Виноватых бьют E-Book

Сергей Кубрин

• Herausgeber: Редакция Елены Шубиной
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Serie: Чистосердечные истории
• Sprache: Russisch
• Veröffentlichungsjahr: 2023

Seitenzahl: 238

Beschreibung

«Не помню, не помню, мент» — такова автобиография старшего следователя Сергея Кубрина. Уроженец Кузнецка, он прошёл срочную в армии шифровальщиком, дослужился до капитана МВД, стал победителем премии «Лицей», уехал расследовать дела на федеральную территорию «Сириус» в Сочи — но спустя год вернулся на службу в Пензу, потому что «каждый должен возвращаться домой». В книгу «Виноватых бьют» вошли цикл рассказов «Мирный житель» о ворах, притонах и оперативнике уголовного розыска Жаркове, подборка армейских историй «Домой ужасно хочется» и «Вещественные доказательства» — зарисовки в духе довлатовского «Соло на ундервуде» о буднях следователя-и-писателя. «Начал читать — сразу перехватило дыхание: такое точное, без пафоса и ложной жестикуляции, попадание. Хорошо читать написанное человеком, который — жил, который — не выделывается, как сейчас многие. Ему — незачем; он просто умеет рассказывать. Верю каждому слову. Отличный автор. Хотел написать — отличный мужик, но я с ним не знаком; просто так вот показалось. В жизни такие ещё встречаются, в литературе — всё реже. Но теперь есть». Захар Прилепин «Кубрин — случай уникальный. В милиции работали десятки писателей — но все они, за редким исключением, потом стали авторами детективного жанра, "развлекателями". Кубрин же не делает "жанр" — он хочет большего, он рвётся к Чехову или, может быть, к Довлатову, хочет превзойти материал и достичь высоты, откровенного и прямого разговора о человеческих страстях. Вот почему на него следует обратить внимание, вот за что его нужно ценить». Андрей Рубанов

Leseprobe

Сергей Кубрин Виноватых бьют (сборник)

© Кубрин С. Д.

© ООО «Издательство АСТ»

* * *

«Начал читать – сразу перехватило дыхание: такое точное, без пафоса и ложной жестикуляции, попадание.

Хорошо читать написанное человеком, который – жил, который – не выделывается, как сейчас многие. Ему – незачем; он просто умеет рассказывать. Верю каждому слову.

Отличный автор. Хотел написать – отличный мужик, но я с ним не знаком; просто так вот показалось. В жизни такие еще встречаются, в литературе – все реже. Но теперь есть».

Захар Прилепин

«Кубрин – случай уникальный.

В милиции работали десятки писателей – но все они, за редким исключением, потом стали авторами детективного жанра, «развлектелями».

Кубрин же делает «жанр» – он хочет большего, он рвется к Чехову или, может быть, Достоевскому, хочет превзойти материал и достичь высоты, откровенного и прямого разговора о человеческих страстях. Вот почему на него следует обратить внимание, вот за что его нужно ценить».

Андрей Рубанов

Мирный житель

Чапа

Жена сказала: «Напьёшься ещё раз – можешь не возвращаться». Пить он никогда не умел, но старательно учился. Ежедневные тренировки особого результата не приносили, зато уверенно вели к разводу.

– Я виноват, – говорил, – потому и пью. Прости меня, пожалуйста.

Сразу тогда признался: да, изменил. Так вышло. Она, кажется, поняла, и ничего такого не устроила. Любая женщина знает, что семья – хорошо, и надо стараться.

Он тоже вроде бы старался. Но вот опять – не смог, опять какие-то бани, какие-то девушки, опять напился, и чужой запах преследовал до самого дома.

Стоял на лестничной площадке. Помятый и кривой, с порванным воротником, ободранным подбородком. Кажется, в драке вытащили кошелёк и ключи.

Приблизился к двери. Прислушался. Тишина убедила.

С верхнего этажа, словно с небес на грешную землю, спустился сосед, вытащил из кармана чекушку.

– Бушь?

Кивнул и выпил. Быстро и горячо. Зачем-то смял стаканчик, на что сосед выдал невнятное возмущение. Виновато дунул, вернув пластику форму, и не заметил, как опрокинул ещё, и ещё…

– Не очкуй. Меня сто раз выгоняли. Скажи, что любишь. Жить не можешь. Хочешь, вместе зайдём?

Отказался, и сосед разочарованно ответил:

– Как хошь.

Наступил второй приход.

Пить пьяным – всё равно что изображать любовь, когда разлюбил. Зачем вообще женился. Кутил бы, как раньше, и не думал, что дома – ждут.

