Erhalten Sie Zugang zu diesem und mehr als 300000 Büchern ab EUR 5,99 monatlich.
- Herausgeber: Редакция Елены Шубиной
- Kategorie: Fachliteratur
- Serie: Corpus.[historia]
- Sprache: Russisch
- Veröffentlichungsjahr: 2023
В книге "Восхождение денег. Финансовая история мира" Ниал Фергюсон прослеживает финансовую историю мира от древнейших цивилизаций до наших дней, освещая и объясняя события новейшего времени: популистскую реакцию, последовавшую за кризисом 2008 года, торговые войны между Китаем и Америкой, появление биткоина и других криптовалют. Фергюсон представляет финансы как первооснову истории, предлагая новый взгляд на давно знакомые события: Ренессанс, наступление которого приблизили итальянские ростовщики, или Французская революция, вызванная пузырем фондового рынка. Мы можем сколько угодно возмущаться воротилами с Уолл-стрит, но, как утверждает Фергюсон, деньги — один из важнейших двигателей прогресса человечества. Таким образом, изучая восхождение и падение финансовых систем, историк объясняет расцвет и упадок целых государств.
Sie lesen das E-Book in den Legimi-Apps auf:
Seitenzahl: 535
Das E-Book (TTS) können Sie hören im Abo „Legimi Premium” in Legimi-Apps auf:
Ähnliche
Ниал Фергюсон Восхождение денег
Посвящаю эту книгу
памяти Джеральда Д. Фельдмана
(1937–2007)
Niall Ferguson
The Ascent of Money
A Financial History of the World
© 2008, Niall Ferguson
All rights reserved
© А. Бондаренко, оформление, 2010
© А. Коляндр, перевод на русский язык: гл. v, со стр. 276, гл. vi, 2010 © И.Файбисович, перевод на русский язык: Введение, гл. I, II, III, IV, V, до стр. 276, Послесловие, 2010
© ООО “Издательство АСТ”, 2013
Издательство CORPUS ®
Введение
Хлеб насущный, тугрики, бабки, лавэ, наличка, жизненно необходимые средства, кэш, капуста – как их ни называй, а деньги вещь важная. По мнению христианского мира, любовь к ним – корень зла. Для генералов деньги – это связующая ткань войн, а революционеры видят в них оковы пролетариата. Где же истина? Что такое деньги? Горы серебра (по убеждению испанских конкистадоров)? Или вполне можно было бы обойтись глиняными табличками и отпечатанными громадными тиражами бумажками? Как получилось, что в сегодняшнем мире лишь малую часть денег можно потрогать, а все остальное – не более чем цифры на экране мониторов? Откуда деньги взялись и, что даже интереснее, куда они делись?
В 2007-м годовой доход среднего американца вырос на 5 % и составил чуть менее 34 тысяч долларов1. Стоимость жизни за тот же период увеличилась на 3,5 %. В реальном выражении благосостояние мистера Посередине поднялось на каких-то 1,5 %. Если брать в расчет инфляцию, доход медианного (того, что окажется в самой середине цепочки из всех американцев, выстроенных по размеру их доходов) домохозяйства в США с 1990 года почти не изменился – за прошедшие восемнадцать лет его рост составил всего 7%2. У исполнительного директора инвестиционного банка Goldman Sachs Ллойда Бланкфейна дела шли чуть получше. Его жалованье и бонусные выплаты (в том числе акциями компании) за 2007 год составили ни много ни мало 73,7 миллиона долларов; таким образом, господин Бланкфейн заработал на четверть больше, чем за год до того, и примерно в две тысячи раз больше, чем Джо с соседней улицы. Чистая выручка Goldman Sachs за 2007 год оказалась равна 46 миллиардам долларов – до этого показателя недотянули ВВП более ста стран, включая Хорватию, Сербию, Словению, Боливию, Эквадор, Гватемалу, Анголу, Сирию и Тунис3. Совокупные активы банка впервые в истории преодолели рубеж в триллион долларов. Кое-что перепало и другим исполнительным директорам с Уолл-стрит. По сведениям журнала Forbes, Ричард Фулд из Lehman Brothers унес домой 71,9 миллиона, Джеймс Даймон из JP Morgan Chase – 20,7 миллиона, а Кеннет Льюис из Bank of America – 20,1 миллиона долларов. Он опередил Чарльза Принса из Citigroup (19,9 миллиона долларов), Джона Мака из Morgan Stanley (17,6) и Джона Тейна из Merrill Lynch (15,8). Только не думайте, что Ллойд Бланкфейн заработал больше всех финансистов. Анджело Мозило из Countrywide Financial получил 102,8 миллиона долларов. Но и Мозило почти так же далеко до самых высокооплачиваемых деятелей финансового мира, как обычным людям – до Мозило. Так, знаменитый Джордж Сорос благодаря своему хедж-фонду получил без малого три миллиарда долларов. Кен Гриффин из Citadel, а также еще два основателя ведущих хедж-фондов – по два с лишним миллиарда. Хуже всех американских исполнительных директоров оплачивался труд Джеймса Кейна – ему достались 690 757 долларов, тем более жалких по сравнению с полученными им же за предыдущие девять лет 290 миллионами. Миллиард людей по всему миру пытаются свести концы с концами, тратя менее одного доллара в день4.
Как выяснилось, в 2007 году мир угодил в лапы самого страшного кризиса со времен Великой депрессии. “Более чем обильное вознаграждение финансистов более чем обосновано их неповторимыми качествами, не последнее из которых – умение управляться с рисками”; спустя год после начала обвала казалось, что это чья-то злая шутка. К тому времени, как я сел готовить книгу к переизданию, JP Morgan вытащил Bear Stearns с того света, Countrywide находился во владении Bank of America – как, впрочем, и Merrill Lynch, a Lehman Brothers приказал долго жить. В 2008 году Citigroup недосчитался 18,7 миллиарда долларов, практически сведя на нет усилия предыдущих трех лет, a Merrill Lynch потерял 35,8 миллиарда, вычеркнув таким образом двенадцать лет из своей истории. Оставшиеся в живых Goldman Sachs и Morgan Stanley превратились в холдинговые компании, положив конец зародившейся в 1930-х годах модели инвестиционного банка. Все уцелевшие после катастрофы приняли помощь от Министерства финансов США в рамках так называемой Программы выкупа проблемных активов. Но и этого было мало: котировки акций продолжали падать, и на горизонте замаячил призрак национализации. Так, в июне 2007 года за одну акцию Citigroup давали 55 долларов, а в марте 2009-го – уже 2 доллара 59 центов.
Вас выводит из себя несправедливость этого мира, живущего под каблуком жиреющих капиталистов и получающих миллиардные бонусы банкиров? Если у вас в голове не укладывается, почему постоянно увеличивается разрыв между богатыми и бедными – в ответ на протяжное “ох ты!” последних раздается победное “яхты!”, – вы не одиноки. Ненависть к финансам и финансистам, часто тлеющая, но довольно регулярно и легко воспламеняющаяся, – неотъемлемый атрибут истории западной цивилизации. Ее корни следует искать в распространенном взгляде на ростовщиков как на паразитов, высасывающих кровь из “настоящих” видов экономической деятельности вроде сельского хозяйства или промышленности. Популярность такого взгляда, а с ним и ненависть к бланкфейнам этого мира, имеет три причины. Отчасти дело в том, что должники всегда превосходили кредиторов своей численностью и редко относились к ним с теплотой. Во-вторых, кризисы и сопутствующие им скандалы случаются достаточно часто, чтобы в общественном воображении финансы отождествлялись с нищетой и неустроенностью, а не с процветанием и спокойствием. Наконец, нельзя не отметить, что издавна во всех частях света услуги финансового характера предоставлялись в основном членами религиозных или этнических меньшинств, лишенных возможности владеть землей или занимать государственные посты, но преуспевших в финансовом деле благодаря доверию и поддержке, зачастую родственной, со стороны общины.
В значительной мере прогресс человечества был достигнут именно благодаря деньгам, и с этим придется смириться самым ярым ненавистникам “презренного металла”. Пользуясь знаменитым выражением Якова Броновски (школьником я не мог оторвать глаз от экрана, когда по телевизору показывали его замечательную серию программ об истории научного прогресса), можно утверждать, что восхождение человека было бы немыслимо без восхождения денег. Финансовые новшества – вовсе не коварные измышления проклятых кровопийц, которые стремятся выпить все жизненные соки из работящих, залезших в долги семей и поиграть в рулетку со сбережениями вдов и сирот. Напротив, без этих инноваций человек вряд ли смог бы проделать путь от унизительного существования на грани голодной смерти до поистине головокружительных высот материального благополучия, так хорошо знакомых весьма большому числу сегодняшних обитателей Земли. Эволюция кредитных отношений должна занять свое законное место рядом с наиболее важными технологическими прорывами – настолько трудно переоценить ее значение для развития цивилизации от древнего Вавилона до Гонконга наших дней. Именно банки вместе с рынком облигаций послужили надежной материальной основой, на которую опирались роскошества итальянского Возрождения. Финансовые корпорации обеспечивали могущество двух великих империй, голландской и британской, а превращение Соединенных Штатов Америки в единственную супердержаву было неотделимо от рывков в развитии страхования, ипотечного и потребительского кредитования. Кто знает, может, именно финансовый кризис послужит предвестником заката Америки в ее нынешнем виде?
