(не)свобода E-Book

Сергей Лебеденко

• Herausgeber: Редакция Елены Шубиной
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Serie: Актуальный роман
• Sprache: Russisch
• Veröffentlichungsjahr: 2023

Seitenzahl: 500

Beschreibung

Сергей Лебеденко (1993) — уроженец Краснодара, выпускник МГИМО и НИУ ВШЭ; работал судебным корреспондентом «Новой газеты», как литературный обозреватель и критик сотрудничал с порталами РБК, Афиша Daily, «Прочтение» и др. Ведет телеграм‑канал о литературе «Книгижарь» (лауреат премии«Литблог»‑2020). Журналист Олег мечтает о карьере адвоката и пишет репортажи из зала суда. Студентка Саша, чей отец после случайного задержания (проходил мимо митинга) попадает в колонию, разрабатывает планы его спасения. Судья Марина готовится стать председателем одного из московских судов, но внезапно ее жизнь тоже разрушает государственная машина... Судьбы всех троих объединит «театральное дело» — поле битвы силовиков, бизнесменов и чиновников за власть и контроль над умами. Политические интриги обеспечивают карьеры — и рушат жизни, а нелепая случайность запускает маховик насилия... «(не)свобода» — дебютный роман Сергея Лебеденко о сковывающей, но притягательной силе власти. 5 причин прочитать: Это актуальный роман о том, что происходит здесь и сейчас. Не альтернативная история — это художественная летопись настоящего. Хитросплетения российской судебной системы глазами ее винтиков и тех, кто не желает ими быть. Как во времена несвободы спасти свою свободу? (не)свобода: попытка разобраться, останется ли частица «не» в скобках или отпадет за ненадобностью. Книга продолжает традиции кафкианского «Процесса». Дебютный роман журналиста и литературного критика Сергея Лебеденко, автора телеграм-канала «Книгижарь».

Leseprobe

Сергей Лебеденко (не)свобода

© Лебеденко С. В.

© ООО «Издательство АСТ»

* * *

Роман, который мы давно ждали, который сбывается с пугающей быстротой.

Марина Степнова

Судебный роман Сергея Лебеденко – текст для наших широт редкий. В эпоху акцента на личной травме он говорит – о травме общественной.

«Театральное дело» здесь свое, но оттого отнюдь не менее театральное. На сцене – черный ящик с надписью «суд», и в него предложено сыграть всем желающим.

Банальность зла не отменяет необходимости очерчивать границы и называть по имени. Имя это розы – несвобода.

Дмитрий Захаров

* * *

Памяти Людмилы Тихоновны Гриневой

* * *

Это художественный вымысел. Он вдохновлен реальными событиями, но не является их воспроизведением. События и места изменены для целей повествования. За исключением прямо упомянутых публичных фигур, любые совпадения с реально живущими или когда-либо жившими людьми случайны. Излагаемые персонажами мнения являются исключительно точкой зрения персонажей, а не автора.

* * *

В основе нашей политики должен лежать принцип, который считаю (несмотря на всю его очевидность) важнейшим в деятельности любого современного государства, стремящегося к достижению высоких стандартов жизни. Это принцип «свобода лучше, чем несвобода». Эти слова – квинтэссенция человеческого опыта.

Дмитрий Медведев, 15.02.2008

(из стенограммы выступления

на V Красноярском

экономическом форуме)

Знаю твои дела, ты носишь имя,

будто жив, но ты мертв.

Откр. 3:1

Лето будет холодным, и всякая справедливость в мире исчезнет.

Допрос 1

Давайте набережную Тараса Шевченко переименуем?

Вопрос.

Нет, много чего можно переименовать. Площадь Европы. Площадь Свободной России. Метро «Киевская». Какой-то сильно либеральный центр города получился, не находите? Вот вы бы что переименовали, товарищ лейтенант?

Вопрос.

А театр имени Шевченко вам чем помешал?

Вопрос.

В первую раз слышу такую чушь. У нас был грант Министерства культуры, мы…

Вопрос.

Да, я понимаю. Но это ведь не моя вина. Паспорт должен был остаться где-то у вас, не у меня. Когда в пять утра к вам в квартиру ломятся шестеро вооруженных мужчин в масках и бронежилетах, трудно вспомнить, где находятся твои вещи. И еще труднее их найти, когда эти молодчики твой дом вверх дном переворачивают. И совсем уж трудно вспоминать, когда тебе предъявляют обвинения, которые заставляют Кафку краснеть.

Вопрос.

Конечно, осознаюˊ. Но мы ведь с вами понимаем, товарищ лейтенант, что всё это нужно только для одной цели.

Вопрос.

Да ну бросьте. Вас звание обязывает знать.

Вопрос.

Нет. Я работаю с актерами, видел, как играют сотни людей, и должен признаться – в труппу бы я вас не взял.

Вопрос.

Можете держать меня здесь хоть год – на что вы, конечно, не имеете права ни по законодательству, ни по Конституции, – но даже если вы решитесь на нарушение нескольких статей Уголовного кодекса, я ничего вам нового не скажу про театр имени Шевченко.

Вопрос.

Разумеется. Потом это будет приобщено к материалам дела – но, возможно, уже не моего.

Вопрос.

Вы врете, товарищ лейтенант. И вы думаете, что отвечать будет ваше руководство. Всегда думают, что отвечать будет руководство. А руководство думает, что отвечать будет его руководство. А потом главное руководство решает, что отвечать будет руководство поменьше. И так далее – в обратном порядке. Как в рассказе про китайского императора и его посыльного.

Вопрос.

Нет, почему же, всё как раз по делу. А про бухгалтера мне вам сказать нечего. Наталья Николаевна – дама малообщительная, с коллективом не дружила. Мы с ней вот буквально парой слов обменялись. А залезать ей в голову я не мог, простите, не умею.

Вопрос.

Нет, вам только так кажется. Я абсолютно искренен с вами. Позвольте заметить, камера в СИЗО – не та жилплощадь, ради сохранения которой я хотел бы увиливать от детального расследования этого дела.

Вопрос.

Не знаю. Например, о том, почему во время прогулки во дворике нам на всю громкость включают Алену Апину. Не подумайте, я совершенно не против музыки, и не против даже громкой и очень громкой музыки, хотя она мешает мне говорить с моими прекрасными сокамерниками. И я даже не против позднесоветского и постсоветского попа, есть в нем такая, что ли, декадентская прелесть. Но позвольте, почему Алена Апина? Кто-нибудь вообще помнит, кто такая Алена Апина? Вы наверняка еще в детсад ходили, когда по радио стали крутить «Бухгалтера».

Вопрос.

Нет, не заговариваю. Просто то, что вы хотите от меня услышать, я вам не скажу, а на мои вопросы вы не отвечаете.

Вопрос.

Да вот навскидку: где моя жена и что с ней, товарищ лейтенант? Она в безопасности? Нам не дают встретиться с тех пор, как я сюда попал.

Вопрос.

Вы прекрасно знаете, что́ я имею в виду под словом «безопасность». Нет, я не раздражен. Но за пережитое моей любимой женщиной кто-нибудь точно ответит. И где мой адвокат? Почему его ко мне не пускают? Где газеты, которые я просил принести в камеру?

Вопрос.

Да сколько угодно. Еще раз: мне некуда, в общем, торопиться. Знаете выражение: «Тот, кто перестает учиться, стареет»? А я побаиваюсь старости, как любой здоровый человек. Поэтому взял с собой книги. Их, конечно, рассы́пали во время последнего обыска в камере – ума не приложу, что надеялись отыскать, первое фолио сонетов Шекспира, что ли? – но я потерплю и это.

Вопрос.

Я прикован к этой одиночной камере и требую своего адвоката и свидание с женой. Больше ничего.

Вопрос.

Если вы обещаете, хорошо. Надеюсь, свое слово вы сдержите. Давайте про суд.

Марина

Увидев свое отражение в зеркале, Марина поняла, что у воротника ее мантии оторвалась пуговица.

Марина оглядела письменный стол: нет пуговицы. Смахнула пыль со стопки кодексов, приподняла – тоже нет.

Не было пуговицы и на полу под стулом, и на подоконнике, и за расшнурованными, но не прочитанными томами дел, и под икеевским шкафом светлого шпона, куда обычно закатывались булавки, ручки, скрепки и прочие мелочи, которые по закону подлости терялись всякий раз, когда были так нужны.

«Да что же это за хрень такая», – прошептала Марина. Она вытянула айфон из кармана треников «Bosco», благовоспитанно прикрытых полами мантии, которая доставала до голых щиколоток и оставляла открытыми кеды с налипшей во время пробежки грязью, опустилась на корточки и включила фонарик. Он выхватил на паркете две горизонтальные дорожки пыли, оставшиеся после того, как стол переставляли. Опять забыла попросить секретаршу Аню приглядеть за тем, чтобы в кабинете помыли полы. И, конечно, никакой пуговицы под столом тоже нет.

– Марина Дмитриевна, вы тут?

Судья едва не ударилась макушкой о столешницу, торопливо попятилась и выползла из-под стола как раз в тот момент, когда Аня вошла в кабинет и, выдохнув, бухнула на стол две пухлые папки.

– Что это? – Марина посмотрела на папки со смесью недоумения и ужаса.

– Штрафы, меры пресечения, ходатайства следователей, несколько постановлений о выдворении таджиков… – Аня вежливо улыбнулась. – Ну, вы сами просили.

Марина действительно просила собрать весь текущий бумажный конвейер. Но от этого ее разочарование никуда не делось, потому что, спихнув бумажки на Аню, Марина про них и забыла. А вот они про нее – нет.

– Когда видишь такое говно, сразу хочется в отпуск, – проворчала Марина, поправив спадающую мантию.

– Марина Дмитриевна, а где ваша пуговица?

– Кто же знал, что меня на Шпака этого поставят. Прихожу с пробежки – и сразу давай, приезжай. Пуговица где-то и про… потерялась.

Аня кивала, поджав губы. В отличие от предыдущего секретаря, гиперактивного Славы, она знала, когда стоит говорить, а когда – молчать.

– Может, где-то в кабинете или в коридоре обронили? – предположила Аня.

– Везде смотрела, нет ничего.