Умерла единственная лампочка в подъезде. Пошатнулся, нашёл стенку. Всё нормально – живой.

Он беспричинно пил всё лето. Начальник, смирившийся с его ежедневным похмельем, как-то понимающе объяснил, что причина есть всегда.

– Работа, жена, квартира. Ребёнок маленький. Чего тебе не хватает?

Пообещал, что обязательно завяжет.

Жена уже не верила обещаниям. Сначала обещал, что сделает её самой счастливой, потом говорил, что всё наладится, теперь – что выберутся, выберется, уберётся.

Поднёс кулак и почти решился постучать. Раз-два-три. Поймёт? Не поймёт! Не победить, не оправдаться.

Обидно заныла рука, в затылке сжалось. Всё прошло – и наступило снова. Круговорот дерьма в природе.

Нырнул в карман, обнаружил немного денег: хватило бы на цветы или конфеты. Но прощение не купишь, и он тихонечко постучался.

Щёлкнул замок. Понял, что можно зайти. Ни крика, ни сцен.

На кухне гудел холодильник, звенела вода. Жена мыла посуду, ссутулившись и согнувшись.

– Давай помогу?

Она выпрямилась, будто хотела сказать что-то; но ничего не сказала.

– Прости меня.

Он потянулся, но понял, что пахнет чужой женщиной, или даже двумя. И самому стало как-то мерзко – будто не он, а его любили прежде и бросили, как только.

– Там это, начальник проставлялся. Ну, понимаешь. Пришлось.

Он был совсем рядом, когда повернулась. На лице с рябой морщинистой кожей разглядел её вечную родинку. А глаза – не узнал. Ни кожу, ни тела, ни себя рядом с ней. Совсем другая и совсем нелюбимая. Обняла его, даже не обняла, а только коснулась плеч и холодно поцеловала в шею.

Хотелось выпить, вернуть молодость, а больше ничего не хотелось.

– На вот, возьмёшь завтра на дежурство.

Она протянула курицу, упакованную в фольгу, и Жарков озадаченно кивнул. Нет, всё в порядке. Молодая, своя.

– Ты это, ты правда, пойми.

– Всё нормально, – сказала, и больше говорить не пришлось.

Жарков лёг отдельно. Такие правила: выпил – не смей лежать рядом. Изменил раз – может быть. Второй – катись на все четыре.

Утром собрался, достал форму, поцеловал спящую жену. Не спала, притворялась. Жарков знал, что притворяется, и тоже притворился, вслух произнёс: «Как же сильно я тебя люблю».

Закрыл за собой – и больше не возвращался прежним.

В отделе как всегда суетились. Утренний развод, первая планёрка, второе совещание, везде успеть, ничего не вспомнить, сделать вид, что. Он получил оружие, прошёл инструктаж, изучил ориентировки. Жарков любил дежурить хотя бы потому, что имел тогда законное право не появляться дома. Он даже просил ставить его почаще, иногда сутки через сутки, в те времена, когда спасти семью могло лишь его отсутствие.

Молчи, молчи, и вселенная обязательно ответит.

– Жора, – ворвался начальник, – вся надежда на тебя.

– Чего там?

Он только-только собрался подготовить розыскное дело для предстоящей прокурорской проверки, чай заварил и бутерброд зафигачил, и хотел ещё покурить спуститься, но – чтоб его! – никак нет, отставить, и так далее.

– Убой раскрыли! Чапу задержали, сработали хорошо. Но этот хрен не колется. Жора, давай!

Чапа никогда бы не раскололся за убийство. Мог сознаться в простом грабеже или, на худой конец, в квалифицированном разбое. Но вот умышленное причинение смерти и вся прочая особо тяжкая муть не канала.

– А я при чём?

Начальник махнул: давай заканчивай, нет времени. Так и быть, согласился при условии, что работать будет в кабинете. Неважно, что Чапаев задержан. Всё равно, что в камере. Пусть в наручниках, но если потребуется – снимем наручники.

Два крепких сержанта из конвойной роты затащили Чапу в кабинет. Тот сопротивлялся, шёл через не хочу, но, увидев Жаркова, улыбнулся и без разрешения сел напротив.

– Можете идти, – разрешил Гоша.

Сержанты возразили:

– Не положено.

– Можете идти, – спокойно повторил.

Помялись, переглянулись и вышли. Какое-то время не отходили, стояли и слушали через дверь, а потом забили и уткнулись в телефоны.

Чапа знал Жаркова: пересекались по долгу воровской и полицейской службы.

– А говорил, завяжешь.

– Говорил, – улыбнулся Чапа. – А ты что говорил?

