Война и потусторонний мир E-Book

Дарья Раскина

• Herausgeber: Like Book
• Kategorie: Fantasy und Science-Fiction
• Serie: Young Adult. Тёмное фэнтези Романовых
• Sprache: Russisch
• Veröffentlichungsjahr: 2024

Seitenzahl: 473

Beschreibung

Мощный ретеллинг, где смешались «Война и мир» с «Гусарской балладой» в стиле «Гордость и предубеждение и зомби»! Атмосфера 1812 года со славянскими фольклорными мотивами, история о любви, храбрости и искренности! Две империи – Живая Россия и Потусторонняя – существуют рядом испокон веков, связанные договором о невмешательстве. Но летом 1812 все изменится: князя Петра Волконского отправляют в Потустороннюю Россию с просьбой о помощи. У него есть личная причина перейти границу: в недавней битве погибла его сестра Александра, служившая в гусарском полку под видом мужчины. Он мечтает спасти ее из мертвого царства несмотря ни на что. Александра Волконская с детства привыкла ни в чем не уступать брату, училась фехтовать, ездить верхом и стрелять. Теперь же она в царстве смерти, и вырваться оттуда невозможно – Кощей никого не отпустит. Но сдаваться не в ее характере. Только финальный выбор для брата и сестры будет труднее всего: стоит ли жизнь Александры судьбы Живой России?

Leseprobe

Дарья Раскина Война и потусторонний мир

Художественное оформление А. Андреева

Иллюстрации Екатерины Злобиной (Enolezdrata)

В оформлении авантитула использована иллюстрация: © Aliaksei Zykau / Shutterstock.com

Используется по лицензии от Shutterstock.com

Во внутреннем оформлении использована иллюстрация: © Color Symphony / Shutterstock.com

Используется по лицензии от Shutterstock.com

© Раскина Д., 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

* * *

Пролог Смерть в серебряных эполетах

Вестовая пушка тревожно бухнула, приказывая готовиться к атаке. Корнет Александр Быстров сжал окоченевшими пальцами кисточку-темляк на эфесе сабли. Он сидел верхом в первом ряду своего эскадрона и то и дело украдкой снимал с уздечки другую руку, чтобы спрятать в рукав сине-белого доломана, но теплее от этого не становилось.

– Третий раз бьют, а мы все без дела, – цыкнул справа Долохов. – Доколе нас будут морозить? Так и помрем бесславными сосульками.

Александр молчал. Мысли его были о другом. Не о черноглазом красавце Долохове, не о скорой битве, не о холоде и даже не о том, что за последние трое суток он не ел ничего, кроме позеленевших сухарей. А думал он вот о чем: если бы маменька увидела его сейчас, то немедленно прокляла бы, окрестила презреннейшим существом и отказалась называть себя родительницей. А все из-за чего? В чем состоял страшный грех Александра?

В том лишь, что угораздило родиться девицей. Александрой Михайловной Волконской.

Внизу холма защелкали выстрелы. Там кто-то двигался, но очертания врага терялись в тумане – плотном, словно шинельное сукно. В зловещем напряжении казалось, что то были вовсе и не живые, что у подножия холма копошились существа иной, необъяснимой природы. И даже сам туман был не спокоен – бурлил, будто тянул к людям голодные руки. Кто-то списал бы подобные видения на нервы, но Александра о потустороннем знала достоверно. Как и ее старший брат.

Александра обернулась, выискивая Петра взглядом. Вот он, на самом верху, среди командиров. При виде брата сердце стукнуло сильнее. Чувство вины вот уже в который раз зацарапало между позвонками: за время службы Александра привыкла прятаться от сослуживцев, а от совести – так и не научилась. Отважится ли она показаться? Неделю ведь уже едут бок о бок, Александра – со своим полком, а Петр – адъютантом Кутузова, но открыться ему она так и не решилась. Что она скажет? Прости, что сбежала из дому? Что украла старую гусарскую форму и увела Делира? Что любит его и почитает память папеньки, но домой ни за что не вернется – ни уговорами, ни угрозами, ни приказом? Что любой ценой стяжает славу, пусть даже посмертно, только чтобы никогда более не зваться «негодною девчонкою», чтобы не слышать: «Вот привяжу тебя к прялке, увидишь!», чтоб никогда не держать в руках мерзкие коклюшки, не касаться клавикордов, не рвать в бессловесной ненависти нитки, чтобы никогда более не просыпаться в поту, сознавая, что ей, рожденной в клетке женской горницы, предстоит всю жизнь томиться, а потом и умереть в рабстве у выбранного маменькой мужа. Эх, что ему эти слова, жалобы сестры – беспутной девицы. Не раз он убеждал ее одуматься, бросить неподобающие привычки. От маменьки подобные упреки звучали привычностью, из его же уст – обидой, а слова, что он сказал во время последней ссоры – и вовсе предательством. Нет, судьба развела их, и теперь нет больше у Александры братьев, кроме эскадрона.

С глухим животным ревом из тумана вырвалось ядро и, прогудев над головами, угодило в гущу солдат. Запахло взрытой землей. Гарью. Кровь вспыхнула, потекла кипятком по венам, и Александра вцепилась в саблю. За первым ядром взметнулось еще одно. И еще. А следом на полк обрушился чугунный град.

– Строй! – кричал поверх рокота ротмистр Пышницкий. – Держать строй!

Он зря растрачивал силы – эскадрон и не думал двинуться с места. Гусары застыли, напряженно вглядываясь в туман. Лишь изредка они склоняли головы, когда ядра пролетали так низко, что пригибали высокие султаны на киверах.

Александра сжимала кисточку-темляк на эфесе сабли, но замерзшие пальцы не чувствовали вышитых инициалов, как и ноги не чуяли стремян. Горячо было только в груди, где колотилось сердце.

– Скорее бы, скорее, – прошипел сквозь зубы Долохов. Он заметно побледнел, но лицо его отражало лишь злость. Александра кивнула – что угодно, только не это ожидание.

Их услышали. Сначала в тумане загрохотали копыта, а там замелькали и тени. Показались пики, верхушки касок, взмыленные лошадиные морды – вражеская кавалерия выступала в бой.

– Первому эскадрону правое плечо вперед! – закричал Пышницкий, приподнимаясь в стременах. – С места марш, марш!

Эфес сам скользнул в ладонь, Александра обнажила саблю. Делир бешено всхрапнул, слушаясь удара шпорами, и полетел вниз по холму злой рысью. Ветер бил в лицо, кусая замерзшие щеки.

Огонь не убавлялся, будто французам не было дела, что стрелять теперь будут и по своим. Артиллерия гремела: ревели ядра, взрывались гранаты, щелкала картечь. Александра неслась, словно на крыльях. Казалось, пусть убьют, пусть сейчас оторвут руки и ноги, пусть пуля пробьет сердце – ничто ее не остановит, ведь вот у нее сколько рук и ног, вот сколько сердец – целый эскадрон, она в каждом из них. Вместе они несутся навстречу славе – бесстрашные, неуязвимые! Глупый француз, как ему одолеть подобную громадину?

Но судьба любит смеяться над излишней гордыней. Вот и сейчас она не пожалела – ударила картечью. Александре опалило бровь, но не успела она обрадоваться везению, как увидела, что лошадь справа теперь скачет свободной, а красавец Долохов лежит в траве с пробитой грудью.

Александра крутанула коня. Не сходя с седла, она свесилась, потянулась – но ей и тут не было удачи: граната подорвалась под самым брюхом Делира. Верный конь – друг, помощник, единственная связь с домом – в последний раз позаботился о хозяйке: подскочил так, что выбросил ее из седла, принял на себя большую часть осколков, прежде чем упасть замертво под ноги эскадрона.

Мир перевернулся. Александра – оглушенная, обсыпанная землей, обездвиженная ударом головы о камни – в немом ужасе смотрела на дальнейшую бойню. Вот поручик Пучков – ах какие он писал стихи! – стонет, измолотый картечью. Вот корнет Волковенко, отчаянный игрок и добряк, вечно подсовывающий ей свою порцию сухарей, раздавлен копытами. Вот Николаша, юный флейтщик с ангельскими кудрями, лежит, раскинув руки, с проломленным затылком. А вот и сам Пышницкий, грозный ротмистр, от чьего взгляда дрожали даже пушки, падает с лошади и смотрит в небо остекленевшими глазами.

Дышать стало совсем трудно – несколько осколков пробили грудь, рубаха и мундир потяжелели от крови. В голове вспыхивали пушечные огни.