За каждым великим историческим феноменом обязательно обнаружится финансовая тайна, и в своей книге я намереваюсь осветить самые главные из таких тайн. Например, пришедшийся на эпоху Возрождения бум на рынке искусства возник благодаря тому, что Медичи и другие итальянские банкиры применили к делам денежным пришедшие с Востока математические методы и сколотили баснословные состояния. С финансовой точки зрения, обладание первой современной фондовой биржей оказалось предпочтительнее владения крупнейшими в мире серебряными рудниками – и Голландская республика одолела Габсбургскую империю. Для разрешения накопившихся к французской монархии вопросов потребовалась революция, и все потому, что один когда-то осужденный за убийство шотландец разрушил финансовую систему страны, впервые срежиссировав спектакль со взлетом и крушением фондового рынка. В победе над Наполеоном при Ватерлоо заслуги Натана Ротшильда ничуть не меньше заслуг герцога Веллингтона. Наконец, весьма поучительна история Аргентины, за какие-то сто лет скатившейся с шестого места в мире по уровню благосостояния до роли бьющегося в инфляционных конвульсиях середнячка (1980-е годы). Виной падения стала финансовая чехарда, когда отказы от государственных обязательств чередовались с резкими удешевлениями национальной валюты.
Прочитав эту книгу, вы поймете, почему, как это ни парадоксально, больше всего страховок покупает население самых безопасных для проживания стран. Вам откроются обстоятельства возникновения причудливой страсти англоязычных народов к купле и продаже недвижимости. Может быть, важнее всего то, что вы увидите, как финансовая глобализация существенно поколебала традиционное разделение на развитые и развивающиеся страны. Коммунистический Китай стал кредитором капиталистической Америки, и хотя об истинном историческом значении этого события мы можем только догадываться, ясно одно: оно огромно.
Временами казалось, что остановить восхождение денег нельзя. Подсчитанный в 2006 году экономистами совокупный выпуск всех стран мира составил 48,6 триллиона долларов. Капитализация всех фондовых рынков достигла 50,6 триллиона, опередив выпуск примерно на 4 %. Дальше – больше: общая номинальная стоимость выпущенных на тот момент облигаций – 67,9 триллиона долларов – превосходила ВВП почти в полтора раза. Планета Земля начала выглядеть карликом на фоне планеты Финансы, к тому же последняя куда быстрее вращается вокруг своей оси. Каждый день на мировых рынках валют из рук в руки переходит более 3 триллионов долларов (в пересчете на американскую валюту). Для глобального рынка ценных бумаг этот показатель равен 7 триллионам. Не проходит и минуты, чтобы кто-нибудь где-нибудь что-нибудь кому-нибудь не продал. На свет появляются все новые формы финансовой жизни. Так, в 2006 году объем выкупов за счет займа (англ, leveraged buyouts – приобретение компаний, финансирующееся с помощью заемных средств) подскочил до 753 миллиардов долларов. Благодаря взрывному росту феномена “секьюритизации” – когда множество частных задолженностей вроде ипотечных ссуд делятся на транши, которые впоследствии составляют новые, прежде невиданные комбинации и в таком виде выставляются на продажу, – объем выпущенных за год ценных бумаг, обеспеченных закладной или активами, а также облигаций, обеспеченных долговыми обязательствами, превысил отметку в 3 триллиона долларов. Еще быстрее рос объем рынка деривативов – контрактов, чья стоимость завязана на стоимости ценных бумаг, вроде свопов на кредитный дефолт (СКД, от англ, credit default swaps); предполагаемая стоимость всех деривативов, торговавшихся внебиржевым образом, составила чуть более 400 триллионов долларов. При этом вплоть до восьмидесятых годов об этих бумагах практически никто и слыхом не слыхивал. Множились и новые, диковинные формы организации бизнеса. Первый хедж-фонд возник только в 1940-е, и к 1990 году в управлении 610 фондов находилось около 39 миллиардов долларов. Сегодня точное число хедж-фондов – 9462, а сумма доверенных им средств – 1,5 триллиона долларов. Не дремали и компании, занимавшиеся частным капиталом, а структурированные инвестиционные инструменты, призванные держать рискованные активы в отдалении от финансовой отчетности банков, и вовсе привели к созданию полноценной теневой банковской системы. Предыдущие четыре тысячелетия служили историческим фоном для восхождения мыслителя. Временами становилось похоже, что нам выпало жить в эпоху восхождения банкира.
В 1947 году доля добавленной финансовым сектором стоимости в ВВП США составляла 2,3 %. За шестьдесят лет она выросла более чем втрое и к 2007-му достигла уже 8,1 %. Иначе говоря, из каждых 13 долларов, выплаченным работникам в американской экономике, примерно один достается финансистам5. Еще более важную роль финансы играют в экономике Великобритании, где их доля в ВВП 2006 года равнялась 9,4 %. Именно финансовый сектор – самый сильный в мире магнит для выходящей из лучших университетов молодежи. В 1970 году лишь 5 % мужчин – выпускников Гарвардского университета, где я сейчас преподаю, устроились работать в финансовый сектор. К 1990-му этот показатель вырос втрое – до 15 %[1]. В 2007-м он был еще выше. Согласно университетской газете Harvard Crimson, более одной пятой всех юношей и одной десятой девушек из выпуска 2007 года рассчитывали начать свою карьеру именно с банка. И что можно было на это возразить? В последние годы финансовые условия, на которые выпускники университетов из Лиги плюща[2] могли рассчитывать в банках, были примерно втрое выгоднее предложений из других секторов экономики.
К моменту вручения дипломов выпуску 2007 года казалось, что ничто и никто не в силах остановить победную поступь финансовых компаний по всему миру. Она продолжалась на фоне террористических атак на Нью-Йорк и Лондон, бушевавших в Ираке и Афганистане войн, под возгласы о наступлении эры глобального потепления. Несмотря на уничтожение Всемирного торгового центра, конфликты на Ближнем Востоке и скачок в количестве природных катаклизмов, период с конца 2001 года по 2007-й был периодом беспрерывного роста глобальной финансовой системы. Да, сразу после событий 11 сентября фондовый индекс Доу-Джонса обвалился на 14 %, но за каких-то два месяца это падение было отыграно. Владельцам акций ведущих компаний пришлось пережить не слишком приятный 2002 год, но затем рынок резко пошел вверх, и к осени 2006-го была взята новая рекордная высота (так был перекрыт результат, достигнутый на пике интернет-мании рубежа тысячелетий). К октябрю 2007-го Доу-Джонс практически удвоился по сравнению с провалом пятилетней давности. При этом успехи фондового рынка США вовсе не были чем-то из ряда вон выходящим. В течение пяти лет до 31 июля 2007 года все фондовые рынки мира, не считая двух, росли в среднем более чем на 10 % в год. Этот процесс сопровождался устойчивым ростом рынков облигаций стран с развивающейся экономикой и рынков недвижимости, особенно в англоязычных странах. Товарные рынки или произведения искусства, марочные вина или экзотические ценные бумаги, обеспеченные активами, – куда бы ни делались вложения, они приносили деньги. Много денег.
Как объяснить эти чудеса? Есть мнение, что финансовые инновации последних лет повлекли за собой фундаментальные улучшения в эффективности работы мирового рынка капитала, так как отныне рисковали лишь подготовленные к этому инвесторы. Отдельные люди не могли или не хотели сдержать своего восторга и говорили о “смерти волатильности”. Довольные собой банкиры устраивали конференции с названиями вроде “Эволюция совершенства”. В ноябре 2006 года я получил приглашение на одну из таких встреч в шикарном – а как же иначе – комплексе “Лайфорд Кей” на Багамах. В своем выступлении я заметил, что для превращения весьма щедрого на тот момент потока, наполнявшего мировую финансовую систему ликвидностью, в тонкий ручеек хватит совсем незначительного потрясения и расслабляться не стоит. Мои слушатели, мягко говоря, не впечатлились и сочли меня паникером. Один из наиболее опытных и уважаемых гостей пошел дальше своих коллег и предложил организаторам в следующем году обойтись без лекции, заменив ее показом “Мэри Поппинс”6.
Услышав имя знаменитой няни, я мысленно перенесся подальше от банкиров, в мир моего детства. Поклонники Джули Эндрюс подтвердят, что сюжет и не думающего стареть мюзикла 1964 года вращается вокруг события финансового характера, которое уже тогда казалось причудливым пережитком прошлого, – банковской паники. Шутка ли: массовой попытки вкладчиков вернуть свои деньги в Лондоне не видели с 1866 года!