– И я, – согласился Жарков, хотя не помнил, о чём таком рассказывал бедному Чапаеву. – Виноват?

Чапа кивнул, но вслух сказал обратное.

– Нет, начальник. Вяжут наголо, шьют без ниток. Доказуха есть? Нет никакой доказухи.

Жарков разлёгся в кресле. Спина у него ныла, как девочка, но казалось, будто он специально откинулся – вроде: смотри, Чапа, кто ты, а кто я, и не надо тут придумывать.

– Между виной и доказухой, как правило, огромная пропасть.

– Ну да, ну да… – улыбнулся Чапа и попросил сигарету.

Руки в кольцах, пальцы в перстнях. Курил, мусолив фильтр, и пыхтел, как здоровяк, хотя сам досыхал, наверное, последние годы. Щуплый и тонкий – в таких жизнь на исходе, таким лишить других жизни – раз плюнуть.

– Ты понимаешь, там пальчики твои стрельнули.

– Мои пальчики?

Чапа выпятил ладони – на, смотри. Сквозь грубую рябь проглядывали сухие мозоли, жёлтые язвочки, игривая сыпь и россыпь царапин и трещин.

– Пальцы мои, Георгий Фёдорыч, если забыл, следов не оставляют.

Жарков не забыл, но с заключением эксперта спорить не собирался. Папиллярные узоры могут восстанавливаться. Всё живое живёт, такой закон. Объяснять это Чапе – гиблое дело. Хоть колом коли, не расколется.

– Что делаешь в городе? Живёшь где?

– А что я делаю? Освободился, вернулся. У меня вообще-то семья, жёнка с ребёнком. Скоро папашей стану, – гыгыкнул Чапа, – возвращаюсь к мирной жизни.

– Мирный житель, значит, – усмехнулся Жарков.

– А чего смешного? Это мой город, товарищ майор. А живу где придётся. Я – вор. Где хочу, там обитаю. Я – вор, – повторил Чапа, – а не убийца.

Улыбнулся – и тоже откинулся на спинку неудобного жёсткого стула, и уже занёс деловито ногу. Жарков потребовал сидеть ровно и не рыпаться. Чапа послушно ссутулился и больше не улыбался.

Гоша вслух рассказывал, как местные нашли тело девочки.

– Восемь лет, понимаешь, совсем ещё ребёнок. Платье там, косички, бантики цветные. Ладно бы кто: всякое бывает. Ну, шмара тебе какая-нибудь дорогу перешла. Не дала, например. Или сказала что-нибудь не то. Вы же люди особенные, ранимые. Чуть что, за нож. А тут – ребёнок, понимаешь? …Ты совсем что ли грохнулся?!

Чапа смотрел в потолок, изображал, что не слушает. Скулы его дёргались, подбородок ходил туда-сюда. Глаза – стеклянные; закатил, и всё тут.

– …Разодранная, поломанная. Помнишь, игрушки такие были советские? Нет руки, и ладно. Вытащил – вставил, живи дальше. И хрен бы с ним. Но девчонка же, ребёнок!..

Жарков остановился. Дыхание сбилось и преградило дорогу словам. Нечего говорить; ничего не скажешь.

Отдел их работал две ночи, прежде чем удалось найти хоть какие-то зацепки. Районный колдырь по кличке Жук за 0.7 знатной «Белуги» рассказал всё, что знал и не знал. По крайней мере, указал на Чапу: видел, говорит, что тёрся рядом. А про клок волос, обнаруженный в подъезде, наврал, конечно. Ничего такого не нашли, но вручили сполна: консервы на закуску и две пачки сигарет.

Потом уже криминалисты обнаружили следы рук и пробили по базам. Взяли кровь на анализ, установили групповую принадлежность. И мотив нашёлся: отец девчонки сидел когда-то с Чапой. Что-то не поделили, как-то взаимно оскорбились. Папаша освободился раньше, но Чапаев дал слово, что найдёт. Не нашёл – обидчика вальнули, но обида осталась. Выместил, отомстил, успокоился.

– Ты признался бы, Чапа. Легче будет.

– А мне и так хорошо, – повёл плечом, губу выпятил. – Колоть меня будешь? Или базар бабский разведёшь? Хватит, давай начинай. Надоело тебя слушать.

Мог бы и расколоть, само собой. И так, и эдак. Знал, умел, применял на практике. Любил даже работать не словом, а делом; кулаком за правду. Но сегодня что-то пошло не так. Жарков терпел до последнего – и до того, как сорваться окончательно, спросил:

– Чего ты хочешь?

Чапа чмокнул языком по губам до зубного свиста.

– Кофе хочу, – признался, – с сахаром. Чтоб четыре ложки, с бугорком.