В предсмертном кошмаре Александре показалось, что из тумана наконец-то вышел неприятель. И стало видно, что не француз это вовсе, ибо нет в наполеоновских полках такой черной формы с серебряными эполетами, нет чудовищных черных коней, выдыхающих огнем, и нет солдат, что глядят глазами-углями из голых черепов. Молчаливые воины подходили к павшим и ударяли светящейся саблей, выбивая дух из тела.

Что же это творится! С губ сорвался позорный детский всхлип. Разве так должно умереть настоящему воину? Обида и ужас заскользили по вискам. Сверкающий крест перечеркнул небо – то ли Георгиевский, то ли надгробный. Когда один из черных воинов остановился рядом, Александра зажмурилась.

В воздухе свистнула сабля.

* * *

Петр оступился и упал. Лошадь под ним давно подстрелили, так что он полагался теперь на собственные ноги – поручение Кутузова слишком важно, чтобы беречь хоть четыре, хоть две конечности.

Какой бес вселился в Пышницкого? Почему он отдал приказ эскадрону бросаться под вражескую артиллерию, если врага не было и видно? Зачем превратил своих солдат в пушечное мясо? Бесовщина, как есть бесовщина. Приказ Кутузова – «немедленно отступать», и Петр доставит его Пышницкому пусть даже ползком, ведь там, в этом эскадроне, – Сашка.

Сашка…

С вечера уже они скакали бок о бок, а Петр все не решался заговорить. Что он ей скажет? Ты бесстрашна, Сандра, но женщине на войне не место, а посему возвращайся к вязанию и смотринам? Да, так он и сделает – сразу после боя. А потом отправит домой, хоть для этого ему придется обмотать ее веревкой и бросить в карету.

Петр подскочил с земли – и замер, не веря тому, что увидел: склон был мертв. Усеян сине-белыми мундирами, словно срезанными васильками. Никого не пожалел французский огонь.

Да полно, французский ли? Что там за странные тени? В дырах тумана и правда кто-то виднелся – дьявольские рога, горящие глаза, дымящиеся ноздри – что же это творится?! Вот пороховая завеса ненадолго поднялась – и Петр, застыв, увидел, как черные всадники опускают на мертвецов свои тяжелые светящиеся сабли.

Миг – и все исчезло, словно морок. Стало оглушающе тихо. Канонада смолкла, туман рассеялся, а с другой стороны теперь спускалась французская конница.

Проглотив удушающий комок в горле, Петр подхватил с земли прорванное знамя и побежал на врага.

– Впере-е-ед!..

Сзади громыхали копыта второго гусарского эскадрона.

* * *

Сопроводить Сашку ему не дали. Доктор сказал – с такой раной у нее не больше недели, и лучше, если умрет ближе к дому. Петр пришел с просьбой к Кутузову, но тот только вздохнул.

– Отпустить тебя, друг мой, я никак не могу. Сам видишь, француз под Москвой, какие тут отпуска? Скажи, что нужно, дам твоему брату личную карету, отряд для охраны, доставят домой в сохранности, но тебя, уж прости покорно, не пущу. Задание у меня тебе особое. – Он помялся. – Письмо с просьбой о помощи.

– Письмо? – удивился Петр. – Кому?

Кутузов покряхтел. Похмурился, будто не знал, как подступиться к подобному разговору, а потом спросил:

– Скажи-ка, друг мой, что там у тебя за история, что ты умудрился получить орден Содружества от Лесной Царицы?..

Глава 1 Мальки в карманах

Мертвые, что виднелись среди деревьев вдоль дороги, не нападали. Пока.

Если быть совершенно откровенным, мертвыми их называть было такой же неточностью, как и считать чавкающий слой густого августовского киселя под колесами дорогой, однако иного – необидного – титула Петр, к своему стыду, не знал, а за время дружбы с Егорушкой не удосужился спросить. Нечисть? Нелюди? Бесы? А ну как обидятся? Нет уж, лучше дипломатично молчать, а потом украдкой поинтересоваться у Егорушки. А там, уже вооруженному знанием, снова молчать, ибо секрет успешной дипломатии в том, чтобы скрывать не только свое незнание, но и лишнее знание – это Петр уяснил как дежурный генерал и адъютант самого Кутузова. И как человек, однажды неудачно помолвленный.

И все же, как бы ни называли себя неподвижные суровые тени, следящие за гербовою коляской из-за плотной завесы древнего ельника, главное, они не нападали. Пока.

Сдвинув шторку на небольшом оконце, Петр разглядывал стражей леса. Были они разные на вид, но все как один в униформе. Это, пожалуй, удивляло больше всего. Будто недостаточно было самого факта, что границу потустороннего мира охраняли утопленники с белесыми глазами, лохматые оборотни, хмурые лешие с кожей, изрезанной коричневыми морщинами наподобие коры, – так нет, одни при этом были одеты унтер-офицерами, другие – поручиками, третьи – и вовсе капитанами; где-то даже мелькнула генеральская двууголка. Крохи света, что пробивались сквозь плотную листву, прыгали по начищенным сапогам, медным пуговицам, гладким козырькам гусарских киверов. Оружия видно не было, но к чему сабля тому, у кого огонь и сталь на кончиках пальцев? Мундиры в такой темноте казались то ли серыми, то ли темно-синими, зато все воротники горделиво светились одинаковым имперским красным.

Перед поворотом на озеро Петр окликнул своего денщика:

– Останавливай, Федор, – и тише: – Отсюда я сам.

Коляска остановилась. Звук при этом издала робко-радостный, будто даже она испытала облегчение от того, что глубже в лес ее не отправят.

– Пошто ж вас так, Петр Михайлович? – подвывал Федор, стягивая с крыши большой кожаный ранец. – Верой и правдой государю служите, а вам такое наказание…

– Быть полезным отечеству – не наказание, а великая честь. – Петр определил кочку посуше и выбрался из коляски.

– Да ведь на отрубленную голову двууголочку-то не нацепишь, какая тут польза?

– Типун тебе, Федор. Без помощи лесной царицы с французами нам не справиться, а кого еще послать, кроме меня?

Петр одернул мундир из зеленого сукна, расправил Андреевскую ленту, пропущенную под эполетами, смахнул невидимые пылинки с креста Святого Георгия, а после и с ордена Содружества.

– Вот доброта-то ваша чем обернулась, – не унимался меж тем Федор. – А не спасли бы тогда угорька из рыбацких силков…

– И позволил бы умереть хорошему мальчишке. Разве это по-божески?

Федор охнул, будто слова эти были сильнейшим святотатством.

– Да ведь из этих он, барин, из нелюдей…

– И что теперь? Нельзя ему мальчишкой хорошим быть? Нет, Федор, Егор – добрый парень, что спас его – я не жалею. Да и благодарность лесной царицы – вещь полезная. Можно надеяться, сразу не убьют…

Он пригладил мундир у сердца, где в потайном кармане лежало письмо с императорскими печатями:

– Верь в меня, Федор: из смертельного боя живым выбрался – и тут не сдамся. Разбивай лагерь и жди. Но ежели через три дня не вернусь…

– Петр Михайлович, родненький…

– Ежели через три дня не вернусь, скачи во весь опор к Кутузову, говори – помощи не будет. Сами пусть в Бородине справляются.

Обняв Федора на прощание, он прихватил ранец и отправился к лесу.

С каждым шагом тьма сгущалась, суровые тени наступали, а решимость улетучивалась. Одно дело бежать на противника, что опытен и опасен, но все же двуглаз, двуног и из магических умений обладает лишь волшебной силой из любой лягушки делать вершину гурманства, а тут…

Вдохнув поглубже, Петр перекрестился и приложил ладонь к кисточке-темляку, перехватывающей шею под рубашкой. Плетеная алая лента с инициалами «А. В.», что когда-то украшала эфес гусарской сабли, вмиг согрела, воскресила в памяти буйные кудри, яркую улыбку, блестящие черные глаза. Эх, Сандра, ты бы такую передрягу точно не упустила. Как она там? Петр отчаянно молился, но неделя, что отвел доктор, уже прошла, и в душе с каждым днем расползалась яма. Одно не давало отчаяться: воспоминание об огнедышащих конях и их черных всадниках. Ведь это значило, что Сашка там, за потусторонней границей. Можно ли ее встретить? Обнять? Можно ли просить за нее царицу?..

Надежда придала сил, выпрямила спину, подняла голову. Вторя Сашкиному голосу, Петр зашептал слова, что заставили бы даже его труп передвигать ноги. «Гром победы, раздавайся…» – повторял он, чеканя шаг по густому мху, туда, где блестело среди хвои небольшое лесное озеро.

