Ты – моя половинка E-Book

Elena Verner

• Herausgeber: ЭКСМО
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Serie: Верю, надеюсь, люблю. Романы Е. Вернер
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 309

Veröffentlichungsjahr: 2024

Beschreibung

Их любовь родилась сразу после сотворения мира. Под разными именами и в разное время их видели то здесь, то там – красная Москва, вересковый Корнуолл, зачарованный Монреаль… Они меняли облик и имя, чтобы с разных концов света раз за разом возвращаться друг к другу, в особняк на засыпанной осенними листьями аллее. Будет ли им, как Маргарите и ее Мастеру, дарован покой – или эти мужчина и женщина погубят себя и свою любовь, совершив самый страшный грех, которому нигде нет прощения? Им предстоит многое пережить, но главное – понять, что, если ты не предаешь свою любовь, она способна на чудо.

Leseprobe

Елена Вернер Ты – моя половинка

Только любящим даруется вечность…

Часть первая

Она огляделась, мучительно стараясь вспомнить, как оказалась в этом странном месте.

Кругом было безмолвие и увядание. Наверное, середина пасмурного, но теплого октябрьского дня… Сад стоял, словно колдовскими чарами окутанный легким туманом, и в тумане тонули окончания разбредающихся в разные стороны тропинок. С деревьев тихо осыпались пожелтевшие листья и с легким шелестом ложились на влажную землю, траву и аккуратную мощенную камнем аллею, на которой и стояла сейчас она, медленно осматриваясь вокруг.

Она втянула носом прохладный воздух и прикрыла глаза, стараясь почувствовать все оттенки запаха. Прелая листва, звонкий аромат поздних яблок, повлажневшей пыли и древесины. Вкусно. Умиротворяет. И волнует.

Пройдя по замостившим аллею камням несколько шагов, она в нерешительности остановилась у скамейки, засыпанной кленовыми листьями. Провела рукой по сиденью, сбрасывая листья вниз, и почувствовала, что рука стала мокрой. Все вокруг было покрыто тончайшим слоем влаги – это оседал и никак не мог осесть туман. Но ее это не смутило, и она присела на краешек скамейки, продолжая жадно вдыхать запахи. Опустила взгляд, пытаясь рассмотреть одежду, в которую была одета, и вдруг заметила маленький круглый шрам на левой руке. Она не помнила, откуда возник этот шрамик, но, увидев его, почувствовала себя спокойнее. Как будто заново познакомилась со своим телом, признала его.

В это мгновение ей в голову пришла мысль, что она соскучилась. Она не понимала, по кому и чему именно она так сильно скучает, но это чувство захватило всю ее, хлынуло со всех сторон и наполнило душу странной дрожью, которую было не унять. Какая-то неведомая сила гнала ее прочь, дальше, дальше… Ей пришлось вцепиться пальцами в тонкую чугунную вязь кованых подлокотников, чтобы усидеть на месте. Она должна была понять.

Но понять было невозможно. Она не знала ничего: ни как оказалась в этом саду, ни кто она, ни как ее зовут. Она ничего не помнила. Но страха не было, и тревоги не было. Нетерпение зашевелилось под ребрами, легкая улыбка тронула губы.

Ну и пусть! Пусть она не знала ничего о себе и этом месте, но все ее существо, от корней волос до кончиков подрагивающих пальцев, стремилось куда-то, летело, плыло. Она легко поднялась на ноги и заспешила по аллее вперед, туда, откуда ее звал чей-то неслышный голос, куда ее тянуло с невероятной силой, где она должна была быть. Тоска с каждым шагом все слабела и уступала место сметавшему все на пути радостному волнению. И предвкушению встречи.

Ноги почти не касались гладкого булыжника, набухшая от влаги длинная юбка нисколько не затрудняла их быстрый бег.

Если бы она могла знать, сравнивать – она бы сравнила себя с парусником, чьи паруса наполнил попутный ветер, и вот он несется в сверкающую даль по гладким упругим волнам. Но она не могла сравнивать. Она не знала, что на свете бывают парусники, и волны, и ветер – ведь ничего этого не было сейчас вокруг нее. Эта аллея, этот туман и булыжник, запах яблок и павшей листвы – вот и все, что она знала о мире. Этого было вполне довольно.

Она была не в силах сдерживать нетерпение, хотелось крикнуть, прыгнуть на двадцать шагов вперед, чтобы скорее сократить невероятное расстояние до… Она только бежала, не чувствуя ни биения сердца, ни боли в ступнях. Потому что сердце и ступни – что это, как не иллюзия?

И вот она остановилась. Чувства захлестывали ее, чуть не сбивая с ног. Не было только страха.

Она, задохнувшись, смотрела на ступени перед собой и не могла наглядеться.

Перед ней стоял Дом. Высокий двухэтажный каменный особняк. Часть фасада оплетали густой плющ и каприфоль. Шершавые серые стены потемнели от влаги и казались созданными не из камня, а из темно-жемчужного бархата. Высокие окна в резных переплетах были глазами, обращенными внутрь.

Из приоткрытого на первом этаже окна в осенний сад лились дивные звуки музыки: кто-то играл на фортепиано. Мелодия вилась, задумчива и нежна, иногда почти затихала, но тотчас вспыхивала снова и улетала ввысь, срываясь на высокой ноте. Три величественных аккорда, трель волнительного стаккато… Она словно рассказывала какую-то историю, и долгожданной гостье, стоящей в саду у края аллеи, эта история казалась знакомой. Томительной. Неоконченной. «Не забывай», – настойчиво и ласково твердила музыка раз за разом.

Тяжелая входная дверь чуть скрипнула на петлях, приглашая войти. И теперь она явственно поняла, что не зря бежала сюда, словно ветром подхваченная. Этот же ветер, невидимый, неосязаемый, приоткрывал ей дверь. И не было в эту минуту ничего более желанного, чем потянуть на себя медную витую ручку и шагнуть внутрь.

К высокому крыльцу вели шесть мраморных ступеней.

Первая почти ушла в рыхлую осеннюю землю, на нее со всех сторон наползала неугомонная трава.

Вторая немного покосилась влево. Но гостья шагнула на нее без опаски.

Третья треснула ровно посредине, и из трещины торчал чахлый на вид подорожник.