Семья, в которую устраивается работать Мэри Поплине, совершенно не случайно носит фамилию Бэнкс. Отец семейства мистер Бэнкс – вы угадали, он банкир – один из старших служащих в Доверительном банке Доуэс Тоумс Мусли Грабе Фиделити. По его настоянию в один прекрасный день дети вместе с няней решают посетить банк, и мистер Доэус-старший предлагает сыну Бэнкса Майклу положить туда имеющийся у того на карманные расходы двухпенсовик. Увы, юный Майкл решает потратить деньги на корм для голубей и извещает об этом мистера Доуэса: “Верните! Верните мои деньги!” Что еще печальнее, это требование достигает слуха нескольких клиентов уважаемого банка. Вслед за Майклом они начинают требовать назад вложенные средства. Вскоре им вторят уже толпы посетителей, и банк вынужден приостановить выплаты. За этим следует увольнение мистера Бэнкса, сопровождаемое душераздирающим воплем: “Я доведен до краха, разорен в расцвете лет!” Кто знает, может, эти самые слова вертелись на языке у Адама Эпплгарта, бывшего исполнительного директора английского банка Northern Rock. Он повторил судьбу мистера Бэнкса после того, как в сентябре 2007 года у отделений банка по всей стране выстроились очереди желающих забрать свои накопления. Панике предшествовало промелькнувшее в новостях сообщение о том, что Northern Rock попросил Банк Англии о “предоставлении ликвидных средств”.
Поразивший западный мир летом 2007 года финансовый кризис словно хотел напомнить о непреложности некоторых истин, например такой: рано или поздно любой мыльный пузырь лопается. Рано или поздно быки-покупатели обнаруживают, что больше не в состоянии поднимать цену на своих рогах, и продавцы-медведи втаптывают ее в землю. Рано или поздно жадность сменяется страхом. К весне 2008 года, когда я завершил необходимые для написания этой книги исследования, уже существовала серьезная вероятность перехода американской экономики в состояние рецессии. Спустя год я просматривал предисловие перед публикацией нового издания книги, а американская экономика находилась в тяжелейшем с начала 1980-х годов состоянии, и недуг угрожал перерасти в самую настоящую и длительную депрессию. Неужели американские компании разучились производить интересные продукты? А может, виной всему было внезапное падение темпов технологического прогресса? Не то и не другое. Непосредственная причина подвешенного состояния экономики в 2008–2009 годах была финансовой по своему происхождению: если быть точным, то произошло внезапное сокращение кредитных рынков, вызванное лавинообразным ростом отказов платить долги определенного вида, обозначавшегося эвфемизмом “ипотечный кредит ненадежному заемщику”. Мировая финансовая система обросла огромным количеством сложнейших взаимосвязей. Сравнительно неблагополучные семьи из американских штатов от Айдахо до Юты могли профинансировать покупку дома (или взять новую ссуду под залог этого самого дома для погашения предыдущей) с помощью зачастую весьма хитро устроенных займов, которые впоследствии – и без ведома должников – сваливались в одну кучу с другими похожими займами. Полученные таким образом “коллатерализованные долговые обязательства” (КДО, от англ, collateralized debt obligation) банки в Нью-Йорке и Лондоне продавали среди прочих региональным немецким банкам и норвежским муниципальным властям, так что последние по сути становились ответственными за полученные американцами ссуды. Рецептура приготовления КДО из кусочков исходных займов была такова, что процентные платежи первоначальных заемщиков по своей надежности приравнивались к выплатам по государственным облигациям США со сроком погашения в десять лет, а значит, заслуживали желанного рейтинга “А А А”. Так алхимия финансов вышла на новый виток своего развития, и получение золота из свинца казалось делом времени.
Но не тут-то было. В первый год или два выплаты по ипотечным ссудам производились на очень привлекательных для заемщика условиях (таким образом банки завлекали клиентов). По истечении этого периода заемщики начали в массовом порядке отказываться от дальнейших выплат. Их отказ был воспринят как сигнал: очередной пузырь на американском рынке недвижимости лопнул, и последовавший за осознанием этого обвал цен был крупнейшим с 1930-х. Медлительность цепной реакции сполна компенсировалась ее колоссальной разрушительной силой. Обесценились даже те обеспеченные активами ценные бумаги, которые не имели никакого отношения к злополучным ипотечным ссудам. По идее, структурированные инвестиционные инструменты должны были оберегать балансы банков от появления именно таких “плохих” ссуд, но со своей задачей они не справлялись. Как только ссуды заняли свое место на балансах, отношение капитала банков к их активам рухнуло до законодательно установленного минимума. Центральные банки США и Европы старались помочь банкам, понижая процентные ставки и распределяя новые средства среди нуждающихся финансовых институтов посредством специальных аукционов. Несмотря на все усилия, ставка, по которой банки могут занимать деньги – посредством ли выпуска векселей, продажи облигаций или займов друг у друга, – значительно превышала ставку рефинансирования (ее использует в своих расчетах с должниками центральный банк страны), самую низкую в американской экономике. Выданные частным компаниям для приобретения корпораций ссуды можно было продать лишь с существенной скидкой. Многие известные на весь мир американские и европейские банки потерпели огромные убытки. Местные центробанки оказали им посильную помощь в восполнении истощенных резервов, а вот дефицит собственных средств вынудил вчерашних властителей мира протянуть руку в направлении азиатских и ближневосточных государственных инвестиционных фондов. К началу 2008 года многие зарубежные инвесторы пресытились неуклонно дешевевшими акциями западных банков.
Уже сейчас понятно, что переход от ипотечного кризиса к кризису мировой финансовой системы протекал гораздо медленнее, чем мог бы. Цены на недвижимость в Америке устремились вниз еще в январе 2007-го, но фондовый рынок рос вплоть до октября. И даже в мае следующего года биржевой индекс Standard and Poor's 500 отставал от своего рекордного значения лишь на 10 %. Национальное бюро экономических исследований объявило, что в декабре 2007 года начался спад, но потребители лишь отмахнулись и не снижали своей активности до третьего квартала 2008-го. И лишь после злополучного сентября 2008-го “Великая репрессия депрессии” прекратилась, и никем более не сдерживаемый американский кризис обрушился на весь глобализованный мир, тяжело ударив по экспортным доходам азиатских и европейских стран и проткнув мыльный пузырь на рынке сырьевых товаров (в какой-то момент тот подбросил цену нефти до отметки в 133 доллара за баррель).
Как же так? Как люди, прежде зарабатывавшие миллионы, в одночасье проиграли десятки миллиардов? Как вышло, что находившиеся у власти республиканцы национализировали Федеральную национальную ипотечную ассоциацию, Федеральную корпорацию жилищного ипотечного кредита и гиганта на рынке страхования – American International Group? Ну и если уж на то пошло, как получилось, что неполадки на рынке ипотечного кредитования в США не просто вылились в спад производства в Америке, но, вполне вероятно, ввергли весь мир в депрессию? Чтобы ответить на эти вопросы, необходимо разобраться в сути как минимум шести различных, но связанных между собой задачек.
1. Как многочисленные американские и европейские банки позволяли себе пользоваться финансовыми рычагами, иначе говоря, как они могли брать в долг и ссужать несопоставимые с их собственным капиталом объемы денежных средств?
2. Как самые разные долговые инструменты, в том числе ипотеки и долги по кредитным картам, подвергли “секьюритизации” – собрали в огромные кучи, чтобы затем покромсать на ценные бумаги вроде облигаций?
3. Как монетарная политика не одного и не двух центральных банков оказалась завязана на крайне узком определении инфляции, которое упускало из виду возможные пузыри на фондовом рынке и – впоследствии – на рынке недвижимости?
4. Как вся индустрия страхования, ведомая гигантской американской компанией AIG, решила, помимо традиционного страхования рисков, поэкспериментировать с рынком производных ценных бумаг, по сути продавая защиту от не поддающихся предсказанию финансовых неурядиц?
5. Почему политики по обе стороны Атлантики вознамерились увеличить долю семей, владеющих собственным жильем, и какие ухищрения использовались для расширения рынка ипотеки?
И наконец:
6. Что убедило правительства стран Азии, и в особенности Китайской Народной Республики, профинансировать дефицит торгового баланса США посредством накопления триллионов долларов валютных резервов?