У самой кромки он присел, вынул из кармана золотую коробочку и высыпал щепотку содержимого в воду. Заклинание вспыхнуло в памяти, яркое, как и раньше:

– Угорь, угорь, покажись, угорь, угорь, сон свой сбрось; посмотри, что я принес: гречку, просо и овес…

Вода посреди озера вспенилась, забурлила, мелькнуло шелковой лентой гладкое черное тело. Угорь взмахнул хвостом, обдавая Петра веером брызг (несомненно, нарочно, мелкий стервец), а после ушел на дно, выныривая теперь у самого берега. На сушу вышел уже человеком. Мальчишкой. Смешной курносый нос, блестящие глаза, широкий улыбчивый рот. Сын покойного морского царя, племянник лесной царицы, наследник престола, великий князь Егор Никифорович. Егорушка. Казалось, совсем недавно он был патлатым голышастым пацаненком с ушами-плавниками, а вот же, возмужал, окреп и вытянулся. Стал пригожим отроком с глазами-рыбками и темными вихрами. Правда, остался все таким же голышастым. Быстро осознав это, он повертелся, разбрасывая вокруг сеть колючих капель, а после протянул руку к земле и принялся облачаться: исподнее, белая рубашка с воротничком-стойкой, панталоны на подтяжках и бархатный жилет – и вот перед Петром не нелюдь-водяной, а вполне себе выпускник какой-нибудь столичной «Петришуле», разве что кожа с чешуйчатым узором, да и угольные волосы отливают зеленцой.

– Петр Михайлович! – хохотнул он, улыбаясь во все острые белые зубы. – Вот так встреча!

– Ваше высочество. – Петр склонил голову в приветствии.

– Да полно вам. Пока мы вдвоем, зовите, как и прежде.

– Как вам будет угодно, Егор.

Когда мальчишка ступил ближе, Петр обнаружил, что одежда на нем вовсе не из тканей: белая рубашка – причудливо сотканная паутина, пуговицы – перламутровые ракушки, а бархат на жилете – и вовсе мягкая камышовая опушка. Забавно.

Объятие вышло крепкое и чуть влажное. Егор все стоял, подрагивая в его руках, и Петр не отстранялся: помнил, что им, потусторонним, нет ничего приятнее живого тепла. Но вскоре Егор отступил сам. Вцепился Петру в рукав мундира и повлек по берегу на другую сторону озера, не переставая при этом тараторить:

– Пойдемте-пойдемте, о вашем прибытии уже доложили императрице. Я провожу вас до дворца, а сам побегу обратно на занятия. Мой профессор нравственных наук, Дуб Алексеевич, ужас какой строгий, у меня от него плавники трясутся. Но зато уж вечером на балу вам от меня не отделаться, я все новости из первых уст знать хочу. Да-да, во дворце готовится бал, но вы ведь не будете весь вечер только и делать, что танцевать с нашими Mesdames? Вы же уделите время старому другу?

Петр не был уверен, забавляться ли титулу «старого друга» из уст тринадцатилетнего мальчишки, страшиться бала с лесными Mesdames или переживать, что бальный вицмундир остался дома, нетронутый с начала войны.

– Обещаю, что вечером отвечу на любые ваши вопросы. Только уж и вы меня просветите.

– Спрашивайте, Петр Михайлович.

– Тетушка ваша больше не царица, значит?

Егор покачал головой:

– Императрица. Батюшка свое водное царство ей еще перед смертью отписал, а теперь, раз Мертвое царство завоевано и Кощей Микитьевич в мирном договоре признает лесное главенство, мы – империя.

– И как же мне к императрице обращаться?

– Да как к живой бы обращались. Всемилостивейшая государыня, императрица и самодержица потусторонняя, Иверия Алексеевна. Вы уж только Лешей ее не называйте, императрица этого страх как не любит.

Петр взвесил следующий вопрос на предмет неловкости, прежде чем спросить:

– А она… кто? Когда в прошлый раз видел, никак не догадался.

– О чем это вы?

– Для вас, потусторонних, человеческий образ ведь не единственный. Вы вот – угорь. Батюшка ваш, вы говорили, был щукой? Среди стражи я видел и мертвецов, и упырей, и зверей, и даже деревья. Так вот, императрица Иверия, кто она?

Егор хитро улыбнулся, глянул искоса:

– Будет нужда – сами догадаетесь.

Он вложил два пальца в рот и, кажется, свистнул, только звука слышно не было. Зато волоски на затылке встали дыбом, будто свист этот слышался кожей, а не ушами – он прошел волнением по позвоночнику и защипал пальцы ног. По глади озера незамедлительно пошли круги, взбилась пена, как при шторме, а после из волн вынырнули два огромных морских коня – коньками их язык назвать не поворачивался. Размером они не уступали земным животным, только вместо гривы их шеи были усеяны сверкающими шипами, а за спиной, словно крылья бабочки, покачивались прозрачные плавники. Приглядевшись, Петр заприметил и седла, и блестящую сбрую – похожие на обычные, но сплетенные из осоки.

– Прокатимся верхом, – усмехнулся Егор. – Под водой быстрее.

– Да ведь я… – начал Петр, волнуясь в большей степени за сохранность императорских писем в потайном кармане, но договорить ему было не суждено: Егор подошел вплотную, взялся за плечи и поднялся на цыпочки, вытягивая губы. Дунул сильно, резко – и у Петра в груди образовался пузырь, вдохнуть из-за которого было совершенно невозможно.

– Скорее, не то задохнетесь. – Егор дернул за рукав, затягивая в озеро.

С размаху влетев в воду по пояс, Петр не почувствовал ни прохлады, ни влаги, а проведя рукой по мундиру, ощутил сухую ткань. Сапоги сами скользнули в стремена, пальцы вцепились в поводья, тело без труда нашло опору.

Петр едва успел поднять глаза к макушкам деревьев, мысленно прощаясь с солнцем и комарами, когда новый свист Егора мелькнул кусачим угрем вдоль спины. Конь всхрапнул и пустился под воду. В груди затрепетало, в ушах что-то хлопнуло, на глаза словно надавили изнутри. Петр задержал дыхание, но ничего необычного не случилось, лишь привычный пейзаж сменился вдруг водорослевым лесом, воздух подернулся рябью, а небо пошло нечастыми пузырьками. Петр осторожно выдохнул – получилось. На дне живота, как и на дне озера, копошился неясный страх вперемешку с изумлением, и чувства эти кружили голову, будто подергивая ряской, так что странное плавание запомнилось смутно: Петр лишь отметил, что любопытные мальки так и норовят юркнуть в карманы, а из озерных глубин то и дело доносятся кудреватые звуки гуслей.

Наконец кони выскочили на поверхность. Лес тут был другим, светлым и ухоженным, а вскоре стало ясно, что это и не лес вовсе, а парк, подобный тому, какие приветствуют гостей при посещении богатейших домов Петербурга. В подтверждение образа за деревьями мелькнул фасад, более всего напоминающий Зимний дворец.

Егор выбрался на причал первым и протянул руку, Петр с удовольствием за нее взялся: пусть страх давно прошел, конь слушался каждого движения, а мундир не промок ни на каплю, все же было радостно снова ступать на твердую землю.

Петр оглядел причал: изящно-белый, с резными оградами, легкими арками и нависающими беседками, он словно парил над водою. Вдоль набережной прогуливались нарядно одетые парочки, а со всех сторон то и дело подплывали морские обитатели – гораздо более причудливые, чем водяные кони.

– Неужто это все меня встречать? – удивился Петр.

– Да нет же. – Егор встряхнулся и зашагал по деревянному настилу. – Это к свадьбе императорской гости подъезжают.

– Ваша тетушка собирается замуж?

– Так и есть. Решено закрепить мирный договор свадьбой. Кощей Микитьевич предложил в женихи своего сына, цесаревича Константина, – как тут откажешь?

Егорушка махнул поджидающему их молодому офицеру, вроде как передавая ему Петра.

– До встречи, Петр Михайлович, – крикнул он, припуская по дорожке в сторону дворца. – Удачи в разговоре с императрицей!

Отчего-то его последние слова отдались странным беспокойством за грудиной. Петр все еще обдумывал это пожелание, когда молодой офицер, посланный встречать его, ступил ближе и, вытянувшись в струнку, отсалютовал. Лапой. Петр старался не таращиться, но сделать это было нелегко – офицер был лисом, затянутым в капитанский мундир. Лисья морда, покрытая гладким мехом, чуть подрагивающий от волнения нос и когтистые лапы смотрелись удивительно – и в то же время удивительно гармонично в сочетании с красным воротником, золотыми аксельбантами на черном сукне и белыми рейтузами, заправленными в высокие сапоги. Но самым восхитительным было, пожалуй, серьезное выражение юного пушистого лица и любопытство, что молодой капитан старался оной серьезностью скрыть, да только лукавые черные глаза все выдавали. Зрелище это было настолько умилительное, что Петр, несмотря на важность миссии и угрозу не только личной его жизни, но и всему отечеству, с трудом боролся с желанием выяснить, торчит ли сзади из-под мундира рыжий хвост.

