Преступление доктора Паровозова E-Book

Алексей Моторов

• Herausgeber: Corpus
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Serie: Corpus.
• Sprache: Russisch
• Veröffentlichungsjahr: 2024

Seitenzahl: 526

Beschreibung

Алексей Моторов — автор блестящих воспоминаний о работе в реанимации одной из столичных больниц. Его первая книга "Юные годы медбрата Паровозова" имела огромный читательский успех, стала "Книгой месяца" в книжном магазине "Москва", вошла в лонг-лист премии "Большая книга" и получила Приз читательских симпатий литературной премии "НОС". В "Преступлении доктора Паровозова" Моторов продолжает рассказ о своей жизни. Его студенческие годы пришлись на бурные и голодные девяностые. Кем он только не работал, учась в мединституте, прежде чем стать врачом в 1-й Градской. Остроумно и увлекательно он описывает безумные больничные будни, смешные и драматические случаи из своей практики, детство в пионерлагерях конца семидесятых и октябрьский путч 93-го, когда ему, врачу-урологу, пришлось оперировать необычных пациентов.

Leseprobe

Алексей Моторов Преступление доктора Паровозова

© А. Моторов, 2014

© ООО «Издательство АСТ», 2014

Издательство CORPUS®

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

* * *

Моей внучке Соне

У истории своя правда, у легенд – своя.

Виктор Гюго

Девяносто третий год

Прямой эфир

Два танка выкатились на середину моста и там затормозили, качнувшись и клюнув носом, словно деревянные лошадки. Не мешкая, обе башни начали разворачиваться влево к огромному светлому зданию, потом замерли, как бы принюхиваясь своими орудийными стволами. Картинка была нечеткой, мешал утренний туман, впрочем, нет, не туман, там что-то горело впереди, заволакивая перспективу. Вдруг танки беззвучно дернулись, выплюнув каждый серое облачко дыма, и тут же на стене Белого дома распустились цветки разрывов.

Д-У-У-У-Х-Х-Ф-Ф-Ф!!! – донеслось через пару секунд со стороны Нескучного сада. И сразу злым двойным ударом в мембрану оконного стекла: ТУ-ДУМ-ТУДУМ!!!

Бутылки с полиглюкином на средней полке шкафа задрожали мелкой дрожью, сбившись в кучу и стукаясь друг о друга.

– Ох, ничего себе! – не выдержал кто-то из ординаторов. – Боевыми стреляют!

– А ты как хотел, – мрачно произнес анестезиолог по фамилии Веревкин, – чтоб они праздничный салют устроили?

Я тут же вспомнил, как мой Рома, когда был совсем маленьким, при первых залпах салюта всегда норовил спрятаться в укромное место. В шкаф или в кладовку.

– Тише, больного разбудите, черти! – показав пальцем на еще спящего в остатках наркоза мужика, негромко сказал доцент Матушкин.

– Сейчас его и без нас разбудят! – кивнул в сторону телевизора Веревкин. – Да и хватит спать, война началась!

– А я еще вчера говорила, что нужно койки освобождать и всех, кого можно, выписать! – оглянулась на всех Людмила, старшая операционная сестра. – Теперь уж поздно, пусть лучше здесь побудут.

Да, правильно, пусть здесь переждут. Больница не самое плохое место, когда в городе начинаются военные действия и прочие катаклизмы. Два года назад, голодной осенью девяносто первого, буфетчица нашего роддома, возмущаясь отсутствием аппетита у рожениц, наваливала им полные миски каши и орала: «Жрите кашу, жрите, дуры! Ведь там, – она тыкала огромным черпаком в сторону окон, – ведь там не будет!»

– Ого, смотри-ка, БТРы пошли! – воскликнул ординатор второго года Коля Плакаткин. – На БТРах клевый пулемет стоит, КПВТ называется, дом насквозь прошить может!

Коля так воодушевился этим клевым пулеметом, что подскочил и стал тыкать пальцем в экран, полностью перекрыв всем обзор. Только я что-то еще видел, потому как стоял очень удобно, за спинкой койки: телевизор находился как раз напротив. На Плакаткина тут же зашикали, и он отошел. Где-то там, за окном, раздались отголоски пулеметной очереди.

В крохотную палату послеоперационного отделения с маленьким телевизором на холодильнике набилось человек пятнадцать. Здесь, в урологическом корпусе Первой Градской, это отделение гордо называлось «реанимацией». Наверное, для тех, кто настоящую реанимацию не видел.