Наверняка многие читатели подумают, что эти подробности не нужны никому, кроме узкого круга специалистов. Но поверьте, “коэффициент обеспеченности собственными средствами” представляет собой куда более широкий интерес, чем следует из его и правда запутанного названия. В конце концов, по одной из довольно убедительных версий, именно “великое сжатие” банковской системы США не только послужило причиной величайшей экономической катастрофы нашего времени – Великой депрессии 1929–1933 годов, но и значительно увеличило ее продолжительность7. Одна из главных моих задач – познакомить рядового читателя с азами финансов и финансовой истории нашего мира. Уровень финансовой грамотности существенной части общества в англоговорящих странах, увы, хорошо известен. Если верить одному из проведенных в 2007 году опросов, четыре из десяти обладающих кредитными картами американцев не удосуживаются выплачивать долги по своей основной карте до конца месяца, а взимаемые за это проценты очень и очень велики. Насколько именно велики? Около трети респондентов (29 %) не имели об этом ни малейшего понятия. Еще 30 % утверждали, что эта самая ставка уж точно ниже 10 %, тогда как на самом деле почти все компании берут с должников куда больше. Большинство опрошенных признались, что в школе они узнали о финансах “очень мало” или “ничего”8. В 2008 году две трети американцев не смогли ответить, что такое “сложный процент” и как его подсчитывать9. По итогам проведенного Школой менеджмента Университета Баффало эксперимента, типичные учащиеся старших классов набрали лишь 52 балла из возможных 100, отвечая на вопросы о личных финансах и экономике10. Лишь 14 % этих ребят понимали, что за период в восемнадцать лет более высоких поступлений стоит ожидать от акций, а вовсе не от государственных облигаций США. Менее четверти опрошенных знали, что проценты по сбережениям достаточно обеспеченных граждан облагаются подоходным налогом. Наконец, 59 % не видели разницы между пенсией из средств предприятия, социальным страхованием и планами 401 (к) [3].
Если быть честным, финансовая безграмотность населения – феномен не специфически американский. Так, в 2006 году британское Управление по финансовому регулированию и надзору провело исследование финансовой смекалки населения с неутешительными результатами. Пятая часть участвовавших в опросе людей затруднились указать, что произойдет с покупательной способностью их сбережений, вложенных под 3 % годовых, при инфляции в 5 %. Каждый десятый не знал, как выгоднее купить изначально стоивший 250 фунтов телевизор: при падении цены на 30 фунтов или на 10 %. Последний пример позволяет понять, что уровень вопросов был, мягко говоря, не слишком высоким. Можно смело предположить: лишь горстка респондентов смогла бы объяснить разницу между колл– и пут-опционом, не говоря уже об отличии КДО от СКД.
Политики, работники центробанков и бизнесмены хором сетуют на степень беспомощности населения в денежных вопросах, и их можно понять. Если общество ожидает от индивидов ответственного распоряжения собственными расходами и доходами за вычетом налогов, если оно видит почти в каждом будущего владельца собственного дома и доверяет ему выбор размера собственной пенсии и страховых взносов, то будущие потери от неспособности принимать мудрые финансовые решения в настоящем могут быть весьма и весьма ощутимы. Лично я уверен, что причины нынешнего кризиса хотя бы частично кроются в отвратительном знании истории финансов – и я говорю не только об “обычных людях”. Ныне разжалованные “хозяева вселенной” тоже гнушались учебниками истории и сотворили себе кумира в форме изощренных математических моделей – с печальными последствиями для всех нас.
Первый и важный шаг на пути к пониманию современных финансовых институтов и оплетающей их терминологии – знакомство с их происхождением. Если вы поймете, откуда взялись те или иные организации и инструменты, вам будет несложно вникнуть и в их нынешнее положение. В соответствии с этим нехитрым принципом построена и моя книга: я постараюсь по очереди познакомить вас со всеми ключевыми компонентами современной финансовой системы. В первой главе речь пойдет об истории денег и кредита, вторая будет касаться рынка облигаций, а третья – акций. Четвертая глава поведает историю страхования, пятая посвящена рынку недвижимости, а шестая, заключительная глава проследит взлет, падение и новый взлет международных финансов. В каждой из них я постараюсь приблизиться к ответу на фундаментальные вопросы финансовой истории мира. Когда деньги перестали быть металлическими и стали бумажными и в какой момент они и вовсе испарились? Правда ли, что рынок облигаций устанавливает долгосрочные ставки процента и таким образом правит миром? Какова роль центральных банков в создании пузырей и обвалов на фондовых рынках? Почему страховка далеко не всегда лучший способ защиты от риска? Свойственно ли людям преувеличивать преимущества инвестиций в недвижимость? Наконец, является ли экономическая взаимозависимость Китая и США ключом к стабильности мировой финансовой системы или это бомба замедленного действия?
Нет никаких сомнений, что поставленная мной цель – описание истории финансов от древней Месопотамии до микрофинансирования нашего времени – с трудом реализуема на практике. Ради доступности и краткости повествования мне придется волей-неволей пожертвовать множеством занимательных подробностей. И все же я думаю, что игра стоит свеч, если по завершении чтения картина современной финансовой жизни станет яснее для тех, кто прежде был не в состоянии рассмотреть ее за густым туманом.
В процессе работы над этой книгой я узнал очень много нового, но три вещи стоит отметить особо. Во-первых, я понял, что бедность – не результат эксплуатации бедняков хищными финансистами. Она куда теснее связана с отсутствием финансовых институтов – с недостатком банков, а не с их избытком. Только доступ к хорошо налаженным кредитным сетям может спасти заемщиков от объятий акул-ростовщиков, и только при наличии надежных, с точки зрения вкладчиков, банков деньги смогут поступать от праздных к работящим. Это касается не только беднейших стран мира. Те же принципы относятся и к наиболее бедным регионам якобы развитых стран, “Африкам внутри нас” – вроде микрорайонов Глазго, где родился я и где многие люди до сих пор непонятно как выживают, имея в своем распоряжении 6 фунтов в день, а требуемые местными ростовщиками ставки достигают 11 миллионов процентов в год.
Второе из сделанных мной открытий связано с равенством или его отсутствием. Если в финансовой системе и есть недостатки, они являются зеркальным отражением и увеличением ею всех свойств человеческой натуры. Постоянно растущий поток исследований в области поведенческих финансов показывает, что деньги усиливают нашу склонность перегибать палку, бросаться из огня воодушевления, охватывающего нас в случае успеха, в полымя уныния и депрессии, наступающих в менее удачные дни. В сущности, рост и спад суть продукты нашей эмоциональной нестабильности. Кроме этого, финансы подчеркивают различия между людьми, вознаграждая умных и удачливых и ввергая в нищету невезучих и не слишком сообразительных. Финансовая глобализация привела к тому, что после трех столетий непрерывного расслоения сегодня мир уже нельзя аккуратно разделить на богатые развитые страны с одной стороны и бедные развивающиеся – с другой. Чем всеохватнее становятся мировые рынки, тем больше возможностей для заработка они дают финансово грамотным людям вне зависимости от места их проживания – и тем больше вероятность банкротства тех, кто не пожелал усвоить азбуку финансов. Наш мир никак нельзя назвать плоским в том, что касается распределения доходов, хотя бы потому, что доходность капитала оставила далеко позади доходность неквалифицированного труда и труда средней квалификации. Никогда еще награда за “попадание в яблочко” не была столь высока. И никогда прежде наказание за финансовую беспомощность не было таким страшным.
Наконец, я пришел к пониманию того, насколько трудно, если не невозможно, с достаточной точностью предсказать время возникновения финансового кризиса, его продолжительность и масштаб, – и все потому, что финансовая система удивительно сложна. Взаимосвязи, на которых она держится, весьма нестандартны, и часто крупные суммы денег перемещаются подобно частицам в броуновском движении. На пути восхождения денег было немало колдобин, и каждая осечка заставляла банкиров призадуматься и найти удачное решение. Если хотите, визуальное отображение истории финансов напоминает не симпатичную восходящую линию, а горную цепь вроде Анд, где неравномерно разбросанные вершины чередуются с долинами. Могу предложить и другую метафору: финансовая система – это классический пример эволюции в действии, пусть и в гораздо более тесных временных рамках, чем эволюция живой природы. В своем выступлении перед Конгрессом США в сентябре 2007 года тогдашний помощник министра финансов Энтони Райан сказал: “Подобно тем видам живых существ, которых ждет вымирание, одни новаторские финансовые решения могут оказаться менее успешными, чем другие”.
В дни написания этих строк заимствования из Дарвина кажутся крайне уместными.
Находимся ли мы на пороге “массового вымирания”, в результате которого финансовый мир навсегда покинут многие и многие виды, как это произошло с 90 % всех населявших планету видов в конце пермского периода или с динозаврами на исходе мелового? Биологи беспокоятся: происходящее не без помощи людей глобальное потепление поставило под угрозу существование естественных сред обитания по всему миру Последствия еще одной рукотворной катастрофы для мировой финансовой системы будут проявляться медленно и болезненно, но уже сейчас нельзя исключить массового вымирания казавшихся незыблемыми финансовых институтов. Сразу несколько искушенных наблюдателей (в их числе не только бывший глава Федеральной резервной системы Алан Гринспен, но и недавно покинувший пост министра финансов США Генри Полсон) заметили, что нынешний кризис – из тех событий, которые случаются “раз в сто лет”. Может, они преувеличивают, но будьте уверены: сегодня на пороге вымирания стоят десятки и сотни финансовых учреждений, и ничего подобного мир не видел с тридцатых годов прошлого века. Масштаб кризиса нисколько не оправдывает тех, кто не сумел его предвидеть. Они могли бы заглянуть в любую книгу по истории: на ее страницах полно крупных финансовых потрясений, а на сто лет передышки между ними рассчитывать может только глупец.