– Добро пожаловать, князь, – отчеканил капитан. – От имени императрицы Иверии приказано поприветствовать вас в столице Потусторонней Российской империи и проводить во дворец на аудиенцию.

Петр приветственно кивнул:

– Показывайте дорогу, капитан.

Капитан лихо крутанулся, взмахнув бахромой на эполетах, и запрыгал вверх по лестнице. При каждом шаге белые рейтузы обтягивали пушистые тылы, и Петр усердно кашлял, скрывая неподобающее хихиканье.

И да, шикарный лисий хвост наличествовал.

Глава 2 Шкатулка с двойным дном

– Князь Петр Михайлович Волконский, – отчеканили из-за двери в кабинет императрицы.

Петр выпрямил плечи – хотя, казалось, мундир и так уж едва не трещал – и устремил взгляд строго вперед, игнорируя свирепые выражения морд шестерых громадных оборотней в мохнатых шапках, стоявших у дверей конвоем.

Через мгновение холодный голос произнес деловое:

– Зови.

Кровь застучала за ушами, позвоночник словно спаяло, пальцы ног подогнулись. «Гром победы раздавайся», – пропел мысленно Петр, шагая через порог. Поступь его, звонко-шпорная, не выдавала волнения, взгляд был тверд, зубы сжаты.

Кабинет императрицы отличался строгостью: никаких тебе мраморных колонн или золотой лепнины, простая светлая комната с синими портьерами и паркетным полом. Из мебели – шкафы да этажерки с книгами, оттоманка в небольшом алькове, стол и пара кресел у камина; из удивительного разве что вычурная люстра под потолком, живая белка в хрустальной клетке справа от стола и коллекция портретов на стенах – предыдущие лесные цари, один чуднее другого. Подивившись рогам, клыкам, раздвоенным языкам и даже одному бесовскому рылу, Петр остановился, щелкнул каблуками и принялся ждать.

Воцарилась тишина. Едва слышно скрипело перо, хрустела бумага. То и дело раздавался щелчок – это деловито хлопотала белка. Петр присмотрелся – она разгрызала блестящую скорлупу и складывала в аккуратную горку. Забавно, но орешки внутри, насколько он разглядел, светились изумрудно-зеленым.

Императрица будто вовсе ничего не замечала, сидела за рабочим столом, склонившись над документами. Белоснежное перо ритмично двигалось в тонких пальцах, оставляя завитки на бумаге. Язык написанного был Петру незнаком.

Набравшись смелости, Петр стал разглядывать императрицу. Они встречались лишь однажды, когда три года назад он получил из ее рук орден Содружества за спасение Егора, но образ этот – суровый, гордый, потусторонний – запомнился в деталях. Было в ней что-то и мертвецки-холодное, и непредсказуемо-звериное, и язычески-древнее – и очень мало человеческого. Будто шкатулка с двойным дном, внешность ее обманывала: на вид молодая, немногим старше Петра, но в бледно-голубых глазах читалась опытность, а в густых каштановых волосах мелькали змейки серебра. Справа челюсть рассекал свежий шрам, не оставляя сомнений – эта императрица командует войсками не только с вершины холма. Подобное заключение подтверждала и одежда: поверх темного платья на ней был надет приталенный военный мундир с блестящими пуговицами, золотыми эполетами, голубой лентой и орденами, из которых знакомым был лишь дружественный орден двумирия.

Выждав, пока императрица закончит писать, Петр поклонился.

– Всемилостивейшая государыня, – начал он осторожно.

Иверия отложила перо и подняла глаза. Ух, от взгляда мороз продрал по коже.

– Князь.

Она неторопливо поднялась и, одернув мундир, вышла из-за стола. Взгляд ее, задумчиво-цепкий и словно даже хирургический, исследовал Петра с суровым вниманием, которого удостоился бы необычный чирей на теле пациента. Петр сжал кулаки, стараясь внешне не выдать волнения. Вот же, перед Бонапартом не робел, а тут даже рубашка прилипла к лопаткам.

Наконец осмотр был окончен, и Иверия встала напротив, складывая руки за спиной.

– Женат?

Петр сглотнул удивление и неловкость.

– Был помолвлен, но… – он прочистил горло, – невеста предпочла другого.

Иверия потыкала взглядом, будто саблей, – в темную макушку, в глаза, где-то около шеи и, удовлетворившись, указала на пару кресел у камина:

– Садитесь. – Устроив руки на подлокотниках, она коротко улыбнулась – без искренности или теплоты, лишь для этикета. Говорила медленно и негромко: привыкла, что все подождут и прислушаются: – Ваш приезд – неожиданность. Живые гости к нам редко жалуют… – она сделала выразительную паузу, – по собственной воле. Какая же дипломатия привела вас в Потусторонний мир?

– Письмо от императора Александра. – Петр протянул помятый и – к своему стыду – слегка влажный конверт.

Иверия сделала вид, будто не заметила: как ни в чем не бывало сломала печать и принялась читать и вновь опалила холодною, но при этом такой красивою улыбкой.

– Император поздравляет меня с победой и объединением Потусторонней России, – сказала она, откладывая бумагу на чайный столик. – Весьма учтиво с его стороны.

Петр склонил голову.

– Я же возьму на себя смелость поздравить вас с грядущею свадьбой.

Иверия усмехнулась:

– Егор выболтал? Этот мальчишка… – Лицо ее впервые смягчилось, она словно разрывалась между недовольством и любовью к непоседливому чаду. Но строгость скоро вернулась. Императрица вздохнула, оглаживая пальцами подлокотники кресла: – Что же, моя свадьба не секрет, я и в самом деле беру себе жениха. Право слово, я не любительница официальных привязанностей, но здесь приходится признать прозорливость Кощея, он знал, как подкупить меня прочностью мира между нами… Ну да это неважно, до свадьбы еще есть время. Сейчас отдыхайте, князь, бал вот-вот начнется.

Она наклонилась, накрыла руку Петра длинными пальцами. Прикосновение обожгло холодом, кожа будто гжель – бело-прозрачная, с синим рисунком вен. Неужели все-таки покойница?

Петр сидел, не смея двинуться, а Иверия все не убирала пальцы, и чем дольше их руки соприкасались, тем удивленнее она выглядела, будто собственная жажда тепла приводила ее в растерянность.

Раздался оглушающий треск: это белка разгрызла очередной орех и заботливо устроила его на вершине горки. Императрица отдернула руку и поднялась, показывая, что разговор окончен.

– Всемилостивейшая государыня, – вскочил Петр, опомнившись. – От императора Александра есть еще письмо…

– После. Все дела – после бала. – Глаза Иверии нехорошо блеснули: – Сегодня будет длинная ночь.

* * *

Императорский потусторонний бал ни в чем не уступал лучшим петербургским приемам наподобие вечеров у Вяземских, Карамзиных или Шерер. Оркестр играл Моцарта и Вебера, на специальных столах теснились блюда с оформленными на французский манер закусками, а уж нарядам юных (и не очень) прелестниц позавидовали бы даже столичные модницы: летящие платья с завышенной талией, подхваченные широким поясом и смоченные водой для пущей прозрачности, тонкие панталоны, что больше показывали, чем скрывали, и повсюду – золотая отделка, жемчужные узоры, перья и живые цветы. Волосы всех оттенков были собраны вверх или спрятаны под чалмы и тюрбаны, роскошные декольте кокетливо прикрывались воздушными пелеринами. Смотрелись красавицы настоящими французскими мервейозами – разве что вместо бархата, муслина и батиста вся их красота была искусно создана из листьев, лепестков, капель росы и нежнейших одуванчиковых хохолков. Петр разглядывал лесных красавиц со смесью мужского интереса и ботанического.

Заправляла балом графиня Арахнеева, стареющая, но пышущая живостью мадам, что с первого момента цепко ухватила Петра за запястье и теперь водила, словно игрушку на веревочке, всем на знакомство, устанавливая очередность по одному ей известному порядку. Двигаясь непредсказуемыми маневрами, она оплетала зал невидимою паутиной, подлавливая на вкусную наживку то одну наивную стрекозу, то другую, а то и целого боевого шмеля. Петр не сопротивлялся, послушно знакомился, кланялся и улыбался. Пожалуй, тяготили лишь постоянные прикосновения жадных до живого тепла гостей, но и к этому он быстро привык.