Четвертая была слегка щербата, и щербинки, при известном воображении, можно было принять за чью-то лукавую мордашку. Гостья мельком улыбнулась ей.

Пятая ступень была образцовой, ровной и гладкой.

А шестая… была уже не ступенью, а широкой придверной плитой на крыльце.

И желание исполнилось. За медную ручку она распахнула дверь и шагнула навстречу. Музыка в глубине Дома замерла.

Он улыбался, вставая из-за рояля и направляясь к ней с едва сдерживаемым нетерпением. А она не могла говорить и дышать. Ей не надо было ни секунды на то, чтобы узнать его. Глаза его, волосы, губы – она не видела ничего, ей это было не нужно, она и так знала, кто перед ней. Все молчаливо пело вокруг. Сейчас она осознала, что он рядом, что она достигла конца своего пути и нашла его снова. Что та потеря, тот ужас, который она пережила, его смерть – это ничего, пустяк. Что он снова рядом с ней, и иначе не может и быть.

– Ты… – вздохнула она.

– Ты, – кивнул он.

Их лбы соприкоснулись, пальцы сплелись. Времени не существовало, потому что души, созданные друг для друга, встретились. Снова.

Часть вторая Цвет черемухи

Москва, СССР 1936–1937

На левой руке был шрам от ожога, розоватый, недавний. Это она в котельной ударилась о трубу. Марина поморщилась: всего-то небольшой полумесяц ранки, а мешает все время, болит.

В комнате бурлило оживление. Света и Марина то и дело сменяли друг друга у небольшого овального зеркала, висящего за входной дверью, толкались, взвизгивали и в шутку оттирали друг друга локтями, вместе с тем пытаясь приложить к себе очередной наряд.

– Цыц! – донеслось до них из угла. – Ну девчата, я же просила…

Задумчивая Оля, крупноватая девушка с русой косой в руку толщиной, смотрела на них с укором. Она сидела в углу на кровати, прислонившись к стене спиной, обложенная листами бумаги и потрепанными библиотечными книжками.

Егоза Марина быстро прыгнула на кровать к Оле и схватила ее в охапку. Оля постаралась высвободиться.

– Мариш…

– Да все ты сдашь! Глупенькая! Стоит ли так мучиться?

– Это ты на всех занятиях отвечала. А я… Ни за что бы не подумала, что материаловедение такое сложное… – вздохнула Оля.

Марина скорчила устрашающую физиономию, поддразнила:

– Ох-ох-ох, такое сложное материаловедение…

И звонко рассмеялась, увидев, что Оля тоже улыбается. В ответ Оля взъерошила Маринины короткие волосы.

– Тебе хорошо говорить, – снова вздохнула она, когда Марина вернулась к нарядам. – Мадам Валевская в тебе души не чает. А Валевская – это… Устроенность, уверенность. Работа. А работа – это труд. А труд…

– А труд – это май. А в мае надо гулять!

– Слышали бы тебя экзаменаторы…

Марина пожала плечами и не ответила. Оля снова уткнулась в учебники.

Пока Марина отвлеклась на Олю, Света полностью завладела шкафом и зеркалом и уже заканчивала сборы. Она оглядела себя в ситцевом платье цвета чайной розы в мелкий черный горошек, повернулась к зеркалу спиной и чуть не свернула шею, пытаясь разглядеть наряд сзади. Марина прыснула.

– Ты, Светка, ну точно гусыня. Такая шея у тебя… длинная, – озорно закончила она.

Бледная блондинка Света нахмурилась, кровь прилила к лицу.

– Скажешь тоже. Шея длинная, значит, лебедь, – подняла голову Оля, заступаясь.

– Ну да, лебедь. А я что сказала? – И Марина приняла такой невинный вид, что надувшаяся было Света усмехнулась и покачала головой:

– На тебя, Маринка, решительно невозможно сердиться.

– Решительно! – кивнула та, вытащила из-под стула небольшую сумочку, открыла ее и выудила на свет маленький тюбик губной помады. Подошла к Свете и решительно скомандовала:

– Давай открывай рот. Красить буду.

Света с готовностью выпятила губки. Ей эта процедура была не впервой. Раньше она сама просила Марину накрасить ее, и причин тому было несколько. Во-первых, никто больше не умел так красить губы, как Марина. Они казались одновременно невинными и такими восхитительными после нескольких касаний ее тюбика помады. А во‑вторых, из всех обитательниц общежития у Марины помада была лучшей, иногда даже торгсиновской[1], подаренная щедрыми клиентками в благодарность за сшитое платье или костюм.

Сегодняшняя помада пахла как-то иначе, богаче и вкуснее, и сердце у Светки предательски заныло.

– Что это, Мариш? Дай сюда! – Она быстро выхватила тюбик и прочла название на золотистом тюбике. – Вот это да! Это ж «Коти», с самого Парижу? Мамочка родная, а как пахнет! Ммм…

От неожиданности Светка совсем перестала следить за речью и тут же выдала с головой свое кристальное рабоче-крестьянское происхождение. Косметика от «Коти», иностранного производства, такая знаменитая и недоступная, что о ней не могли даже мечтать, – не то что держать в руках и красить свои пролетарские губы большинство москвичек. И тут эта маленькая драгоценность, прямо на третьем этаже общежития Текстильного института. Света не сводила с тюбика глаз.

– Ну да, «Коти», – улыбнулась Марина, глядя на раскрасневшееся от волнения лицо Светы. – Хочешь, отдам? Да ты бери, бери.

Света испуганно протянула тюбик обратно.

– Ты что?

– А что?

– Это ж…

– Ну да. Мне клиентка отдала. Ей муж привез, а ее такой цвет старит. Вот мне и отдала. А мне этот колер тоже не нравится. А тебе идет. Честное комсомольское!

Света долго стояла молча, на ее лицо набегала то тень, то почти благоговение. Наконец она кивнула и бросилась Марине на шею.

– Мариш! Ты золото! Золото настоящее. Проси что хочешь, ни в чем не откажу.

– Тогда… Буду петь – ты не торопись, – улыбнулась Марина и рассмеялась, глядя на обескураженную Свету.

– Я тороплюсь?