В силу всех приведенных причин и те, кто старается хоть как-нибудь прожить, и другие, грезящие о мировом господстве, как никогда прежде нуждаются в понимании природы восхождения денег. Хочется надеяться, что эта книга внесет свой вклад в разрушение непроницаемой стены между финансовой грамотностью и иными видами знания. Если так случится, значит, мой труд не был напрасным.
Глава I Немыслимые богатства
Представьте мир без денег. Уже больше ста лет коммунисты и анархисты – здесь с ними солидарны махровые реакционеры, религиозные фундаменталисты и хиппи – спят и видят его в своих снах. По мнению Карла Маркса и Фридриха Энгельса, деньги – это инструмент капиталистической эксплуатации, подменяющий бессердечными “денежными отношениями” все отношения человеческие, в том числе и внутри семьи. Впоследствии на страницах “Капитала” Маркс стремился показать, что деньги есть не что иное, как обезличенный честный труд работников, произведших добавленную стоимость, которая затем присваивается капиталистом и “овеществляется” в попытке удовлетворить ненасытную тягу к накоплению. Подобные взгляды на вещи вымирают крайне неохотно. Совсем недавно, в 1970-х, часть европейских коммунистов мечтала о безденежном мире, и их души кричали об этом со страниц Socialist Standard – в лучших традициях утопического социализма:
Деньги исчезнут… В соответствии с желанием Ленина, золото будет откладываться лишь для строительства общественных уборных… В коммунистических обществах все товары будут предоставляться в избытке и без взимания платы. Организация общества никоим образом не будет опираться на деньги… Порожденное нервным расстройством неукротимое желание потреблять уйдет в прошлое. Накопление станет бессмысленным, ведь нельзя будет ни наварить на этом денег, ни нанять работников… Новые люди будут похожи на своих далеких предков, охотников и собирателей, – для утоления своих потребностей, зачастую с избытком, те полагались на природу, и она никогда не подводила их…1
Ни одно коммунистическое государство, включая Северную Корею, так и не решилось избавиться от денег, а чтобы расстаться с иллюзиями насчет жизни без денег, хватит даже беглого взгляда на любое первобытное общество2.
Пять лет назад люди племени нукак-маку неожиданно вышли из тропического леса у берегов Амазонки в районе городка Сан-Хосе-дель-Гуавьяре в Колумбии. Время словно забыло о племени нукак, и до своего внезапного появления оно было отрезано от остального человечества. Нукак не знали, что такое деньги, да и не могли знать, ведь в рацион этих охотников-собирателей до нынешнего дня входили лишь добытые ими самими обезьяны и фрукты. Очевидно, у них не было никакого представления и о собственном ближайшем будущем: сегодня они живут на поляне на окраине города – и питаются подачками от государства. В ответ на вопрос, скучают ли они по джунглям, нукак лишь весело смеются. Проведя большую часть своей жизни в утомительных поисках пропитания, сейчас эти люди получают все необходимое от незнакомцев, не требующих ничего взамен, и с трудом верят в свое счастье3.
Жизнь охотника-собирателя и вправду “одинокая, бедная, мерзкая, жестокая и короткая”, как в свое время заметил Томас Гоббс по поводу естественного состояния человека. Конечно, у прогулок по джунглям в поисках нерасторопных обезьян есть свои преимущества по сравнению с изматывающим ритмом натурального сельского хозяйства. С другой стороны, антропологи убедительно продемонстрировали, что лишь немногим дожившим до наших дней племенам охотников-собирателей свойственно отличающее людей нукак миролюбие. Так, только 40 % мужчин обитающего в современном Эквадоре племени хиваро умирают ненасильственной смертью. Показатель бразильских яномамо не намного лучше – 60 %. Сдается, что встреча представителей этих племен окончится вовсе не взаимовыгодным обменом, а безжалостной схваткой за редкие ресурсы (еду и способных к деторождению женщин). Охотники и собиратели не нуждаются в торговле – когда надо, они нападают на соседей. Да и что можно сберечь, если ты потребляешь еду по мере – и в случае – ее поступления? В таком мире деньгам нет места.
Горы денег
Что говорить, были в истории человечества и куда более развитые общества, жившие без денег. Пятьсот лет назад без них обходилась империя инков – самое продвинутое общество Южной Америки. При этом инки были вполне способны оценить эстетические свойства редких металлов. Золото они величали “пот солнца”, серебро – “слезы луны”. Как и несколько веков спустя в воображаемом коммунистическом обществе, в империи инков мерилом ценности был труд. И, как и у коммунистов, только принудительный характер этого самого труда вкупе со строжайшим и нередко жестоким контролем из центра не давали экономике распасться на части. Крушение экономики, а с ней и всей империи, случилось в 1532 году. Как и Христофор Колумб, покоритель инков прибыл в Новый Свет с четко определенной целью – найти ценные металлы для перековки в монеты"'. [4]
В 1502 году Франсиско Писарро, незаконнорожденный сын испанского идальго, в поисках счастья и богатства пересек Атлантику4. Одним из первых европейцев он вошел в Тихий океан через Панамский перешеек, а в 1524 году возглавил первую из трех экспедиций в Перу Сильно пересеченная местность, постоянный недостаток еды, враждебное население – все это не сулило светлого будущего. Но уже следующую экспедицию Писарро, в Тумбес, ждал успех: местные жители приняли конкистадоров за “детей солнца”. Удача убедила Писарро и его союзников в необходимости продолжать поиски. Он вернулся в Испанию, заручился королевским благословением своего плана по “расширению Испанской колониальной империи” [5] в качестве губернатора Перу и сколотил флотилию из трех кораблей, на борту которых находились двадцать семь лошадей и сто восемьдесят человек, вооруженных пистолетами и дальнобойными арбалетами – новейшими изобретениями европейцев5.
Третья по счету экспедиция в Перу покинула Панаму 27 декабря 1530 года. Чтобы достигнуть цели, будущим завоевателям понадобилось менее двух лет – уже в 1532-м они вступили в борьбу с Атауальпой, одним из двух сыновей недавно скончавшегося императора инков Уайны Капака, претендовавших на престол. В ответ на предложение монаха Венсана Вальвера перейти в христианство Атауальпа лишь презрительно швырнул Библию на землю, но был вынужден в бессилии наблюдать за уничтожением своей армии испанцами, а точнее – их лошадьми: никогда прежде не видевшие этих животных инки перепугались до смерти. Победа конкистадоров была тем внушительнее, что численно они уступали противнику во много раз6. Уже очень скоро Атауальпа разгадал мотивы Писарро и попытался купить свою свободу – он предложил тому полную комнату золота и вдвое больше серебра. Ради освобождения императора инки собрали около 13 420 фунтов 22-каратного золота и 26 тысяч фунтов чистого серебра7. Но у Писарро были иные планы – в августе 1533 года при скоплении народа Атауальпу казнили – удушили гарротой8. Когда наконец пал город Куско, империя подверглась полномасштабному разграблению. Земли инков перешли в испанское владение: после основания новой столицы, Лимы, этот процесс не могло остановить даже восстание инков в 1536 году под предводительством Манко Капака (по некоторым сведениям – испанской марионетки). Формальным годом распада империи считается 1572-й.
Писарро был жестоким человеком, собственная жестокость его и погубила – в 1541 году он повздорил с одним из своих людей и в стычке тот несколько раз пырнул его ножом. От полученных ран Писарро скончался в Лиме. Но он оставил испанской короне наследство, размер которого превзошел самые смелые ожидания. С самого начала воображению конкистадоров не давала покоя легенда об индейском короле Эль Дорадо, в праздничные дни покрывавшем свое тело сплошным слоем золотой пыли. Но в Верхнем Перу – так соратники Писарро нарекли пустынную землю, где не было почти ничего, кроме горных цепей и туманов, и где не приученные к высоте люди каждый глоток воздуха почитали за счастье, – их ждала находка, от которой не отказался бы и сам сказочный король. Вершина пугающе симметричной Серро-Рико – “богатой горы” по-испански – находится на высоте 4824 метров над уровнем моря и венчает памятник людской алчности – гору, сплошь состоящую из серебряной руды. В 1545 году индеец Диего Гуальпа открыл ее, и экономическая история мира заложила очередной крутой вираж9.
