Erhalten Sie Zugang zu diesem und mehr als 300000 Büchern ab EUR 5,99 monatlich.
- Herausgeber: Азбука
- Kategorie: Fantasy und Science-Fiction
- Serie: The Big Book
- Sprache: Russisch
- Veröffentlichungsjahr: 2021
«Сказано: чем клясть темноту, лучше зажги свечу. Однако летом 1702 года в городе Нью-Йорке без проклятий не обходилось, ибо свечи были малы, а темнота велика». Итак, добро пожаловать в колониальный Нью-Йорк, еще недавно бывший голландским поселением Новый Амстердам. Город — все 5000 жителей — с волнением ожидает прибытия нового губернатора (по слухам, близкого родственника ее величества королевы Англии). А Мэтью Корбетту, секретарю мирового судьи, не дает покоя загадка серийного убийцы по прозванию Масочник. И похоже, что ключ к его личности хранит живущая в далеком приюте для умалишенных пожилая леди, известная как Королева Бедлама… «Увлекательный исторический детектив от автора, который мог потягаться на его поле с самим "королем ужасов" Стивеном Кингом» (Publishers Weekly) публикуется в новом переводе. Также в книгу входит впервые издающаяся повесть «Ночная скачка», действие которой происходит вскоре после событий «Королевы Бедлама».
Sie lesen das E-Book in den Legimi-Apps auf:
Seitenzahl: 973
Das E-Book (TTS) können Sie hören im Abo „Legimi Premium” in Legimi-Apps auf:
Ähnliche
Robert McCammonTHE QUEEN OF BEDLAMCopyright © 2007 by McCammon CorporationNIGHT RIDECopyright © 2019 by Robert McCammonAll rights reserved
Публикуется с разрешения автора и его литературных агентов, Donald Maass Literary Agency (США) при содействии Агентства Александра Корженевского (Россия).
Перевод с английского Екатерины Романовой
Оформление обложки и иллюстрация на обложке Сергея Шикина
Маккаммон Р.
Королева Бедлама : роман / Роберт Маккаммон ; пер. с англ. Е. Романовой. — СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2022. — (The Big Book).
ISBN 978-5-389-20619-9
16+
«Сказано: чем клясть темноту, лучше зажги свечу. Однако летом 1702 года в городе Нью-Йорке без проклятий не обходилось, ибо свечи были малы, а темнота велика». Итак, добро пожаловать в колониальный Нью-Йорк, еще недавно бывший голландским поселением Новый Амстердам. Город — все 5000 жителей — с волнением ожидает прибытия нового губернатора (по слухам, близкого родственника ее величества королевы Англии). А Мэтью Корбетту, секретарю мирового судьи, не дает покоя загадка серийного убийцы по прозванию Масочник. И похоже, что ключ к его личности хранит живущая в далеком приюте для умалишенных пожилая леди, известная как Королева Бедлама…
«Увлекательный исторический детектив от автора, который мог потягаться на его поле с самим „королем ужасов“ Стивеном Кингом» (Publishers Weekly) публикуется в новом переводе. Также в книгу входит впервые издающаяся повесть «Ночная скачка», действие которой происходит вскоре после событий «Королевы Бедлама».
© Е. И. Романова, перевод, 2021
© Издание на русском языке, оформление.ООО «Издательская Группа
„Азбука-Аттикус“», 2021
Издательство АЗБУКА®
глава 1
Сказано: чем клясть темноту, лучше зажги свечу. Однако летом 1702 года в городе Нью-Йорке без проклятий не обходилось, ибо свечи были малы, а темнота велика. И пускай за порядком на улицах следили констебли и караульные, где-то между Док-стрит и Бродвеем эти герои ночи нередко теряли присутствие духа в битве с Джоном Ячменное Зерно и прочими соблазнами, о коих нашептывал им столь бесстыдно летний бриз, несший хохот гуляк из портовых трактиров и упоительный аромат духов из розового дома Полли Блоссом.
Иными словами, ночная жизнь в Нью-Йорке била ключом. И хотя еще до рассвета город просыпался под прилежный звон купеческого и фермерского труда, многие его жители предпочитали посвящать часы ночного отдыха питию спиртного и азарту, а также прочим безобразиям, каковые порой сопутствуют этим нерадивым братьям-близнецам. С восходом солнца, бесспорно, наступал новый день, однако ночь таила в себе немало искушений. Зачем же сему дерзкому и ретивому городу, некогда выхоленному голландцами, а ныне облюбованному англичанами, более дюжины трактиров, как не для веселых возлияний в доброй компании?
Впрочем, молодой человек, сидевший в одиночестве за столиком в дальнем зале «Старого адмирала», компании не искал — его не интересовало ни общество людей, ни общество дрожжей пивовара. И пусть пред ним стояла кружка крепкого темного эля, к которой он по временам прикладывался, то был лишь реквизит, необходимый для создания правдивого образа. Если бы кто присмотрелся, как он пьет, то непременно заметил бы, что он при этом гримасничает и морщится: староадмиральский горлодер мог спокойно глотать лишь человек с поистине железным желудком. Нет, юноша не был тут завсегдатаем, отнюдь. Куда чаще его видели в трактире «Рысь да галоп» на Краун-стрит, а не здесь, в двух шагах от Большого Дока на Ист-Ривер, где стонали и перешептывались мачты кораблей, покачивающихся на ночных течениях, а в водоворотах алели отсветы факелов с рыбацких лодок. Здесь, в «Старом адмирале», в свете керосиновых ламп вился голубой дымок из глиняных трубок, стены оглашали крики посетителей, требующих еще вина и эля, а по столам пистолетными выстрелами гремели игральные кости. Звук этот неизменно напоминал Мэтью Корбетту о другом выстреле, что вышиб мозги... не важно кому, это произошло три года назад; незачем предаваться воспоминаниям о столь давних событиях.
Ему было всего двадцать три, но выглядел он старше. Вероятно, лет ему добавляло суровое выражение лица, выправка или же уменье предсказывать непогоду по ломоте в костях, подобно тому как делают это беззубые старики, шамкающие над миской с пудингом. Или, если точнее, по ломоте в левом плече и ребрах под самым сердцем — кости эти ему некогда пересчитал медведь по кличке Одноглаз. Тот же медведь наградил Мэтью шрамом в виде полумесяца, который начинался прямо над правой бровью и уходил под волосы. Однажды в Каролине ему сказали, что женщин впечатляют боевые шрамы, вот только этот шрам служил женщинам скорее предостережением: мол, юноша вступил в опасную схватку со Смертью, и та оставила печать могильного холода в его сердце. После встречи с медведем левая рука почти год не слушалась Мэтью, и он уже смирился с мыслью, что рабочим у него будет только правый борт. К счастью, в Нью-Йорке ему попался толковый врач, приверженец нетрадиционных методов лечения, подвергший его больную руку курсу ежедневных пыточных упражнений с использованием железного прута и подков. В результате оных занятий, всевозможных прогреваний и растяжек случилось чудо: одним прекрасным утром Мэтью сумел покрутить левой рукой, и после дальнейших процедур силы вернулись к ней в полной мере. Так канул в забвенье один из последних подвигов Одноглаза на грешной нашей земле, медведя ныне покойного, но, безусловно, не забытого.
Взгляд холодных серых глаз с темно-синими крапинками — словно дым над костром в сумерки — то и дело сам собой притягивался к столику в противоположном конце зала. Мэтью старался, впрочем, не смотреть слишком пристально, а лишь поглядывал искоса и вновь утыкался в кружку с элем, передергивал плечами и косился опять. Едва ли уловки эти имели смысл; только слепец и глупец не догадался бы о его присутствии, а назвать слепцом и глупцом оное воплощение истинного зла язык не поворачивался. Воплощение зла говорило, ухмылялось и прикладывалось выпяченными губами к грязному стакану с вином, пускало колечки дыма из черной глиняной трубки, потом вновь говорило, вновь ухмылялось, и все это время шла игра, и какие-то подозрительные личности с пистолетным треском бросали на стол игральные кости и вопили так, будто задумали застращать своими криками солнце и не дать ему утром взойти на небо.
Однако Мэтью знал: нет, не доброе расположенье духа, не спиртное и не пыл азарта в трактирах молодого города, стоящего грудью к морю и спиной к дремучим лесам, породили сие безудержное веселье. Причина — То-О-Чем-Не-Говорят. Несчастный случай. Ужасное событие.
Дело рук Масочника.
Так осушайте свои кружки да требуйте еще, подумал Мэтью, посылайте дымные кольца хоть на Луну. Войте волками и скальтесь по-разбойничьи, ибо всем нам сегодня еще возвращаться домой темными переулками.