– Нет, это я так, – подмигнула Марина и начала перебирать ворох одежды. Света отошла от зеркала и, сев на стул, стала крутить в руках вожделенную помаду.

Марина тем временем погрузилась в раздумья, покусывая губу и теребя сизую юбку плиссе, лежащую на ее кровати. Потом покосилась на портреты Ленина и Сталина, словно великие вожди могли ей чем-то помочь.

Наконец Марина решилась. Белое крепдешиновое платье с пышным шифоновым подъюбником и синий-синий шелковый пояс вокруг талии. Примерила, подошла к зеркалу.

Оттуда на нее смотрела миленькая брюнетка, стройная, миниатюрная, с большими карими глазами и непокорными растрепанными волосами. И этой брюнетке определенно шло платье. Марина ни разу еще не пожалела, что сшила себе его, хоть Валевская и говорила, что пышная юбка сейчас не так актуальна, как струящаяся или узкая. На ткань ушла зарплата за два месяца. Зато пояс достался бесплатно, из обрезков ткани в пошивочной.

Она деловито повертелась перед зеркалом, завела руку за спину, чтоб не видеть шрам от ожога, подкрасила губы и проворно взбила волосы. Раньше она мечтала о длинных волосах…

Первый раз волосы Марише остригли, когда она только оказалась в приюте. Ей тогда было восемь, и теперь она уже смутно помнила то время. Воспитывал ее отец, мать умерла, произведя малышку на свет. Папа, Иван Тимофеевич, был инженером на заводе, Героем труда, и однажды слег с тифом. А через три дня, как говорится, преставился. Сама Марина тоже заболела, но как-то выдержала, выздоровела и была отправлена в Замоскворецкий приют. Там-то ее и остригли – вшей побоялись. Она до сих пор, вспоминая, ощущала ту наступившую невесомость в голове, когда последние черные пряди упали на дощатый пол.

С тех пор она мечтала о волосах. Но в приюте отращивать запрещали, а потом… Потом она поступила в институт, насмотрелась, как товарки мучаются, грея на дровяной колонке воду, и решила отложить шевелюру на будущее. А через год познакомилась с Валевской.

– Милочка, – сказала Режина Валевская, тронув себя за серьгу тонкими пальцами. – Длинные волосы, это же так немодно! Теперь в фаворе быстрота, живость, легкость и практичность форм. Именно это я вижу у вас на голове.

Теперь Марина изучала свою прическу в зеркале. И должна была признать Режинину правоту. Живость и легкость действительно были налицо. То есть на голове. Даже чересчур, поморщилась Марина. Она бегло пригладила вихор, но тут же забыла о нем и отвернулась. Посмотрела на часы. Половина десятого.

– Я готова.

Света очнулась от созерцания неслыханного Марининого подарка, как будто проснулась. Взгляд оставался затуманенным.

– Хорошо. Идем? – попыталась встряхнуться Света.

Она взяла стоящую у стола потертую гитару с красной лентой. Марина тем временем обулась, притопнула каблучком. Оля оторвалась от учебников.

– Удачи, девчата…

– И все-таки ты зря так с нами. Могла бы и пойти. Поддержать, так сказать, подруг и товарищей. А ты вон, от коллектива отрываешься, – шутливо насупилась Марина.

Оля качнула головой, Марина понимающе махнула рукой: мол, знаю.

В парке Сокольники было шумно, многолюдно. У фонтана визжала детвора.

– Совсем как на Первое мая, – хмыкнула Светка, уплетая мороженое.

– Ну да. Правда, сегодня уже двадцатое…

– Еще бы демонстрацию… Представляешь, и мы бы выступали? – мечтательно вздохнула Света и протянула мороженое Марине. Та покачала головой:

– Спасибо. Голос поберегу. А до Первомая мы с тобой еще не доросли.

И так было чудо – их дуэт пригласили петь в Сокольниках. Перед гражданами. Это уже не то что в институте самодеятельность. Этим местком им такое доверие оказал, что только благодарить его за это и благодарить. Марину всю трясло, хотя она и не подавала виду, только сильно сжала в руке платочек.

Организатор концерта городской самодеятельности, грузная мелкозавитая дама, увидела их еще за несколько метров. Замахала рукой, подзывая. Сердце Марины ушло в пятки.

Как в тумане она выслушивала инструкции, каким номером они будут выступать, что да как. Дама намекнула, что на смотр самодеятельности планировали заглянуть товарищи из горкома, и Марине понадобилось все мужество, чтобы не рухнуть замертво. «Спокойно, – напомнила она себе, – настоящие комсомолки справляются с трудностями. А это так вообще пустяк».

Но все равно стояла за сценой едва живехонька, на Светку совсем не смотрела и мало что слышала из других номеров. Кажется, пионеры пели про вихри враждебные, потом про молодую красивую Родину, про Владимира Ильича Ленина. Оркестрик народных инструментов исполнял русские песни, и вот…

– А теперь нас порадуют своим выступлением труженицы нашей легкой промышленности, студентки Текстильного института Марина Коростылева и Светлана Иващенко.

На подкашивающихся ногах Марина вышла на сцену, чуть не споткнувшись. Платочек из рук не выпустила, а наоборот, прижала к груди.

Света стала перебирать струны гитары, Марина закрыла глаза и запела. Голос, сперва дрожащий, постепенно набрал привычную силу.

Лишь только вечер затеплится синий, Лишь только звёзды зажгут небеса, И черёмух серебряный иней Жемчугами украсит роса.

Отвори потихоньку калитку И войди в тихий сад, словно тень, Не забудь потемнее накидку, Кружева на головку надень[2].

Несмотря на утреннюю просьбу, Света кое-где начала быстрее, чем того хотелось бы Марине. Но в целом… Марина всегда понимала, когда поет хорошо, а когда плохо. Сегодня она спела замечательно, с чувством.

Когда последняя нота романса затихла, тишина была полной. Марина, на финальной фразе снова прикрывшая глаза, испугалась и зажмурилась еще сильнее. Неужели не понравилось?

Но тут публика зааплодировала, загудела. Марина распахнула свои огромные глаза и заулыбалась. Рядом с ней прерывисто, будто после марафона, дышала Светка, сжимая ладонь подруги в своей, потной и жаркой. Они поклонились и сошли по деревянной лестнице вниз.