Инков изумляла обуревавшая европейцев ненасытная страсть к золоту и серебру. Манко Капак жаловался: “Пусть весь снег в Андах обратится в золото – им все равно будет мало”10. Инки не могли взять в толк, что Писарро и его спутники нашли в серебре, привычном материале для броских украшений. Те же знали, что из серебра можно чеканить деньги, одновременно выполняющие функции единицы счета и запаса ценности и при этом легко помещающиеся в карман. Чеканить власть, которая всегда с тобой.
Впервые столкнувшись с необходимостью разработки рудников, испанцы решили нанять жителей окрестных поселений. Но мало кто соглашался на жесточайшие условия работы по своей воле, и в конце XVI века завоеватели внедрили систему принудительного труда: все мужчины шестнадцати высокогорных провинций в возрасте от восемнадцати до пятидесяти лет обязывались отработать по семнадцать недель в год11. Надо ли говорить, что смертность среди шахтеров была поистине ужасающей? Во многом это объяснялось технологией добычи: извлекаемая из недр серебряная руда тут же смешивалась с ртутью, полученную смесь промывали, а затем нагревали, чтобы избавиться от ртути. Работники почти все время вдыхали испарения ртути – с предсказуемыми последствиями для здоровья12. И сегодня воздух в этих шахтах небезопасен для жизни. Но проблемы на этом не кончались: для спуска в шахты глубиной до 230 метров горе-шахтеры пользовались лишь едва обозначенными ступеньками, а по окончании смены изнуренные люди карабкались наверх по тем же ступенькам, при этом их тянули вниз заплечные мешки с добытой за день рудой. Частые камнепады убивали и калечили людей сотнями. Рожденный серебряной лихорадкой город Потоси был словно “врата ада, ежегодно принимающие огромные массы людей в качестве жертвоприношения алчных испанцев своему каменному “богу”. По крайней мере так считал Доминго де Санта-Томас. Ему вторил Родриго де Лоаиса; шахты он величал не иначе как “дьявольские ямы” и утверждал, что “когда два десятка здоровых индейцев спустятся под землю в понедельник, хорошо, если половина вернется в субботу хотя бы и калеками” 13. Монах-августинец Антонио де ла Каланча писал в 1638 году: “Каждый отчеканенный в Потоси песо стоил жизни десяти индейцам, сгинувшим в глубинах шахт”. В какой-то момент местное трудоспособное население истощилось настолько, что из Африки завезли тысячи рабов – новое поколение “мулов в человечьем обличье”. Что-то дьявольское незримо окружает Серро-Рико и поныне, а в ее шахтах и тоннелях все так же трудно дышать.
Серро-Рико близ Потоси: гора денег для испанской монархии.
Как это часто бывает, место погибели одних стало и местом чудесного обогащения других – испанцев. За период с 1556 по 1783 год “богатая гора” дала 45 тысяч тонн чистого серебра, которое прямо на месте отливалось в слитки и чеканилось в монеты – и в таком виде отправлялось в Севилью. Несмотря на проблемы с воздухом и климатом, Потоси очень скоро вошел в число важнейших городов испанской империи. В лучшие годы в нем проживало от 160 до 200 тысяч человек – таким населением мог похвастаться редкий европейский город. Выражение valer un Potosí – буквально “стоить Потоси” – до сих пор используется испанцами для описания несметных богатств. Никто не сомневался: завоевания Писарро сделали алчную испанскую монархию богатой сверх самых смелых ожиданий.
Обычно деньгам приписывают сразу несколько ролей. Во-первых, они выступают средством обмена, таким образом устраняя недостатки, связанные с бартером. В качестве единицы счета они упрощают оценку и следующие за ней вычисления. Наконец, деньги позволяют запасать ценность, а значит, и открывают путь для сделок, растянутых во времени и пространстве. Чтобы успешно справляться со своими задачами, деньги должны быть одновременно широко доступными, недорогими в использовании, долговечными, легко делимыми, удобными для переноски и надежными. Золото, серебро и бронза удовлетворяют почти всем требованиям, и именно поэтому на протяжении тысячелетий эти металлы считались идеальным материалом для изготовления денег. Самые древние из известных нам монет датируются рубежом VII–VI веков до нашей эры. Их обнаружили при раскопках в храме Артемиды в Эфесе (неподалеку от города Измир на территории современной Турции). Бывшие в ходу у лидийцев овалы с изображением львиной головы делались из так называемого “электрума” – сплава золота с серебром. Уже потом в Афинах стали чеканить тетрадрахму, знаменитую монету с установленным содержанием серебра; на лицевой стороне она носила портрет Афины, с обратной, как дань мудрости этой богини, на нас смотрела сова. Римляне пускали в ход разные металлы: аурей производился из золота, для динария брали серебро, а для сестерция – бронзу. Чем меньше были запасы металла, тем выше номинал монеты, поэтому достоинство снижалось от первого к последнему. На аверсе каждой помещалась голова императора, а на реверсе – фигуры легендарных основателей Рима Ромула и Рема. Чеканка монет ни в коем случае не уникальный для древнего Средиземноморья феномен, но именно там и тогда началось их массовое хождение. Прошли столетия, прежде чем “первый император” Китая Цинь Шихуанди ввел в оборот стандартизованную бронзовую монету. Это случилось в 221 году уже нашей эры. В каждом конкретном случае монеты из драгоценных металлов отождествлялись с фигурой могущественного властелина, монополизировавшего чеканку не в последнюю очередь в качестве еще одного источника доходов для своей казны.
Римская система чеканки пережила Римскую империю. Во времена Карла Великого, правителя франков с 768 по 814 год, цена многих товаров все еще указывалась в серебряных динариях. Вот только к моменту восшествия Карла на императорский престол в 800 году Западной Европе хронически не хватало серебра. Спрос на деньги в куда более развитых центрах коммерции в Исламской империи, контролировавшей юг Средиземноморья и Ближний Восток, был настолько велик, что драгоценные металлы просто-напросто утекали из отсталой Европы. При Карле Великом редкость динария приводила к тому, что за 24 монеты давали целую корову. Это еще что: кое-где в Европе роль денег прекрасно выполняли беличьи шкурки и перец, а в иных областях богатым считался обладатель куска земли, а вовсе не монет – этот факт нашел отражение в местных наречиях. Европейцы старались решить проблему одним из двух способов. Теоретически они могли экспортировать рабочую силу и готовые товары, обменивая рабов и древесину на серебро в Багдаде или африканское золото в Каире и Кордове. Но был и другой вариант: пойти войной на исламский мир и вывезти горы драгоценных металлов в качестве трофея. Обратить язычников в христианскую веру – объявленная цель Крестовых походов и последовавших за ними завоеваний – едва ли было важнее, чем заткнуть дыру в доходах европейских королей14.
Но Крестовые походы были удовольствием недешевым, а приносимая ими чистая прибыль – в лучшем случае небольшой. Трудности правителей эпохи Средневековья и начала Нового времени усугублялись их неспособностью найти решение головоломки, прозванной экономистами “большой проблемой мелкого размена”: как установить прочное соотношение между номиналами монет из разных металлов, избежав при этом дефицита разменной монеты, равно как и ее удешевления и элементарного падения доли ценного металла ниже установленной?15 На первый взгляд казалось, что напавшим на залежи серебра в Потоси и других уголках Нового Света (вроде Закатекаса на территории современной Мексики) испанским конкистадорам удалось решить столетиями докучавшую Свету Старому проблему. Поначалу, разумеется, вся выгода доставалась профинансировавшей их походы кастильской монархии. Вереницы кораблей неустанно курсировали между источником драгоценного металла и Севильей, перевозя в Европу около 170 тонн в год. Пятая часть всей добычи отходила короне – в конце XVI века перуанское серебро покрывало рекордные 44 % ее расходов16. Свое новообретенное богатство Испания тратила так, что отчаянно необходимый толчок получила экономика всего континента. Основанная на немецком талере (именно он впоследствии дал название доллару) “осьмушка” стала первой поистине глобальной денежной единицей, с помощью которой финансировались не только затяжные войны самой Испании со странами-соседками, но и активно разраставшаяся европейско-азиатская торговля.