Поди пойми с такой жизнью, где ты ее потеряла. Продления, ордера, судебные штрафы, ходатайства… Опять вызывать такси подороже, чтобы ночью не ехать на «экономе», мало ли кто там за рулем ездит; опять красться по коридору, чтобы Сашу не разбудить, и опять она его не увидит. А утром – бутерброды, каши, записки на бегу, успеть пробежать полчаса, чтобы кеды не пылились, потом за руль или в такси – и опять суд. Хоть на вахту сюда уезжай.

Марина захлопнула папку и посмотрела на помощницу.

– Пуговица, Ань. Давай искать пуговицу. А то пиздец же какой-то.

– Ну вы как скажете, Марина Дмитриевна!

Впервые Марина увидела Аню, когда она, тогда еще практикантка, с большими, как у Бэмби, глазами, выклянчивала у председателя интересную работу. Председатель, который вообще с неохотой принимал в суд новичков, мгновенно отрекомендовал назойливой практикантке вошедшую в кабинет за справкой Марину:

– Вот, Анна Артемовна, ваша интересная работа, – и, щелкнув ручкой, раскрыл лежавшую перед ним на столе папку с документами, давая понять, что разговор окончен.

Теперь Аня с сомнением разглядывала решетку радиатора.

– Я не думаю, честно говоря, что… – начала Марина, но Аня запричитала:

– Нет, Марина Дмитриевна, вы даже не представляете, какие штуки могут в таких местах теряться. У меня однажды туда ключи упали, всё почему? Потому что опаздывала в суд, на бегу одевалась, они из кармана и выпали – вот прям туда. – Помощница обернулась. – У вас отвертка есть?

Спустя две минуты Марина наблюдала, как разноцветный Анин маникюр мелькает у верхнего угла радиатора, и думала, что видит этот маникюр чаще, чем мягкие, как у маленького, чуть розоватые Сашины пальцы. Как будто у Марины появилась еще и приемная дочь, за которую она в ответе.

Вот только подписывалась ли она на воспитание приемной дочери?

С другой стороны, когда в старости ей потребуется стакан воды или там пуговица…

Пуговица, конечно, опять нигде не нашлась.

– Может, в химчистке потерялась?

Марина тоже думала об этом, но мысль эта была неприятной: как направлять в департамент запрос прислать новую пуговицу для мантии, она не имела ни малейшего понятия. Зато прекрасно представляла себе, сколько времени у бюрократов займет замена пуговицы. Проще новую мантию купить.

– Погодите, есть идейка.

Аня отцепила заколку, распустила волосы, потом продела пластину заколки в петлю на мантии.

– А она вообще будет держаться? – засомневалась Марина.

– О, знали бы вы, сколько эта заколка у меня лет. – Аня тянула пластинку к язычку, всё больше сминая пальцами воротник. – Она всё выдержит.

Наконец заколка щелкнула, Аня дернула на Марине воротник и отступила на шаг.

– Ну? Как вам?

В отражении заколка выглядела странно: будто маленький ребенок игрался с мантией и нарочно ее прицепил. Смотрелось некрасиво, но вроде бы держалось. Марина дежурно осмотрела себя в отражении, осталась недовольна слишком заметными морщинками в уголках глаз и рта; еще и мешки под глазами. «Студенты юрфака бывшими не бывают, у них всегда недосып», – вспомнилась шутка одного приятеля, оставшегося стертой фотографией где-то в фотоальбоме юности. А вслед за ней вдруг пришло, долетело откуда-то из чердака подсознания, там, где прячут когда-то приятные вещи, которых теперь пришлось бы стыдиться, – всплыло:

«Сколько темной и грозной тоски в голове моей светловолосой».

Марина машинально поправила челку, надвинула очки глубже на нос. На секунду перед ней оказалась не Марина-судья, а Марина-студентка кутафинской академии, только постаревшая (но повзрослевшая ли?) на двадцать лет, – зато с такими же толстыми линзами очков и таким же аккуратным светлым хвостом, прихваченным черной заколкой. А за одним стихотворением ниточкой потянулись другие – те, что как прикосновения рук на тонкой шее, те, которые взрослому, устроенному человеку с семьей и домом пристало вспоминать только перед сном в тишине, или перед рассветом, когда розовые от стеснения улицы за окном словно зовут в мечты прошлого, туда, где ее больше не будет.

«В голове моей светловолосой…»

– На клоуна похожа, – пробурчала Марина. – Но вроде бы держится. Только ты-то как – без заколки?

– Зато волосы не секутся, – сказала Аня, изобразив улыбку. Марина сделала вид, что улыбке поверила.

В дверь постучали, и Марина поспешно отошла от зеркала, сделав вид, что не досмотрела присланные из оперотдела бумаги.

В дверной проем просунулась квадратная, с лысинкой, голова Пети Метлицкого – районного прокурора, большого мальчика лет тридцати пяти, метившего в прокуроры округа, но еще не знавшего, что это невозможно, – таких вот Петь оставляют в районе. И все всё понимают, кроме самих Петь.

– Марин, там начинать уже пора.

– Мы сильно задержались?

– Ну… – Петя неопределенно пожал плечами. Форменный синий мундир был ему явно маловат.

Марина схватила первый попавшийся кодекс, тетрадь с записями и ручку, и направилась к двери – но перед самым порогом вдруг вспомнила:

– А ты флешку принес?

– Флешку? – картинно удивился Метлицкий, после чего неловким движением, будто плохой актер, опустил руку в карман кителя и извлек оттуда пластинку чуть толще ногтя. Марина и не знала, что такие производят. – Фирма веников не вяжет.

– Ань, возьми.

– Мне полностью всё скопировать?

– Да, всё обвинительное скопируй, а там посмотрим, – Марина снова с тоской подумала о новых папках у нее на столе, и вздохнула.

– Наши шутку про этого мужика из Мытищ придумали, – сказал Петя.

– М-м-м?

– Украл бы три магнитофона, три кинокамеры заграничных, три куртки замшевых, – всё равно легче отделался бы, чем за митинг.

– Не поняла?

– Ну он же Шпак! Шпак, типа! Сечешь?

Марина усмехнулась.

У входа в зал двое приставов разглядывали дочку подсудимого – свидетельницу защиты. Блондинка в черной куртке, джинсах и бело-черных «конверсах», с треугольной формой лица, чем-то даже на Марину похожая, невидяще смотрела в стену и вертела в пальцах телефон. Спасибо, что не ревет, а то потом читай, как судьи губят судьбы простых студенток. Почувствуй себя героиней Достоевского, светловолосая Марина.

А вот мама подсудимого в безразмерном черном платье с оборками (да чего они все в черном-то? никого же не убивают) и подкрашенными кудрями кирпичного цвета отирала слёзы платочком.

Рядом с родственниками сидел очень известный адвокат в синем костюме, на лацкане – значок адвокатской палаты. Мясистыми пальцами он перебирал по клавиатуре ноутбука, точно по кнопкам гобоя: вероятно, сочинялась кантата адвокатского пиара в социальных сетях. Марина забыла его имя, да и он всё равно не поднял голову, чтобы поздороваться.

– Слушай, а что это у тебя? – Метлицкий с любопытством посмотрел на заколку. – Последний писк моды?

Марина мысленно выругалась. Надежда оставалась только на то, что это Метлицкий такой внимательный, пусть и недотепа, каких поискать.

– Ага. Концепт такой.

– Дела-а-а, – хмыкнул Метлицкий, а потом улыбнулся: – Может, и мне, ну? Моду поменять. Надеть куртку какую-нибудь гусарскую, с воротником соболиным, тут шнуры всякие золотые… Как в «Гусарской балладе»!

– Тебе бы не подошло.

– Прошу всех встать.

Марину успокаивало, что оппозиционер ей попался смирный, не из политических селебрити. Не Яшин или Навальный, которые бы сразу стали постить в инстаграм, какой плохой суд их засудил и как жулики и воры рано или поздно сами окажутся за решеткой. Нет, у нее в «аквариуме» сидел.

– Шпак Анатолий Александрович.

– Дата рождения?

– Четвертое мая семьдесят пятого.

– Место работы, должность?

– Электрик.

– Место?

– Ну в ЖЭКе, где еще.

– Где проживаете, Анатолий Александрович?

– Город Мытищи, улица…

У Аниной клавиатуры западала клавиша «Enter», и если остальные клавиши нажимались мягким «тик», то «Enter» отдавал скользящим, чуть металлическим «кряком». Клавиатуру собирали-разбирали, чистили-починяли, но звук исправить не удалось. Марина подозревала, что это не дефект, и клавиатура была такой всё время, еще с момента производства, и механический клавиатурный дух с самого начала знал, где он окажется и зачем. Теперь этот «кряк» воспринимался такой же частью работы, как запах пота судебных приставов и мыльные разводы, которые медленно высыхают на линолеуме. Порой было сложно отделаться от ощущения, что правосудие исполняет не Марина, а этот стальной «кряк», из-под рук Ани посылающий сигнал куда-то в переплетение компьютерных проводов, словно нож гильотины, ударяющий в перекладину.

«Кряк».

Рядом со Шпаком лежала газета и стояла пластиковая бутылка воды, уже на две трети пустая. Их долго держат в предбаннике – иногда час до суда, иногда два.

Метлицкий, позевывая, перебирал бумаги; рядом с ним сидели двое коллег. Ветеран суда, старший советник юстиции Грызлова, женщина советского покроя и закалки, привела на суд молодую практикантку, которая лишь изредка вставляла кое-какие замечания и занималась тем, чем занимается любой уважающий себя молодой специалист на скучном рабочем месте: ухаживала за ногтями. Известный адвокат стучал по клавиатуре макбука.

Расправившись с основными формальностями, Марина уточнила:

– Отводы у сторон есть?

– Отводов нет, ваша честь.

– Нет, у нас никаких отводов.

Сама она с удовольствием отвела бы инквизиторшу Грызлову, и оставила бы на стороне обвинения только сонного и благовоспитанного Петю Метлицкого, – да что уж теперь поделать.

Шпак просмотрел передовицу газеты, отложил в сторону. Кажется, он листал ее уже не в первый раз.

Марина делила их условно на три типа; постепенно начинаешь их различать.