А ведь любой из них может быть Масочником, рассуждал Мэтью. Или убийца давно ушел восвояси и больше не вернется — кто знает? Уж точно этого не знают болваны, называющие себя констеблями, которым городские власти поручили следить за порядком на улицах. Все они тоже наверняка сидят теперь по кабакам, хотя на улице тепло и половинчатая луна светит ярко; болваны-то они болваны, да, но не дураки.
Мэтью хлебнул еще эля и вновь бросил взгляд на дальний столик. Табачный дым висел в воздухе голубой пеленой, которая слегка подергивалась от движений воздуха. За столиком сидело трое. Один — пожилой, тучный, заплывший жиром, двое — помоложе и с совершенно бандитскими рожами. Впрочем, здесь, в «Старом адмирале», одни бандиты и собирались, так что удивляться было решительно нечему. Однако этих молодчиков он видел в обществе толстяка впервые. Одеты были по-деревенски, оба в белых рубахах и изрядно потертых кожаных жилетах, у одного на прохудившихся коленях штанов кожаные заплаты. Кто ж вы такие, гадал Мэтью, и по какому делу явились к Эбену Осли?
Изредка Мэтью ловил на себе мимолетный взгляд черных сверкающих глазок Осли; в ту же секунду толстяк в белом парике отворачивался и продолжал вести беседу с двумя молодчиками. Со стороны было не догадаться, что юный Корбетт — с ликом тонким и бледным, словно озаренным пламенем свечи, и копной непокорных черных волос — был в некотором роде крестоносец, чей поход мало-помалу, ночь за ночью, превращался в болезненную одержимость. В коричневых башмаках, серых бриджах и простой белой сорочке с потрепанным воротником и манжетами, но тщательно выстиранной и накрахмаленной он выглядел ровно так, как подобает простому секретарю мирового судьи. Судья Пауэрс, безусловно, не одобрил бы его еженощных вылазок, однако Мэтью ничего иного не оставалось: самым заветным и сокровенным его желанием было увидеть Эбена Осли на городской виселице.
Вышеупомянутый Осли отложил трубку и пододвинул к себе лампу. Его собеседник слева — темноволосый, лет на девять-десять старше Мэтью, с глубоко запавшими глазами — говорил тихо и серьезно. Осли, толстомордый боров пятидесяти с лишним лет, внимательно его слушал. Наконец он кивнул и полез в карман своего вычурного бордового сюртука — сорочка натянулась на жирном брюхе, заколыхались кружевные оборки жабо. Белый парик Осли украшали туго завитые, напудренные букли, — быть может, в Лондоне это было модно, но здесь, в Нью-Йорке, так мог вырядиться только распоследний франт. Осли достал обмотанный бечевкой карандаш и черный блокнот размером с ладонь — его Мэтью видел уже не впервые. На обложке было какое-то золотое тиснение. Быть может, Осли испытывал к ведению записей такую же болезненную страсть, как к ломберу и триктраку: обе эти игры давно завладели его разумом и кошельком. Мэтью, улыбаясь едва заметно, представил себе, что может быть нацарапано на страницах блокнота: «Сегодня опростался на славу... а нынче утром выдавил в ведро лишь пару фиг... боже мой, сегодня и того меньше — жалкую горошину». Осли послюнил грифель и принялся писать. Набросал три-четыре строчки — по крайней мере, так показалось Мэтью, — после чего блокнот был закрыт и спрятан в карман, за ним последовал и карандаш. Осли вновь заговорил с темноволосым. Второй молодой человек, коренастый блондин, глядевший по-бычьи из-под тяжелых медленных век, наблюдал за идущей в углу шумной игрой в карты — бон-эйс. Осли ухмыльнулся, и его зубы ярко сверкнули в желтом свете лампы. По проходу между Мэтью и объектом его интереса начала проталкиваться пьяная компания. В этот самый миг Осли и его спутники встали и потянулись за висевшими на крючках шляпами. На треуголке толстяка красовалось алое крашеное перо; у темноволосого с кожаными заплатами на бриджах была широкополая кожаная шляпа, а у третьего джентльмена — простой картуз с коротким козырьком. Все трое направились к трактирщику оплатить счет.
Мэтью ждал. Когда монеты отправились в ящик для денег, а трое вышли на Док-стрит, он сам надел коричневый парусиновый картуз и встал. Голова несколько кружилась: забористый эль, клубы табачного дыма и пьяный гвалт сделали свое дело. Он быстро расплатился и выскочил на улицу.
Ах, какое облегченье! После жары и духоты трактира легкий ветерок веял прохладой. «Старый адмирал» неизменно оказывал на Мэтью такое действие. Ему было не впервой выслеживать тут Осли, мог бы и попривыкнуть, да только приятный вечер в его представлении выглядел совершенно иначе: бокал хорошего вина, тихая беседа за шахматной доской с кем-нибудь из завсегдатаев «Галопа»... Он втянул едкую вонь дегтя вперемешку с тухлой рыбой и тут же учуял запах совсем иного рода: Эбен Осли имел обыкновение душиться тяжелым гвоздичным одеколоном, прямо-таки купался в нем. Аромат был столь узнаваемый, что с тем же успехом Осли мог всюду носить с собой факел и проливать тем самым свет на свои перемещения по городу. Темной ночью запах гвоздики здорово бы выручил его преследователя, однако сегодня в подобном подспорье не было нужды: Осли и его спутники, по-видимому, никуда не спешили. Когда они прогулочным шагом миновали фонарный столб на пересечении Док- и Брод-стрит, Мэтью увидел, что они держат путь на запад и сейчас повернут на Бридж-стрит. Хм, необычный маршрут! Осли, как правило, шел шесть кварталов на север — прямиком к сиротскому приюту на Кинг-стрит. Лучше держаться поодаль, решил Мэтью. Лучше идти тихонько следом и наблюдать.
Он был худ, но не хрупок и шагал широко, то и дело сбавляя ход, чтобы не уткнуться в спины преследуемым. На смену запахам Большого Дока пришли крепкие ароматы сена и скота. В этой части города располагались конюшни и загоны для свиней и коров, а на складах хранилось в бочках и ящиках все необходимое для скотоводства и судоходного дела. То и дело Мэтью замечал за ставнями контор и конюшен промельк свечи: там кто-то ходил. Не слушайте, если вам кто говорит, будто жители Нью-Йорка по ночам только спят да кутят. Иные трудились бы круглые сутки, если б достало сил.
Мимо процокала по булыжной мостовой лошадь; на всаднике блестели начищенные сапоги. Мэтью увидел, как Осли и его спутники на следующем углу свернули направо, на Бродвей, рядом с домом губернатора, осторожно повернул туда же. Троица прогулочным шагом одолела еще квартал. Мэтью обратил внимание, что на верхнем этаже белокирпичного губернаторского дома, за стенами форта Уильяма Генри, горит свет. Его новый обитатель, лорд Корнбери, прибыл из Англии всего несколько дней назад. Мэтью пока губернатора не видел (и никто из его знакомых тоже), но по городу были расклеены объявления о завтрашнем собрании в ратуше, на котором господин, коему королева Анна вручила бразды правления Нью-Йорком, должен будет явиться публике. Хорошо, что у города появится правитель, рассуждал Мэтью, ведь в рядах констеблей царит полный разброд, а предыдущий мэр, Томас Худ, в июне скончался.
Красноперый попугай и его спутники приближались к очередному трактиру под названием «Терновый куст» — в этом местечке играли по-крупному во всех смыслах этого слова. В минувшем ноябре Эбен Осли спустил здесь в карты целое состояние, Мэтью сам был тому свидетель. Нет, на сегодня кабаков с него хватит. Пускай Осли с приятелями упьются до смерти, коли им так надо, а ему пора домой и спать.
Однако трое миновали вход в «Терновый куст» и внутрь даже не заглянули. Когда Мэтью поравнялся с дверью, оттуда вывалилась хихикающая парочка: изрядно подгулявший юноша (в свете фонарей Мэтью признал в нем Эндрю Кипперинга) и чернокудрая девица с ярко накрашенным лицом. Они прошли мимо и направились в сторону пристани. Кипперинг был довольно известный адвокат, и со временем из него даже мог бы выйти толк, если б он не злоупотреблял спиртным и не наведывался так часто к мадам Блоссом.
Осли со товарищи свернул на Бивер-стрит и вновь пересек Брод-стрит, направляясь на восток — к реке. Тут и там на углах стояли фонари; кроме того, по закону в каждом седьмом доме должен был гореть свет. За ближайшим забором из белого штакетника неистово лаял пес, и издалека доносился ответный собачий лай. Вдруг из-за угла резко вывернул человек в треуголке с золотой каймой. Мэтью успел даже перепугаться, но человек коротко кивнул и зашагал дальше, постукивая тростью по вымощенному кирпичом тротуару.