Но и все серебро Нового Света оказалось не в силах усмирить непокорную Голландскую Республику. Англия так и осталась вне владений испанской короны, сошедшей с арены мировой истории вскоре после крушения собственной экономики. Подобно королю Мидасу, в XVI веке испанские монархи Карл V, а затем и Филипп II убедились в том, что купающийся в драгоценных металлах балансирует на очень тонкой грани между счастьем и полным крахом. В чем же было дело? Серебро для оплаты их завоеваний требовалось в таких объемах, что стоимость самого металла существенно снизилась. Иначе говоря, упала его покупательная способность, выраженная в других товарах. В результате так называемой “революции цен”, шедшей целое столетие вплоть до 1640-х годов, впервые за три века взмыла вверх стоимость продуктов питания. Имеющиеся в нашем распоряжении данные наиболее полно охватывают ситуацию в Англии. Стоимость проживания в стране за указанный период увеличилась в семь раз; такое удорожание хлеба насущного (в среднем примерно на 2 % в год) едва ли удивительно по сегодняшним меркам, но для средневековых европейцев оно было поистине революционным. Что же до изобиловавшей серебром Испании, то она, как и Саудовская Аравия, Нигерия, Иран, Россия и Венесуэла в наши дни, стала типичной жертвой “ресурсного проклятия”: во всех перечисленных странах исчезли стимулы к развитию иных отраслей экономики и одновременно усилились позиции жаждущих моментальной прибыли автократов и упал авторитет органов представительного правления (в случае Испании – кортесов)17.
Испанцы никак не могли осознать простую истину: ценность драгоценных металлов – какая примечательная тавтология! – не абсолютна. Деньги стоят ровно столько, сколько другой человек согласен на них обменять. Увеличение их предложения, хотя и может принести выгоду монополизировавшему производство денег правительству, не обогатит все общество. При прочих равных расширение объема вращающихся в экономике денежных средств приведет лишь к росту цен.
* * *
Иначе как прихотью истории не объяснить, почему на протяжении множества столетий в западном сознании деньги были неразрывно связаны с металлом. Около пятидесяти веков назад для учета сделок с участием ячменя или шерсти, да и того же серебра, жители Месопотамии использовали глиняные таблички. В качестве оплаты принимались кольца, слитки или просто листы серебра (равно как и зерно), но роль табличек была не менее, а скорее всего и более важной. Сохранившиеся экземпляры, а их не так мало, – это своего рода напоминание: первый человек, решивший оставить письменные свидетельства о своей жизни, был вовсе не поэтом, историком или философом. Он был бизнесменом18.
Одно прикосновение к этим древнейшим финансовым инструментам наполняет душу благоговейным трепетом. Изготовленные из обыкновенной глины, они оказались куда долговечнее серебряных денег из монетного двора Потоси. Замечательно сохранившаяся табличка из города Сиппар (нынешний Тель-Абу-Хабба в Ираке) датируется эпохой правления царя Аммидитана (1683–1647 гг. до и. э.) и сообщает, что по наступлении сбора урожая ее предъявитель должен получить заранее оговоренную меру ячменя. Другая, имевшая хождение при его преемнике Аммисадуке, предписывает по завершении пути выдать ее обладателю условленную меру серебра19.
Глиняная табличка, Междуречье, второе тысячелетие до и. э., вид спереди и сзади (на следующей странице).
Смысл происходящего ясен не в последнюю очередь потому, что напоминает принцип работы современных банкнот. Только вслушайтесь в магическое заклинание на билете Банка Англии: “Обязуюсь выплатить предъявителю сего…” Банкноты, впервые появившиеся в VII веке в Китае, суть кусочки бумаги, не имеющей никакой самостоятельной ценности. Как и глиняная табличка из Древнего Вавилона, банкнота – лишь овеществленное обещание выплаты в определенном эквиваленте (отсюда и изначальное название – “долговое обязательство”, от английского promissory note). “Веруем в Бога”, – утверждает обратная сторона десятидолларовой купюры. На самом-то деле мы все веруем в нынешнего исполнителя обязанностей Александра Гамильтона – первого министра финансов США, смотрящего на нас с лицевой стороны банкноты, – иначе бы ни за что не принимали ее в качестве средства платежа. По иронии судьбы, сегодня это место занимает предшественник Ллойда Бланкфейна на посту исполнительного директора Goldman Sachs Генри М. Полсон-младший. Когда американец обменивает товары или собственный труд на пригоршню долларов, он демонстрирует уверенность в том, что “Хэнк” Полсон (а следовательно, и председатель Федеральной резервной системы с 2005 года – Бен Бернанке) не повторит ошибку кастильской монархии и не будет печатать деньги до тех пор, пока на них нельзя будет купить даже пошедшую на производство банкнот бумагу.
Несмотря на заметное снижение покупательной способности доллара за последние полстолетия, мы более или менее довольны бумажными деньгами, как, в общем, и монетами – а уж они сделаны из самого настоящего мусора. Чем-чем, а вместилищем ценности такие деньги точно не являются. Что еще удивительнее, мы радостно пользуемся деньгами, которые вообще не можем увидеть. Нынешние электронные деньги проделывают путь от работодателя до нашего счета в банке, а затем и до наших любимых магазинов, ни разу не принимая вещественную форму. Из этих “виртуальных” денег в основном и состоит столь дорогое сердцу экономистов “предложение денег”. Находящаяся на руках у американцев наличность – лишь девятая часть всех средств, входящих в так называемый “агрегат М2”, используемый для оценки количества денег в экономике страны. Пожалуй, именно неосязаемость подавляющей массы сегодняшних денег – лучшее свидетельство их природы. Конкистадоры не смогли понять, что деньги – это вопрос уверенности, если не веры; уверенности в том, кто нам платит, в том, кто выпускает получаемые нами деньги, наконец уверенности в том, что конкретное учреждение выполнит принятые на себя обязательства. Деньги не металл. Они – само доверие. И не важно, воплощено оно в серебре или в глине, на бумаге или на экране жидкокристаллического дисплея. Деньгами может быть что угодно, от ракушек каури на Мальдивах до громадных каменных дисков на тихоокеанских островах Яп20. Но наступление эпохи электронной коммерции заставляет предположить, что деньгами в полном смысле слова не может быть ничто.
Деньги выставляют на первый план отношения между заемщиком и кредитором. Возьмите те же месопотамские таблички. Зафиксированные на них сделки касались плат за взятые в долг товары, а сами таблички скорее всего были изготовлены кредитором и им же и хранились, часто в запечатанном глиняном ящичке, до времени погашения долга. Заинтересованного взгляда на таблички хватит, чтобы понять, насколько продвинутыми были кредитные отношения между древними вавилонянами. Так, долг можно было передать другому лицу, отсюда формулировка “уплатить предъявителю” без указания его имени. Тем, кто оставлял зерно или другие товары на хранение в царских дворцах или храмах, выдавались глиняные расписки. Ожидалось, что за временное пользование будет внесена плата, причем иногда ставка достигала 20 % (по всей видимости, практика взимания процента пошла от необходимости компенсировать прирост поголовья скота). Если верить математическим выкладкам времен правления Хаммурапи (1792–1750 гг. до и. э.), структура выплат за долгосрочные ссуды напоминала привычный для
нас сложный процент. Краеугольным камнем всей системы была убедительность обещания заемщика вернуть долг (неудивительно, что английское слово credit происходит от латинского credo – “верю”). Периодически должники освобождались от своих обязательств, да и кодекс Хаммурапи предусматривал долговую “амнистию” раз в три года, но факт остается фактом: как частные кредиторы, так и государство охотно давали взаймы, и расчет на возврат данных денег, как правило, был верен21. В долгосрочном периоде частное кредитование в Месопотамии показывало уверенный рост. К VI веку до нашей эры на авансцену выдвинулись влиятельные семейства землевладельцев и кредиторов вроде вавилонских Эгиби, зона финансовых интересов которых простиралась на сотни километров вокруг, до города Урюка на юге и Персии на востоке. Тысячи хранящих память о той эпохе клинописных табличек красноречиво свидетельствуют о количестве людей, в тот или иной момент оказавшихся в долгу перед Эгиби. Ну а раз процветание клана продолжалось не менее пяти поколений, мы можем заключить, что долги чаще возвращались, чем нет.
Сказать, что кредитование было изобретено в древней Месопотамии, – значит погрешить против истины. В большинстве случаев речь идет лишь о простой ссуде со стороны царских или религиозных хранилищ. Время кредитования в нынешнем понимании этого слова (на чем подробнее мы остановимся чуть ниже) еще не наступило. И все же эти первые робкие шаги нельзя отметать за незначительностью. Без элементарного знакомства с тем, как берут взаймы и дают в долг, экономическая история этого мира могла и не начаться. В отсутствие ежесекундно разрастающейся паутины отношений между должниками и кредиторами сегодняшняя глобальная экономика просто-напросто остановится. Вопреки заверениям героев фильма “Кабаре”, деньги не заставляют мир крутиться в буквальном смысле этого слова. Количество же людей, товаров и даже услуг, путешествующих по миру благодаря деньгам, пускай и поддается исчислению, но все равно поражает воображение.
Тем удивительнее, насколько поздно и трудно концепция кредита овладевала той частью мира, где затем развилась с таким оглушительным успехом.