Жарков исполнил волю задержанного. Любой каприз, только признайся. А выбор небольшой – признание или… или – Гоша задумался. Может, нет смысла возиться с этим барахлом? Подумаешь, Чапа. Что он, таких упырей не видел. Видел и не таких.

– Не до краёв, – попросил, глядя, как Жарков уверенно наклоняет чайник.

Чапаев бессовестно хлюпал, стучал, размешивая, ложкой, громко ставил кружку на стол – так, что донце держалось из последних сил, чтобы не треснуть. И Жарков тоже держался.

– Ты? – спросил опять Гоша, и Чапаев снова кивнул.

– Легче не станет, – сказал тот, – мне скрывать нечего. Воровать – могу, убивать – не знаю. Причинение смерти – или как там у вас написано в ваших кодексах. Написали так написали. При-чи-не, – по слогам произнёс Чапа, а Жарков закончил:

– Ни-е…

Точнее – иначе: «Не е…».

– Не еби мне мозг, Чапа.

– Хорошо, не буду, – ответил тот чуть слышно.

Кофе не кончался, хоть и пил Чапаев – как в последний раз: долго не отводил кружку, гонял кипяток по стенкам рта. Когда осталось сделать глотка два, Чапа признался:

– Летний разбой на заправке – моя делюга. Денег хватило на месяц. А вы не догадались.

Жарков ничего не ответил. Он выглянул в коридор и закрыл дверь на внутренний замок, повернув флажок ручки.

– Я в тюрьму – как домой хочу; но только по праву. За чужое не сидят, за чужое – платят.

– Знаешь, Чапа, а я ведь лучший оперативник в этом отделе. Может, во всём городе даже. Мне такие места блатные предлагали… Сиди себе в кабинете, кури не думай. А я вожусь тут. С такими, как ты.

Он достал из внутреннего кармана ключ, вставил в кольцо наручника, повернул по часовой и освободил виноватого Чапу. Тот забыл про кофе и слушал, что говорит Жарков.

– Как думаешь, почему? Дурак я, наверное.

Чапа знал, что не дурак, и бить оперативника отказался.

– Бей, – настаивал Жарков, – сначала под дых, потом в лицо, потом в грудак.

Чапа мог бы догадаться, что будет. Нападение на сотрудника, новая пришитая статья, прямая дорога в СИЗО и следующая за ней сделка со следствием: признаешь убой – замнём телесники. Но Жарков уже открыл окно, и думать стало необязательным. Будешь долго думать – опоздаешь. Сначала делай, потом размышляй.

– Бей, – повторил Жарков, – и вали.

Чапа занёс руку и врезал Гоше в челюсть. Жарков сморщился от боли, но устоял на ногах. Следом прилетел удар в живот, и ещё один, контрольный, в шею.

– Перебор, – задыхаясь, произнёс Жарков. Не глядя, он кивнул в открытое окошко.

Чапаев сказал «спасибо» и вышел во внутренний двор. Там до забора – четыре метра, и ни одной полицейской души.

Когда отбило сердце, Жарков заорал: «Стой!», схватил пистолет и сделал три уверенных выстрела. Первый в воздух, второй в спину ещё живому Чапе, третий – в голову. Уже мёртвому.

Глазик

Прежде чем выпал первый снег, ему пришлось ответить.

– Да, конечно, обязательно, – сказал Жарков и улыбнулся.

Он умел врать, но вот обманывать – не очень, особенно родную дочь, любимую свою девочку.

– Я просто подумала – хватит вам… Как маленькие.

Иногда он пугался таких строгих и рассудительных замечаний. Слышать от ребёнка правду не очень-то здорово. Ему – тридцать шесть, ей – просто шесть. А кажется – наоборот.

– Просто, понимаешь… – хотел объясниться, но слов не подобрал.

– Понимаю, – ответила Лиза и тоже не договорила.

Они молчали об одном.

С тех пор как Жарков ушёл из семьи, ничего не изменилось. Видел дочь только по воскресеньям. Пропадал на службе, и всё такое. С женой – ещё не бывшей – общался мало. Теперь, правда, только по телефону, и то в основном сообщениями, односложно и мимолётно: обрывками, смайлами, многоточиями.

«Привет… Сегодня заберу в два».

«До вечера, на ночь не дам».

На ночь и сам бы не взял: не осмелился бы. Потому и ушёл, точнее – выгнали, выгнала, попросила.

– Когда ты дома, я не боюсь, – призналась Лиза.

Жарков думал иначе – и крепко сжал её ладонь.

Они возвращались нехотя и неторопливо.

– В Макдональдс, да?