– Эти коммунисты сами хороши! – вдруг зло сказала Людмила. – Помните, когда в мае на проспекте заваруха случилась? Тогда еще омоновца грузовиком задавили. Так потом двое прибежали к нам с разбитыми головами и давай по матери всех крыть, перевязку требовать. Мы, говорят, из «Трудовой России», за вас, суки, кровь проливаем. А главное, поддатые оба. А я не выдержала и одному, самому борзому, отвечаю: ты на себя посмотри, чмо болотное, кто еще из нас сука! «Трудовая Россия» – она трудиться должна, а не по пьяной лавочке на митингах горлопанить! Они сразу хвост-то и поджали, притихли. Конечно, потом перевязала их, мне ж не трудно.

– Похоже, они горлопанить закончили! – хмыкнул Веревкин. – Нынче эти ребята к решительным действиям перешли. Видели, как вчера мэрию захватили? Как они там людей избивали? На Смоленке вообще нескольких милиционеров убили. Хорошо хоть с телевидением у них номер не прошел. Слышал, неплохо их там шуганули!

– Говорят, у Останкина человек сто постреляли, если не больше! – сообщил похожий на боксера-легковеса Саня Подшивалко. – Ну и жизнь, без бронежилета на улицу не выйдешь!

– Такому крутому парню, как ты, Сашок, никакой бронежилет не нужен! – пошутил Плакаткин. – Тебя можно с голыми руками на танки посылать!

Все заржали, отчего послеоперационный мужик заворочался и что-то промычал.

– Чего веселитесь? – решил призвать всех к порядку Матушкин. – Смотрите, что творится, наверняка сейчас к нам навезут – мало не покажется! Кто дежурит-то сегодня?

– Да вот, господин Моторов! – кивнул на меня мой напарник по палате, здоровенный Игорек Херсонский. – Держись, Леха! Когда вам трудно – мы рядом!

Игорек всегда, даже с больными, разговаривал рекламными текстами, чем успел всех основательно достать.

– А вторым кто? – спросил Матушкин, потому как урологи дежурят всегда по двое.

– Витя Белов! – вздохнул я. Витя был неплохим парнем, работать с ним было нормально, если только он на дежурстве не поддавал. Тогда он превращался в полного дурака, и следить за ним нужно было в оба. Для меня оставалось загадкой, мобилизуют ли сегодняшние события Виктора Андреевича или, наоборот, расслабят.

– Ты не давай ему до киоска бегать, – словно услышав мои мысли, посоветовал Матушкин. – Не время сейчас, да и подстрелить могут.

Я представил себе, как Витя ползет под обстрелом к корпусу, вместо коктейля Молотова в каждой руке сжимает по бутылке паленой водки, а танковые снаряды ложатся все ближе.

– Вчера, от тещи ехал, видел в метро на «Пушкинской» патруль баркашовский. Пятеро, свастика у каждого на рукаве, – поделился врач третьей палаты Чесноков. – Документы у пассажиров проверяли. То ли евреев искали, то ли еще кого.

– Докатились! Гестаповцы по Москве разгуливают! – произнес Веревкин. – Хорош, ничего не скажешь, этот говенный Верховный Совет, если его фашисты охраняют! Там, похоже, вся мразь собралась. Ну, ничего, сегодня их как крыс передавят!

– А я читал, баркашовцы вроде за русских людей, – шмыгнув носом, неуверенно сказал Саня Подшивалко. – Они только против мирового сионизма.

– Ты, Саня, явно с головой не дружишь, – заявил Веревкин. – Нельзя быть за русских людей – и со свастикой. Из-за таких вот, со свастикой, половина пацанов моего поколения без отцов остались. Я считаю, если в нашей стране свастику нацепил – то можно сразу без суда и следствия к стенке ставить.

– Да там не только они, там и казаки! – нахмурился Херсонский. – Казачков-то за что? Казачки они всегда верой и правдой!

– Игорь, что ты несешь? Какие казачки? Нету никаких казачков. Их всех еще в гражданскую порешили, – раздраженно сказал Матушкин. – Сейчас не казаки, а урки ряженые, алкашня, клоуны в лампасах. А им еще, этим придуркам, автоматы выдали.

– Это Ельцин во всем виноват! – раскрасневшись, выпалила Людмила. – Ему народ доверился, а он, говорят, только и делает, что ханку жрет!

Послеоперационный больной при упоминании Ельцина приоткрыл на мгновение глаза, мутным взглядом мазнул по экрану телевизора, где в прямом эфире продолжались боевые действия, и снова задремал.

– Да ладно тебе, Людка, – примирительно сказал Чесноков. – Ельцин нормальный мужик. А раньше что, лучше было? Ты ж сама коммунистов не жалуешь!