Стараясь не упустить Осли из виду и при этом не наступить в конский навоз, который лежал и на мостовой, и на тротуарах, Мэтью несколько ускорил шаг, проводил взглядом телегу с одиноким сгорбленным кучером на козлах и свернул в узкий проулок между двух белокаменных стен. Впереди, в свете умирающего уличного фонаря, компания Осли повернула направо, на Слоут-лейн. Здесь в начале лета случился пожар, уничтоживший десяток домов. Запах гари и пожарища до сих пор стоял в воздухе, мешаясь с гвоздикой и вонью свиньи, по которой давно плакал вертел. Мэтью остановился и осторожно выглянул из-за угла. Преследуемые исчезли из виду, скрылись где-то между потемневшими деревянными домами и приземистыми надворными постройками. Впереди чернело пепелище. Фонарь на углу мерцал из последних сил. По шее Мэтью пробежал морозец, и он резко обернулся. Позади, в неровном свете того самого фонаря, стоял человек в темной одежде и шляпе. Мэтью не очень хорошо знал эти места и вдруг с ужасом понял, что забрел слишком далеко от дома.
Человек просто стоял и разглядывал Мэтью, однако его лица под треуголкой было не различить. Сердце бешено заколотилось в груди. «Если это Масочник, без боя не дамся. Кулаки у меня крепкие, — думал Мэтью. — Ну-ну, умник, — усмехнулся он тут же своим мыслям. — Всем известно, что кулаки — лучшая защита от острого клинка».
Мэтью хотел окликнуть таинственного незнакомца. Но что сказать? Какая славная ночь, самое время для приятной прогулки? Не соблаговолите ли пощадить мою жизнь? Внезапно человек развернулся и, покинув царство света, решительно ушел во тьму. Мэтью облегченно, с шипением выдохнул. На висках выступила холодная испарина, а сам он преисполнился неразумной ярости и мысленно начал клясть себя на чем свет стоит: разумеется, это не Масочник! Нет и нет! Может, констебль или обыкновенный прохожий, вот как он сам. Да только он, Мэтью, — не обыкновенный прохожий. Он — овца, напавшая на след волка.
Осли и его спутники исчезли. Бесследно. Вопрос теперь заключался в следующем: пойти дальше по этой пропахшей гарью улице или вернуться туда, где его, вероятно, поджидает Масочник? Да хватит же, идиот! То был не Масочник, ведь Масочник давно сбежал из Нью-Йорка! С чего бы ему до сих пор рыскать по этим улицам? А с того, мрачно подумал Мэтью, что его до сих пор не поймали, вот с чего.
Он все-таки решил пойти дальше, но краем глаза посматривал назад: как бы от ночи не отделился кусок тьмы и не кинулся в атаку. Не прошел Мэтью и десяти шагов, как тьма действительно зашевелилась — только не позади, а прямо впереди него.
Он замер точно вкопанный, весь превратился в пустую оболочку — кровь и дыхание покинули его в один миг; летняя ночь внезапно стала зимней.
Вспыхнула искра, от нее занялся трут в маленькой трутнице, а от трута зажглась спичка.
— Корбетт, — сказал некто, раскуривая трубку, — раз уж ты устроил за мной слежку, я, так и быть, дам тебе аудиенцию. Ничего другого мне не остается, верно?
Мэтью не ответил; он совершенно утратил дар речи — язык будто отсох.
Эбен Осли не торопясь раскуривал трубку, сладко попыхивая дымом. Он стоял у обгорелой кирпичной стены, на обрюзгшем лице вспыхивали красные отсветы.
— Какой ты все-таки удивительный юноша, — сиплым фальцетом проговорил Осли. — Трудишься целыми днями, гнешь спину над бумажками да глиняными горшками, а по ночам ходишь за мной по пятам. Позволь узнать, когда же ты спишь?
— Сплю когда-то, — ответил Мэтью.
— Я бы на твоем месте больше отдыхал. Да, пожалуй, пора устроить тебе полноценный отдых. Как считаете, мистер Карвер?
Слишком поздно Мэтью услышал шаги за спиной. Слишком поздно заметил двух спутников Осли, прятавшихся за кучами обугленного мусора по обе стороны от...
Удар доской пришелся прямо по затылку, разом положив конец всем его размышлениям и наблюдениям. Он показался невероятно громким — местные стражи порядка наверняка приняли его за пушечный выстрел... В следующий миг Мэтью полетел наземь, а перед глазами завертелись огненные колеса, рассыпающие снопы искр. Упав на колени, Мэтью приложил все силы, чтобы не растянуться плашмя посреди улицы. Зубы ломило, голова шла кругом. Сквозь туман до него дошло, что Осли нарочно устроил эту увеселительную прогулку — дабы заманить его в западню.
— Полно, полно, — говорил толстяк. — Нам пока ни к чему его убивать. Ну что, Корбетт, котелок теперь варит?
Голос его доносился, точно эхо, откуда-то издалека... Ах, если бы! Что-то тяжелое опустилось ему на спину. Сапог! Один из прихвостней Осли решил припечатать его к земле.
— Оставь его, — безучастно обронил Осли. Сапог исчез. — Никуда не денется. Верно, Корбетт? — Ответа он дожидаться не стал — да и не дождался бы. — Знаете, кто этот молодой человек, друзья? Он ведет за мною слежку почти... сколько, Корбетт? Два года?
Два года? Пожалуй, да — только первые полтора следил как попало, подумал Мэтью. А вот в последние шесть месяцев уже взялся за дело решительно.
— Этот юноша был одним из моих дражайших воспитанников, — продолжал Осли, теперь уже посмеиваясь. — Да-да, он вырос в приюте! Надо сказать, что на улице его подобрал не я, а мой предшественник — Стаунтон. Старый дурак увидел в нем юное дарование, понимаете ли. Хотел превратить беспризорника в образованного юношу! Книжки подсовывал, делал из него... кого он из тебя делал, Корбетт? Дурака себе под стать? — Он весело продолжал гнуть свою линию. — И ведь наш замарашка далеко пошел! О да! Нанялся к мировому судье Айзеку Вудворду, а тот назначил его своим секретарем, вывел оборванца в свет. Дал ему возможность продолжить образование, научиться жить, как и подобает джентльмену, принося пользу людям! — Осли ненадолго умолк, вновь закурил и продолжал, попыхивая трубкой: — А потом, друзья, наш герой предал благодетеля: спутался с какой-то бабой — убийцей, бродяжкой и плутовкой, — которую обвинили в колдовстве! Дело было в каролинской глуши. Баба охмурила нашего юнца и свела в могилу благородного судью Вудворда, упокой Господь его душу.
— Ложь, — сумел вымолвить, а точнее, прошептать Мэтью. Затем он предпринял вторую попытку: — Наглая... ложь!
— Он, что ли, говорит? — удивился Осли. — Открыл рот?
— Пробубнил чего-то, — ответил стоявший за спиной Мэтью головорез.
— Пускай себе бубнит, — сказал толстяк. — В приюте он только и делал, что бубнил да бормотал. Не так ли, Корбетт? На твоем месте я тоже бормотал бы — если б загубил своего благодетеля. Надо же, сперва едва не свел старика в могилу, вытащив его на улицу в бурю, а потом разбил ему сердце предательством! Скажи на милость, как тебе удалось втереться в доверие к судье Пауэрсу? Иль подружка-ведьма научила тебя ворожбе?
— Если он и умеет ворожить, — произнес другой голос, — сегодня ему это не поможет.
— Нет, — сказал Осли, — ничего он не умеет. Иначе давно потрудился бы и стал невидимкой, а не мозолил бы мне глаза всякий раз, как я выхожу на улицу. Корбетт!!!
Этим окриком он попытался привлечь все внимание Мэтью; показать, что он его слушает, юноша мог лишь одним способом — с трудом приподняв свой пульсирующий от боли череп. Он заморгал, пытаясь сосредоточить взгляд на гнусной физиономии Осли.
Директор сиротского приюта для мальчиков на Кинг-стрит, пузатый хлыщ и попугай, с тихим презрением произнес:
— Я знаю, что у тебя на уме. Всегда знал. Когда ты сюда вернулся, я сразу понял, что ты задумал. И ведь я тебя предостерегал, помнишь последний вечер в приюте? Или забыл? Отвечай!
— Не забыл, — произнес Мэтью.
— Никогда не затевай войну, в которой у тебя нет шансов на победу. Кажется, так я говорил?
Мэтью не ответил. Он весь сжался в ожидании сапога, но его пощадили.