– Акей, – согласилась.

Кажется, с первого класса теперь учили английский. Наверняка не знал или забыл. Пропустил, короче.

Взяли по чизбургеру с картошкой и макфлурри с колой.

– Мама говорит, ты не изменишься.

Она никак не могла разобраться с упаковкой. Жарков одним движением потянул за крышку – и вокруг разлился живой запах искусственного мяса.

– Не всегда надо слушать маму. Но, – задумался, – слушать всё-таки надо.

– Я слушаю, слушаю. Просто у меня своё мнение на этот счёт.

– Интересно, – заметил Жарков, и пронзил пластиком ложки тугой слой мороженого.

– Я думаю, она простит. У нас в школе есть девочка, у неё родители тоже… ну, ты понял. Так вот они вроде помирились.

В надежде прекратить разговор спросил, вкусный ли гамбургер.

– Чизбургер, – возразила дочка, задрав на букве «р» кончик языка куда-то к нёбу. Она молчала, пока «две мясных котлеты гриль» не растаяли во рту, и опять зарядила: – Ты, главное, звони почаще. На самом деле мама только и ждёт твоего звонка.

Совсем взрослая, думал Жарков. Даже не приходится изображать. Он признался:

– Это не очень легко. Ты же знаешь, да?

– Я знаю, – подтвердила Лиза, – но постарайся уж.

Наверное, стоило спросить, как там в школе, никто ли не обижает, и так далее. Не спросил. Только смотрел, как резвятся её кудряшки при каждом наклоне головы. Как на алой щеке чернеет – его – родинка.

– Так иногда бывает. Но тебя-то я люблю.

Лиза кивнула. Можешь не говорить.

Пошёл снег. Крупные хлопья кружились и врезались в оконное стекло.

– Ого! – обрадовалась. – Папа, ты видишь?

Застегнула куртку и побежала на улицу.

– Подожди, – крикнул Жарков, – шапку надень.

Они шли теперь по белой дороге. Прочные свежие следы тянулись за ними.

– Давай искать преступника, – веселилась дочка, – пойдём по следу! Папа, расскажи, как ты ловишь преступников.

Вспомнил, что завтра новая рабочая неделя. Лучше – так. Начальник предлагал сходить в отпуск, но Жарков отказался. Ему сейчас нежелательно было оставаться наедине с собой. Опять нахлынет, опять не уснёт, и придется пить таблетки.

– А почему ты сам без шапки?

Не нашёл оправданий. Замялся, застопорился.

– Дома забыл.

– Ничего ты не забыл, – упрекала дочка, – не забыл. Ты специально так ходишь. Я тоже буду как ты, да?

Он покачал головой.

– Можно я у тебя останусь?

– Мама не разрешит, – сказал Жарков.

– Мы попросим. Я попрошу, – обозначила, словно её маленькое детское слово весило куда больше его мужского, отцовского, определяющего.

– Не знаю, – пожал плечами, – не знаю, – повторил.

– Ты просто сам не хочешь, я поняла, – и впрямь поняла дочка.

Не пытался оправдаться. Так бывает: лучше признаться в содеянном, чем вконец запутаться и облажаться.

– Понимаешь… – начал опять.

Она всё понимала. Отвернулась, набросила капюшон: я тебя не слышу.

– Ладно, – сдалась, – не объясняй. Когда-нибудь всё изменится.

– Так будет не всегда, – подтвердил Жарков.

Тропинка, скованная старыми серыми хрущёвками, вела к дому. Молчали, и снег уже падал не так настойчиво. Он зависал в воздухе и не думал больше ласкать их живые лица.

Ну да, изменил. А кто из мужиков – не: ни разу, ни хоть чуть-чуть.

Долг перед женой погасил быстро. Нашёл возможность, силы и время. Старел скоро, горел медленно, так себе наслаждение. Радуйся мелочам, как говорится. Он и радовался, и старался. Но всё равно случилось: сходил раз, второй, и понеслось. Понравилось, задышал иначе, мужиком себя почувствовал.

Не молодая, не особо красивая. Обычная, просто другая.

Он обещал:

– Такого больше не повторится.

Звучало некрасиво и пошло, как будто получил двойку, разбил окно в туалете, нагрубил учителю.

– Такое уже повторялось, Жарков, – наступала жена.

Виновато ходил за ней, пытался сквозь нежность добиться очередного шанса.

– Я по-хорошему прошу.

Жарков ненавидел женские слёзы и всякий раз их сторонился: лишь бы не слышать, не видеть, не сознавать собственную вину.

– Лиза! Ну, ты-то хоть скажи! – просил он.