Им что-то говорили со всех сторон. Девушки, обе зардевшиеся, торопились скорее покинуть площадку. Точнее, Света бы еще задержалась тут, а вот Марина за руку тянула ее подальше.

– Мариш, куда бежишь-то? – окликнула ее Света.

Марина остановилась и посмотрела на подругу глазами, полными слез. Коротко вздохнула, стараясь успокоиться.

Света оглянулась на сцену, публику. По ее лицу было видно, что внимание молодых физкультурников у ограды, их восторженные взгляды ей безумно льстили. И меньше всего ей сейчас, после такого успеха, хотелось затеряться на аллеях парка. Одного взгляда проницательной Марине хватило, чтобы это понять.

– Свет. Ты побудь тут, а я пойду куплю чего-нибудь. Теперь уже можно, – с нервным смешком закончила она.

Света только кивнула, встретившись в этот момент глазами с юношей, который сидел на крайней к ним скамейке.

Марина купила себе фруктовой воды и теперь жадно пила в тени раскидистого каштана, прислонившись к стволу спиной. Лицо ее еще горело, но дыхание постепенно выравнивалось. Вокруг девушки все было покрыто солнечным кружевом – это свет пробивался сквозь распускающиеся молодые листочки.

– Такой чудесный голос… нуждается в мороженом, – произнес кто-то совсем рядом.

От неожиданности Марина поперхнулась, закашлялась так, что слезы полились из глаз. На спину ей немедленно с глухим стуком опустилась ладонь. Удар был не сильный, поэтому и кашель прошел скорее от неожиданности. Девушка рассерженно уставилась было на незнакомца – и тут же смутилась.

Он протягивал ей брикет мороженого и выглядел слегка виноватым. Густо-синие глаза смотрели обезоруживающе. Марина не нашлась, что сказать, и словно во сне взяла протянутое мороженое. Но спохватилась.

– Зачем это? Не надо, спасибо…

Она попыталась отдать мягкий холодный брикетик обратно, но незнакомец с улыбкой заложил руки за спину и покачал головой.

– Вам полезно. Кушайте.

Марине стало отчего-то ужасно смешно.

– Вам так сильно не понравилось мое пение? Хотите, чтобы я простыла и потеряла голос?

– Мороженое полезно. Смягчает связки, – пожал плечами незнакомец. – Только если маленькими кусочками откусывать. И растапливать во рту.

И Марина вдруг сделала то, чего никак от себя не ожидала. Она развернула мороженое и стала есть – как он и сказал. Одновременно быстро оглядывая мужчину рядом с собой.

Незнакомец был высокий, худощавый, с умным узким лицом и высоким лбом. Вокруг глаз разбегались уютные насмешливые морщинки, а в скульптурных, красиво вылепленных губах все еще таилась улыбка. На вид чуть больше тридцати. Одет он был обыкновенно, неприметно, но опрятно. Вполне крепкую грудь его обтягивала голубая трикотажная футболка, руки он спрятал в карманы широких штанов. Девушка даже успела заметить, что на светлых парусиновых штиблетах не было ни единого пятнышка.

– Так, значит, вы Марина… – утвердительно произнес он.

Марина удивилась:

– Откуда вы знаете?

– Ну как же? Ваш дуэт объявили: Светлана такая-то и Марина такая-то. Мне кажется, имя играет большую роль для любого человека, и даже в некоторой степени определяет… Ну, словом, на Светлану вы не больно-то похожи.

Марина хмыкнула. Ей до смерти хотелось показать такую же догадливость и проницательность, но не было и мысли перебрать все имена, чтобы отыскать подходящее для него, этого странного мужчины. В голове у нее мелькнуло, что ни одно из имен не подошло бы ему полностью. Разве только имя было совсем уж необыкновенным.

Она еще раз осмотрела его с ног до головы. Мужчина был совершенно спокоен, только длинные пальцы едва заметно теребили краешек платка, выглядывавший из кармана штанов – точь-в-точь как она сама, когда пела романс. «Кажется, волнуется», – улыбнулась про себя Марина, но вслух не сказала.

– Какие у вас пальцы длинные, – кивнула она. – Вы музыкант?

– Матушке всегда говорили, что вырасту я пианистом. Ан нет, – развел он руками, – профессия куда более прозаическая. Хирург.

– Прозаическая? Да вы что? Возвышенная! – живо распахнулись Маринины глаза. – Музыкант – в этом есть что-то буржуазное. Ну если не самодеятельность, ясное дело… А вы, вы жизни спасаете. Что может быть дороже жизни?

Она стала так забавна в своей невинной убежденности, что мужчина не смог сдержаться и расхохотался. Но в смехе его не было ничего обидного. Закончив хохотать, он протянул ей узкую ладонь.

– Я Николай. Можно просто Коля.

– Очень приятно, – и Марина протянула руку в ответ.

Рукопожатие Николая оказалось крепким и приятным. У Марины вообще-то насчет рукопожатий была своя теория. Люди слабые, безвольные и мягкие жали руку так же мягко и слабо. Несколько лет назад Марина отдыхала в пионерлагере в Крыму и в море видела медуз. Так вот, если пожать такую руку, кажется, что раздавил ладонью медузу. Брр! Поэтому Марина всегда старалась пожимать руку энергично, крепко, чтобы новый знакомый сразу понял, что перед ним не какая-нибудь нежная барышня. Сейчас ей отчего-то непременно хотелось, чтобы Николай это понял.

Но в следующее мгновение Николай сделал неожиданный жест. Он наклонился и поцеловал прохладные Маринины пальчики, быстро, мимолетно. Марина отдернула руку.

– Ну зачем это-то?

– А вы принадлежите к самым эмансипированным гражданкам нашей Родины? Оттого и руки целовать нельзя? – испытующе прищурился Николай.

Марина вспыхнула и робко покачала головой.

– Теперь все говорят, что галантность должна уступить место партийной сознательности, – пожал плечами Николай. – А я вот думаю, нельзя ли совмещать?

И они вдвоем рассмеялись. Стало вдруг так легко-легко на сердце, и Марине показалось, это оттого, что его жаркие, василькового цвета глаза так ласково смотрят на нее.