— Этот юноша... мальчик... болван, — поправился Осли, обращаясь к своим спутникам, — решил, что не одобряет моих методов воспитания. Сколько я видел несчастных мальчиков, сколько тяжелых судеб! Часто эти дети подобны диким зверям — для иных и хлев слишком хорош! Зазеваешься — они тебе или руку оттяпают, или ногу обоссут! Таких ежедневно приводят ко мне из церкви, из городской больницы. Родители их погибли в пути, никто не желает брать ответственность — и что прикажете с ними делать? У одного всю семью индейцы вырезали, второй — упрям и ленив, третий с юных лет пьет и живет на улице! Что прикажете с ними делать, как не дисциплинировать? Да, я многих брал в ежовые рукавицы. Многих дисциплинировал самым суровым образом, ибо они не желали слушать...
— Это не дисциплина!.. — перебил его Мэтью, силясь говорить как можно громче и уверенней. Лицо его покраснело, в глазах, под распухшими веками, сверкал гнев. — Ваши методы... а ну как о них прослышат церковь и больничный совет?.. Станут ли благодетели и дальше жертвовать приюту деньги?.. Да и городские власти не захотят вас содержать. Вы перепутали дисциплину с содомией!
Осли молчал. В тишине казалось, что время прекратило бег и мир остановился.
— Я слышал по ночам их крики, — продолжал Мэтью. — Почти каждую ночь. И я их видел... потом. Многие даже жить не хотели. Во всех до единого что-то сломалось. А ведь вы выбирали только самых маленьких, тех, кто не даст отпор... — Слезы жгли ему глаза. Даже спустя восемь лет он не мог совладать с чувствами, так они были сильны. Мэтью набрал побольше воздуха в легкие, и слова вырвались сами собой: — Значит, я дам отпор за них, мерзкий ты шакал!
Трескучий смех Осли огласил темноту.
— Ох-хо! О-хо-хо! Друзья, вы только взгляните на этого ангела возмездия! Смотрите, как он потешно сучит ручонками! — Толстяк подошел ближе. В алом отсвете трубки, омывшем его лицо, Мэтью увидел лик столь ужасный, что и архангел Михаил бы испугался. — Меня от тебя тошнит, Корбетт! Эта твоя тупость и мерзкая честь — с души воротит, ей-богу! Путаешься у меня под ногами, проходу не даешь, надеешься мне насолить! Ты ведь этого хочешь? Спустить на меня всех собак? Для этого ходишь за мной по пятам, а? Раз до сих пор ходишь, знать ничего у тебя нет, ничегошеньки! А если б было что-то, кроме нелепых догадок да ложных воспоминаний, ты давно натравил бы на меня покойного судью Вудворда или своего нового пса — Пауэрса! Разве я не прав? — Голос его вдруг переменился. Осли заскрипел, как брюзгливая старуха: — Черт, вляпался из-за тебя!
И после раздумчивой тишины:
— Мистер Бромфилд, будьте любезны, подтащите-ка сюда Корбетта.
Одна рука схватила Мэтью за шиворот, другая — за сорочку на пояснице. Головорез, которому переносить тела явно было не впервой, быстро и решительно потащил его к Осли. Мэтью напрягся и попытался дернуться, однако могучий кулак — принадлежавший, видимо, Карверу — незамедлительно напомнил его ребрам, что гордость доводит не до добра, а до переломов.
— Душа у тебя грязная, Корбетт, — сказал Осли, обдав его запахами табака и гвоздики. — Недурно бы ее слегка почистить. Начнем, пожалуй, с лица. Мистер Бромфилд, будьте так добры.
— Всегда к вашим услугам, — ответил головорез, державший Мэтью. С дьявольским наслаждением он схватил его за волосы и впечатал лицом в засиженную мухами кучу конского навоза, куда только что угодил сапог Осли.
Мэтью понял, что сейчас произойдет. Он успел только стиснуть зубы да зажмуриться, а в следующий миг лицо его погрузилось в кучу «яблок». Причем омерзительно свежих, как успел отметить Мэтью аналитической частью ума, не утратившей еще способности трезво оценивать происходящее. Навоз был прямо-таки бархатистый. Даже теплый. Как будто на лицо надели бархатный мешок. Ноздри моментально забились, но Мэтью задержал дыхание: воздух неподвижно стоял в легких. Сопротивляться он не стал, даже когда ему на голову наступили сапогом, так что нос зарылся в навозную кучу по самую мостовую. Осли и его прихвостни хотели, чтобы Мэтью сопротивлялся, — тогда его можно сломать. И потому сопротивляться он не будет, нет, пусть воздух уже рвется из легких, а лицо по-прежнему зарыто в вонючее месиво под окаянным сапогом. Он до последнего будет лежать без движенья, чтобы в другой раз, уже стоя на ногах, сражаться лучше.
Осли скомандовал:
— Подымайте.
Бромфилд повиновался.
— Карвер! Сделай так, чтобы он вдохнул.
Верзила открытой ладонью с размаху хлопнул Мэтью по груди. Воздух вырвался у него изо рта и ноздрей, разбрызгивая навоз.
— Черт! — взревел Карвер. — Он мне рубаху загадил!
— Ну так отойди, отойди. Дай ему как следует насладиться своим ароматом.
Мэтью пришлось втянуть воздух. Ноздри по-прежнему были забиты навозом. Он коркой запекся на лице, точно болотная жижа, и пах тошнотворно — прелой травой, гнилым кормом и... иными словами, свежим навозом только-только из-под коня. С трудом сдержав рвотный позыв, Мэтью попытался вытереть глаза, но сзади его держал Бромфилд — ручищи у него были крепкие, как пиратский швартов.
Осли коротко, истошно хохотнул:
— Да вы гляньте! Не благородный мститель, а пугало! Такой рожей только стервятников пугать, Корбетт!
Мэтью фыркнул и изо всех сил потряс головой; увы, некоторое количество гадкого кушанья все же просочилось сквозь плотно поджатые губы.
— Ладно, отпускайте, — сказал Осли.
Бромфилд выпустил Мэтью и тут же хорошенько толкнул в спину — тот снова растянулся на земле, а когда с трудом поднялся на колени и вытер наконец глаза, Осли встал над ним и тихо, со смесью угрозы и скуки в голосе, произнес:
— Больше ты за мной ходить не будешь, ясно? Заруби это себе на носу, не то в следующий раз так легко не отделаешься. — Затем он обратился к остальным: — Что ж, полагаю, можно оставить молодого человека наедине с его размышлениями?
Последовал характерный звук — кто-то собирался смачно харкнуть. В следующий миг жирный плевок приземлился Мэтью на левое плечо: Карвер (или Бромфилд?) напоследок продемонстрировал свои манеры. Затем раздались удаляющиеся шаги, Осли что-то сказал, остальные засмеялись, и наконец все стихло.
Мэтью сидел на мостовой, отирая лицо рукавами. Живот крутило. Ярость и стыд жгли изнутри так, словно он сидел под палящим полуденным солнцем. Голова болела немилосердно, глаза слезились. В конце концов его вывернуло «староадмиральским» элем и съеденным на ужин сальмагунди. Мэтью пришло в голову, что сегодня он проведет немало времени над умывальным тазом.
Наконец, спустя чуть ли не час, он сумел встать и подумать о том, как добраться домой. До его ночлега на Бродвее, рядом с гончарной мастерской Хайрама Стокли, идти было добрых двадцать минут. Долгих двадцать минут зловония. Но ничего не поделаешь, идти-то надо. Мэтью отправился в путь, клокоча от ярости, пошатываясь и смердя, в самом скверном расположении духа. Сыскать бы теперь лошадиную поилку и залезть в нее целиком. Очистить лицо и мысли.
И что завтра? Неужто он опять наберется наглости, затаится в тени у приюта на Кинг-стрит и будет ждать, когда Осли задумает наведаться в кабак или игорный дом? А потом вновь начнет слежку, уповая... на что? Не лучше ли остаться дома, смириться с досадным фактом, что Осли прав: у него нет абсолютно никаких доказательств и едва ли они когда-нибудь появятся? Но сдаться... сдаться означает предать всех. Отречься от цели, от причины своего священного гнева, от благородной миссии, которая так отличает его от прочих жителей этого города и стала смыслом его существования. Кто он такой без этой миссии?
Я обыкновенный секретарь — и по совместительству уборщик гончарной мастерской, думал Мэтью, шагая по безмолвному Бродвею. Простой юноша, ловко орудующий пером и шваброй, чей разум истерзан видениями о насилии и несправедливости над невинными душами. Именно это заставило его три года назад, в городе Фаунт-Ройал, возразить судье Вудворду — своему наставнику, практически отцу — и заявить, что Рейчел Ховарт невиновна в колдовстве. Не это ли его решение свело больного судью Вудворда в могилу? Возможно. Мысль сия тоже терзала Мэтью, бесконечно стегала его душу раскаленным хлыстом во все часы его бодрствования, освещаемые солнцем или свечою.