Как и к тому, что каждому хотелось поговорить.

– Неужели женераль Кутузов, – говорила очередная бабочка, произнося фамилию на французский манер, – согласится на битву под Бородином?

Петр развел руками:

– Француз подобрался слишком близко. Сто верст до Москвы, без крупного сражения не обойтись.

– Сдавать столицу вам нельзя ни при каких условиях, – замечал высокий сухой генерал с пышными усами и волчьим оскалом, не оставлявшим сомнений в его втором обличье.

– Ах, вам лишь бы воевать, генерал, – ворчала графиня Арахнеева, хлопая четырьмя парами глаз. – А между тем преимущество французов очевидно.

– Да уж, mon cher, кровопролитье предстоит знатное, – говорил, сверкая клыками, худой упырь-франт с такими игривыми ямочками на щеках, что становилось очевидно – от добровольцев поделиться с ним теплом не было отбою.

– Я бы на месте вашего Кутузова г’асположил наибольшую батаг’ею на Кг’асном холме, – картавил, сдувая с лица бурную челку, крошка-лесовик с маршальской звездой на мундире и лорнетом на кнопке носа. – В пег’вые же часы нанести как можно больше потег’ь, изменить, так сказать, соотношение стог’он…

– Я обязательно передам Главнокомандующему, – заверял Петр, уважительно склоняя голову.

Юные стрекозы тут же наперебой жужжали:

– Еще передайте, мы будем всем сердцем болеть за победу Живой России!

– Гадкие, гадкие французы…

– Ах, люди так недолговечны…

– А когда же начнутся танцы?

Воспользовавшись тем, что графиня Арахнеева отлучилась отдать распоряжения оркестру, Петр ступил в тень в поисках небольшой передышки. Удачно расположенный столик с закусками приманил его в нишу, однако тут же горько разочаровал: ни в одном блюде не было и щепотки соли. Петр без всякого удовольствия сжевал пресный телячий рулетик и принялся наблюдать за дальнейшим торжеством.

Меж тем грянул, открывая бал, грандиозный польский. По указу распорядителя – длинного щеголя с кручеными усами под свиным пятаком, – первой парой, вышагивая горделиво и торжественно, шла молодая дочь Арахнеевой, ведомая под руку пышнотелым бородачом с рогами, торчащими из морщинистой лысины. За ними дефилировали и другие гости, не менее причудливые и даже фантасмагорические, но безупречно успевающие в такт и знающие фигуры.

Укрывшись в своей нише, Петр надеялся в одиночестве разглядеть сей увлекательный паноптикум, однако его нашли и тут.

– Удивительный вы человек, князь, от вас даже в смерти не избавиться.

Затылок, казалось, заиндевел, а сердце на секунду покрылось изморозью. Да и как тут не похолодеть, ежели голос этот принадлежал человеку, на чьем отпевании Петр лично присутствовал три года назад в Казанском соборе?

Не спеша, давая себе время на подготовку, он повернулся:

– Здравствуйте, граф.

Граф Лев Августович Лонжерон, звавшийся до побега в Россию Луи-Огюстеном, несильно изменился со дня своей смерти, разве что побледнел. А в остальном – все то же: узкое и жесткое лицо, надменные карие глаза и фигура пожарной каланчи. Мундир на нем был темно-синий, с алой лентой через плечо и золотыми дубовыми листьями на красном воротнике, а грудь сверкала медалями, будто новогодняя елка золотыми пряниками.

– Здравствовать мне уже поздно, – ухмыльнулся Лонжерон своей привычною улыбкой, что одновременно выказывала презрение к собеседнику и сочувствие его низким умственным талантам.

Выражение сие всегда отзывалось у Петра резью где-то в селезенке; с последним гвоздем, забитым в гроб, он надеялся никогда более его не увидеть.

– Кстати, об этом, – сказал он, глядя мертвецу смело в глаза. – Разве полагается вам быть здесь? Я слышал, сюда попадают лишь те, кто умер, заплутав в лесу или утонув в озере, погибнув до срока. Вы же… – Он замолчал, не желая даже заканчивать фразу – настолько она казалась ему противной чести.

У Лонжерона не дрогнул и мускул.

– Сразу после смерти я был принят на службу у Кощея, во время войны командовал воздушно-змеиным батальоном, но год назад попал в плен. Императрица, признав мои заслуги, предложила перейти на ее сторону – и я согласился.

– Успели третьего государя предать, – сказал Петр с ядом. – Такое, стало быть, даже смертью не лечится.

Скелетно-бледное лицо Лонжерона позеленело, губы сжались в длинную белую линию.

– Бонапарту, этому корсиканскому выскочке, что захватил мою родину, я никогда не присягал, – прошипел он, склоняясь ближе. – Служить ли у Кощея, мне выбора тоже не давали: власть его магии такова, что у всех мертвых он сам сидит в голове и управляет. Что касается императора Александра… – Он втянул воздух сквозь зубы, сверля взглядом крест Святого Георгия у Петра на груди. – Я, возможно, предал его, когда скомандовал отступление против приказа, зато спас своих солдат. Он посылал их на убой! Вы же знаете, что творилось в Аустерлице: французы кромсали нас, как в молотилке. Вы бы, конечно, хотели, чтобы я, как и вы, подхватил знамя и бежал на смерть, крича об отечестве и не заботясь о жизни солдат, да ведь это была бы бесполезная жертва. Битву все одно бы проиграли. А так – скольких я спас! – Он отвел глаза, тяжело дыша, а успокоившись, спросил – еле слышно, будто ему пришлось встать на горло собственному самолюбию, прежде чем просить помощи у Петра: – Скольких я спас?

Его беспокойство казалось искренним, и Петр сжалился.

– Половина вашего батальона вернулась с поля боя. Трех офицеров разжаловали, но рядовых не тронули.

Лонжерон коротко кивнул:

– Благодарю вас.

Он качнулся на пятках. Расправил плечи, будто желая показать, что постыдный всплеск эмоций закончен и он готов продолжить разговор спокойно, будь на то воля Петра. Петр не ушел, ведь и его жалил вопрос, который он все не решался задать.

– Что Александр? – спросил Лонжерон, уже весьма светски. – Все еще играет в великого Главнокомандующего?

– Нет. Вызвал Кутузова.

– Благодарность небесам, значит, у вас есть шанс на победу. Старик Кутузов хорош. – Он помолчал, но уже в следующее мгновение его взгляд снова блеснул спесью: – И все же не сравнится с Иверией. Вот уж кто действительно знает, как побеждать, – такой служить настоящая честь.

– Да ведь вы до тех пор так говорите, пока она не отдала приказ вам не по нраву.

– Нет! – Лонжерон решительно и даже как-то страстно тряхнул головой. – Иверия умна, бесстрашна, благородна. Жестока, но бессмысленных жертв не требует. Знает, когда отступить, а когда идти в атаку. Она умеет вдохновить, направить, угадать планы противника. Я ее уважаю, я за ней хоть в Преисподнюю пойду, я ее… – Он запнулся, и щеки его побелели. Договаривал он уже Петрову плечу: – Я признаю ее гений командира и благодарю удачу, что отвела меня от службы в мертвом царстве.

Он произнес это с чувством, и сердце Петра забилось с такой силой, что он даже пропустил оскорбление Александра мимо ушей.

– Там… в царстве мертвых… – Он вцепился в жесткий ворот, под которым жег алый темляк. – Возможно ли встретиться с тем, кто…

Лонжерон повел левым плечом, от которого вниз до сердца, должно быть, все еще тянулась смертельная рана от удара саблей.

– Забудьте, князь. В этом нет смысла. Кощей царит в головах всех подданных. Там тлен и серость, никто не узнает старых знакомых… и даже родных.

Петр прикрыл глаза, справляясь с песком в горле, как вдруг сбоку звякнули шпоры.

– Вы позволите, князь? – произнес густой взволнованный бас.

Плеча коснулось что-то невообразимо мягкое, и Петр, подняв взгляд, увидел перед собой того самого капитана, что ждал его днем на причале. В груди сразу потеплело: один вид любопытной лисьей морды и хлопающего по белым ляжкам огненного хвоста заставил Петра улыбнуться сквозь подступившее горе.

Лис взмахнул ресницами, дернул кожаным носом и подкрутил усы, выжидая. Петр не сразу догадался, что его приглашают на танец.

– Соглашайтесь, – кивнул Лонжерон.

