая женщина. Я принесла тебе мое тяжкое горе, чтобы ты своими проклятыми чарами обратил его в радость, за что я заплачу тебе так много, как только могу.
— Милостивая госпожа,— ответил чародей,— ночь темна, буря воет,— но давно сияли для меня следы твоих прелестных ног, и слышал я шорох твоих шагов уже от самых ворот старого замка. Ибо, хотя эта хижина бедна убранством, обитают в ней великие волшебства и неодолимые чары, и незримые вам, непосвященным в тайну, но усердные слуги неустанно охраняют все пути к ней. Скажи мне, милостивая госпожа, чего ты от меня желаешь.
Засмеялась лукавая Эдвига и сказала:
— Вижу я, что бесполезно мне от тебя скрываться, но, может быть, и желания мои ты сам знаешь, так что и говорить их не надо.
Страшная улыбка, похожая на то, как бы мертвец улыбнулся, искривила иссохшие синие чародеевы губы, и он сказал:
— Милостивая госпожа, не довольно хотеть; не любит моя наука немого очарования. Если хочешь, скажи, чего хочешь,— если не хочешь, иди с миром, я же могу тебе дать только то, чего ты попросишь у меня словами, ибо иначе я мог бы дать тебе слишком много. Темны и многочисленны желания человеческие, самому человеку они неведомы все,— мои же слуги видят глубоко, в самых тайных изгибах души, и, не оградись только от их усердия пределами слов, они задушат чрезмерностью исполнения.
Тогда поведала ему трепещущая от стыда и страха Эдвига свое горе и свои желания, отдала ему свое золото и, падши к его ногам, с громкими рыданиями молила его о помощи.
Чародей выслушал ее до конца, взвесил на руке ее тяжелый и многоценный дар и сказал:
— Могучие духи заключены в этом мешке, и, если бы ты умела ими повелевать, не пришла бы ты ко мне. Но встань, все будет, как ты хочешь, имей терпение, я это сделаю. Иди с миром.
VIII
В ту же ночь, немного позже, и граф постучался в двери чародеевой хижины. Низким поклоном приветствовал его чародей. Граф сказал ему:
— Становлюсь я стар, еще наследника у меня нет, и хотя уже больше года живет у меня молодая жена, но она все еще ходит праздная. И другое мое горе, возлюбленная жена моя с вожделением смотрит на моего милого пажа, и он на нее так же. Еще не было между ними греха, но боюсь, что будет.
Выслушал его чародей и сказал:
— Милостивый господин, все будет, как вы хотите, если вы поступите по слову моему. Она — ваша супруга, но и он — ваш слуга. И не должен ли он служить вам душою, и телом, и всею крепостью сил своих?
И затем долго говорил чародей со старым графом и необычайные наставления дал ему, и радостен вышел граф из хижины, и весел вернулся домой верхом на своем верном коне.
IX
На заре призвал граф к себе Эдвигу и Адельстана и велел пажу затворить крепко двери. Адельстан, исполнив повеление господина, стал перед ним и сказал смело:
— Милостивый граф, если хотите, судите меня,— я был вам верен.
Эдвига трепетала и, бледная, молчала. Старый граф сказал им:
— Не бойтесь. Мне и роду моему вы оба послужите, как умеете. Сегодня ночью, когда выла буря, наводя ужас и на храбрых, слышал я вещие и мудрые слова; вы же сделаете мудрое и славное дело во исполнение вещих сказаний...
И повелел он графине обнажить ее прекрасное тело.
Красотою подобная рожденной из морской пены богине, хотя и багроволицая от стыда, стояла перед своим господином нагая Эдвига. Молча смотрел на нее граф, и радостью обладания трепетало его сердце. Адельстан же не смел поднять на графиню взора, но не мог и отвести в сторону глаз. Эдвигины голые стопы и розовые колени наполняли его сердце сладостным томлением.
— Ты моя,— сказал граф,— но и ты, Адельстан, отдан мне в службу и должен служить мне душой, и телом, и всею крепостью сил. Сними же и ты свои одежды.
И когда оба они были наги, сказал им граф:
— Теперь вы, юные и прекрасные и освобожденные от одежд, свершайте пред очами моими то, что указывает природа созревшим для страстных лобзаний.
Охваченный быстрым любовным пылом, Адельстан обнял Эдвигу, и очаровательное сочетание их белых тел на узорных коврах радовало сердце старого графа: никогда еще не видел он соединенными двух столь прекрасных тел. Когда же, усталые от взаимных ласк, они разошлись и стыд наготы заставил их схватиться за одежды, граф сказал им:
— Подождите, вот вы владели, ты ею и она тобою по слову моему, но надлежит вам знать, что радость ваша — была радостью моею, и это я был тот, кто совершал тайное,— вы же были только два мои тела. И чтобы вы лучше это запомнили, вот я вам дам начертание моей власти на прекрасных телах ваших.
И он больно высек их, сперва Эдвигу, заставив Адельстана держать ее ноги, потом Адельстана, причем велел Эдвиге также держать его за ноги.
Омраченные и стыдящиеся, вышли Эдвига и Адельстан от графа, но радость любви все же ликовала в их сердцах.
С того утра каждый день призывал их граф, повелевал им обнажаться и ласкаться и разнообразными движениями их обнаженных тел тешил свои взоры.
Сначала оба они были счастливы. Но скоро и Эдвигу и Адельстана утомили ласки по чужой воле, ибо любви ненавистно всякое принуждение,— и утомили даже до взаимной ненависти.
И оба они стали помышлять о том, как бы избавиться им от сладких, но тягостных оков любви, повелеваемой господином.
«Убью графиню!» — думал Адельстан.
«Убью пажа!» — думала Эдвига.
И однажды, когда она одевалась, а он по ее зову подошел к ней и склонился к ее ногам, чтобы обуть ее, она вонзила ему в сердце узкий и острый кинжал. Адельстан упал, захрипел и тут же умер.
Тело его вынесли, по графскому повелению повесили голое во рву замка и рядом с ним повесили собаку, чтобы думали вассалы, что смертью наказан паж Адельстан за некий дерзновенный поступок.
Графиня же понесла. И скоро она родила сына, наследника славного и могущественного графского рода.