– Отстань от ребёнка! – кричала. – Отойди.

Лиза думала: поругаются и прекратят.

Поругались. Не прекратили.

Всё-таки признался, раскаялся. И теперь для полного счастья осталось получить лишь справедливое наказание.

Пришлось.

Он снял квартиру. Хозяйка – приятная, но надоедливая старушечка, – жила этажом выше, и поначалу приходила каждый вечер проверить: всё ли в порядке, не буянит ли новый постоялец. Сдался и показал удостоверение.

– Майор полиции, – прочитала бабуля, – старший оперуполномоченный…

– Уголовного розыска, – договорил Жарков и громко хлопнул корочкой перед её острым носом, – ходить ко мне не надо, – обозначил чётко, – иначе съеду.

Квартирка – так себе, желающих мало.

Согласилась и больше не приходила. Редкий раз только, когда что-нибудь случалось – такое, в чём разобраться мог только сотрудник полиции, точнее, один лишь Жарков, точнее, каждый мог разобраться, потому что ничего уж такого не происходило.

– Георгий, – постучалась, – здравствуйте, Георгий, – повторила, когда Жарков открыл дверь. Стоял он в одних труселях и майке. Уже возрастная, но всё-таки женщина стеснительно отвернулась. Говорить в таком положении было не очень-то удобно. Уставилась, опустила голову.

– Я хотела…

Жарков с места не двинулся. Подумаешь, в трусах… Не голый же.

– Я тут шла, – изливалась женщина, – и увидела пакет. Мы не взорвёмся?

– Не взорвёмся, – ответил Гоша.

– Не взорвёмся? – повторила хозяйка, будто хотела на самом деле, чтобы всё тут взлетело и закончилось нахрен.

Пришлось смотреть. Прыгнул в тапочки, прошлёпал, обнаружил набитую майку из «Магнита» или «Пятерочки».

– Обычный мусор, – определил Жарков, – соседи выставили.

– Мусор? – повторила бессовестно бабуля.

Звучит как оскорбление, – подумал, – и подтвердил:

– Мусор.

Приходила ещё, стучалась долго. Открывал нехотя, никого не ждал.

Любовницу к себе не звал. У неё самой как бы обязательства.

Одному – тяжело, но терпимо. С работы возвращался не спеша: некуда было возвращаться.

Тогда он зашёл в «Красное-Белое» за полторашечкой местного разливного. Успеть до одиннадцати – и налакаться, чтобы быстрее заснуть. Очереди нет, лишь два курсанта с тележкой, суточный увал.

– А это, наверное, офицер, – заметил пьяный бездельник, примостившийся у кассовой ленты.

– Ещё пачку Винстона, – попросил Жарков.

Вышел, снял плёнку.

– Дай сигареточку, – попросил мужик, – дашь?

Протянул, щёлкнул зажигалкой.

– Знаешь анекдот про двух проституток, которые стоят на минном поле и читают табличку с надписью: «Мин нет». Знаешь, а?

– Не знаю, – ответил Жарков и пошёл.

– Ну, я угадал? – крикнул забулдыга. – Офицер?

Жарков не ответил. Только подумал, что никогда не хотел быть никаким офицером. Кем угодно, только не. А потом что-то случилось. И непонятно, что и почему.

– Угадал, – кричал вслед мужик, – угадал!

Проводил до самого подъезда. Жарков недобро взглянул, мужик отступил, закрылась тяжёлая металлическая дверь.

У него опять кончились таблетки. Новая партия придёт только в понедельник. Раз в месяц Тайх доставал ему по два блистера с капсулами. По одной перед сном, или когда прижмёт. Прижимало – часто; терпел.

Пил из горла. Жадно опустошил бутылку на треть. Хлюпнул ещё, закрепил пройденное. Всё по распорядку, настоящий армейский режим. Сейчас примет душ и, может быть, отрубится.

Выпил снова. Ему теперь хватало совсем чуть-чуть, чтобы опьянеть. Когда пьяный – не так больно, точнее, больно, но не так.

– А как? – будто спрашивал кто-то. – Как больно?

Он сколько-то сидел на полу в коридоре, потом вышел на лоджию, умылся ветром. Ночь укрывалась, ни одной звезды – будет холодно. Кончилось пиво, кончилось лето, а он оставался – и не знал, куда себя деть.

– Офицер! – услышал с улицы. – Начальник! – донёсся знакомый голос.

Жарков рассмотрел алконавта из «КБ». Подумал, что сейчас, может, ничем не отличается от него. Осталось только забухать вместе. Если пьёшь с кем-то, вроде как не считается, что алкоголик.

– Старшо-о-ой! – вопил тот.