Петр смутился:

– Да ведь он же…

– Лис? – хохотнул Лонжерон и был прав: зал к этому времени наполнился танцующими парами – столь причудливыми, что тот факт, что некоторые из них были одного пола, оставался самым непримечательным. Поэтому Петр смело вложил руку в мягкую лапу и двинулся в зал, где отдался на волю музыке, свету и смешному лисьему носу. После были и другие партнеры – легкие нимфы, шутливые русалы и даже лохматые существа, сути которых и вовсе не разгадать, и все они робко одалживали тепло, благодарно улыбались и расплачивались с Петром военными байками или светскими новостями.

В самый разгар веселья появилась императрица. Петр не увидел, но услышал взволнованный шепоток по залу, притихшую музыку, шуршание платьев в реверансах – и понял причину трепета: Иверия, словно соколица посреди заячьего торжества, с шестеркой оборотней за спиной, холодно и свысока оглядывала гостей. Петр ждал, что из желающих напроситься на танец тотчас выстроится целый полк, но императрица, как оказалось, не была настроена на веселье: она недолго переговорила с Лонжероном, который разве что в рот ей не залезал в припадке верности, кивнула Арахнеевой, а там и вовсе вышла, не уделив Петру и взгляда. Возможно, она забыла об обещании встретиться позднее, так что Петр, отложив важный разговор на утро, снова пустился в пляс – на этот раз с круглобоким генералом-грибом, который оттоптал ему все ноги, но очень уж смешно рассказывал о том, как они с двумя офицерами обманом взяли Кощееву крепость, переодевшись трехголовым змеем. Петр хохотал и не был уверен, лились ли слезы из глаз от веселья или расплющенных пальцев на ногах.

Именно такого, разгоряченного и радостного, его и настиг оробевший капитан-лис.

– Князь, – он стукнул каблуками, поводя носом, – возможно ли обратиться к вам с просьбой…

– Конечно, любезный друг, конечно, – отозвался Петр, стараясь отдышаться после вихря-мазурки. – Чем могу быть полезен?

– Дело в том, что… моя протеже, Лиза… Лизавета Дмитриевна… Она дебютантка… не согласитесь ли…

Там, куда он указывал, в окружении престарелых русалок и в самом деле стояла молодая темноволосая девушка, сколь взволнованная, столь этим самым волнением очаровательная. Руки ее в белых перчатках перебирали ленты, украшавшие высокую талию тончайшего лимонного платья, а румянец совсем немного проглядывал сквозь мертвецки бледную кожу.

– Почту за честь, – сказал Петр, кивнув капитану, и уже через мгновение протягивал девушке руку: – Окажете ли вы мне счастье, сударыня?

Глаза крошечной Лизы озарились тихой искренней благодарностью и совсем немного страхом. Ее пальцы дрогнули в руке Петра, а холод кожи ощутился даже через перчатку. И все же в вальс она впорхнула с изяществом и простотой, в ладонях была легче бабочки, а подол платья то и дело взбивал лимонные крылья. И даже аромат ее отдавал не тиной, присущей всем русалкам, а чем-то лесным – и совсем немного пудрой. Невозможно было не улыбаться, глядя на это лицо, красивое не симметричностью черт или пухлостью губ, а живым и оттого более настоящим чувством – наслаждением музыкой и свободой.

– Вы прекрасно вальсируете, Лизавета Дмитриевна, – не удержался Петр.

– Благодарю, князь. – Лиза мягко улыбнулась. – Я… я очень любила танцевать, пока…

Она осеклась, но Петру и так был ясен финал этой фразы. Досада от потери такой юной, такой невинной жизни царапнула сердце. Как она умерла и как давно это случилось? Насколько хорошо помнит свою прошлую жизнь? Жалеет ли об утраченном или новая ипостась затмевает прежнюю сущность? Вопросы роились, но вряд ли были уместны, так что Петр предпочел ободряюще сжать ее ладонь и повести в новом круге. Лиза меж тем продолжала улыбаться, хоть в выражении ее глаз теперь добавилось грусти.

– Помню наш последний бал у Вяземских, – сказала она негромко, блуждая взглядом над Петровым плечом. – Были губернатор и посол… оркестр играл Генделя… Ботинки папа́ забыли натереть канифолью, и он весь вечер едва держался на паркете – мы так смеялись, так смеялись! После полуночи устали, но ночь была волшебной, мы развернули кучера и поехали кататься через весь город, в парк, к пруду… там мы мечтали, читали стихи, загадывали желания… а потом он меня убил.

– Что, простите? – Петр споткнулся на знакомом па.

– Он убил меня, – повторила Лиза, не слыша. В горле у нее всхрипнуло, румянец брызнул, словно кровь из-под марли: – Убил… Он меня убил! – Теперь она закричала, выражение ее исказилось. Пальцы впились в мундир, неожиданно крепко сжали, а лицо дернулось ближе. – Убил! – зарычала она совсем по-звериному. Рот распахнулся, оттуда выскочили хищные зубы. Петр отпрянул, оберегая шею. Щелкнула пуговица, взвизгнуло распоротое сукно воротника.

Музыка взвилась и опала, отовсюду закричали, зазвенели шпоры. Кто-то пытался оттащить Лизу, но она держала мертво, впиваясь когтями в спину. Петр успел только прижать ладонь к груди, скрывая императорское письмо, а другой ухватить ее за горло под челюстью, удерживая, словно взбесившуюся собаку. Лиза хрипела и лязгала зубами, сила в ней теперь была кабанья. Мышцы под ладонью вспучивались, перед глазами мельтешило рыжим, на щеку брызнуло горячей липкой слюной. Лиза вырвалась, дернулась вперед. Петр уже приготовился к кровопусканию, как вдруг черно-мундирные руки ухватили поперек лимонной груди и дернули. Лиза взвыла, выпуская добычу, замотала головой, вспорола обидчика зубами, но Лонжерон удерживал крепко – у него теперь у самого проступили клыки, а глаза налились кровью – и оттянул ее дальше от Петра.

Гости тут же обступили Лизу, запахло нашатырным спиртом. Кто-то уговаривал, кто-то бормотал на незнакомом языке, кто-то отваживался прикоснуться, но несмотря на все старания Лиза рычала, скоблила когтями, грызла воздух. Выла. Уши заложило от этих мучений, хотелось, чтобы они закончились – так или иначе.

По мраморному полу отчеканились шаги, слышные даже сквозь крики, и толпа расступилась. Иверия, знаком руки приказав конвою не вмешиваться, подошла к беснующейся Лизе вплотную и, не выказывая ни малейшего страха перед клыками, взяла ее лицо в ладони. Внимательно вглядываясь, склонилась совсем близко. Она то ли поцеловала, то ли что-то шепнула – Петру было не видно, но Лиза тут же опала. А потом закрылась ладонями и заплакала. Совсем по-человечески.

Петр впервые выдохнул полной грудью. Приходя в себя, он не сразу услышал, как рядом тараторил капитан лис:

– …все это моя вина, князь, моя, Лизавета Дмитриевна ни при чем, умоляю, не гневайтесь, не держите на нее зла, я один несу ответ, меня и кляните…

«Моя протеже», – вспомнил Петр. Перед глазами снова мелькнули рыжие сполохи, звериные клыки и удлинившаяся морда… Вот оно что. Вот почему от Лизы не пахло тиной.

Петр оправил ободранный воротник.

– Полно вам, капитан, – уверил он голосом вполне уже твердым, в пылу, правда, едва не ляпнув: «с кем не бывает».

– Все моя самоуверенность, – продолжал подвывать капитан. – Лиза пребывала в сильной печали, и я вбил себе в голову, что танец с вами поможет ей забыться. Только не подумал, чем это грозит, какие воспоминания всколыхнет в ней…

Петр проводил взглядом всхлипывающую Лизу, которую русалочьи матроны уводили из зала, и не нашелся что ответить. Странное волнение снова овладело им, чувство несправедливости и досады.

– Мне показалось, она упоминала пруд, – сказал он наконец. – Разве она погибла не в воде?

Капитан замялся.

– Я проезжал мимо со срочным посланием, – объяснил он, то и дело вздрагивая тонкими белыми усами, – когда услышал крики. Бросился к пруду, вытянул ее на берег, но было слишком поздно. Она только посмотрела на меня последним взглядом, и в тот момент… ее глаза… Даже в смерти она смотрела с такой надеждой, что оставить ее там, привязать к воде, к тине, навечно бросить в общество склочных сушеных селедок, я просто… – Он остановился, смутившись собственной горячности, и опустил голову. – Я просто не мог этого позволить.

Петр выслушал его в хмурой задумчивости. Словно наяву, он видел юную Лизу, романтичную мечтательницу в лимонном платье, полную чаяний, увезенную возлюбленным к пруду и там им убитую – задушенную, утопленную, вырванную из живого мира.