Оппозиционеры обычно – «борцы»: они всегда будут кричать из-за решетки, какой ты плохой. Что, ничего еще не решил и просто изучаешь документы? Охранитель режима! Возвращаешь дело прокурору (что почти всегда означает освобождение) – проклятый каратель! Для них ты всегда остаешься плохим – ведь ты же не оправдал их с трубами, фанфарами и вспышками фотокамер, как в кино, а значит, априори «судья продажная, козел ты». У «борца» обычно есть деньги на дорогого адвоката, потому что «борец» знает, что только дорогой адвокат будет поддерживать его психологические атаки из-за решетки «аквариума», и только дорогой адвокат в замшевом костюме, пошитом на заказ, будет вставать с места и, светя макбуком за двести тыщ, языком формальной логики объяснять, почему судья обосрался, не особо осознавая, что в глобальном смысле обосрались они все, еще когда выбрали профессию юриста.

Второй тип «аквариумных рыбок»: «ехидные». Рецидивисты, как правило, именно такие. Они знают, что на скамье подсудимых рассчитывать уже особо не на что – если дело попало в суд, то судьба их в общем-то решена, вопрос лишь в обмене пары-тройки лет лишения свободы на хорошее настроение судьи. Его можно обеспечить разными способами, самым действенным из которых было заткнуться и только подтрунивать над толстым прокурором, который с высоты своей должности и квартиры внутри Третьего транспортного кольца просит лишить «ехидного» работы и семьи еще лет на семь. При этом «ехидные» знают, как вести себя с операми и следаками так, чтобы без относительных увечий и отягчающих обстоятельств добраться до окончания производства.

Наконец, третий тип: «покорные». Когда Марина читала в школе «Процесс» Кафки, больше всего ее возмущало, как спокойно Йозеф К. погибает в конце: ведь он почти не оказывает сопротивления палачам. Это потом она поняла, много позже, будучи помощницей следователя: всегда наступает момент, когда человек ломается. Необязательно это происходит в результате «профилактических мер»: иногда сама мысль о дальнейшем сопротивлении вызывает у реципиента мучительную боль и ощущение невероятной усталости. Фактор предельно индивидуальный: кто-то и после нескольких допросов с применением «мер профилактики» не ломается, а кого-то сама мысль о визите следователя пугает, и он сам приходит с повинной в ОВД, лишь бы всё это поскорее закончилось.

А «покорный» признается в чем угодно. Потому что это проще, чем сидеть многие часы в кабинете следователя или дознавателя, выбрасывать в мусоропровод очередные порванные конверты с повестками, вести долгие разговоры на кухне с выключенным светом. Да к тому же кажется, что, если признаешь свое поражение, суд тебя пожалеет: вроде как, ты не особенно сопротивлялся и достоин снисхождения.

И в этом – главная ошибка «покорных».

Шпак был как раз из таких. Он взял особый порядок в суде, совершенно не возражал против ходатайств обвинения и стоически выслушивал, как он, дескать, полгода назад в пьяном виде пришел на несанкционированный митинг на Тверской, размахивал российским флагом, а после задержания известного деятеля незарегистрированной в ЦИК оппозиционной партии прорвался сквозь строй оцепления к автозаку и попытался выхватить политика из рук полицейских. Его, разумеется, тут же задержали, но электрик в образовавшейся свалке как-то умудрился двинуть не то берцем (в рапорте полицейских), не то сапогом (в обвинительном заключении), не то кроссовком (в неподписанном объяснении) сотруднику полиции – то ли «в область предплечья», то ли «в пах», то ли «в область живота». Двое сотрудников 2-го оперативного полка МВД в ходе инцидента пострадали, а подсудимый чувствовал себя вроде бы нормально, но уже в ОВД потерял сознание и ударился о край стола, в результате чего у него образовались шрамы и кровоподтеки в области скул.

Марина оторвалась от бумаг и посмотрела в сторону «аквариума». Шпак выслушивал прокурора внимательно, но как-то отрешенно: как если бы на месте прокурора был телевизор с не сходящей с экрана говорящей головой.

Безмятежность «покорных» нарушить ничто не может.

– Подсудимый, встаньте. Вину свою признаёте?

– Да, ваша честь… В полном объеме, – потом поймал взгляд адвоката и добавил: – Но… – но его прервал еще один «кряк».

Пока защита о чем-то совещалась, Марина разглядывала зал. Всё шло гладко, но слишком уж гладко, словно… Бывший начальник-следователь бы тут ввернул какое-нибудь скабрезное сравнение, но Марина лишь попыталась нащупать источник тревоги, который, несомненно, присутствовал именно в зале. Вибрация в области висков, такой едва слышный зуд, предупреждающий, что жопа где-то близко и лучше в нее не влезать. «Следачья чуйка», – говорил начальник, демонстрируя ровный ряд пожелтевших зубов с зажатой между ними зубочисткой. Так он почти всегда объяснял свою удивительную способность вычислять проблемы с документацией у бизнесменов, которых подозревали в мошенничестве. В какой-то момент эта самая «чуйка» появилась и у Марины, и не исчезла даже после того, как она ушла из комитета и надела мантию.

Итак, «чуйка» сработала. В чем дело? На первый взгляд – всё спокойно. У «аквариума» сидел пристав и скроллил что-то в телефоне. Аня бацала по клавишам. На передних рядах – пара журналистов из информагентств: девушка в черно-красном свитере и мужчина с седой бородой в джинсовой куртке. Марина знала их в лицо по предыдущим заседаниям.

А, ну да. Естественно. Марина взялась за стопку документов и начала раскладывать их по столу. Всё что угодно, лишь бы не смотреть в сторону журналиста на заднем ряду.

– Ваша честь?

– Да, – Марина повернулась в сторону адвоката. Багришин, его зовут Багришин, вспомнила она.

– Ходатайство, Ваша честь.

– Ну я слушаю, говорите.

– Ваша честь, я хотел бы приобщить к материалам дела видеозапись, – адвокат неловко привстал, демонстрируя маленькую черную флешку. – На ней видно, как несколько сотрудников полиции без жетонов валят моего подзащитного на землю и потом уводят в автозак.

Журналист на заднем ряду, молодой человек в сером плаще, который до этого момента сидел, опершись локтями на спинку скамейки, резко выпрямился и подался вперед. В руке у него блеснул серебристый диктофон с зажженной красной лампочкой.

Главное – не переживать, Марина, главное – не переживать из-за фигни… Сколько раз уже такое повторялось, в конце концов? Дыши ровно, сделай несколько хватательных движений руками, и отъебись от себя, пожалуйста, отъебись от себя.

– У нас особый порядок, мы не рассматриваем в этом судебном заседании вещественные доказательства по делу.

– То есть читать показания оперов мы можем, а запись задержания смотреть – нет?

– Мне казалось, что ваш подзащитный признал свою вину.

– Я вступил в процесс уже после того, как был взят особый порядок, – заметил Багришин.

– Ваш подзащитный только что признал вину, – сухо парировала Марина.

Адвокат обернулся к клетке, после чего снова вернулся к судье:

– Нет, не признаёт.

Начинается. Ну кто бы сомневался: сначала адвокат по назначению делает свою работу, отправляя мужика на конвейер, и линяет, а потом за дело берутся нанятые правозащитниками профи. Типа вот этого вот. И сейчас он будет разваливать дело. Конечно, у нее же столько свободного времени!

– Я вам повторяю, защитник: мы уже в особом порядке, – отрезала Марина. – Если вы желаете предъявить доказательства, для начала вашему подзащитному нужно отказаться от особого порядка.

Шпак услышал, поднял на нее мутные глаза. Если это надежда, то напрасная: с такой статьей, с такой конъюнк-турой…

– Возмутительно… – буркнула цепкая Грызлова.

– Что? – Марина повернулась к обвинению. Не хватало ей еще и на этой стороне смуты.

– Я говорю – возмутительно, ваша честь! – сказала Грызлова громче и поднялась. – Мы только что услышали от подсудимого, что свою вину он признаёт, – а теперь нам уважаемая защита хочет предъявлять какие-то видеозаписи…

– Всё уже отсмотрено, – поддакнула брюнетка, на секунду отвлекшись от айфона.

– И оценено, – уныло прибавил Метлицкий.

Один из корреспондентов гос-СМИ активно затарахтел по клавишам ноутбука.

– Ваша честь, – в свою очередь поднялся Багришин, – я уже обратил ваше внимание, что на указанной видеозаписи видны обстоятельства совершения моим подзащитным деяния, которые… скажем так, позволяют несколько по-иному взглянуть на вещи.

– Может быть, уважаемый адвокат не знает, зачем нужен особый порядок производства? – продолжала напирать Грызлова. – Так вот, напоминаю: в особом порядке доказательства не исследуются и не подлежат оценке. Я вас учить, что ли, должна?

– Нет, учить меня не надо, благодарю. На юрфаке мне повезло с преподавателями: они учили на первое место ставить права человека и презумпцию невиновности, – Багришин повернулся к Шпаку. – А мой подзащитный невиновен, кстати. Ведь так, Анатолий Александрович?

Все посмотрели на Шпака.

– Ну да, – сказал он так же обреченно, как и в первый раз «признаю».

Практикантка-брюнетка перестала набирать кому-то сообщение и замерла.

– То есть вы хотите сказать, что подсудимый отказывается от особого порядка? – протянула Марина.

– Да.

Теперь ей придется слушать защиту – проигнорировать дочь и мать Шпака было бы неправильно для ее репутации. А значит, потребуется вызывать и двух ментов, которые якобы задерживали электрика.

– Это ходатайство?

Багришин не выдержал:

– Ваша честь, давайте уже перейдем от казуистики к видеозаписи, потому что…

– Подождите! – воскликнула Марина. Она пожалела, что им не выдают молоточков, как американским судьям, – захотелось что-то ударить, желательно адвокатскую макушку, конечно, но и деревяшка тоже подошла бы. – Подсудимый, вы отказываетесь от рассмотрения дела в особом порядке? Я не слышу!

– Отказываюсь, ваша честь, – повторил Шпак.

– Вы отдаете себе отчет в том, что ваш отказ приведет к тому, что мы отменим снижение верхнего порога по вашему приговору?

– Смотрите, сейчас еще раз передумает, – съехидничала прокурор Грызлова.

Шпак испуганно глянул на адвоката, тот ответил ему успокаивающим кивком. Что ж вы делаете оба, а.

– Да, ваша честь, – повторил Шпак.

В окно было видно кирпичную стену дома напротив. Раньше она была светлой, но теперь постепенно рыжела. Близился теплый вечер. Обсыпанная листьями ветка легко покачивалась туда-сюда.