Акулы-ростовщики
К началу VIII века на территории нынешней Северной Италии располагались многочисленные враждующие между собой города-государства. В наследство от почившей в бозе Римской империи им досталась изумительная в своем роде числовая система, совершенно не приспособленная к вычислениям, – о ее полезности для нужд коммерции лучше и вовсе промолчать. Никто не ощущал эту проблему так остро, как купцы из Пизы: в их городе ходили монеты семи различных видов. Экономическая жизнь итальянцев не шла ни в какое сравнение с развитыми денежными отношениями в империи Аббасидов или Китае династии Сунь, не утратившем своего преимущества со времен Карла Великого. Чтобы открыть для себя современные методы финансового дела, Европа должна была их импортировать. Огромную роль в этом процессе сыграл молодой математик Леонардо из Пизы, более известный как Фибоначчи.
Сын пизанского таможенного чиновника, служившего неподалеку от города Бежайа в современном Алжире, Фибоначчи еще юношей погрузился, как он сам говорил, в “индийский подход” к математике, совмещавший идеи индийских и арабских мыслителей. Познакомив с этими придумками европейцев, Леонардо по сути научил тех считать. Нам он известен в основном благодаря последовательности чисел Фибоначчи (0, 1, 1, 2, 3, 5, 8, 13, 21…)[6], где каждое число равно сумме двух предыдущих, а его отношение к непосредственно предшествующему члену последовательности стремится к знаменитому “золотому сечению” (около 1,618). Последовательность удивительно точно отражает количественную сторону множества природных феноменов (на роль примера просится фрактальная геометрия папоротников и морских раковин). При этом последовательность Фибоначчи – лишь одна из многих идей мыслителей Востока, включенных в его книгу Liber Abaci (“Книга вычислений”). Она увидела свет в 1202 году. Читатель “Книги” мог узнать об устройстве дробей и познакомиться с понятием “приведенной стоимости” (так называется сегодняшняя стоимость потока будущих платежей, учитывающая ставку процента)22. Но главное – Фибоначчи открыл для европейских глаз арабский метод записи цифр. Он не только ввел в оборот существенно облегчавшую любые арифметические действия десятичную систему счисления, но и показал ее мощь в приложении к бухалтерии, соотнесению курсов валют и – внимание! – подсчету ставки процента. Многие из приводимых в книге примеров кажутся совершенно житейскими не случайно. Фибоначчи говорит о привычных товарах: воловьих шкурах, перце и сыре, масле и пряностях. Наступала новая эпоха: отныне математика будет широко использоваться в работе с деньгами вообще и для кредитных операций в частности. Вот типичный пример:
Один человек принес в [купеческий] дом 100 фунтов при условии возврата 4 динариев на каждый фунт ежемесячно в качестве процентного вознаграждения и каждый год забирал из этого дома по 30 фунтов. Нужно учесть ежегодное сокращение капитала на 30 фунтов и полученную с этих 30 фунтов выгоду. Требуется установить срок с точностью до часа, в течение которого человек будет держать свои деньги в этом доме…
Посеянные в центрах итальянской коммерции вроде родной для Фибоначчи Пизы и близлежащей Флоренции семена финансового дела дали замечательные всходы. Но одному городу было суждено затмить все остальные. Наиболее открытая новым восточным веяниям Венеция стала настоящей кредитной лабораторией и приковала внимание всего континента. Неслучайно именно здесь обитал самый известный в литературе ростовщик. Его история проливает свет на препятствия, которые столько веков мешали теориям Фибоначчи войти в повседневную практику успешного финансового дела. Ни экономика, ни политика не имели к этим препятствиям никакого отношения. Сложности были культурного характера.
Сюжет шекспировского '‘Венецианского купца” отсылает нас к Джованни Фиорентино и его книге "Тупица” (Il Pecorone), появившейся на свет в 1378 году. Одна из включенных в нее историй повествует о состоятельной женщине, выходящей замуж за честного, но небогатого молодого человека. Чтобы выручить жениха, его друг отправляется от его имени к еврею-ростовщику за необходимой суммой. Соплеменник шекспировского Шейлока соглашается – при условии, что в случае задержки кредита незадачливый заемщик расстанется с частью своего тела. У Шекспира все немного иначе: Шейлок одалживает снедаемому любовью Бассанио три тысячи дукатов под залог здоровья его друга, купца Антонио. По словам самого Шейлока, Антонио "хороший” человек, но речь тут не о добродетельности купца, а о достаточной толщине его кошелька. При этом ростовщик добавляет, что ссужать деньги купцам (и их знакомым) – предприятие рискованное. Флот того же Антонио раскидан по миру: один корабль держит курс на Северную Африку, другой идет в Индию, третий – в Мексику, четвертый – в Англию.
О нет, нет, нет, нет! Словами «он хороший человек» я хочу сказать, что он, понимаете, человек состоятельный. Однако капитал его весь в надеждах. У него одно судно плывет в Триполи, другое в Индию; кроме того, на Риальто я слыхал, что третье у него сейчас в Мексике, четвертое в Англии и остальные суда тоже разбросаны по всему свету. Но ведь корабли – это только доски, а моряки – только люди; а ведь есть и земляные крысы и водяные крысы, и сухопутные воры и водяные воры, то есть пираты; а кроме того – опасности от воды, ветра и скал. Несмотря на это, он человек состоятельный… Три тысячи червонцев… Пожалуй, вексель его взять можно [7].
Вот почему каждый, кто дает деньги в долг купцу, пусть лишь на время перехода океана, должен быть вознагражден. Мы называем это вознаграждение “процентом”, который кредитор получает сверх выданного им основного капитала. Без таких выплат финансистам, судьбу чьих денег решают “только доски” и “только люди”, не было бы ни морской торговли, ни самой Венеции, от этой торговли всецело зависевшей.
Почему Шейлок предстает перед нами кровожадным злодеем, требующим кусок человеческого тела, по сути обрекая Антонио на смерть – в случае, если заемщик не выполнит обещания? Ответ очень прост: как и многие ростовщики в истории нашего мира, Шейлок принадлежал к этническому меньшинству. К моменту его выхода на сцену евреи уже почти сто лет как предоставляли кредиты венецианским коммерсантам. Средоточием их активности служила площадка перед зданием, прежде известным как Банко Россо; евреи сидели на скамейках (по-итальянски – hanchi) за столами, где и вели свои дела. Район на самой окраине города, где располагался Банко Россо, напоминал пчелиный улей.
Нуждавшиеся в кредите венецианские купцы имели существенный резон не гнушаться захудалым еврейским гетто: для христианина ссудить деньги под процент значило согрешить. На Третьем Латеранском соборе в 1179 году всех ростовщиков отлучили от церкви. Ну а отказавшихся считать ростовщичество греховным просто-напросто объявили еретиками на Венском соборе 1311–1312 годов. Редкие ростовщики-христиане могли быть похоронены на освященном кладбище лишь после списания своих доходов в пользу церкви. Особенно рьяно преследовали ростовщиков монахи францисканского и доминиканского орденов, основанных в 1206 и 1216 годах соответственно – почти сразу после выхода “Книги вычислений” Фибоначчи. И пусть ко времени написания “Венецианского купца” запрет на кредитную деятельность несколько ослаб, недооценивать его силу не стоит23.
На одной из фресок, что украшают стены флорентийского собора Дуомо, художник Доменико ди Микелино запечатлел великого горожанина, поэта Данте Алигьери, с изданием его “Божественной комедии” в руках. Опираясь на богатое воображение, в XVII песни Данте живописует ту часть седьмого круга ада, что предназначена исключительно для ростовщиков:
По правде сказать, евреям тоже не рекомендовалось ссужать деньги под процент, но тут пригодилась ветхозаветная книга Второзакония: “…иноземцу отдавай в рост, а брату твоему не отдавай в рост” (23:20). Они могли на законных основаниях одалживать деньги христианам, но ни в коем случае не взимать проценты с соплеменников. Цена вопроса оказалась высока: евреи стали изгоями.
Печально известное изгнание евреев из Испании произошло в 1492 году. Как позднее и многие португальские converses – евреи, вынужденные перейти в христианство под давлением декрета 1497 года, – они попытались найти убежище в Османской империи. Именно оттуда, из Константинополя и других портов, налаживали они торговые отношения с Венецией. Роль в жизни итальянского порта они начинают играть с 1509 года, когда жившие в Местре евреи избрали именно Венецию в качестве укрытия от войны между городами Камбрайской лиги. Поначалу городские власти не горели желанием приютить беженцев, но затем смягчились: новоприбывшие ростовщики могли не только оказывать услуги финансового рода, но и платить – отныне они становились налогоплательщиками24. В 1516-м указом правительства часть города вокруг бывшего чугунолитейного цеха, мгновенно обретшая известность под именем ghetto nuovo[9] (ghetto по-итальянски – “отливка”), была объявлена местом проживания евреев. Они обязывались не покидать пределов гетто с наступлением ночи и во время христианских праздников. Желтая буква “О” на спине или желтый (позднее алый) тюрбан входили в гардероб всех, кто задерживался в городе дольше двух недель25