– Чего тебе? – крикнул с высоты.

– Офицер! Офице-е-ер! – завывал мужик нещадно.

Стянуло затылок и дёрнуло, словно током, в пояснице и груди. Он допил, но всё равно стоял с пустой бутылкой, вертикально прижатой к губам. Потом схватил кухонный нож и сжал лезвие в ладони. Совсем не больно, зато кровь объяснила: ты живой, Жарков, живее каждого и любого.

– Начальник! – ударяло в голове и откликалось мягким, но звонким знаком.

Ветер бил и продувал со всех сторон. Жарков спустился в лёгкой ветровке. Он плохо видел в темноте, но опознал уверенно.

– Ты! – обрадовался мужик. – Пришёл!

Нет, определил Жарков, так не бывает. Так не должно, по крайней мере, быть.

– Офицер? – бесновался алкаш. – Офицер! – убеждался и хохотал, захлёбывался, плевался.

– Чего тебе нужно?

Он только надеялся, что никто его не видит, стоящего посреди ночного двора и говорящего с кем-то, не пойми с кем. Подошёл ближе, так, чтобы вплотную видеть лицо. Некрасивое и большое, с густой сальной бородой… Оно почти ничем не отличалось от лица Жаркова, разве что глаза: Жарков их прятал, а те глаза смотрели долго и глубоко, до самого-самого нутра. До самого утра.

– Я угадал, да? Офицер?

– Не угадал, – ответил Жарков и, отведя руку, ударил мужика по лицу.

Тот упал, застонал, закривлялся.

– Ты чего? Ну чего же ты, начальник?

– Я тебе не начальник, – крикнул, – я тебе – никто.

И тогда ударил опять, уже ногой, по самым рёбрам, по груди и пояснице. Первый, второй, третий, долго-долго, много-много раз.

– Ай, ау, – мычал несчастный.

Жарков не прекращал. Бей и пей, ни о чём не думай. Когда брызнула очередная кровь, и прежде просто некрасивое мужицкое лицо стало некрасивым ужасно: расплюснутой жижей со сломанным носом и перекошенным ртом, когда налилось оно и чёрным, и синим, и красным одновременно, – загорелся оконный квадратик на фасаде многоэтажки, проревел высокий женский голос, и снова зазвенело в голове.

– Прекрати, перестань!

Жарков перестал, а из подъезда выбежала хозяйка квартиры и бросилась к пьяному, избитому, родному.

– Сынок, господи. Сыночек мой миленький.

Она смотрела на Жаркова. Она хотела ударить в ответ, расцарапать, разорвать… Жарков сказал «извините» и пошёл домой.

Ворочался, не спал, простынь – и ту не стелил: ютился на диване, ждал утра. Ничего сейчас не чувствовал: ни боли, ни раскаяния. Но когда запахло рассветом, когда с улицы впорхнул острый ветер, – всё-таки вышел и поднялся на этаж выше.

– Мне нужно поговорить с ним, – сказал Жарков.

– Мне нужно, мне нужно… А мне нужно, чтобы ты ушёл, – возразила хозяйка. Она никогда прежде не тыкала ему, но теперь могла, имела право и даже была обязана общаться именно так.

– Пусти, – донёсся голос, – пусти, раз хочет.

Женщина разрешила. Гоша снял ботинки – и носок улыбнулся дыркой; всё равно прошёл. Мужик сидел на кухне и разливал водку.

– Проходи-проходи, – сказал, – а ты, мам, иди. Спать иди, – попросил, – нормально же всё.

Ушла, но спать не легла, конечно. Стояла у двери и слушала.

Ни о чём таком не говорили. Жарков пить отказался. Избитый собеседник не возражал, но сам выпил; одну, а потом вторую. Между первой и второй опять усмехнулся и выдал: «Офицер».

Жарков напрягся, но мужик протянул руку. Примирились и забыли.

– Глазик, – представился тот, – откинулся вот с «семёрки».

– Чего тебе нужно? – спросил Гоша. Глазика он раньше не встречал, хотя вроде бы знал всю районную шантрапу.

– Кажется, ты сюда пришёл. Вот и объясняйся.

Всё-таки согласился на полстопочки. Выдохнул, пропустил, зажмурился. Горячо и хорошо, правильно.

– Живой? – спросил Гоша, обнаружив зрелую спелость ссадин и синяков. В свете люстры они сияли, переливались и вздрагивали.

– Живой, – подтвердил Глазик. Издевательски подмигнул, противно улыбнулся, выпятив нижнюю губу так, что зубы полоснули нездоровым: жёлтым и гнилым.

– Ты это, – сказал Жарков, – извини. Я не хотел, на самом деле.