– Хорошо, принято. Суд постановил отменить рассмотрение дела в особом порядке. У вас там ходатайство было? – Марина взглянула на Багришина.

– Да, ваша честь.

– У обвинения есть возражения?

– Да, мы возражаем, ваша честь, – послушно подал голос Метлицкий. – В материалах дела исчерпывающим образом описаны обстоятельства задержания подсудимого и факты оказания сопротивления сотрудникам полиции. Кроме того, старший сержант Захорудько в тех же показаниях исчерпывающим образом описывает, что происходило на несанкционированном мероприятии. В связи с этим я полагаю, что…

– Так ведь там не было его даже, Захорудько вашего! – воскликнул с места адвокат Багришин. – Для этого я и прошу приобщить запись!

– Знаем мы, как ваши записи делаются, – холодно заметила прокурор Грызлова.

– К порядку, стороны! – сказала Марина, стараясь сохранить как можно более спокойный голос. Краем глаза заметила: рыжина за окном как будто стала темнее. Надо быстрее с этим заканчивать.

– Суд рассмотрел данное ходатайство и отклоняет его, поскольку суд не находит оснований не доверять показаниям сотрудников полиции, – сказала Марина, стараясь не глядеть на Шпака и на человека в черной шляпе в глубине зала.

Багришин скрыл разочарование под маской деловой заинтересованности, но его выдал бешеный стук по клавишам.

– Обвинение, как быстро сможете вызвать свидетелей?

Посовещавшись, троица прокуроров распалась, из нее вынырнул Метлицкий:

– Полчаса хватит, ваша честь.

– Суд объявляет перерыв на тридцать минут, – сказала Марина, после чего поднялась – проверила, держится ли мантия, – и скрылась в совещательной комнате. Пристав, покрикивая, стал очищать зал от людей. Осталась только клетка со Шпаком.

Совещательная комната была небольшим кабинетом. Слева стол со старенькой радиомагнитолой, рядом – еще один стол, повнушительней, дубового шпона; на нем несколько телефонов, блокноты, ручки, потрепанные кодексы – облеплены стикерами, все устарели на несколько лет. Ветер через открытую форточку шевелит тканевые жалюзи. У стола – кожаное кресло, как бы приглашающее на нем вздремнуть. Со стены улыбается Путин, под ним – папки, папки, еще папки, башни из папок, которых оставили тут, словно брошенок в детдоме.

В тишине совещательной комнаты дверь громыхнула почти истерично.

Марина сняла очки и выдохнула.

Облокотилась о стену, достала телефон и открыла «WhatsApp». Нашла переписку с Виталием Константинычем, стала набирать сообщение.

«Ты можешь писать или звонить мне всегда, – говорил Константиныч, зампред Мосгорсуда. – Если журналюги охуели и пристают – пиши. Если вырубаешься в три часа ночи и не понимаешь, нахуя тебе эта работа, – пиши. Если почувствуешь, что тебя прижимают, что херня какая-то по служебной линии происходит, – пиши. Для судьи нет нерешаемых проблем».

Она написала.

Константиныч ответил через две минуты:

Мало их драли, совсем оборзели уже. Сколько журналистов в зале?

Марина ответила.

А этот, он откуда? Не знаешь? Узнавала у секретаря?

Не знаю, но он какой-то стремный… И у него диктофон((

Мариш, ты же без пяти минут председ районного суда. Не сцать и не боятся!!)) Не Навальный же! Всем пох

И бля, какого Багришин со своими ходатайствами попер? На особый порядок? Я этого Багришина помню, защищал у меня в одиннадцатом году грязь эту. Адвокатуру эту разгонять пора, это враги.

Марина погасила экран и закрыла глаза. Напряжение ослабло, но вместо него пришло какое-то чувство усталости. Как же ей всё это надоело.

Для таких случаев – когда нужно была снять усталость, – годился секс, и ее уже какое-то время занимал вопрос, можно ли тайком заняться сексом в совещательной комнате (фантазия об этом рождала приятные ощущения где-то в районе живота), и единственное, что по большому счету смущало Марину, – что занятия сексом под взглядом Путина со стены было не то чтобы, ну, кощунственным… Но каким-то нарушением негласных рамок, которые она переступать была не готова.

Хор, я поняла! Спс, Константиныч! Целую

Держись, Марин! Ты космическая)) еще сделаем из тебя вторую Хозяйку!))

Марина усмехнулась. Ну, с этим Константиныч перегнул. Любой московский судья знает: Хозяйка Мосгорсуда у них как Ленин в Мавзолее: была, есть и будет только одна.

Марина прижалась спиной к стене, стараясь сделать так, чтобы позвоночник сквозь ткань мантии и спортивного костюма почти соприкасался с обоями. В детстве мама заставляла ее так делать почти каждый день: у Марины долгое время была неправильная осанка, и мама опасалась, что у дочери разовьется сколиоз. Но как-то обошлось: возможно, благодаря таким вот получасовым стояниям у стены, а возможно, никакого сколиоза у нее и так не случилось бы.

Марина задержала дыхание.

Стояла полная тишина. Только на стене тикали часы с дешевым серебристым циферблатом.

На какое-то мгновение Марине показалось, что теперь-то всё закончилось. Она прощупала свои рёбра, позвонки, провела ладонью по ключице – и всё это вроде как было ее, а вроде уже и не совсем, как будто бы всё существовало отдельно от нее, каждая косточка была уже частью тела, ей самой не принадлежавшего, и сама она уже не то чтобы жила, но и не то чтобы умерла, а что-то между – лимб, повисшее в невесомости тело бессмертного космонавта, буддистский монах в бардо. Где-то там, снаружи, остались горе-оппозиционер, его адвокат и прокурор, Константиныч и Маринины амбиции, несомненно привлекательные, конечно, вот только ли смогут они конкурировать с этим – с чернотой, с пустотой, с ничто.

Телефон завибрировал опять. Марина нехотя открыла глаза и взглянула на экран.

Мам, а ты заберешь меня сегодня из школы?

Марина нахмурилась. Вообще-то сегодня была очередь мужа забирать Сашу. Договаривались они всегда за неделю вперед и на два-через-два, иначе распланировать было трудно: Егор мог задержаться в офисе точно так же, как и Марина. Саша просился возвращаться домой самому – восемь лет все-таки, уже большой, – но тут против была уже Марина: мало ли, вдруг кто захочет насолить судье и что-нибудь сделает с ребенком?..

«Ты просто параноишь», – говорил Егор, когда эта тема опять всплывала в их – не очень частых – разговорах, но послушно забирал Сашу согласно расписанию.

Папа говорил что задержится а теперь не берет трубку;(

Что за черт?

У Егора на телефоне стояла еще услуга «музыка вместо гудков», которую операторы освоили где-то в конце нулевых. Музыку можно было выбирать самостоятельно, но все, разумеется, на это забивали, поэтому рингтон настраивался рандомно из строго очерченного набора. Сейчас вместо гудков стоял Михаил Круг, и Марина, разглядывая ямочки на щеках Путина, напряженно слушала, какой тяжкий груз лежит на сердце тверичанина, который едет во Владимирский централ.

Егор не отвечал.

Егор, я заебалась слушать твой Владимирский централ, смени уже тему.

И ты где вообще? Ты заберешь Сашу?

Ну вот – так всегда. Стоило на минуту почувствовать себя где-то там, между землей и космосом, подвешенной на тонких ниточках над пропастью между действительностью и тем, что за ее пределами, – тут же ее из этого состояния вырвали. Марина иногда задумывалась о том, не лучше бы ей было уехать на годик эдак на Шри-Ланку, как делали ее знакомые: запереться в хижине, слушать шум моря и молчать, молчать так долго, что темные грубые стены хижины и персональная темнота, которую видишь, закрывая глаза, показались бы родными.

Ответа не было. Марина набрала последний раз, косо взглянув на часы, – задерживать заседание было неразумно хотя бы потому, что в кабинете ее ожидала еще куча бумажной работы. Которую придется забрать домой, если блудный муж не заберет Сашу.

…Если что-то не случилось с самим мужем.

Теперь гудки не проходили вообще, а абонент был «временно недоступен».

Марина вошла в зал, левой рукой придерживая пузатое дело, а в правой зажав телефон – так, чтобы никто не видел, что он спрятан в рукаве.

Нет, не рассчитала. Не рассчитала, а потом всё произошло быстро. Телефон вылетел из руки, совершил кувырок в воздухе и с грохотом рухнул на пол. Марина замахала рукой бросившейся к ней Ане и склонилась над аппаратом, но тут же почувствовала, как шее стало слишком легко: Анина заколка предательски расстегнулась и закатилась под стол, а мантия скатилась по спине Марины к ногам, обнажив спортивный костюм «Bosco» и белые кроссы. Марина стояла под гербом России, как посетительница модного фитнес-клуба на тренировке: от судейского одеяния на ней остались только черные рукава, а мантия превратилась в уродливый шлейф.

В зале тут же зашушукались, повскидывали камеры – особенно тот, в шляпе, конечно. Захотелось превратиться в крота, ну или там в другую подземную тварь, и срочно вырыть себе где-нибудь нору и там переждать стыд, от которого стало очень зябко. Ей-богу, словно голая стоит. Хотя нет, даже голой было бы лучше.

– Прошу прощения, – пробормотала Марина. Пальцы не слушались, она уже думала, что и застегнуть мантию не получится, но на помощь пришла Аня и ее несколько английских булавок. Так что пару минут спустя ажиотаж уже улегся, а Марина снова заняла председательское кресло в мантии, пытаясь держать лицо.

И тут же увидела – ее. Она стояла на входе в зал и смотрела с некоторым недоумением, как Марина устраивается обратно в кресло и кладет телефон на стопочку кодексов.

…Она была отличницей у них на курсе. Но не зубрилкой. Из тех, кто всё успевает – загадочным образом. Маленькая брюнетка с живыми глазами и не всегда идеальной укладкой, но естественными кудрями. Мужики так и вились, как мошкара. Но ее интересовало только право. Задачки решала на раз. Пара статей в Уголовном кодексе появились благодаря наблюдательному глазу Муравицкой – в этом Марина была уверена.

Наверно, из-за нее сама Марина потом пошла в следователи. Муравицкая в праве была как альбатрос в воздухе: прекрасна и далеко летает. А Марина была что-то вроде чайки: кружишь пониже и ищешь, что плохо лежит.