– Признайтесь, вы же это придумали, про мороженое и связки, – подколола девушка.

– А может быть, и нет?

– А может быть, и да?

– Этого мы никогда не узнаем.

– Ой.

Ну конечно же. Пока она увлеченно любезничала с новым знакомым, мороженое безнадежно растаяло на майской жаре, пролилось в руку и упало на газон бесформенной белой кляксой. И не успела Марина еще и сообразить, что к чему, Николай уже вытирал ее ладошку своим чистым платком. Марина на секунду почувствовала себя маленькой девочкой. Чтобы скрыть свой конфуз, с шутливым пафосом продекламировала:

– «Давайте бороться за чистоту тела, за чистое носильное и постельное белье, за чистый носовой платок, за чистую салфетку, за общий культурный внешний вид!»

Николай подмигнул:

– Ну или: «Белый воротничок и чистая кофточка – это необходимый рабочий инструмент, который влияет на выполнение плана, на качество продукции». Между прочим, так в «Правде» писали.

Марина поцокала языком:

– Судя по вашей «чистой кофточке» и вообще виду, вы ну так просто стахановец…

– Мариш, вот ты где. Я тебя обыскалась… Ой, пардон!

Света появилась не очень вовремя. Ее быстрый взгляд скользнул по Николаю, его платку и Марининым запачканным рукам. Брови шевельнулись в скрытом удивлении.

– Знакомься, пожалуйста. Это Николай. А это Света.

Они пожали друг другу руки.

– Вы замечательно управляетесь, – указал Николай на гитару, висевшую у Светы на плече. – Я в восторге.

– Спасибо, – кивнула Света и замялась. – У меня, правда, пальцы со струн соскальзывали. Так руки вспотели со страху…

Николай понимающе покивал. Марина спрятала улыбку.

Подруга быстро отвела девушку в сторону и горячо зашептала в самое ухо:

– Я тут познакомилась кое с кем. Тот, у забора, помнишь? Никита. Мы пойдем с ним погуляем. Встретимся с тобой через два часа у фонтана, хорошо?

– Свет…

– Ну Мариш, не начинай, – заныла Света.

– Да послушай ты! Может, давай лучше сразу дома и встретимся? Чего зря время тратить…

Света недоверчиво замолчала, а потом радостно закивала головой:

– Ты чудо, чудо чудное! Спасибо, Мариночка!

И умчалась. Марина проследила ее путь, который окончился у соседней аллеи – там ее ждал бравый физкультурник в белом, широкоплечий, с грудью колесом и ростом под два метра. «Как раз в Светкином вкусе», – усмехнулась про себя Марина.

– А ваша подруга, кажется, считает вас главной. Отчитывается…

– Это чтобы я не волновалась. Не отчитывается, а сообщает.

– И все равно я удивлен. А я редко удивляюсь. Вы такая хрупкая. Я бы вас не оставил посреди парка с незнакомым элементом.

– А вы уже знакомый элемент, – засмеялась Марина.

Они, не сговариваясь, двинулись по тенистой тропинке. Марина была ниже своего нового знакомца на целую голову, и ему приходилось умерить шаг, чтобы она не бежала вприпрыжку.

– Так значит, удивились? А еще чему вы удивляетесь?

– Когда вы так говорите, у вас лицо любопытной мышки. Только вот глаза огромные.

– Ну да, а так я вылитая мышка-норушка, – фыркнула девушка.

– Совершенно с вами согласен, Марина. И кстати, удивлять вы меня не перестаете. Сперва я был поражен вашим голосом – такой редко встретишь у молодых девушек. Сильный, явно поставленный…

– Вы же вроде не музыкант, а врач. Откуда познания?

– Ну, моя любопытная норушка, одно другому не мешает… А чему в этой жизни удивляетесь вы, кстати?

Вопрос Марину обескуражил. Да как же ей не удивляться в этой чудесной, прекрасной жизни? Каждый день приносит с собой ворох открытий. И то, что она живет в такое замечательное время, в такой замечательной стране… Но вырвалось у нее совсем другое:

– Сегодня я удивилась, что в метро теперь не четыре вагона, а шесть.

Николай шутливо развел руками:

– Значит, чудесам нашей Родины вы удивляетесь через вагоны метро?

– Вы все передергиваете, – вздохнула Марина. Но, глядя на него, она поняла, что ничего он не передергивает, а просто шутит. И вообще, видимо, склонен шутить всегда и везде, раз у него столько лучиков вокруг глаз. Ведь вроде не старый еще.

…Они катались на лодке по пруду, когда Марина решилась спросить:

– Николай, а сколько вам лет?

– Меньше, чем вам кажется. Двадцать девять исполнилось. А вам?

– И кто-то еще говорит о галантности, – поддела она его и добавила гордо – Я на два года старше Великой Октябрьской революции!

– Целый двадцать один, – поддел он ее в ответ. – Жизнь только начинается.

– Вы говорите как старик.

– Я говорю как врач.

Марина хотела сказать еще что-то, но передумала. В воздухе пахло прудовой тиной, чем-то цветочным – кажется, черемухой. Да, точно – Николай как раз правил к безлюдному берегу, где наклонилась к воде, вся в пахучем своем снегу, черемуха. Когда они подплыли поближе, на Марину и Николая хлынул терпкий запах, такой изнуряющий, сильный, сладкий. По водной глади плыли белые лепестки, мешаясь с разводами желтой пыльцы, веточками, травинками и зелеными сердечками кувшинок.

Марина из-под ресниц украдкой смотрела на Николая. Он погружал в воду весла, казалось, не прилагая к этому никаких усилий, тихо скрипели уключины, под лодкой слышались шелест и слабый всплеск.

– У вас глаза напоминают каштаны, которые осенью тут сыплются. Красивые, в темных кружевных прожилках, – вдруг нарушил он молчание. В его голосе сквозило что-то затаенное, сильное, а что именно – Марина не поняла.