– Вы видели того, кто это сделал?

Капитан сокрушенно покачал головой:

– Когда я добрался до пруда, карета уже отъехала. – Он вдруг поднял взгляд, и темные глаза его блеснули. – Однако запах запомнил. Не сомневайтесь, князь, когда я встречу этого человека – я его узнаю.

Петр шагнул ближе.

– Как ваше имя, капитан?

Тот поглядел удивленно, вытянулся, словно на плацу.

– Патрицкий, ваше сиятельство. Елисей Тимофеевич.

Повинуясь велению сердца, Петр взял его лапу и потряс на английский манер. Елисей ответно сжал ладонь, страстно встретил взгляд, но тут же с поклоном отступил: к ним приближалась императрица.

Иверия подошла вплотную, глянула на Петра, чуть прищурясь.

– Вы невредимы, князь? – спросила она строго и, взяв его весьма бесцеремонно за подбородок, отогнула воротник и осмотрела шею.

Петр оглянулся и впервые заметил, с каким нескрываемым голодом на него уставились некоторые клыкастые лица. Холодок пробежал по спине. Было бы глупо и неосмотрительно проливать в таком обществе живую кровь.

– Благодарю, ваше величество, – сказал он, выпрямляясь. – Я цел.

– Прекрасно. Значит, забудем досадную неприятность. – Иверия обернулась на графиню Арахнееву: – Прикажите оркестру играть, вечер еще не окончен. Князя же для поднятия духа – угостить. – Она склонилась к капитану: – А после – ко мне.

Сопровождаемая конвоем, Иверия вышла из зала. Оркестр заиграл еще до того, как за ней закрылись двери. Снова взвизгнули скрипки, заволновались флейты, зазвенели цимбалы – начинался шуточный, полный озорства и кокетства котильон. Снова бухнули пробки шампанского, запахло корицей и вишневым ликером, подали ананасное мороженое и фрукты. К Петру подошли с подносом грибных закусок. От еды он отказался, тем более что соли – он не сомневался – там снова не было ни щепотки, а вот рюмку принял с благодарностью. Выпив, он поискал взглядом Лонжерона, но тот пропал.

Под увлекательные, хоть после недавних событий гораздо менее веселящие, истории генерала-гриба он стоял у стены и смотрел, как в зале развертываются игры. Первым делом распорядитель объявил «тайну», где дама надевала шляпку-невидимку, а гости пробовали угадать ее имя, победитель же удостаивался танца. Далее затеяли «судьбу», где танцующие брались за клубочки, кидали их на пол и следовали за волшебной нитью, пока не доходили до партнера. А после устроили «маски»: распорядитель коснулся каждого особым жезлом, превращая все лица в одинаковые усатые рожи с носами-пятаками, то есть в полное подобие себя, и таковыми они оставались, пока не выбирали пару. Совсем развеселившись, гости перешли на колдовские фанты, шарады, буриме для заклятий и многое другое. Петр оглядывал сие с интересом и даже улыбкой, хотя под мундиром в то же самое время без устали шныряли муравьи – и от пережитого, и от грядущего, а сильнее всего от такого нежданного и бесцеремонного – прилюдного! – но в то же время волнующего женского прикосновения. Холод шелковых пальцев Иверии на щеке он ощущал до сих пор.

Наконец вечный, казалось бы, котильон отгремел финальными нотами, и разгоряченные гости принялись расходиться в гостиные и курительные комнаты, а к Петру с коротким поклоном приблизился Елисей.

– Государыня-императрица вызывает вас на аудиенцию, – доложил он негромко, так, чтобы сказанное достигло исключительно ушей Петра. – В личные покои.

Петр вскинул голову. Кровь хлынула к щекам. Поклонившись генералу, он последовал за рыжим хвостом прочь из зала, вдоль темных коридоров, до тяжелой, чуть приоткрытой двери, из-за которой ломаным лучом лилось синеватое свечение.

В личных покоях императрицы властвовала темнота, лишь в камине горел огонь – голубовато-белый. Рядом, в большом мягком кресле, сидела сама Иверия, с книгой в одной руке и бокалом в другой. Петр шагнул ближе.

– Садитесь, князь, – сказала Иверия негромко, со свинцовой усталостью, будто зная: приезд Петра принесет ей еще больше груза, чем тот, что уже гнет ее плечи, и внутренне готовясь к новой ноше.

Меж бровей словно резанули саблей – такая глубокая там залегла морщина. Ее стало жаль. Если бы Петр мог уехать, сокрыв второе письмо, он бы так и сделал. Однако это было невозможно, а потому он сел в соседнее кресло и отпил из предложенного бокала. Вино было отличное.

– Давайте ваше второе письмо. – Иверия протянула ладонь.

Мундир ее был расстегнут, открывая высокую белую шею и жемчужное декольте. Запах, сладко-свежий, будто замороженная малина, теперь чувствовался сильнее, и Петр, вручив письмо, незаметно промокнул виски рукавом.

На чтение письма ушло не больше нескольких вдохов, но после Иверия долго сидела, уперевшись невидящим взглядом Петру в правое плечо.

– Знаете, что здесь? – спросила она наконец.

– Догадываюсь.

Иверия отпила вино. Губы ее в темноте казались черными, глубокие глаза отсвечивали колдовским синим.

– В потустороннем мире обо мне говорят разное. Однако все сходятся в том, что я жестока, горделива и пренебрежительна к традициям. Границы моей теперешней империи кажутся многим слишком широкими. Соседи же у меня неспокойны: на западе кружат Одиновы вороны, на востоке шепчутся наги, у самого бока косятся валашские упыри, да и Кощей – сдался, но не подчинился. А моя армия меж тем понесла страшные потери: генералы полегли, солдаты устали; общество жаждет мира. – Она глянула в глаза Петру: – Так скажите же, князь, с чего должна я сейчас пренебречь вековым договором о невмешательстве и броситься на помощь Александру, рискуя репутацией, жизнью и миром?

Петр подобрался. Под таким пристальным взглядом мысли сбивались, а синие отсветы, танцующие на оголившихся ключицах, и вовсе опустошали голову. Пришлось несколько раз прочистить горло.

– Государыня, никогда прежде не обращались мы за помощью. Со шведами сами справились, и с турками, и с персами. Под Полтавой умирали, в Финляндии замерзали, по «живому мосту» пушки перевозили – и ни разу не пришли.

– Так ведь и я ни разу вас о помощи не просила. Четыре года воевала: прошлым летом Кощей отбросил меня до Красноярска, а ведь ежели бы он победил, даже вам несладко бы пришлось – леса заполнились бы живыми мертвецами, все погосты бы ожили; а я и то не нарушила клятвы. Ваш же Бонапарт – что мне до него?

– Живая Россия не видела еще подобной угрозы.

– Полно вам, князь. Одна война другой не лучше и не хуже. Вы сами сказали: и шведы были, и турки – всех прогнали.

– Чего это будет стоить…

– А чего мне стоила моя победа? Вы себе и представить не можете, какой грех я взяла на душу, как мне пришлось пожертвовать родной кровью…

Она остановилась, будто осознав, что сказала лишнее, тяжело вздохнула:

– Здесь ваши жертвы не сравнятся. Всего-то и нужно: драться.

– Но войско устало. Солдаты голодны, босы, больны…

– Как и мои – после четырех лет сражений.

– Но ведь гибнут люди!

Лицо Иверии потемнело.

– Вы забываетесь, князь. Жизнь человека мне не дороже жизни лягушки у Егора в пруду. – Она презрительно скривилась. – Боитесь умирать – подчинитесь Бонапарту.

В груди у Петра вспыхнуло так, что глаза защипало от дыма.

– Мы не сдадимся! – сказал он. Вышло громче, чем следовало в присутствии императрицы. – Будем защищать отечество до последнего – всем народом!

– Это ваше право.

– Да сколько же крови прольется… русской крови!

– Трава расти лучше будет.

Петр замолчал. Иверия посмотрела жестко, возвращая письмо:

– Вам не убедить меня, князь. Это не моя война…

Петр не принял бумагу. Нельзя было проиграть в этом споре, нельзя. Победа была, пожалуй, даже нужнее, чем в Бородине. Он лихорадочно думал, тянул время. Все смотрел на шрам, рассекающий челюсть, будто ища в нем подмоги – и, опустив взгляд чуть ниже, нашел.