Сколько лет не виделись, пятнадцать? Как вокруг всех бывших отличников, которые умудрились сделать карьеру, вокруг Муравицкой сам воздух словно зудел слухами, которые долетали и до Марины. Увольнение из суда, бессонные адвокатские ночи, проблемы с алкоголем, травка… Да, Марина запомнила ее совсем другой.

– Здравствуйте, Анна Олеговна, – оправилась от замешательства Марина. Муравицкая молчала, пристально глядя на нее. Изучала. – Вы тоже защищаете Шпака?

Муравицкая поднялась.

– Да, ваша честь.

– Доверенность есть у вас?

Муравицкая медленно кивнула. У нее были насмешливые глаза – всегда. Теперь казалось, что она смеется над Мариной. Возможно, всегда смеялась.

Теперь маленькой себе казалась Марина.

Ее это взбесило.

– Ну давайте тогда быстрее, – сказала Марина. Доверенность приземлилась на стол минуту спустя – и, увы, там всё было прекрасно.

Марина вздохнула и обратилась к троице обвинителей, из которых самым заинтересованным выглядел Метлицкий.

– Свидетели явились?

– Да, ваша честь, – отозвался Метлицкий.

Прокурор Грызлова пожирала глазами Муравицкую, безошибочно распознав источник опасности.

– Тогда давайте начинать.

Пристав хлопнул себя по бронежилету смешными толстыми руками и скрылся за дверями зала. Снявший пиджак Багришин что-то резко сказал Муравицкой, потом забрал у нее макбук и стал скроллить.

В зал зашел первый из ментов, Захорудько. Коренастый, крепко сбитый, с коротким ежиком рыжих волос. Опер пересказывал своими словами рапорт, сбивчиво и путано, будто студент, который просмотрел билет прямо перед экзаменом. В каком-то смысле так и было. Муравицкая это знала – и глядела на опера с ироническим выражением. Ничего-ничего, Анна Олеговна, приговор тут только один человек выносит.

Мам, ты меня заберешь? Папа не отвечает. На улице ветер(

Я пока занята, малыш. Попробуй дозвониться до папы.

Следом в зал попросили Самедова, который – мало удивительного – почти слово в слово повторил показания Захорудько, даже на вопросы адвоката отвечал почти теми же словами. Марина к этому, в общем, привыкла – разве что в ее время таких делали не по единой мерке. Тогда ценили смекалку, изворотливость, хитрость… Зато к деревянным солдатам не подкопаешься.

Но на одной детали Самедова все-таки поймали. Шпак у него был на момент задержания почему-то не в кроссовках, а в берцах. Муравицкая обратила на это внимание, на что свидетель, с минуту подумав, спросил:

– А я как сказал?

– А вы сказали – в берцах.

– Это вы, наверно, неправильно расслышали, – пробубнил Самедов.

– Тогда, может, мы и читать не умеем? – ехидно уточнила Анна Олеговна.

Метлицкий повернулся к трибуне и проворчал:

– Ваша честь, что уважаемый защитник себе позволяет?

– Ваша честь, – с улыбкой Чеширского Кота подхватила Муравицкая, – давайте опустим препирательства и продолжим процесс.

– У нас ходатайство, – встрял Багришин. Интересно, он знал, что они с Муравицкой сокурсницы? Почему-то Марине казалось, что знал.

– Одну минуту. – Марина переключила внимание на журналиста в шляпе, который опять решил снять их троицу на телефон. – Молодой человек, встаньте пожалуйста. Да-да, вы.

Тот растерялся, но встал.

– Вы откуда? Вы журналист?

– Да. Я…

– Имя? Фамилия?

– Олег. Руцкой. Олег Руцкой. У меня…

– У вас есть разрешение на съемку?

– Да, ваша честь, – вступил пристав, стоявший у клетки Шпака. – Я уже выяснил. Всё у него есть. Только снимает невовремя.

– А вы и не можете мне указывать, когда снимать, а когда нет, – возразил журналист Руцкой, хотя и неуверенно.

– К порядку, – призвала Марина и бросила взгляд на экран: от Егора ничего, и Саша замолчал. Марина начала набирать сообщение и подкинула воображаемый мяч в их судебной игре защите: – У вас было ходатайство.

– Да, ваша честь. Вот смотрите, у меня на руках протоколы задержаний на акции 26 марта – тогда тоже был несанкционированный митинг, только на Пушкинской, и тогда, если верить протоколам, свидетель задержал аж шесть человек.

– И что, вы сомневаетесь, что я мог задержать шестерых? – со смесью усталости и вызова в голосе сказал Самедов. – У нас и больше бывает за вызов.

– Вы прекрасно знаете, в чем мы сомневаемся, – с напускной лаской отозвалась Муравицкая. – Ваша честь, у меня есть копии рапортов Самедова по задержаниям на другом митинге, 26 марта.

– Это не имеет отношения к де… – начала было Марина, но ее прервал взмах указательного пальца. Судью в адвокате убить можно, отличницу – никогда.

– Нет, ваша честь, имеет. Дело в том, что 26 марта Самедов отрапортовал об одновременном задержании двух человек в двух разных местах.

– Чушь несете, – отрецензировал Самедов.

– Ваша честь, разрешите показать свидетелю его же рапорты?

– Защита, давайте покороче.

– Хорошо. Свидетель, как вы объясните, что 26 марта задержали в 15:30 протестующего на Пушкинской площади – и в это же время другого участника митинга, но на выходе со станции метро «Белорусская»?

Повисла тишина. Самедов замер с открытым ртом. Журналисты, проглотив паузу, бодро застрекотали клавиатурами.

Марина снова попыталась вернуть процесс в свои руки.

– Мы не рассматриваем дело о митинге 26 марта, – с напором сказала она. – Давайте вопрос по существу, или…

– Вы совершенно правы, ваша честь, – оборвала ее Муравицкая. – Но как мы можем доверять свидетелю, если он совершил подлог в служебных документах? Если не владеет навыками билокации, конечно, но, кажется, этому курсантов в МВД не учат…

В зале кто-то засмеялся.

– Может, его 21 января даже и на митинге не было? О чем и речь, ваша честь: я вообще сомневаюсь в том, что свидетель знает, кто такой мой подзащитный, и есть основания полагать, что он видит его сегодня – впервые. Если позволите приобщить копии рапортов от 26 марта к материалам дела…

– Ваша честь, я возражаю, – поднялась Грызлова, слегка усмехнувшись. – Этот спектакль, который мы сейчас с вами наблюдали, – с обвинениями, с разоблачениями…

– Не позволю, – ледяным тоном ответила Марина, пожалев, что какая-нибудь таинственная болезнь не пригвоздила ее к кровати в этот проклятый день. – Еще ходатайства есть?

Муравицкая насмешливо смотрела на нее.

В конце допроса Самедов неожиданно для всех – даже для самого себя, наверное, – попросил отнестись к Шпаку снисходительно.

– Да он выпивший был, наверно. С кем не бывает.

Марина ничего не ответила, только кивнула.

Потом Багришин с молчаливого согласия Муравицкой и самого Шпака ходатайствовал о приобщении к материалам дела справок и характеристик подсудимого: с места работы, с места жительства (управдом расписался галочками, словно неграмотный), справку о хроническом заболевании – рак прямой кишки, как указал врач убористым почерком.

Марина посмотрела на прижавшегося к стенке «аквариума» Шпака, и сейчас ей вдруг показалось, что он как-то скукожился, сдулся в тонко нарисованную запятую, и ей вдруг стало очень понятно, почему Шпак всегда сидел, сцепив руки в районе живота.

Полгода в СИЗО, рак второй стадии. Он вообще не должен был быть в СИЗО с таким диагнозом. Ходатайствовали наверняка о переводе в больницу – да, вот ходатайство, – но никто их не услышал.

Телефон завибрировал так резко, что Марина едва его не выронила опять. Положила перед собой так, чтобы казалось, будто она пролистывает документы.

Мам, тут гроза, я боюсь. Вы с папой не договорились?

Это на западе. Тут пока просто ветрено и облачно. Вроде большой мальчик, а всё еще боится грозы. Егор говорил, что они его избаловали. А вот Марине казалось, что наоборот.

Телефон легонько стукнулся о крышку стола. Осторожно подняла глаза – но никто, кажется, не заметил: зная, что ходатайство с документами – самая неинтересная часть заседания, журналисты дружно сидели в соцсетях. Кроме, конечно, одного: Руцкого, всё так же задумчиво глядевшего куда-то в пустоту и сжимавшего в руке диктофон с зажженной красной лампочкой.

«Может, он и не журналист вовсе? – подумала Марина, лихорадочно набирая сообщение сыну – придется ему поехать сегодня на метро. – С другой стороны, как он разрешение на съемку тогда получил?»

Марина дописала сообщение и отложила телефон, пообещав себе в ближайшие десять минут в руки его не брать.

– Суд постановил удовлетворить ходатайство стороны защиты и приобщить справки к материалам дела.

Она сложила справки аккуратной стопочкой и отложила в сторону, чтобы стол принял хоть какое-то подобие порядка.

Багришин воспользовался паузой и ходатайствовал о вызове свидетелей – матери и дочери Шпака. В ответ на вопрос Марины, есть ли у обвинения что возразить, Метлицкий, который пребывал в мундире и полудреме, неожиданно вскочил и воскликнул:

– Ваша честь, я возражаю!

«Вот его нисколько не смущает скукожившийся в “аквариуме” человек», – подумала Марина. И тут же одернула себя: а что, собственно, ее он смущает?

– Ваша честь, нет никакой необходимости вызывать дополнительно свидетелей, чтобы тратить и без того драгоценное время уважаемого суда на характеристики, которые и так уже содержатся в материалах дела.

Марине показалось, что скороговорку Метлицкого разобрала только она – и то благодаря давнему знакомству. Впрочем, по лицу адвоката Муравицкой было понятно, что́ она думала и про прокурора, и про его возражения, и про весь этот суд. Ее суд.

Шпак тем временем ёрзал на скамье и косился на дверь. За полгода в СИЗО ему едва ли разрешали видеться с родными часто – и, скорее всего, не разрешили свидания даже после того, как он дал признательные показания.

В конце концов, разве велика разница между ее желанием отыскать запутавшегося где-то в Сети Егора и желанием Шпака в последний раз перед колонией увидеть своих мать и дочь?