Поилка для лошадей нашлась возле церкви Троицы, на пересечении Уолл-стрит и Бродвея. Здесь крепкая булыжная мостовая, выложенная голландцами, заканчивалась и начиналась обыкновенная, хорошо утоптанная английская земля. Опустившись на колени возле поилки и плеснув в лицо грязной воды, Мэтью едва не разрыдался. Но для рыданий нужны были силы, а силы у него кончились.
Завтра будет завтра, верно? Новое начало, так ведь говорят? Какие перемены принесет новый день — никому не известно, но одно останется неизменным, это точно, — его желание привлечь Эбена Осли к ответственности за зверские преступления против невинных детских душ. Это непременно нужно сделать, иначе... Иначе все бессмысленно, благородная цель ляжет неподъемным ярмом на его шею, и он прогнется, не сдюжит, молча примет то, что всегда казалось неприемлемым.
Наконец Мэтью привел себя в более-менее подобающий вид и мог идти домой (хотя по-прежнему выглядел как кошмар оборванца). Картуз при нем, уже славно. И жизнь при нем, а это еще лучше. Значит, можно расправить плечи, подумать о хорошем и отправиться дальше по улицам ночного города — в полном одиночестве.
Глава 2
В то солнечное утро хозяева дома жизнерадостно щебетали о предстоящем дне, не догадываясь о ночных злоключениях Мэтью, его головной боли и расстройстве желудка. Он стойко помалкивал о своих страданиях, пока Хайрам Стокли с женой Пейшенс хозяйничали на солнечной кухне белого домика, позади гончарной лавки.
На тарелке у Мэтью лежали кукурузные оладьи и кусок солонины; в любой другой день он почел бы эту еду за лакомство, однако сегодня невеселые думы мешали ему насладиться завтраком в полной мере. Стокли были славные и добрые люди, да и с комнатой над гончарной лавкой ему очень повезло. В обязанности Мэтью входило убирать мастерскую и помогать с обжигом — в меру своих ограниченных способностей, конечно. У хозяев было два сына: один — капитан торгового судна, второй — лондонский счетовод. Мэтью видел, что мистер и миссис Стокли по ним скучают, и им приятно разделить с кем-то трапезу.
Впрочем, третий член семьи явно приметил неладное. Быть может, Сесилии, домашней свинке, пришлась не по душе ветчина на тарелке Мэтью — столь воинственно она его обнюхивала. Гнев ее был вполне понятен, учитывая, что Мэтью орудовал ножом и вилкой над ее родственником. Казалось бы, за два года изнеженной жизни в доме Стокли она могла бы привыкнуть к каннибальским замашкам хозяев и понять, что на ветчину ее, умную и славную свинку, не пустят. Однако она так хрюкала, бодала его колени рылом и в целом вела себя столь странно, что Мэтью невольно задался вопросом: а весь ли конский навоз он смыл? Вчера, пыхтя над умывальником, он едва не стер себе кожу сандаловым мылом, но, быть может, талантливый пятачок Сесилии все же обнаружил подозрительную нотку.
— Сесилия! — окрикнул Хайрам дородную девицу, когда та особенно сильно ткнула Мэтью носом в правую коленную чашечку. — Да что с тобой такое?
— Боюсь, это мне неизвестно, — последовал ответ Мэтью, догадавшегося, впрочем, что Сесилия вспоминает привольную юность в свинарнике. Несмотря на чистые брюки, сорочку и чулки, он явно источал некий знакомый ей аромат.
— Неймется ей. — Пейшенс, крупная и могучая женщина с седыми волосами, убранными под голубой ситцевый чепец, сидела возле очага и раздувала мехами огонь под сковородкой. — Блажь на свинью нашла.
Хайрам — белобородый здоровяк под стать жене, со светло-карими глазами цвета глины, с которой он работал не покладая рук, — глотнул чаю. Сесилия сделала круг по кухне, а затем вновь залезла под стол и с фырканьем ткнулась Мэтью в колено.
— Помнишь, она так же чудила за два дня до пожара? А ну как беду пророчит?
— Вот уж не думал, что Сесилия у нас предсказывает будущее. — Мэтью отодвинулся от стола, однако свинка продолжала тыкаться в него рылом.
— Ты ей по душе, — посмеялся Хайрам. — Может, она чего сказать тебе хочет, а?
Опоздала на денек, подумал Мэтью.
— Я тут вспомнила, — тихо проговорила Пейшенс, вновь приступая к работе, — как к нам в последний раз доктор Годвин захаживал. За тарелками. Припоминаешь, Хайрам?
— Доктор Годвин? — Хайрам немного сощурился. — Хмм.
— А при чем тут Годвин? — спросил Мэтью, чувствуя, что ему, вероятно, полезно будет это знать.
— А! Пустяки. — Хайрам глотнул чаю и принялся за последний оладушек.
— Видно, не совсем уж пустяки, — вставил Мэтью, — раз вы это помянули.
Гончар пожал плечами:
— Да что со свиньи возьмешь?
— Значит, свинья имеет отношение к доктору Годвину?
— Ну дак когда он за тарелками заходил... В тот день она так же колобродила.
— В тот день?.. — Мэтью уже понял, что это был за день, но не удержался: — Когда его убили, верно?
— Глупости это все, — буркнул Хайрам и поерзал на стуле, думая, что пора бы ему привыкнуть к безустанным расспросам Мэтью и тем более к этому проницательному взгляду, каковым юноша сверлил собеседника, почуяв подвох. — Да я и не помню, в тот день оно случилось или после... А тебе, Пейшенс, спасибо! Нашла тему для разговора...
— Я же не со зла, ладно тебе!.. — сконфузилась его супруга. — Просто думала вслух.
— Может, хватит уже?! — Раздосадованный Мэтью вскочил со стула, чтобы убраться подальше от Сесилии. Брюки у него совершенно промокли на коленях от ее слюны. — Мне пора, надо сбегать по одному делу перед работой.
— Булочки почти готовы, — сказала Пейшенс. — Садись, судья подож...
— Нет, простите, бегу! Спасибо за завтрак. Полагаю, мы с вами увидимся на обращении лорда Корнбери к жителям города?
— Да, мы придем. — Хайрам тоже встал. — Мэтью, ты в голову-то не бери! Просто свинка с тобой играла, подумаешь...
— Конечно. Я и сам так считаю. Между мной и доктором Годвином нет ничего общего — в том смысле, что его убили, а меня вроде никто убивать не собира... — «Господи, — подумал Мэтью, — да что я такое несу? У меня жар?» — Ну, до встречи.
Он увильнул от Сесилии, которая с громким хрюком заходила на новый круг, выскочил за дверь и по выложенной плитняком дорожке поспешил на улицу.
Ну и нелепость, думал он, стремительно шагая на юг. Всерьез гадать над предсказаниями какой-то свиньи! Разве можно в такое верить! Некоторые, впрочем, верят. Животные якобы чувствуют перемену погоды раньше человека, но думать, будто они способны предречь убийство!.. Отдает ведовством, не так ли? А значит, это полнейший бред!
Казалось, этим прекрасным утром все население Нью-Йорка решило разом выйти на улицу. Кругом все шныряло, рыскало, носилось и гавкало. Город превращался в натуральный зверинец — вроде тех, что обнаруживались на некоторых прибывавших из Англии кораблях. За три месяца странствий половина пассажиров погибали, и на зеленые брега Северной Америки ступали только лишь их кошки, козы, куры да собаки.
Гончарная мастерская Стокли стояла на самой окраине города. На север от их дверей уходила Хай-роуд, что вела через холмистые поля и густые зеленые леса к далекому городу Бостону. Солнце золотыми хлопьями лежало на водах Ист-Ривер и Гудзона. Поднявшись по Бродвею на холм, Мэтью окинул взглядом расстилавшийся внизу Нью-Йорк, как делал всякий раз, отправляясь утром на работу.
Над россыпью черепичных крыш — домов, лавок и всевозможных пристроек — висел дымок очагов и кузниц. Работящие горожане сновали по улицам пешком, верхом и на повозках, запряженных волами. Из телег на углах уже вовсю шла торговля корзинами, канатами и прочим скарбом. Словом, жизнь била ключом; не стоял на месте и уборщик навоза, сгребавший звериный помет в тележку с похожим на ведро кузовком — для продажи на фермерском рынке. Мэтью мог бы подсказать этому человеку, где неподалеку от Слоут-лейн лежит отменная куча.