Он смотрел на нее. Пожирал глазами? Нет, сказать так было бы неправильно. Не пожирал, а ласкал, гладил, нежил. Она готова была бы всю свою жизнь плыть на этой лодке, по этому пруду, только если бы на веслах сидел он и так на нее смотрел. В этом было что-то очень правильное, главное, самое важное. Ей хотелось быть рядом с ним, любоваться его строгим профилем, его четко очерченными губами. Перебирать его пальцы, разгадывать узор лазоревых вен на запястьях. Знать о нем все, знать его походку, движения, наклон головы, изгиб улыбки. И знать, о чем он думает сейчас, вот именно сейчас, в эту минуту.

Николай видел, что Марина его изучает, что ее лоб туманится какими-то мыслями. Он никогда не встречал подобную ей. Никакую мышку Марина, конечно же, не напоминала. У нее были пленительные глаза, темные глаза пугливого олененка, большие, выразительные, мгновенно выдававшие любое испытываемое ею чувство. Когда она только вышла на сцену, там, на другом конце парка – и на другом конце его жизни, – он сразу же увидел эти глаза, испуганные, трепетные. А потом она запела. И Николай поразился силе и звучанию ее голоса. Даже его мать Варвара Ильинична, так любившая по вечерам в родной Самаре, нынешнем Куйбышеве, петь народные песни и даже славившаяся своим исполнением среди соседей и фабричных, не могла сравниться в пении с этой девчушкой с растрепанными волосами. Голос был удивительно хорош. Но еще сильнее поражала та невысказанная горечь, которая сквозила в каждом слове, певучая тоска каждого ее вздоха. Словно слова и музыка были написаны не просто для нее, а ею. И Николай решил, что он непременно напишет песни, которые исполнит Марина – для него, и для самой себя, и для их детей.

Может быть, со стороны это могло бы показаться поспешной мечтой, но с самого первого взгляда Николай тут же понял, что это именно – она. Мимо которой ни за что на свете не пройдешь…

Варвара Ильинична, женщина хоть и крестьянская, необразованная, но сметливая, не зря приложила усилия, чтобы сын учился музыке. Она была старшей горничной в господском доме и имела определенное влияние, так что Коля занимался на рояле, когда тот был не нужен младшей барышне. Уже в пять лет он свободно играл Бетховена, Моцарта, но больше всего любил Шопена. А после революции хозяева усадьбы исчезли, не оставив следов, и замечательный стейнвеевский рояль перекочевал в старый деревенский дом на окраине, где смотрелся немного странно.

Когда Николай увидел эту девушку, которая стала спускаться со сцены на дрожащих ногах под аплодисменты публики, с очаровательным неподражаемым румянцем на свежих щечках, в его голове сама собой начала рождаться мелодия. И чем больше он наблюдал свою знакомую незнакомку, тем явственнее ноты складывались в музыкальные фразы. В них было все, и взлеты ее голоса, и ее полуулыбка, и это ее мглистое выражение задумчивого лица. Даже легкое журчание воды, которое раздалось сейчас, когда ее рука опустилась с лодки и коснулась глади пруда.

Марина погрузила в воду пальцы. Лодка плыла, и от руки шел в две стороны клинышек маленьких волн. Прохлада захватила каждый палец в отдельности и всю ладонь целиком. Девушка вздохнула и блаженно зажмурилась. И острое чувство покоя и восторга пронизало ее всю. Она распахнула счастливые глаза и ослепила ими Николая.

– Коля, откуда вы только взялись?

Они прогуляли весь день. Лодка не могла им наскучить, и на берег они сошли, только когда настояла Марина – она переживала, что Коля устал грести. Сколько он ее ни увещевал, переубедить эту девушку было невозможно.

– Видимо, вы, Марина, самая упорная на свете, – заявил он, сдавшись.

– Упорство – полезное качество, – призналась Марина. – Оно помогает нам идти вперед!

– К светлому будущему, конечно? – усмехнулся Николай, привязывая лодочную цепь к крюку причала.

– Конечно! – Марина сделала бровки домиком и невозмутимо закивала.

Николай залюбовался ею:

– Эх, не с тех наши художники плакаты рисуют. Вы бы могли стать символом нашего светлого пути. Такая заразительная жизнерадостность.

– Да, только вот ростом и силушкой не вышла, – вдруг расстроилась Марина. – Ну куда мне за трактор или на завод. Или в поле. Я и серпа не подниму… Надо мной еще в приюте смеялись: все на картошку, а Маринка полы моет, мол, швабру-то поднимет, а вот лопатой ее придавит. Или тяпкой зашибет ненароком.

Николай чуть нахмурился при слове «приют», но не спросил. Тихо добавил:

– Ну не всем же комбайны водить. И трактора…

– А мне иногда хочется, вы знаете… – призналась Марина. – Быть на передовой. У меня ведь папа был Героем труда! У него грамота была!

– Трудиться можно где угодно.

Марина кивнула. Она была, в общем-то, согласна с Николаем. Возможно даже, что во всем. И куда только подевалась вечная ее страсть к спорам?

И она стала рассказывать. Про то, как живет с подругами в комнатке студенческого общежития при институте, как ходит на практику на хлопчато-бумажную фабрику. Про то, что редко ездит на метро, потому что некуда, и еще потому, что побаивается этого новшества. Трамваи как-то привычнее, хотя и их она не любит: боится поскользнуться на рельсах и попасть под один из них. Но ведь сегодня доехала от Парка до Сокольников – и вот, не зря… Про свою учебу, про подработку в модном ателье, про ткацкие станки и выкройки, про хлопкопрядение и трикотаж. Воспользовавшись предлогом, легонько пощупала ткань футболки Николая. Под нею была его горячая кожа, и Марина торопливо отдернула руку, будто обжегшись.

А Николай смотрел на нее и только диву давался. Она была такая непосредственная, такая забавная, когда увлеченно рассказывала о работе. Сразу было видно, что это именно ее призвание.

– А платье это… Тоже сами сшили? Оно вам очень идет.

– А пояс мой идет к вашим глазам. Такого же цвета.

Они вдвоем уставились на ее талию, перехваченную полоской лазурного шелка. Марина смутилась и покраснела. А Николай медленно и спокойно взял ее руки в свои. И перецеловал все до единого пальчики, тонкие, с розоватыми овалами гладких подстриженных ногтей. Марина рук не отдернула.