Отложенный в сторону телефон завибрировал снова.

Мама, что с папой? мне стремно что-то

Мать Шпака аккуратно прикрыла за собой дверь и медленными шагами направилась к трибуне. На ее бледном лице было отсутствующее выражение – старается не заплакать, поняла Марина, заранее готовясь наблюдать сцену рыдающей по сыну матери.

Руцкой тем временем продолжал целиться в Марину диктофоном, откинувшись на спинку скамьи. Марина готова была поклясться, что он иронически ухмылялся ее потугам казаться хорошим игроком в партии, исход которой был ясен заранее.

Или она это сама себе придумывает сейчас – от волнения?

Как найти Егора? «Был сегодня в 13:26», – отображалось в «WhatsApp». То есть зашел во время обеда и больше не заходил. Очень нехарактерно.

Мать Шпака то и дело срывалась на всхлипы – зал понимающе хранил молчание, только Аня долбила по клавиатуре, то и дело издававшей «кряк», словно метроном. Однако скоро, разговорившись, мать Шпака начала тараторить: как Шпак искал работу, как много учился, как много у него было друзей, как он кодировался от алкоголизма, как он зарабатывал на обучение дочери на журфаке, какой он всегда был честный, заботливый, заступался за слабых, нашли у него заболевание, возили в больницу, какой справедливый, никогда против власти ничего не говоривший, а там рак обнаружили…

– Подождите! – не выдержала Марина. Клавиатура стучала как сумасшедшая, Марине показалось даже, что она чувствует, как разогревается Анин стол под барабанным ритмом пальцев, и как ритм этот становится всё более раздраженным, сбитым. – Секретарь не успевает.

Аня закончила предложение и шумно выдохнула. Это был единственный звук, помимо печатания на клавиатуре, который Аня издала в рамках судебных заседаний за весь день. Указательный и средний пальцы, зависнув на клавиатуре, слегка подрагивали.

Она сделает перерыв и позвонит Саше.

– Спасибо. Продолжайте, пожалуйста.

Но матери Шпака сказать было, в общем, больше нечего. Она дослужилась до начальницы цеха, потом работала лифтершей, а потом продавщицей, а потом стало хватать пенсии, да и сын начал работать. Простой человек, простая честная жизнь. Которую сейчас поставят на паузу.

А еще у него рак, а это значит, что отсидка в колонии превратится для него в медленное убийство. А значит, единственное разумное решение, которое она может принять, это…

Нет, Марина, нет. Ты знаешь, как нужно делать. Это не люди. Фигуры. Свидетели, подсудимый. Иногда третьи лица. Вереница фигур в процессе. Не более. И относиться к ним нужно соответствующе. Ты судья. И тебе потом отвечать. И тебе потом слушать об испорченной отчетности. Дома будут сантименты, дома. Особенно когда Егор найдется. Вот там сантиментов хватит на неделю. Только ему не понравится.

А Шпак сидит на лавке и вздыхает.

Бесит!

Сидит за решеткой он, а совестно ей. Как будто она виновата, что менты палку отрабатывают, а Метлицкому отчетность скоро сдавать.

Ну чё ты вздыхаешь сидишь?..

– Как бы вы охарактеризовали своего сына? – спросила Грызлова.

– Ну, он… Добрый, отзывчивый… – после короткой паузы ответила мать Шпака, вытирая край глаза платком. – Никогда не интересовался политикой.

– А что ж на несанкционированное мероприятие поперсси? – проскрипела практикантка.

Матери Шпака было нечего на это ответить.

– Мы просто ждем его домой, и… – Оставшиеся слова были сказаны неразборчиво.

Когда Шпак немного успокоилась, Багришин спросил про ее инвалидность по гипертонии. Обвинение благоразумно помалкивало, только Метлицкий что-то шептал совершенно индифферентной происходящему практикантке.

Потом вошла дочь Шпака Саша. У нее дрожали руки, но она старалась не подавать виду и держалась отстраненно.

– Шпак Александра Анатольевна.

Голос ровный, чуть с хрипотцой. Такие обычно записывают подкасты или занимаются вокалом.

Она училась на втором курсе журфака МГУ, на платном отделении. Учебу оплачивал отец. Сама Саша перебивалась подработками, но денег хватало только на мелкие расходы, и сама учебу оплачивать она пока не могла.

Допрос вел Метлицкий, задавая дежурные вопросы: как охарактеризовали бы, чем занимаетесь, как отец помогает семье, – подготавливал почву для таранного удара, который наносила Грызлова, – и, как обычно, чтобы расшатать спокойствие жертвы, одного вопроса было достаточно.

– А бывали у вас конфликты в семье? – спросила Грызлова.

Саша как-то зависла, потом медленно провела рукой по лицу, видимо, пытаясь сосредоточиться.

– Нет. Не было.

– Уверены? – Грызлова улыбнулась одними уголками губ.

Саша вернула ей взгляд, полный отвращения.

– Да, – сказала Саша.

С торжествующей миной Грызлова заявила ходатайство о проверке показаний свидетеля.

– На каком основании? – устало спросила Марина.

– На допросе свидетельница по-другому говорила, – Грызлова медленно и с удовольствием впрыскивала яд, – поэтому прошу зачитать ее показания, данные на следствии.

Инквизиторша, ну правда ведь – инквизиторша.

Марина нашла нужный лист в деле и стала зачитывать как можно быстрее, и при этом стараясь беречь голос, так что куски фраз просто проглатывались:

– Нашли на детской площадке возле… Был сильный ушиб… Ремнем, иногда ладонью… С собой была только посеребренная брошь с изображением… Тогда чуть больше выпил, чем обычно, и…

– Мы уже давно разобрались с этим! – не выдержал со скамейки Шпак. – И я не пью уже три года!

Он не изменил положение – серое желе на лавке, – но лицо исказило гримасой злобы. Электрик преподносит сюрпризы.

– Вас задержали в состоянии алкогольного опьянения! – напомнил Метлицкий.

– К порядку, – кашлянула Марина, хлопнув для важности папкой, и обратилась к Саше: – Александра Анатольевна, как вы объясните расхождения в ваших показаниях по делу?

– Пятьдесят первая статья, – сказала Саша.

Долбаная молодежь со своими правами и Конституцией, которой они тычут всем под нос.

Напоследок допрашивали Шпака, и допрос этот был на удивление коротким. Вел его один Метлицкий.

В какой-то момент в зал внезапно ввалился мужчина в обнимку с огромной бутылью воды.

– Простите, а куда заносить?

Прерванный на полуслове, Шпак запнулся и удивленно посмотрел на мужика. Дружно на него обернулись и журналисты. Мужик неловко кашлянул. Пристав очнулся ото сна и уже решительно было направился к нему, когда его настиг окрик Марины:

– Вон туда, – она махнула рукой в сторону совещательной комнаты, – пристав, помогите занести. Всё в порядке.

Ее предупреждали, что сегодня привезут воду, а она и забыла. Пока кулерную бутыль тащили через весь зал, Саша Шпак шептала что-то на ухо бабушке. Та лишь угрюмо кивала. Сам Шпак без всякого удовольствия наблюдал, как плещется вода в бутыли, еще больше затянувшей процесс, от которого он сильно утомился. Ему хотелось, чтобы этот цирк поскорее закончился и его уже отправили наконец в колонию, без всех этих бабьих слез и ненужной тоски долгих проводов.

Когда раскрасневшийся водовоз с шумом выдохнул и покинул зал заседания, предварительно зачем-то извинившись перед Шпаком, Грызлова одарила подсудимого долгим взглядом.

– Подсудимый, скажите, а вы вообще раскаиваетесь в совершении деяния?

– Я не…

– Ваша честь, мой подзащитный ясно дал понять, что не признаёт вины…

Марина встретилась глазами с Муравицкой. Она ожидала увидеть там что угодно: ненависть, злобу, презрение. Но нет – в ореховых глазах адвоката была только усталость.

Марина вдруг поймала себя на мысли, что смотрит сейчас не на адвоката, а на бывшую сокурсницу – причем с теми же проблемами: переработки, недосып, безнадега. Они могли бы обняться и пойти вместе в кафе, но…

«Помни, за какой клуб ты играешь, – наставлял заядлый фанат Константиныч. – И тогда всё у тебя будет в ажуре».

Так что Марина сказала, глядя в глаза Муравицкой:

– Отклоняется возражение, – и добавила: – Подсудимый, встаньте и отвечайте на вопрос.

В тишине было слышно, как за приоткрытой форточкой громко кричала птица.

Олег

– Гы, Руцкой. Внук того Руцкого?

Олег промолчал.

Он расплатился за две бутылки вина – красного и белого, пакетик чипсов, замороженные пельмени и сложенные в целлофан овощи, и вышел из магазина в синюю московскую стыль. Добрел до дома, разложил продукты на кухонном столе, долго искал штопор. По дому напротив были разбросаны огни теплых уютных норок. Люди жили в спальном районе, но еще не спали.

Олег налил вино в два стакана: в один красное, в другой белое. Живая вода и мертвая. Налево пойдешь – коня потеряешь, направо пойдешь…

Но ведь главное – не куда, главное – просто идти, ведь так?

И Олег пошел.

– …Fare thee well!

– And if for ever…

– Still for ever, fare thee well.

Помолчали.

– Руцкой, давай уже расходиться, пока я не разревелась. А я не люблю реветь на людях.

– Никто не любит реветь на людях.

– Видишь, ты меня очень хорошо понимаешь.

– Здесь не нужно быть экспертом в эмпатии.

Улыбнулась.

– Мы могли бы стать отличными подругами.

– Но менять пол пока не в моих планах.

– Так что… пока?

– Пока.

Расстались.

Олег опустошил стакан, вернулся в коридор и достал с верхней полки шкафа шляпу с прицепленным к тулье пером. Посмотрелся в зеркало – шляпа, майка, трусы, – вернулся за стол и подлил еще вина.

Шляпа – единственная вещь, которую у него оставила Анжелика.

Когда они разъезжались, Анжелика поставила условие: она забирает не просто свои вещи, но и все свои подарки Олегу, а также елочные игрушки, которые они вместе планировали преподнести маме Руцкого. Коля Васюнин тогда сказал: дай феминисткам точку опоры – и они украдут у мужиков весь мир.