Три белопарусных яла шли по ветру по Ист-Ривер. Под звон колоколов на причале и крики провожающих две длинные весельные лодки выводили из гавани судно покрупнее. Разумеется, порт был сердцем деловой жизни города и превращался в улей еще до рассвета. Кого здесь только не было: парусные мастера, якорщики, рыбаки, лебедчики, стропальщики, смолильщики, корабельные плотники, гвоздоделы и прочие представители морских профессий. Если же путник уводил взгляд вправо от доков, то попадал в царство торговых складов, где хранились все товары, покидающие город или прибывающие в него. Здесь работали упаковщики, взиматели транспортных пошлин, тальманы, такелажники и писцы. В центре Нью-Йорка располагались каменные здания таможни, дома мэра и новенькой ратуши, где под одной крышей собрались все, кто ведал насущными вопросами политики и городской жизни вообще: администрация, архив, судебные органы, главный констебль и главный прокурор. По большому счету они были нужны лишь затем, полагал Мэтью, чтобы не дать конкурирующим коммерсантам переубивать друг друга, ибо дикие лондонские нравы благополучно перекочевали из Старого Света в Новый.
Мэтью стремительным и полным решимости шагом двинулся вниз, в город. По собственному опыту и по солнечным часам рядом с пекарней мадам Кеннедей он определил, что судья Пауэрс явится на рабочее место не раньше чем через полчаса. Мэтью решил, что не сядет за перо и бумагу, покуда не разбередит душу одному кузнецу.
При всем обилии загонов для скота, хлевов, конюшен, живодерен, складов и кабаков Нью-Йорк был красивым городом. Голландцы оставили отчетливый след в его облике: узкие фасады, высокие остроконечные крыши, флюгера, декоративные дымоходы, простые, но геометрически выверенные сады. На всех зданиях к югу от Стены лежала печать голландской архитектуры, а дома и постройки к северу от вышеозначенной границы имели вид топорный, типично английский. Намедни в «Галопе» Мэтью ввязался в довольно оживленный спор на эту тему; в будущем, утверждал он, всем станет ясно, что голландцы имеют пасторальный образ мышления и стремятся украсить все вокруг себя парками и садами, в то время как англичане готовы во имя коммерции заставить каждый свободный клочок земли своими безликими коробками. Достаточно пересечь Уолл-стрит, чтобы почувствовать разницу между Лондоном и Амстердамом. Пусть сам Мэтью никогда не видел этих городов, у него имелась неплохая библиотека, и он всегда живо интересовался рассказами путешественников. Кроме того, он по любому вопросу имел свое мнение, благодаря чему неизменно выставлял себя в ходе подобных бесед в «Галопе» либо героем, либо посмешищем.
В самом деле, размышлял Мэтью, двигаясь по Бродвею в сторону церкви Троицы, Нью-Йорк становится... Как бы лучше выразиться? Космополитичным, быть может? Его настоящее и будущее начинают иметь значение для остального мира, — по крайней мере, так оно кажется. На мостовых города то и дело попадаются гости из Индии в ярких платьях, бельгийские финансисты в темных сюртуках и черных треуголках — воплощение серьезности — и даже голландские купцы в камзолах с золотыми галунами и в затейливых париках, с которых при каждом шаге сыпется белая пудра. Все это — верное свидетельство того, что враги вполне способны поступиться гордостью ради звонкой монеты. В городских трактирах за кубком вина и тарелкой трески днем и ночью обсуждаются денежные вопросы: за одним столом сидят торговцы сахаром с Кубы, промышляющие драгоценными камнями евреи из Бразилии и немецкие закупщики табака из Стокгольма. Регулярно наведываются в Нью-Йорк поставщики пигмента индиго из Чарльз-Тауна и представители бесчисленных предприятий Филадельфии и Бостона. Частенько можно наблюдать, как индейцы племен могикан, синтсинк или ирокезов въезжают в город на телегах, полных оленины или медвежьих и бобровых шкур, чем повергают в смятение людей и собак в равной степени. И разумеется, в гавань приходят рабовладельческие корабли из Африки и Вест-Индии. Тех, кого не покупают на месте, отправляют на торги в другие места вроде Лонг-Айленда. Примерно в каждом из пяти нью-йоркских хозяйств трудятся рабы; и хотя городские власти запретили им собираться в компании более двух человек, от купцов в порту то и дело доносятся тревожные слухи о шайках рабов, устраивающих ночью беспорядки на улицах, — быть может, памятуя о давней племенной вражде, они продолжают биться друг с другом за «свои» территории.
Мэтью гадал, чем грозит городу подобный космополитизм. Неужели Нью-Йорк переймет не только размеры, но и пороки Лондона, неужели его постигнет та же бедственная участь? От баек об этом городе-пандемониуме кровь стыла в жилах: двенадцатилетние проститутки, парады уродов, беснующиеся у виселицы толпы. Последняя отвратительная мысль напомнила ему о едва не состоявшемся публичном сожжении Рейчел Ховарт в Фаунт-Ройале — как кровожадно заревела бы веселая толпа, глядя на взмывающий в небо пепел... Что же будет с Нью-Йорком лет через сто? Не предопределено ли судьбой и природой человеческой, что каждый Вифлеем со временем превращается в Бедлам?
Переходя через Уолл-стрит перед церковью Троицы с черной чугунной оградой вокруг погоста, Мэтью бросил взгляд на поилку для лошадей, в которой он смывал с себя следы ночных злоключений. Еще недавно здесь стояла бревенчатая крепостная стена высотой в двенадцать футов, сооруженная голландцами для защиты от англичан незадолго до того, как город все-таки перешел в руки последних. Случилось это тридцать восемь лет назад. И теперь Нью-Йорку больше ничто не угрожает снаружи, кроме разве эпидемии страшной болезни или иного стихийного бедствия. Мэтью подумалось, что новая угроза, скорее, возникнет изнутри, потому что город забудет, чем чревата людская жадность.
Слева на той же Уолл-стрит располагались здания ратуши и тюрьмы. Перед последней на позорном столбе у всех на виду стоял известный карманник Эбенезер Грудер, а рядом — корзина с гнилыми яблоками для желающих лично свершить правосудие над воришкой. Мэтью двинулся дальше и ступил в затянутое дымом царство конюшен, складов и кузниц.
Местом его назначения было одно из этих заведений под незатейливой вывеской «Кузница мастера Росса». Он вошел в открытую амбарную дверь, за которой в тусклом свете гремели молоты и оранжевый огонь полыхал в горне из черного кирпича. Крепкий светлокудрый молодой человек работал мехами, заставляя пламя реветь и плеваться. Позади него трудились у наковален кузнец Марко Росс и его второй подмастерье. Они изготавливали очень нужную вещь — подковы для лошадей; шум в кузнице напоминал примитивную музыку, поскольку производимые молотами звуки имели разную высоту. Все работники были в кожаных фартуках, защищающих их от осколков раскаленного металла. Невзирая на ранний час, рубахи на спинах кузнецов промокли насквозь от жары и тяжелого труда. Вдоль стен выстроились в ожидании проверки колеса, плуги и прочий готовый фермерский инструмент: работы мастеру Россу явно хватало.
Мэтью прошел по выложенному кирпичами полу к молодому человеку с мехами. Подождал. Джон Файв почувствовал его присутствие и обернулся. Тогда Мэтью кивнул, и Джон кивнул в ответ; его ангельское лицо раскраснелось от жара, под густыми белыми бровями сверкнули светло-голубые глаза. Не сказав ни слова, он вернулся к работе, ведь беседовать в кузнице, когда говорят молоты, бесполезно.
Наконец до Джона дошло, что Мэтью так просто не отстанет. Подмастерье ссутулил плечи и, не оборачиваясь, опустил меха. Уже по одному этому жесту Мэтью понял, каков будет исход встречи, но... попытка не пытка. Джон Файв махнул рукой в воздухе, привлекая внимание хозяина, и показал ему пять пальцев: мол, дайте мне пять минут. Кузнец Росс коротко кивнул и бросил строгий взгляд на Мэтью — некоторые тут работают! — после чего взялся за щипцы и молот.
На улице, в лучах подернутого дымкой солнца, Джон отер тряпкой блестящий от пота лоб и спросил:
— Как поживаешь, Мэтью?
— Ничего, спасибо. А ты?
— Тоже хорошо.
Джон был ниже Мэтью ростом, зато имел широкие плечи и могучие руки прирожденного укротителя металла. Моложе Мэтью на четыре года, он, однако, на юнца не тянул. В сиротском доме на Кинг-стрит — носившем во времена оны название «Сент-Джонский приют для мальчиков» (позднее открылось еще два отделения, приют для девочек и взрослых бедняков) — он оказался пятым Джоном из тридцати шести воспитанников мужеского пола, отсюда и фамилия. У Джона Файва не было левого уха, а через весь подбородок шел глубокий шрам, оттягивавший вниз правый уголок рта, так что на лице его вечно царила печаль. Джон Файв помнил отца, мать и домик на лесной полянке, — быть может, он невольно идеализировал эту картинку из своего детства. Помнил двух малых детей — вероятно, младших братьев. Еще он помнил бревенчатые стены форта и человека в треуголке с золоченым кантом, который о чем-то разговаривал с его отцом и показывал ему древко обломанной стрелы. Кроме того, в памяти юноши остался пронзительный женский визг и размытые фигуры людей, врывающихся в окна и двери. Отблеск огня на поднятом топоре. На этом свеча его памяти погасла.