– Как уж получилось, – хохотнул мужик и хватился за бок.

– Ты, главное, заяву не пиши.

– Заяву? Ну, ты даёшь, начальник. Ты думаешь, я в мусарню пойду? Я тебе чего, терпила что ли? Ты в ком терпилу-то рассмотрел?

Теперь Глазик подорвался, нахохлился и был готов кинуться в драку, лишь бы сохранить свой прежний мужицкий статус.

– Я терпилой никогда не был и не собираюсь, – заявил тот.

– Да, – согласился Жарков, – правильно.

– Я тебе вот что скажу. Ты лучше уходи, не надо тут ничего.

Жарков кивнул; он привык чувствовать себя лишним и не пытался что-то изменить.

Уже стоял прочный уличный свет, настоящее утро пришло в себя.

– Это, – опередил мужик, – подожди. Одолжи денег, рублей двадцать. Одолжишь?

Жарков сказал, что не взял кошелёк, но пообещал вернуться прямо сейчас.

– Ладно тогда, – махнул Глазик, – не надо. У матери спрошу.

Моргнула скромно лампочка, хлопнула и умерла. Опять стало темно, и даже рассветная волна потеряла силу. Глазик медленно проковылял в коридор и скрылся.

Жаркову сейчас как никогда хотелось увидеть жену и дочку. Ему всегда хотелось, но сейчас вот прямо очень-очень. В конце концов, разве он плохой отец, разве муж плохой? Ведь всё было. А если чего-то не было – так будет, обязательно будет. Человек так устроен, что всю жизнь ошибается. Само появление человека – уже ошибка. На теперь, получай, исполняй, заслуживай.

Хотел убедиться, что всё происходит на самом деле, что он – это действительно он: оперативник Жарков, грёбаный майор полиции, нелюбимый муж. Не взяла, конечно, кто бы сомневался. Набрал дочери; ответила шёпотом, спала.

– Да, папа, ты чего так рано звонишь, ты где?

– Я просто, это, сказать хотел…

– Давай позже поговорим, – попросила. – Мама будет ругаться.

Он хотел признаться, как сильно любит, – но продышал сигнал, и связь прекратилась. Долго не отводил трубку, слушал тишину.

Слишком рано или поздно. Пока ждал, пока ничего не случилось, вошла в кухню хозяйка и спросила:

– Ну, как успехи? Получается?

Жарков стоял с лампочкой в руках, на столе – плафон и пружина.

– Я бы вызвала электрика, но пьёт он. Запойный, – оправдывалась женщина, – если уж не получится, как-нибудь до понедельника. А там найду. Но вы попробуйте, Георгий, вы же полицейский, вы всё можете.

– А ваш сын? – спросил Жарков. – Нет? Не вариант?

– Какой сын? – удивилась хозяйка. – Нет у меня никого. Хорошо, что вы рядом, Георгий.

«Хорошо, – думал Жарков, – очень хорошо».

Так замечательно, что лучше быть не может.

Тихо, мирно, спокойно

Ночь горела. Шумно дышал ветер. Жарков стоял на берегу и смотрел, как медленно и гордо наступает вода. Река ещё жила, но готовилась. Когда станет по-настоящему холодно, не нужно будет объясняться. Спи спокойно, каждому своё.

Совсем износилась кобура: выглядывала рукоять пистолета, блестела невзрачная антабка. Жарков нежно гладил металлический корпус. «Оружие надо любить, как родную женщину».

Забыл, когда чистил ПМ в последний раз. Кажется, после контрольных стрельб. Он тогда выбил четыре из четырёх, но всё равно получил «неуд» за нарушение техники безопасности. «Товарищ Жарков! Немедленно вернитесь на огневой рубеж!»

На войне любви не бывает, зато приходится стрелять. Настоящая любовь пахнет смертью. Обязательно приходит и всегда заканчивается. Мог признаться, что не любит. Отставить нежность, товарищ майор.

Достал, прицелился.

Слились в одно мушка и целик. Дышать спокойно, расслабить подушечку пальца. Указательный на спусковую скобу. Ну же, давай. Предохранитель не позволил. Громко булькнул камень, на чёрной воде расплылись ровные белые круги. Жизнь продолжилась.

Иваныч сказал, что труп без криминала – можно собираться.

Время полтретьего ночи. Ни туда ни сюда. В кабинете холодно, батареи в спячке.

Покурил в форточку, распечатал протоколы. Пистолет глубоко дремал. Тихо, мирно, спокойно.

«У меня выезд, – написал, – люблю целую». Без запятой.

Тыкнул на стрелку, сообщение улетело.