В ночь, когда они решили разойтись (это было сразу после сеанса «Бегущего по лезвию», на фудкорте; едва ли можно придумать худшее место для расставания), Анжелика попросила помочь перевезти все ее вещи к ней в общагу в Сокольниках. На деле не так неподъемно, как звучит: Анжелика оставалась у Руцкого обычно на день-два, основные вещи у нее и так лежали в комнате в общаге. Так что задача у Олега была простой: собрать косметику, шампунь, гель для душа, кондиционер для волос, шапки с прикрепленными к ним значками в виде барашков, дьяволят, смешариков и прочей мультяшной нечисти, кеды для бега и черные полуботинки на невысоком каблуке, шорты и футболки, кое-какое белье (Руцкому было настрого запрещено оставлять что-то из этого себе на память), потрепанные книжки «Penguin Random House» в мягкой обложке и коллекции разных изданий «Гарри Поттера», тетрадки «Death Note» (в которых Олег, к счастью, не упоминался ни разу), манги да несколько словарей и книжек по философии.

…Руцкой не смог запихнуть всё в один пакет, а о каких-то вещах просто забыл. Когда они встретились на станции, напоминающей святилище Мондриана, у едва державшегося на ногах Руцкого был доверху набитый разными вещами пакет, из которого восклицательным знаком торчала ручка фена. На пакете был принт с кустом распустившихся розовых тюльпанов и надписью «С праздником!».

– Ну да, если всё начинается с цветов, почему бы ими и не заканчивать, – сказала Анжелика, слабо, с грустинкой, улыбнувшись.

Она болела гриппом, но все-таки приехала. Блузка и джинсовая юбка холодных цветов, белая шаль и кеды, болезненный румянец на щеках: при иных обстоятельствах Олег бы мог заподозрить, что они внезапно оказались на съемочной площадке какого-нибудь любителя готики типа дель Торо. Потом он, вспоминая ту встречу, думал, что мог бы еще обратить всё в шутку: мол, вот и снялись вместе в кино, вместо того чтобы в него идти.

Но Руцкой провел прошлый вечер в обнимку с бутылкой чего-то слишком крепкого и с Колей Васюниным, который в какой-то момент исчез, поэтому ни бодро пошутить, ни улыбнуться в ответ он не мог. Только буркнул что-то попадающее более-менее в ритм ее вопроса – сам не вполне понял, что именно, – а потом протянул пакет, сказав что-то вроде: «Вот пакет, тут вещи, книги, ну там разберешься».

Анжелика посмотрела на него сочувственно. Когда больной человек смотрит на тебя с сочувствием, понимаешь: дела твои действительно плохи.

– Интересное у тебя ко мне отношение, – сказала Анжелика, даже не взглянув на пакет.

– Почему это? – не понял Руцкой.

Она не ответила. Махнула рукой и села в ближайший вагон метро.

Руцкой не успел среагировать. Он вернулся домой и упал на смятое белье на разложенном диване. Уже днем, когда соседка материлась в ванной, до него дошло, что Анжелика никогда не оставляла у него фен.

Полгода спустя приехала: строгая, в белой блузке с черным галстуком, в зубах жвачка. Перевелась с философского на юрфак. Деловито собрала вещи за полчаса и напоследок предложила выбрать, какой из ее подарков он у себя оставит: шляпу с пером золотого фазана из Австрии, электробритву или иллюстрированное издание «Дон Кихота» с комментариями. Олег выбрал шляпу.

– Почему?

– Не знаю, – пожал плечами Олег. – Она клёвая.

Анжелика тоже дернула плечом. Потом долго доставала с третьей полки «Дон Кихота», всё еще запаянного в магазинную пленку. По маленькой двушке стремительно расползался запах абрикосовой жвачки.

Шляпа пришлась Олегу как раз впору. Последний трофей Анжелики из поездки в Вену: ухватила ее в магазине перед объявлением посадки, скорее интуитивно. Ведь ни за что не догадаешься, что парню понравится носить на суды егерскую шляпу, ведь так?

– Я надеялась, что ты выберешь «Дон Кихота».

– Беспокоишься о моей образованности?

– Нет. Просто не нужно было бы тащить этот огромный талмуд с собой в суд, – сказала Анжелика, опуская книгу в черную кожаную сумку.

Да, у нее теперь тоже суды. Странным образом после расставания у них обнаруживалось всё больше общего.

У дверей спросила:

– Ты выбрал, где будешь стажироваться?

У Руцкого подходило время преддипломной практики на магистратуре, и определиться с местом он не мог до последнего времени. Кое-что изменилось только в конце марта, когда Руцкой поучаствовал в акции оппозиционеров на Пушкинской.

– Никакой стажировки для меня. – Он приподнял шляпу жестом Боярского из какого-то кинофильма. – В журналисты иду. В «Будущую газету».

Анжелика удивилась, но не сильно.

– В журналисты? Это как? – Она пыталась попасть в черную туфлю на высоком каблуке. – А тебя до экзов допустят без стажировки?

– Всё продумано. Буду писать о судах, ходить на процессы, и заодно думать, как защищать людей с помощью приобретенных знаний.

Звучало пафосно, как в ежегодном обращении декана, но Руцкой не знал, как иначе это сформулировать. В ответ Анжелика только усмехнулась:

– Ты? Людей защищать?

Она подхватила сумку и повернула ручку двери.

Улыбка прокисла на лице Олега, медленно поползла вниз и замерла в неопределенном выражении.

– А что не так?

Но Анжелика уже закрыла дверь.

Он запрыгнул в тапочки и выскочил на площадку прямо в чем был: в трусах, футболке с Линчем и шляпе.

– Анжелика!

Хотел спросить, с чего она решила, что из него выйдет плохой адвокат, но она оглянулась и так на него посмотрела, что он осекся. Запах абрикосов стал слишком сильным, отметил про себя Олег. И улыбка у Анжелики вышла какая-то кисло-сладкая, ироническая.

– Тебе идет. – И жестом изобразила, как надвигает шляпу на глаза.

Прошлый вариант прощания – с заочным визитом Байрона на фудкорт – ему определенно нравился больше.

Потом в этой шляпе он ходил на все заседания судов, откуда вел трансляции для газеты, не снимал ее даже во время заседания в «Матросской Тишине», где больной телом и крепкий душой бывший министр цеплялся за несостоятельность обвинения; и на другом суде, где взвешивали спортивную сумку с деньгами, – уличить министра во лжи; а потом егерская шляпа была на Олеге во время очередной оппозиционной акции, когда Руцкому поручили снимать происходящее на телефон и параллельно нужно было править статью в чате с редактором.

Но смог бы он действительно работать адвокатом? В самом деле, писать-то он умеет, а справился бы он с обязанностью одновременно защищать нескольких клиентов и держать в уме тома дел, параллельно разглядывая очередной из этих тысяч листов бумаги? Да и вообще, хватило бы ему духу представлять защиту?

Тут же вспомнился недавний случай: Олег шел по улице домой и заметил, как на остановке, уткнув лицо в колени, сидит девушка в пальто и не очень длинной юбке, а над ней навис плотный мужчина со смуглой кожей и выдающейся лысиной, и хрипло, сбивчиво что-то втолковывал. Приблизившись, Олег услышал глухие рыдания.

Дрался Руцкой в своей жизни всего один раз, но это, как принято говорить, было давно и неправда: во время физры пацаны забежали в открытый гараж возле школы и мелом написали на стене «Олег – долбоеб». Олег бросился на них с кулаками, и следующие пять минут совершенно выпали из его памяти: потом только весь день спину от крестца до копчика саднило от тягучей боли, а сам он сотрясался от рева, сидя на стуле в кабинете у завуча.

Так что он прошел мимо. А потом остановился и обернулся в нерешительности, пытаясь взглядом развеять накрывшую остановку тень. Сам себе он говорил, что хочет лишь понять, требуется ли его вмешательство или нет, но где-то в том месте – чуть пониже солнечного сплетения – понимал: нет, он просто ищет причину отвернуться и уйти отсюда, сделать вид, что всё в порядке и он тут не при делах.

Так бы и длился этот балабановский вечер под шелест листвы на березах, но напротив остановки вдруг остановилось такси и приоткрыло правое стекло-веко.

– Эй, девушка, девушка!.. – У голоса был легкий акцент.

Девушка отреагировала не сразу. Только после третьего окрика она подняла голову и недоуменно уставилась на водителя. Зависший над ней мужик заметно занервничал.

– Девушка, вам помощь не нужна?

– А кто спрашивает? – проревел мужик, ступив с бордюра на дорогу и направившись в сторону машины.

– А я не с тобой разговариваю, – бросил водитель, и мужик замер на месте: он этого панибратского «ты», кажется, не ожидал. – Девушка, у вас всё хорошо?

Девушка резко поднялась, словно расколдованная. Но голоса не подала: просто энергично закивала головой, при этом потирая левое запястье большим пальцем правой руки. Как будто всё это время она сидела в наручниках и с кляпом во рту, и вот наручники с нее сняли, а кляп остался.

– Точно?

– Да точно тебе говорят, мужик, езжай уже отсюда… – И тут мужчина заметил Олега. Тот стоял, спрятав руки в карманы, и глядел на него из-под полей шляпы. Недвижимый, словно статуя, что выглядело, видимо, особенно жутковато на фоне шевелящихся ветвей дерева.

Мужчина обернул круглое, с обвисшими щеками лицо сначала к такси, потом обратно к Олегу. Тот не двигался и наблюдал. Наконец, мужчина не выдержал, взревел: «Да вы что, сговорились здесь все, что ли?», – и потом крикнул девушке: «Айгуль, пойдем!»

Но Айгуль как будто здесь уже не было. Вот она стоит, черный огонек на кремово-белой свече из юбки и драпового пальто, в холодном фонарном свете, и ее длинные кудри треплет ветер. Она замерла не между остановкой и такси, а где-то между мирами, там, где всё возможно, и не столь важно, что с ней будет дальше. Ее будто освободили криком: показали, что она не одна, что этому миру не чужая, представили их с городом друг другу.

Мужчина подошел к Айгуль, перехватил ее ладонь и потянул за собой, рявкнув – не в сторону такси и не в сторону Олега, а словно бы в зрительный зал, наблюдающий сценку из пьесы: «Сестра это моя, бля! Сестра, понятно?!»

И они ушли в тень по дорожке с разбитой плиткой: он – с лицом, перекошенным от злости, она – чему-то улыбаясь.