День шел к концу. Они обошли чуть не весь город, и говорили, говорили. Словно нужно было после долгой разлуки скорее сообщить друг другу последние новости о себе. Только вот новости эти касались их целых жизней, прожитых врозь – до встречи. Не хотелось расставаться. Мысль о расставании даже ненадолго, пусть на сутки, казалась немыслимой, такой резкой, будто на кожу брызнуло раскаленное масло. В последние несколько часов прогулки их руки уже не расплетались.

Назавтра был понедельник, начало новой шестидневки, но они все равно условились встретиться после работы.

По небу поплыли акварельные, с одного края лавандовые, с другого едва розоватые облака, большие, величественные. Пахло близким дождем и влажнеющей землей, на мостовой купались в пыли воробьи.

Загрохотал и промчался мимо трамвай.

Марина была натянутой струной, она чувствовала, что сейчас произойдет что-то важное, что-то главное. Для нее и для него тоже.

Николай остановился прямо перед ней, поднял обе ее руки к своей груди и крепко сжал. Она чувствовала, как оглушительно пульсирует кровь, бушует с силой горной реки, только не могла разобрать, чья именно.

– Марина… Выходите за меня замуж, Марина.

Так просто.

Она встала на цыпочки, увидела свое отражение в его зрачках, уловила его прерывистое дыхание. И осторожно поцеловала в губы, мимолетно, легко. Согласно.

Остановился другой трамвай. Марина выпорхнула из объятий Николая и заскочила на ступеньку. Трамвай зазвенел, тронулся, окна заливало закатное солнце. Вечер был ясный до стеклянности.

– Так да? – бросившись за трамваем, громко бросил Николай.

– Да! Да! Да! – крикнула Марина звонко.

Николай остановился и смотрел ей вслед, ошеломленный.

Наутро Николай, глаз не сомкнувший в своей комнате большой гулкой коммуналки под шум ночного ливня, пришел в больницу чуть не на рассвете. Ждать больше он не мог, голова разрывалась от звуков.

– Раненько вы, Николай Ефимович, – удивился сонный сторож Маркелыч, протягивая ему ключи.

В комнате, выполнявшей роль красного уголка, напротив стола, покрытого сукном, под чуть лукавыми взглядами вождей, смотревших с портретов, стояло пианино. Николай лихорадочно откинул крышку с клавиатуры и пробежался по ней пальцами. Сел, перевел дыхание.

Музыка полилась бурным потоком, без единой фальшивой ноты, чистая. Перед глазами Николая стояло улыбчивое лицо с ямочками, волнительные глаза, вспыхнувшие щеки. Ее троекратное «Да!» облекалось в триумфальное крещендо, ее смех звенел во второй октаве. Мелодия велась то радостная, то задумчивая и нежная, иногда почти затихала, но тотчас вспыхивала снова и улетала ввысь, срываясь на высокой ноте. «Не забывай», – настойчиво, ласково твердила музыка раз за разом…

Когда Марина, вся взмыленная, заскочила в Дом моделей, оставив за собой солнечную, нагретую майским днем Рождественку, она мгновенно поняла, что опоздала.

Она всегда приходила сюда после занятий в институте, но сегодня ее задержала преподавательница по технологии шерсти. А может, дело было даже не в ней. Марина не спала всю ночь, прокручивая в мыслях предыдущий день и счастливо улыбаясь в худую казенную подушку. От недосыпа ее глаза казались еще больше, неправдоподобно огромными и такими очумелыми, что подруги несколько раз спрашивали, что с ней такое приключилось.

Накануне она вернулась совсем поздно, после расставания с Николаем никак не могла унять дрожь и все бродила вокруг общежития, пока вахтерша не пришла запирать проходную. Девчата уже готовились ко сну, Света в красках расписывала Оле свое свидание с новым знакомым, Никитой. Оля зевала, беспокойно поглядывая то на часы, то на аккуратную стопку учебников на столе – завтра ей предстояло держать экзамен. Марина сослалась на усталость и быстро легла. Если она и хотела бы с кем-то разделить свою новость, то с Валевской, а не с девчатами… До утра она никак не могла наглядеться на его лицо в своих воспоминаниях. Особенно на то его выражение, когда она выкрикнула: «Да! Да! Да!»

Теперь, с шальной головой, она села не на тот трамвай, пришлось ехать в обратную сторону. И вот итог – она опоздала. А Режина Витольдовна этого очень не любит.

Режина Витольдовна Валевская была дочерью польского служащего и литовской модистки, и от обоих унаследовала лучшее. Совсем юной она приехала в Петербург, чтобы стать портнихой в столице, и одно время была ученицей Надежды Ламановой[3]. Чувство стиля, умелые руки и секреты материнского ремесла быстро сделали ее одной из лучших, а знаменитая Ламанова добавила широту взглядов на крой и цвет – и смелость решения. В последнее предреволюционное десятилетие Валевская держала свое модное ателье с десятью работницами и обшивала значительную часть петербургских модниц.

Потом настали трудные времена, но Валевская не унывала, даже перебиваясь с хлеба на воду. Она считала, и совершенно, как выяснилось, справедливо, что женщина и в годину тяжких испытаний остается женщиной, а значит, поклонницы ее мастерства найдутся всегда. Так и вышло. Несмотря на обвинения, после свертывания НЭПа, в кустарном производстве с наемными помощницами Валевская все равно работала. И вот теперь, на пороге своего пятидесятилетия, она возглавляла один из недавно открытых Домов моделей. Конечно, путь сюда простым москвичкам был заказан. Но непростые появлялись постоянно. Как нельзя кстати, еще с «бывших» времен у мадам Валевской остались отрезы заграничных тканей, ленты, кружева, пуговицы, оторочки, тесьма, шитье – и все это особенно нравилось московским модницам: партийным женам и дочкам, актрисам, певицам. Клиентура у Дома моделей была уважаемая.

Маринина работа заключалась в том, чтобы быть у Режины на подхвате, выполнять все толково и быстро, поменьше, как она выражалась, «греть уши» и проявлять побольше предупредительности и любезности с клиентками. Сами клиентки, с некоторыми из которых Режину связывали годы знакомства, ценили портниху за терпение, невероятный стиль и чувство моды – и за умение помалкивать, какую бы тайну ни случилось при ней выболтать. Кажется, именно это Режина и стремилась передать Марине, своей Мари – так она ее называла на французский манер.