Также он весьма отчетливо запомнил — и однажды ночью поведал об этом Мэтью и остальным друзьям из приюта — тощего, как жердь, человека с черными зубами, который то и дело прикладывался к бутылке и кричал Джону: «Танцуй, танцуй, гаденыш! Танцуй, пока мы ужинаем, и улыбайся, не то я тебе улыбку ножом нарисую!»
Джон Файв танцевал в трактире и видел, как пляшет на стене его тень. А тощий собирал у гостей монеты и складывал их в глиняный горшок. Потом он напился вдрызг и, сыпля проклятиями, упал на вонючую койку в какой-то тесной комнатушке, а Джон заполз под койку и там заснул. В комнату ворвались двое и забили тощего дубинами до смерти. Когда его мозги брызнули на стены, а кровь потекла по полу, Джон подумал, что никогда не любил танцевать.
Вскоре после этого некий странствующий священник привел девятилетнего Джона в приют и оставил там под присмотром требовательного, но справедливого директора Стаунтона. Через два года Стаунтон отбыл вслед за мечтой — спасать души индейцев-язычников, — а его место занял Эбен Осли, прибывший по назначению из старой доброй Англии.
Стоя с Джоном Файвом у дверей кузницы и глядя, как город постепенно начинает входить в рабочий ритм нового дня, а его жители стремительно плывут по течениям своих жизней, словно рыбы в реке, Мэтью потупился и осторожно, взвешивая каждое слово, произнес:
— Когда мы виделись в последний раз, ты обещал подумать о моей просьбе. — Мэтью заглянул молодому человеку в глаза. Ответ читался в них легко, как в раскрытой книге, но не спросить он не мог: — Ты подумал?
— Подумал, — буркнул Джон.
— И?
Джон болезненно поморщился и опустил взгляд на костяшки своих кулаков, которыми он помахивал в воздухе — словно вел в ту минуту некий внутренний бой. Мэтью понимал, что так оно и есть, но вынужден был упорствовать:
— Мы с тобой прекрасно знаем, что нужно делать. — Ответа не последовало, и Мэтью копнул глубже: — Он решил, будто ему все сойдет с рук. Будто никому нет дела. Да-да, вчера я с ним встречался. Он каркал, как безумец, твердил, что у меня ничего нет, иначе я давно пошел бы к судье. Ты ведь знаешь, что они с главным констеблем регулярно играют в карты. Без доказательств у меня ничего не выйдет, Джон. Нужен человек, который осмелится все рассказать.
— Человек тебе нужен, — с легкой горечью в голосе произнес Джон.
— Майлс Ньюуэлл с женой переехали в Бостон, — напомнил Мэтью. — Вообще-то, он был готов дать показания и почти дал, но теперь его нет. Остался только ты.
Джон молчал, все еще стискивая кулаки и пряча глаза.
— Натан Спенсер в прошлом месяце повесился, — сказал Мэтью. — Двадцать лет ему было, а он так и не забыл...
— Про Натана я отлично знаю. Тоже на похороны ходил. И я часто его вспоминаю, ей-богу, он же сюда наведывался с разговорами, вот как ты. Скажи мне правду, Мэтью... — Он наконец обратил на него взор — одновременно исполненный страдания и жаркий, как пламя в кузнечном горне. — Кому прошлое покоя не давало — ему... или тебе?
— Нам обоим, — честно ответил Мэтью.
Джон тихо хмыкнул и вновь отвернулся:
— Мне его очень жалко. Он хотел забыть, жить дальше... да только ты ему не дал, верно?
— Я понятия не имел, что он хочет наложить на себя руки.
— А он, может, и не хотел, пока ты не начал его донимать. Никогда об этом не задумывался?
Мэтью, безусловно, задумывался, однако мысли эти упорно гнал: глядя утром в зеркало для бритья, он не мог признать, что именно его просьбы свидетельствовать против Эбена Осли перед судьей Пауэрсом и главным прокурором Джеймсом Байнсом привели к тому, что Натан решил перебросить веревку через балку на чердаке, а потом затянуть петлю у себя на шее.
— Натан был болен, — продолжал Джон Файв. — Душой слаб. А ты, раз такой умный, мог бы и догадаться.
— Вернуть его не под силу ни мне ни тебе, — ответил Мэтью совсем не тем тоном, каким хотелось: он будто решительно отказывался брать на себя ответственность. — Мы должны завершить нача...
— Мы? — сдвинул брови Джон; Мэтью знал, что его гневом не следует пренебрегать. — Кто это — мы? Я не говорил, что твои дела меня интересуют. Просто слушал твою болтовню, только и всего. Ты же у нас теперь такой важный, образованный и говоришь так складно! Да на одном красноречии далеко не уедешь.
Мэтью, как водится, решил взять почин на себя:
— Согласен. Хватит разговоров. Пора переходить к делу.
— О как! Пора и на мою шею петлю накинуть, да?
— Вовсе нет.
— А именно так оно и выйдет. Я вешаться не собираюсь, не думай. Но жизнь ты мне порушишь — и ради чего? — Джон Файв сделал глубокий вдох и мотнул головой, а потом заговорил тихо, почти безнадежно: — Осли прав. Всем плевать. А ежели ты вздумаешь на него наговаривать, никто тебе не поверит. Слишком много у него друзей. Слишком много денег он спустил за игорными столами, чтоб его теперь бросили за решетку или прогнали из города. Кредиторы не позволят. И даже если я все расскажу или кто другой расскажет, нас почтут за безумцев или одержимых, а то и... ну, не стану говорить, что со мной может статься.
— Если ты боишься за свою жизнь, судья Пауэрс...
— Все треплешь, треплешь языком, — сказал Джон Файв и грозно пошел на Мэтью (тот было решил, что давняя дружба двух приютских сирот может закончиться для него переломом челюсти), — а сам и слушать никого не желаешь. — Он вдруг прекратил наступление и бросил взгляд на улицу: мимо ходили джентльмены и дамы, проехала повозка, дети со смехом носились друг за дружкой, словно у них не жизнь, а сплошное веселье. — Я сделал Констанции предложение. Поженимся в сентябре.
Джон уже год как был влюблен в Констанцию Уэйд, — Мэтью это знал, но никогда не думал, что другу хватит смелости предложить ей руку и сердце. Она ведь была дочкой сурового проповедника в черных одеждах, Уильяма Уэйда: говаривали, даже птицы перестают петь, стоит ему обратить на них свой немигающий святой взор. Мэтью, бесспорно, обрадовался за Джона. Констанция была девушкой миловидной, с живым и бойким умом. Однако он понимал, что это означает для их дела.
Джон помолчал с минуту, и Мэтью тоже решил придержать язык. Наконец его друг молвил:
— Филип Кови. Беседовал с ним?
— Да. Получил решительный отказ.
— А Николас Робертсон? А Джон Гальт?
— К обоим я подходил — и не по разу. Оба отказались.
— Так чего ж ты ко мне прилип, Мэтью? Почему возвращаешься?
— Потому что я знаю, какая у тебя была судьба. Еще до Осли. Как индейцы на твою деревню напали, а новый хозяин по кабакам тебя таскал и заставлял плясать на потеху публике... Сколько ты снес унижений, бед и ужасов. Вот я и решил, что ты захочешь поквитаться. Отправить Осли туда, где ему и место.
На это Джон Файв ничего не ответил, и на лице его не отразилось никакого чувства.
Мэтью твердо произнес:
— Я думал, ты захочешь свершить правосудие.
Тут, к удивлению Мэтью, на лице Джона все же появился какой-то намек на чувство. То был призрак многозначительной улыбки или, если точнее, осознания.
— А в правосудии ли дело? Может, ты просто хочешь, чтобы я опять сплясал, только уже под твою дудку?
Мэтью раскрыл рот и хотел самым пылким образом возразить Джону, однако тот его остановил.