Глава 3 Ночные фейерверки

– И все же вы будете в ней биться, – сказал Петр, выпрямляясь. Смело встретив удивленный взгляд Иверии, он указал на расстегнутый мундир. – Отчего воротники у вас красные? Мундиры по цвету другие, а воротники – как наши. Не потому ли, что жизнь из века в век на одной земле чем-то, да связывает? Мы чувствуем эту связь. Уважение к вам впитываем с молоком матери, со сказками в детстве, со страхами и любовью. Бояться лешего, уважать водяного, заботиться о домовом – вот что мы знаем, не головой и не книжками, а душой, все – от крестьянина до князя. Разве не теплее вам от этого? Что истории о вас рассказываем, что стихи о вас пишем, что помним о вас? Я ведь и Егора спас только потому, что сказку про Емелю и щуку его вспомнил. А француз – у него свои сказки. Что ему до вас, от него тепла не возьмете. Не тела́ ведь он – память о вас уничтожит.

Иверия слушала молча, а потом так же молча поднялась и отошла к окну. Уперлась рукой в раму, прижалась лбом к стеклу. Снаружи лилась нежная музыка: все звуки были природными – игра сверчков, шелест листвы, пение зарянки – но слишком уж ритмичным и дружным был оркестр, чтобы обходиться без дирижера.

– Протяните до зимы.

– Государыня?

– Солдат я вам не дам, летом сил тоже мало. А вот как выпадет снег… – Она сжала кулак, будто пережимая кому-то горло, кожа на костяшках побелела. – Вот тогда и придет мое время. Узнает Бонапарт, что у Кутузова новый генерал на службе: генерал Мороз.

Стало очень тихо. Огонь в камине замер, скукожился, но свет в комнате теперь исходил от Иверии: бело-сизый, мертвенно-мерзлый. Петр с трудом разлепил губы:

– Государыня, до снега еще сколько ждать… А Бонапарт… сто верст – и Москва…

– Да гори она синим пламенем ваша Москва!

Иверия повернулась, и стало совсем ясно, чья суть скрывается под образом потусторонней императрицы: глаза выцвели до глубокого льда, волосы покрылись инеем, дыхание заклубилось, будто в сильный холод. Она была ужасна и прекрасна одновременно, и Петр сейчас понимал Лонжерона: такую императрицу хотелось уважать, боготворить, а уж влюбиться в нее было и того легче.

Иверия сверкнула глазами:

– Бонапарт пожалеет, что посмел ступить на русскую землю, будет стучать зубами, мерзнуть до костей, лошадиное мясо есть будет! А вы бросайте все, жгите за собой поля, отступайте, покуда хватит сил, а как придет зима – готовьтесь биться. – Она взмахнула снежинками на ресницах и кровожадно прищурилась: – И запасайтесь подштанниками.

Не в силах усидеть, Петр вскочил, бросился к ней.

– Государыня, вы… вы… – Волнение мешало ему говорить; он смотрел в прозрачные глаза и чувствовал трепет во всем теле. – Спасительница!

Иверия лишь подняла бровь.

– Считайте это своей заслугой. Завтра я напишу ответ Александру и выскажу личное пожелание, чтобы ваш мундир потяжелел.

Она положила ладонь Петру на грудь, туда, где был приколот крест Святого Георгия, – и вдруг замерла, а глубокая морщина снова ранила ее меж бровей. Она прикрыла глаза, глубоко вдохнула, а потом медленно, словно через силу, опустила руку.

Петр подался вперед, не испытывая более нужды скрывать свое восхищение.

– Возьмите, государыня, – воскликнул он, протягивая ладони. – Отдам столько, сколько нужно, возьмите!

Иверия громко выдохнула. Резко шагнула, обжигая льдом в глазах, посверлила испытывающим взглядом. Замерла близко-близко, обдавая прохладой. Как же хотелось поделиться с ней теплом, хоть толикой благодарности. Петр склонил голову, подставляясь, и Иверия прижалась губами к щеке – холодными, но мягкими. Такими, что память отрезала прошлое, оставив только их: замороженная малина, сладость и свежесть, будто с размаху нырнул головой в снежный сугроб. Сколько же страсти в этой ледяной царице, сколько жаркой жажды.

Иверия обхватила руками плечи.

– Горячий… какой горячий… – шептала она, сжимая тонкими пальцами неожиданно сильно.

Дышалось с трудом, в груди что-то сладко дрожало. Стон заскребся на языке – и вдруг сдавил горло. Глубоко в гортани засел снежный ком. Холод быстро спускался по груди, ухнул ниже, но не как в обычную стужу, а изнутри. Онемел затылок, заледенели пальцы, губы дрожали так, что ни слова не срывалось, хоть Петр и пытался заговорить. Ледяная рука поползла по мундиру, выше, ухватила за шею – но наткнулась на темляк и отдернулась. Иверия громко вскрикнула.

Холод отступил. Петр закачался, попятился, ударился о кресло и упал в него, задыхаясь. Изо рта вырвался комочек пара.

Реальность осторожно, на цыпочках, возвращалась. Вот раздались сдавленные ругательства, вот Петра обтерли теплым полотенцем, укутали в одеяло, вот в руку сунули горячую кружку. Пахло смородиновыми листьями, брусникой и еще чем-то острым, пряным, колдовским. Язык обожгло, но даже это было приятнее, чем ледяной паралич.

– Пейте, пейте, Петр Михайлович, – шептали в ухо. – Сейчас все пройдет. Ну как вы? Как вы?

Петр прочистил горло – все еще было льдисто:

– Как мороженая селедка.

Рядом засмеялись.

– Вы простите меня, друг мой, не со зла. Увлеклась… – Пальцы приятно прошлись по волосам, спустились по шее и остановились у темляка. – А эту вещицу вы никогда не снимайте, слышите? Бережет вас пуще любой брони. В ней много любви.

Зрение наконец вернулось, и первым проступило лицо Иверии. Ох как у нее полыхали глаза, ох как горели щеки, ох каким жаром обдавала улыбка. И холодной манила, а тут Петр совсем не мог оторваться. Глядя на эту ожившую красоту, ни о чем не жалел.

Иверия погладила взглядом. Заметила, как он ощупывал грудь в поисках мундира.

– Одежду вашу починят и вернут утром, не беспокойтесь. Ну, согрелись?

– Согрелся, – кивнул Петр, хоть и почувствовал, как в шее скрипнули заиндевевшие мышцы.

– Тогда ступайте, не то Егор мне не простит. Я обещала не задерживать вас разговорами. Увидимся утром, друг мой, я передам письмо вашему императору с обещанием помощи.

Петр одернул рубашку, поправил ворот. Задел пальцами темляк – и застыл. Голова наконец прочистилась, и в памяти всплыло лицо Сашки, как он видел в последний раз – серое, бескровное, с серыми пятнами на шее. Вот ведь, и так, на грани смерти, оберегает его.

– Государыня… – начал он. – По правде, у меня есть к вам еще одно дело…

– Какое же? – Иверия смотрела удивленно, но без недовольства. Да и «друг мой» из ее уст звучало воодушевляюще.

– Моя сестра, Александра… Нельзя ли узнать, что с ней, нельзя ли увидеть?..

– Разве она здесь?

– Нет, она там, по другую сторону. Была ранена в бою, лежит без сознания. Едва дышит, но кто-то будто вытягивает из нее все силы. Доктор говорит, все в руках божьих, но я видел там, на поле, черных всадников на лошадях, из ноздрей которых валил дым. Вот я и подумал…

Иверия грустно улыбнулась.

– Мне очень жаль, Петр Михайлович… Но сраженный мертвой сталью уже не воротится к живым. Души, что забрал Кощей, в его владении, тут даже я ничего поделать не в силах. Это его добыча.

– Добыча? – Петр сжал кулаки от звериного слова. – Так ведь она жива! Что ему, мерзавцу, мертвых мало? Государыня, не ради себя прошу, ради невинной души. Можно ли… поговорить с ним, потребовать…

– Полно вам, Петр Михайлович, оставьте. – Иверия положила ладонь ему на грудь, успокаивая. – Тут ничего уже не изменишь. Мир между мной и Кощеем хлипок, только и держится на том, что мы договорились не наступать друг другу на пятки. Так что рисковать своим отечеством ради одной, пусть и невинной, души я не буду. – Когда Петр открыл рот, чтобы возразить, она посмотрела жестко и с намеком: – И вам не советую. Вашу сестру не вернуть, забудьте о ней.

– Разве можно забыть о своей плоти и крови?..

– Ради победы? Сами ответьте. – Иверия поднялась, растирая порозовевшие пальцы. – Идите, Петр Михайлович, вы получили то, за чем пришли, не испытывайте судьбу.

Сказано это было таким тоном, что означало скорее: «не испытывайте меня». В сочетании с похолодевшим взглядом и сухою улыбкой это не оставляло надежды.

Петру ничего не оставалось, как поклониться и выйти за порог.

* * *