Нервничая, Марина быстро переобулась в рабочие туфельки, повесила сумочку на крючок и с опаской, на одних носочках, прокралась в примерочную, откуда доносился звучный, чуть с хрипотцой, голос ее наставницы.

Валевская окатила ее свирепым взглядом, но ничего не сказала – и причиной тут были отнюдь не зажатые в уголке рта английские булавки, а твердое правило не отчитывать работниц на людях. Большие напольные часы отбили четверть четвертого, во всеуслышание заявляя о Маринином опоздании на целых пятнадцать минут. Марина поморщилась и тут же взяла из протянутой ей руки подушечку с булавками и кусок мела.

Режина с милой улыбкой, как ни в чем не бывало, обернулась к клиентке, девушке лет пятнадцати, почти ребенку, с капризным выражением лица. Та была окутана волной сиреневого атласа, который портниха ловко закалывала булавками прямо на ней. Это было удивительное умение Валевской, которому постепенно училась и Марина: конструировать одежду прямо на человеке, без выкроек.

– Ай! – взвизгнула клиентка. – Дура, ты меня уколола!

Марина в ужасе зажмурилась. Это было кощунственно. Да и вряд ли руки Валевской действительно допустили такую оплошность… Но Режина, медленно вдохнув и выдохнув, произнесла с виноватой улыбкой:

– Простите, Вера Федоровна, я виновата. Не знаю, как так получилось.

В ее тоне смешались неприкрытое раскаяние и неприкрытая же снисходительность. Марина улыбнулась про себя, видя, как съежилась клиентка перед своей портнихой. Пора было приступать к своим обязанностям – в них входило не только держание булавок.

– Могу я вам предложить что-нибудь, Вера Федоровна? Чай, кофе, лимонад, крем-соду? – самым доброжелательным голосом поинтересовалась она.

После того как клиентка ушла, Марина и Валевская уединились в кабинете. Сюда почти не доносился стрекот швейных машин из пошивочной, в распахнутое окно голосили птицы. Марина разложила на столе детали твидового пиджака, чтобы сметать их, сама хозяйка, все еще не проронив ни слова, сняла с шеи портновский метр, швырнула его на стол и прошла к окну.

Марина знала, что сейчас Режину лучше не трогать, как бы ни хотелось поделиться новостью: пока узкие губы начальницы сжаты в ниточку, внутри у нее все клокочет от раздражения. А ведь так не терпелось!

Режина вся была такая же узкая и тонкая, как ее губы. Высокая, остроносая, сухопарая, с ловкими руками и цепкими птичьими пальцами, прямой спиной, вздернутым подбородком и ироничным скуластым лицом. Она бы напоминала заточенный карандаш в своей юбке с завышенной талией, если бы не пышная блуза нежно-персикового цвета. Что-что, а одеваться Валевская умела.

Все еще раздраженная, она села на подоконник. Разрез на юбке обнажил баснословно дорогие фильдеперсовые чулки. Она закурила, вставив одну из своих неизменных папирос «Герцеговина флор» в мундштук. На тонкой шее нервно билась жилка.

– Нет, ты подумай, Мари. Это я-то дура… – проронила она, сбивая пепел папиросы ломким пальцем.

– Она не со зла, – попыталась успокоить ее Марина. – Просто балованная девочка…

Режина взвилась:

– А ты вообще опоздала. Глаза как у чумной кошки. Влюбилась, что ли?

Не в бровь, а в глаз. Марина вспыхнула и отвела взгляд.

– Я замуж выхожу, – пробормотала она почти виновато. Она так готовилась весь день преподнести свою новость, и вот… Все наперекосяк.

– Ну-ну… И кто он, счастливый избранник?

– Коля. Николай. Он врач, хирург. И музыкант немного…

Режина затушила папироску, вдавив ее в пепельницу. Спрыгнула с подоконника, взяла со стола портновский метр и подошла вплотную к Марине. Прежде чем та успела что-либо понять, сняла с нее мерки, быстро черкнула карандашом на листе цифры со старомодными завитушками.

– Ну, слишком длинное делать не станем, тебе не венчаться… Фату-то надо? – опытным глазом окинула Режина талию своей подопечной. – Или поздно уже?

– Режина Витольдовна! – потупилась Марина.

– Вот уж и спросить нельзя! Мало ли. Может, ты у нас тоже пару «стаканов воды»[4] до свадьбы хлопнула, я ж не знаю… – усмехнулась Валевская.

– Я не такая, – обиженно отрезала Марина.

– Ну-ну, детка, будет! – Валевская цепкими пальцами приподняла Маринин подбородок и заглянула в глаза. – Будто шуток не понимаешь.

Ну и шуточки, подумала Марина, но вслух сказать не осмелилась.

– Мы только вчера познакомились…

Валевская замерла. Помолчала с минуту, улыбнулась. Если и удивилась, подумала про себя Марина, то никак это не проявит. Ох, только бы не начала отговаривать…

– И когда свадьба?

– Еще не знаю, – пожала плечами Марина.

– Вот что, Мари. Не раньше июля, поняла меня? А то не успею, заказов тьма. А этот твой Коля-Николай-врач-музыкант… Пиджак-то приличный у него имеется?

Марина снова пожала плечами.

– Ладно. Приведешь его как-нибудь сюда. Москвошвеевский брать и не думай – нечего позориться и меня позорить. Мерки сама сниму. Будут вам от меня наряды в качестве подарка. Идет?

Марина бросилась было на шею благодетельнице, но Валевская поморщилась и отстранилась:

– Мари, ты же знаешь, я этого не люблю. Я-то надеялась, нежности ушли в прошлое вместе с кисейными барышнями-институтками… Так, все, за работу. Товарищ Щеглов ждать не будет, пока мы с тобой тут свадьбу сыграем. Ему пиджак к субботе.

Марина вернулась к кускам твида и начала ловко сметывать, откусывая нитку зубами.

– Мари… Для этих целей есть ножницы, сколько раз повторять!

Долгое время они работали молча. Валевская чертила модель сиреневого платья для давешней партийной дочки, с головой уйдя в работу и, кажется, нисколько уже не думая о сообщенной новости. Будто посчитала все это само собой разумеющимся.