— Прошу, выслушай меня, Мэтью, и пойми, что я пытаюсь сказать, — тихо проговорил он. — Осли тебя ни разу пальцем не тронул, так? Ты был... слишком для него взрослый, верно? И вот по ночам ты что-то слышал, ну, крикнул кто-то пару раз — и все. А может, ты не на тот бок лег, вот тебе дурной сон и приснился. Или ты хотел вмешаться, но не мог и потому чувствовал себя ничтожным и слабым, а теперь задумал отыграться. Но ежели бы кому и захотелось поквитаться с Осли, так это мне, или Кови, или Робертсону. А мы не хотим. Мы просто хотим жить своей жизнью. — Джон умолк, чтобы до Мэтью лучше дошло. — Вот ты все про правосудие болтаешь. Оно, может, и хорошо, вершить правосудие, да только Фемида — она незрячая, верно? Так говорят?
— Примерно.
— То-то и оно. Если я или кто другой даст под присягой показания против Осли, вряд ли тот получит больше, чем старик Грудер. А скорее, и того не получит. Зубы всем заговорит иль откупится, не зря ведь с главным констеблем дружит. Ты сам посуди, Мэтью, что со мной станет, если я всем расскажу, как надо мной измывались? Мне жениться в сентябре! Понравится преподобному Уэйду такой зятек, как думаешь?
— Думаю, они с Констанцией оценят твою храбрость.
— Ха! — Джон едва не расхохотался ему в лицо. Взор его потух. — Нет у меня никакой храбрости.
— Значит, ты решил поставить на этом деле крест? — У Мэтью на лбу и затылке выступила испарина. Джон Файв был последней его надеждой. — Махнуть на все рукой? Окончательно?
— Да, — последовал решительный ответ. — Потому что мне еще пожить хочется, Мэтью. Жаль остальных, но я не могу им помочь. Зато я могу помочь себе. Разве это такой уж страшный грех?
Мэтью оторопел. Он опасался, что Джон Файв ему откажет, и в самом деле исход встречи был изначально предрешен, однако эти слова стали для него большим ударом. Мысли вертушками закрутились в голове. Если нет способа развязать язык давним жертвам Осли и никак нельзя проникнуть в приют, чтобы добыть показания у новых жертв, выходит, директор приюта выиграл и бой, и всю войну. А Мэтью с его твердой верой в силу и справедливость правосудия — пустозвон, медь звенящая и кимвал звучащий. Он приехал в Нью-Йорк из Фаунт-Ройала с одной-единственной целью — спланировать и довести до конца эту битву, а теперь...
— Всем сейчас нелегко, — сказал Джон Файв. — Нам ли с тобой не знать? Да только не нужно в это упираться, надо идти дальше. Если будешь крутить без конца в голове одно и то же, ничего хорошего, поди, не выйдет.
— Да, — зачем-то согласился Мэтью. Собственный голос доносился до него словно издалека.
— Надо тебе найти другую цель в жизни, получше этой, — не без тепла в голосе сказал Джон. — Ту, за которой есть будущее.
— Будущее... — эхом отозвался Мэтью. — А что, пожалуй, ты и прав...
Сам он при этом думал, что предал себя, всех приютских детей и даже память покойного судьи Вудворда предал. В ушах звучал его голос со смертного одра: «Я всегда тобой гордился. Всегда. Я понял это с самого начала. Когда увидел тебя... в сиротском приюте. То, как ты держался. В тебе было нечто... особенное... чему трудно дать определение. Но бесспорно особенное. Ты еще себя проявишь. Где-нибудь. Ты изменишь что-то важное... в чьей-нибудь жизни... просто потому, что ты такой есть».
— Мэтью?
«Я всегда тобой гордился».
— Мэтью?
До него наконец дошло: Джон что-то ему говорит, но что?.. Мэтью усилием воли вернулся в настоящее — вынырнул, подобно пловцу, на поверхность грязного омута.
— Да?..
— Я спросил, идешь ли ты на мероприятие. В пятницу.
— Мероприятие? — Ах да, расклеенные по городу объявления... — Какое?
— Ну, в церкви. Знаешь, Элизабет Мартин ведь на тебя глаз положила.
Мэтью рассеянно кивнул:
— Дочь сапожника... Ей же четырнадцать исполнилось?
— И что? Невеста она завидная, Мэтью, я бы на твоем месте нос-то не воротил.
— Да я и не ворочу. Просто... как-то я не расположен к общению.
— А кто сказал, что вам надо общаться? Я тебе про женитьбу толкую!
— Хм, вероятно, тебе стоит пересмотреть свои взгляды на брак.
— Ладно, как знаешь. Мне работать надо. — Джон направился было к кузнице, но вдруг замешкал и остановился в лучах солнца. — Можешь хоть до посинения биться башкой об стену, ежели хочешь, — сказал он. — Да только стене от этого никакого вреда. А тебе?..
— Не знаю, — последовал изможденный, раздавленный ответ.
— Надеюсь, скоро узнаешь и поймешь. Хорошего тебе дня, Мэтью.
— И тебе, Джон.
Джон Файв вернулся в кузницу, а Мэтью — в голове все еще стоял туман, вызванный не то разочарованием, не то ударом доски по голове, — вышел на Нью-стрит, а оттуда двинулся на север Уолл-стрит, к конторе судьи Вудворда в городской ратуше. Ему пришлось вновь пройти мимо позорного столба, к которому вполне заслуженно приковали Эбенезера Грудера (Мэтью по долгу службы довелось ознакомиться с материалами его дела).
Грудер был не один. Рядом с корзиной боеприпасов стоял стройный денди в бежевом сюртуке и треуголке в цвет. У него были светлые, почти белые волосы, собранные сзади бежевой лентой, и светло-коричневые башмаки из дорогой кожи; на левом плече лежал хлыст. Судя по наклону его головы, он с интересом разглядывал преданного общественному поруганию вора. Наконец он взял из корзины яблоко и без промедления метнул его в лицо Грудеру — с расстояния двенадцати футов, а то и больше. Яблоко угодило воришке в лоб и разлетелось на куски.
— Ах ты, тварь! — заорал Грудер, стискивая зажатые в колодки кулаки. — Паскуда! Грязный ублюдок!
Господин молча и деловито выбрал второе яблоко и запустил его Грудеру прямо в рот.
Видно, снаряд оказался покрепче первого: на сей раз преступник не стал сыпать проклятиями, а принялся сплевывать кровь из разбитой верхней губы.
Денди — не иначе как гренадер, судя по меткости, — взял третье яблоко, занес руку для нового броска (Грудер, тем временем обретя дар речи, вновь осыпал его непотребной бранью) и... вдруг застыл. Медленно повернул голову, увидел Мэтью. Лицо у господина было красивое, царственно-благородное и вместе с тем пугающее полным отсутствием каких-либо чувств. Открытой враждебности господин не проявлял, однако Мэтью почудилось, будто он заглянул в глаза скрутившейся в клубок змее, которую он — сверчок, присевший на соседний камень, — посмел слегка потревожить.
Незнакомец еще несколько секунд удерживал на Мэтью пристальный взгляд зеленых глаз, а потом вдруг (словно не увидев в Мэтью никакой угрозы и потому решив довести начатое до конца) развернулся и с холодной свирепостью залепил в окровавленный рот Грудера третье яблоко.
Тот страдальчески взвизгнул. Быть может, он умолял о помощи, да слов было не разобрать из-за сломанных зубов.
Мэтью сознавал, что не должен вмешиваться, не его это дело. В конце концов, судья Пауэрс приговорил преступника к позорному столбу — в дневные часы люди имеют полное право поступать с ним как заблагорассудится. Мэтью прошагал мимо — и очень быстро, ведь он опаздывал на службу. А все ж таки... чересчур жестоко обошелся с вором этот господин.
Он обернулся и увидел, что денди в бежевом стремительно переходит дорогу, удаляясь в противоположном направлении. Грудер затих, свесил голову, и кровь капала с его губ, собираясь в лужицу на мостовой. Руки он по-прежнему стискивал в кулаки и тут же разжимал, словно норовя ухватиться за воздух. В считаные минуты мухи облепят его рот.
Мэтью двинулся дальше. Человека в бежевом он видел впервые. Подобно многим, он, должно быть, недавно прибыл в Нью-Йорк на корабле или в экипаже. Что тут такого?
Однако... удовольствие, с каким он упражнялся в меткости, не давало Мэтью покоя. Безусловно, Грудер заслужил еще и не такого внимания, но... было в этом что-то недостойное, злое и непотребное.
Мэтью подошел к трехэтажному зданию ратуши из желтого песчаника, ступил за высокие деревянные двери, символизирующие государственную мощь, и поднялся по широкой лестнице на второй этаж. В конторе еще пахло свежим деревом и опилками. Он приблизился к третьей двери справа. Та была заперта, поскольку судья не прибыл на место, и Мэтью пришлось воспользоваться своими ключами. А заодно — собрать в кулак всю волю и отвлечься от мыслей о несправедливости, разочаровании и горечи. Впереди — долгий рабочий день на службе закона, а закон, как известно, начальник требовательный.