Такси прикрыло стекольное веко и, прошуршав резиной по асфальту, вернулось в переплет дорожных линий. Олег глубже запахнулся в пальто и направился к переходу.

А если бы такси не подъехало? Как бы он поступил? Заступился за девушку? Или все-таки ушел бы?

В Тверской районный суд он тем утром пришел в похожем состоянии усомнившегося Макара. Пристав, парень возрастом младше Олега, с редкой рыжей челкой и родинкой посередине лба, напоминавшей третий глаз, раскрыв паспорт, заулыбался, поднял голову – и Олег приготовился услышать вопрос, который он слышал уже в какой – сотый? пятисотый? тысячный? – раз: «Что, внук того самого?».

Единственное, что удивило Олега: обычно его об этом спрашивали люди постарше, лет пятидесяти. Для молодых Руцкой стал уже фигурой из документалок на YouTube или книжек по истории.

– Однофамилец, – сказал Олег.

– А-а-а, – протянул пристав, заполняя графы журнала. – Я уж подумал, идете власть брать!

Вот это Олег слышал реже, но оскомину тоже успело набить.

– Нет, у нас ее забрали.

Пристав не понял шутку, или только сделал вид. Олег отчеканил, в какой зал и к какому судье ему надо, и прошел через рамку металлоискателя, где его дотошно осмотрели.

– Вас, небось, каждый день об этом спрашивают? – проявив чудеса проницательности, спросил пристав, возвращая Олегу тщательно осмотренную сумку.

– Спрашивают-спрашивают, – хмуро заверил Олег, после чего по разбитой лестнице Тверского суда пошел наверх, пропуская каждую вторую ступеньку.

Судили электрика. Дела его были плохи: за нападение на полицейского ему грозило до десяти лет. Впрочем, с трансляций митинга на Тверской было хорошо видно, что до инкриминируемого подсудимому удара по полицейскому он просто не добрался бы: его скрутили у автозака с известным оппозиционером, причем скрутили сразу четверо человек, повалили лицом на землю и понесли в другой автозак, – но кого и когда это волновало?

Самое грустное, что на митинге Шпак – так звали электрика – оказался случайно, когда просто шел в магазин за пивом.

– За пивом? – удивлялся Олег, просматривая фото с материалами дела. – И что, кто-то правда в это поверил?

– А что такого? – усмехнулась редактор Элина. – Шел человек выпить с мужиками, вышел из метро, а тут – митинг.

– Но у него же был флаг России на плечи наброшен, потом он им размахивал…

– Слушай, я понимаю, конечно, что в это трудно поверить, но кто-то в конце января еще не доотмечался, – Элина верстала выпуск, так что не отлипала от экрана, – представь себе.

Шпак сделал то, что от него ожидали менты: признал, что на месте он был, а уже позже адвокат по назначению – суетливый Харон процессуального конвейера – убедил электрика, что признание обеспечит ему и расположение следователя, и понимание суда. В конце концов, все люди, все понимают, что вещи могут происходить случайно, главное – вот тут подписать, вот тут и еще вот в этой галочке расписаться, – и всё будет хорошо, в камере долго не продержат, суд будет короткий, уже скоро вернешься к семье, поверь моему слову, мамой клянусь, всё будет в шоколаде.

Шоколад оказался горьким: спустя полгода Шпак всё еще находился в СИЗО. (Рак прямой кишки второй стадии? Нет, не слышали.)

Новые адвокаты пытались показать видео задержания, ловили ментов на лжи, едва не подрались сразу с тремя обвинителями (зачем нужны три прокурора, чтобы осудить простого электрика из Мытищ?). Дочь электрика, красивая, но явно опустошенная процессом, была вынуждена выслушать собственные показания о том, как отец ее за что-то бил. Потом электрика всё равно осудили на три года – и не посмотрели ни на мать-гипертоника, ни на дочь-студентку на платном обучении, – а Олег всё это добросовестно снимал, пользуясь добротой начальника приставов, включившего его в последний момент в список людей, которым разрешили съемку. Судья – ее звали Марина Костюченко – казалась незаинтересованной, и то и дело заглядывала в телефон; на судьбу электрика ей было наплевать. Вот на что ей явно было не наплевать, так это на внешний вид: когда с судьи внезапно слетела мантия, она вдруг сконфузилась, стала прикрывать обнаружившийся под мантией спортивный костюм, к ней тут же секретарша подскочила с булавками да пуговицами – в общем, цирк. Хорошо, Олег успел всё это на камеру заснять, хотя фотки получились смазанные. Он даже заголовок придумал, чтобы подчеркнуть судейское падение, но теперь сомневался, уместно ли шутить в данном случае, – все-таки семью электрика было жалко.

Уже после суда Олег предложил матери Шпака бутылку воды, но та отказалась. Она была как будто не совсем здесь, не в суде. Олег не знал, что сказать ей, – что вообще в таких случаях говорят? – и просто ушел, стыдясь, что оставляет ее одну в узком коридоре с желтыми стенами и запахом краски.

На крыльце стояла и курила адвокат Муравицкая. Под ногами у нее валялись два недокуренных бычка. Двор суда был пуст, на ветру сушился мент.

Олег написал редактору в «Telegram», что статью тот получит к семи, и направился в ближайший от суда переулок, в сторону метро.

– Эй, Робин Гуд!

У пожарной лестницы, прислонившись к пузырящемуся от сухой краски ящику с песком, стояла Саша Шпак. Куртка была плотно застегнута, голова прикрыта капюшоном. Слёзы надежно запрятаны в глубину глаз.

– Ты не с отцом? – спросил Олег, тут же подумав, что вопрос получился идиотский, плюс он очень резко перешел от нейтрального «вы» к «ты», хотя между плюс-минус ровесниками, может быть, это было в порядке вещей.

Зажатая между пальцами сигарета без фильтра едва заметно дергалась. Саша улыбнулась.

– Нет. Зачем? Что я должна ему была сказать? – Она сделала еще затяжку. – «Да пребудет с тобой сила»?

Против воли Олег усмехнулся:

– Нет, я имел в виду, что… Ну, надо же дальше бороться как-то, и вы могли бы… – Он посмотрел на мента, который всё еще стоял под фонарем и что-то искал в телефоне. – Всем же очевидно, что это какой-то Кафка уже.

– Почитай уже другие книги, – скривила бледные губы Саша. – Это не Кафка отца сейчас в колонию отправил, а тварина в спортивках своих сраных и те трое.

– Да, я понимаю, просто я хотел сказать, что…

– Слушай, – она затушила сигарету о стену суда, отчего на сухом кирпиче осталось маленькое черное пятнышко, и тут же достала из пачки новую, – мне правда приятно, что ты меня поддерживаешь и всё такое, но я не особенно удивлена. И я к такому была готова.

– Серьезно?

Она пожала плечами.

– Когда отец полгода сидит в СИЗО, ты носишь ему лекарства, жалуешься начальнику изолятора, чтобы его отправили наконец в больницу, а тебя тем временем таскают по допросам, – начинаешь привыкать. Если подумать, когда всю жизнь жопа, еще одна жопа погоды не делает.

Он вспомнил показания, которые Саша давала на следствии. Например, подробное описание бокала из старого богемского фарфора, который бабушка привезла еще в восьмидесятые, а тут он в полете едва не разбил лицо Саше, она едва увернулась.

– То, что ты говорила следователю… – сочувственно пробормотал Олег, но Саша резко отстранилась, сложив руки на груди:

– То, что я говорила следователю, тебя не касается. Сорян. И вообще: хочешь помочь? Не сочувствуй, а помогай. Я тебя не побазарить позвала.

В это время за их спинами раздался глухой металлический рокот: это разъехались ворота во внутренний дворик суда, открывая дорогу фсиновскому автозаку. Автозак остановился, плюнул шариком черного дыма и, рокоча и ругаясь, вырулил на боковую улицу в сторону Садового кольца. Он медленно удалялся, моргая огнями. Возможно, в автозаке везли и Шпака.

Саша выдохнула и разломала окурок о ступеньку пожарной лестницы. Ногти у нее были покрыты черным лаком, который уже отшелушивался.

– И чем я могу быть полезен?

Саша прищурилась.

– Ты же в «Будущей» работаешь, да?

Олег кивнул.

– На постоянке или стажируешься?

– Постоянно, но на удаленке. С утра в редакции, потом по судам. Ну, или наоборот. От суда зависит.

– Интересно.

– На самом деле – не очень, – пожал плечами Олег. – Ездишь в разные места, долго ждешь, потом пишешь про то, что увидел. Ничего особенного.

Саша усмехнулась.

– Ты будто о какой-то бухгалтерии говоришь, а не о судах. Как чувак из департамента какого-нибудь о своем офисе, корпоративной почте и рыбках в аквариуме.

– Но это правда! Суды практически всегда одинаковые.

– Люди-то – разные; хоть и мрази. – Саша снисходительно улыбнулась одними губами. – Можно к вам на стажировку устроиться? В газету.

– Конечно, только если…

– Я про оплачиваемую, разумеется.

– Я могу поговорить, конечно, но… – Олег замялся.

– Спать я с тобой не буду, сразу говорю.

Олег покраснел, а потом поймал себя на мысли, что слишком долго рассматривал Сашины голые лодыжки, и поспешно отвернулся.

– Я вовсе не имел в виду…

– Я шучу, – она улыбнулась снова, но уже теплее. – Ты же Робин Гуд. Просто скажи, что ты в деле.

Вакансий в «Будущей» не было почти никогда; сам Олег оказался там после той самой случайной счастливой рекомендации, которую получаешь, один раз сделав кому-то что-то хорошее или применив навык активного слушания. Денег же в независимой прессе не было так давно, что некоторые стали считать бессребреничество главным качеством журналиста. Но вслух Олег об этом говорить не стал.

– Хорошо. Давай попробуем. Встретимся завтра у редакции. Дашь номер?

И, конечно, дело было не в том, что от Саши не хотелось отворачиваться. Нет, не в этом. Конечно, не в этом.

Филантроп

Голубь оставил несколько белых капель на лобовухе «мерседеса». Леонов сказал охраннику убрать эту гадость, тот выскочил и выпустил по птице три патрона калибра девять миллиметров. Гильзы звякали по асфальту; потом их подхватил ручеек и унес в питерскую ливневку.