– Раньше, Володь, из пушек по домам не палили, – отрезала Людмила, – и по телевизору это безобразие на всю страну не показывали!

И как бы подтверждая справедливость ее слов, опять за окном раздалось упругое ТУДУМ-ТУДУМ-ТУММ!!!

Все дружно уткнулись в телевизор. Один из верхних этажей Белого дома уже горел, и оттуда валил черный дым. Танков стало уже четыре, да и бронетранспортеров прибавилось. Какие-то люди в военном и гражданском разбегались кто куда.

Тут оператор дал крупный план набережных. Людка всплеснула руками, Чесноков ахнул, Саня Подшивалко открыл рот, Херсонский присвистнул, а Коля Плакаткин произнес негромко: «Едрена матрена!»

По обе стороны реки, буквально рядом со стреляющими танками, толпились зеваки. Среди сотен, если не тысяч любопытных я успел рассмотреть несколько мамаш с детскими колясками, женщин с собачками на поводке, старушек с сумками на колесиках и даже парочку велосипедистов.

– Нет, ну действительно! Край непуганых идиотов! – потрясенно развел руками Матушкин. – Они, оказывается, в цирк пришли! Да, сегодня работы много будет. Мне рассказывали, если в Америке перестрелка случается, все в радиусе километра на землю падают и руками голову прикрывают! Даже негры!

Протиснулся Дима Мышкин, под расстегнутым халатом какой-то уж совсем невероятный пиджак, подаренный, как и многое другое, старшим братом-банкиром.

– Мне тут на пейджер сбросили, что за сегодня доллар на сто рублей подорожал! – поправив красивые дымчатые очки, с важным видом оповестил всех Дима и зачем-то посмотрел на свой золотой «Ролекс». – Кто успел бабки в баксы перевести, неслабо наварить сможет.

– Да чокнулись все на этих баксах! – с осуждением зыркнула на Мышкина Людка. – Только везде и слышишь: «Баксы, баксы…»

– П-и-и-и-и-и-ть! – слабо простонал послеоперационный больной. Все на какое-то мгновение притихли, а Людмила принялась смачивать ему губы марлечкой, намотанной на ложку.

За окном опять гулко ударило, на этот раз особенно сильно.

– Совсем сдурели! – чуть не выронив ложку, возмутилась Людмила. – Они бы еще бомбить начали!

Тут дверь распахнулась, и заведующий мужским отделением Маленков, не обращая внимания на телевизор, громко спросил:

– Моторов здесь?

– Здесь, Владимир Петрович! – выглядывая из-за огромной спины Херсонского, отозвался я.

– Ты вот что, командир! – фирменным окающим говорком приказал Маленков. – Давай-ка ноги в руки и бегом в хирургический корпус! Там в операционной паренек лежит, его менты здорово побили. Сейчас брюхо вскрыли, оказалось, что мочевой пузырь ему в лоскуты разнесли. Помоги хирургам, а главное, катетер Петцера захвати, а то у них своих нет! Переоденешься прямо там, пижаму тебе выдадут! Если что – звони!

Поздний ужин

Надо же, мне все-таки удалось вернуться к нашему корпусу живым и, как ни странно, здоровым. Если не считать халата, ничего не пострадало, ну а может быть, именно белый халат меня и спас. И, окрыленный надеждой, я на эту мраморную приступочку перед дверью даже не запрыгнул, а взлетел. Обычно двери на ночь запирают, но чем черт не шутит, вдруг забыли? На всякий случай я дернул обеими руками за вертикальную ручку. Так и есть, закрыто, и внутри света нет. Лишь стекла задребезжали. Я на ощупь нашарил звонок на стене и вдавил кнопку. Со стороны это наверняка выглядело красиво и трагично. Ночь, фигура в белом на темном крыльце, в обрамлении четырех белых колонн.

Да, звонок тут, конечно, знатный присобачили. Трели такие пронзительные, что на проспекте слышно. Этим звонком можно общегородскую воздушную тревогу объявлять.

Только сейчас я в первый раз оглянулся. Они были здесь, вся стая, уселись в двух шагах от крыльца полукругом, лишь дыхание слышно, некоторые тихонько поскуливали. Я снова позвонил, подольше. Да что там, все умерли, что ли? Такие дела вокруг творятся, а они дрыхнут. А если попробовать по двери ногой колотить? Самый большой пес нервно зевнул и со стуком захлопнул пасть, белые клыки сверкнули в темноте, как татарские сабли.

Наверное, это он мне халат разодрал, сволочь, хотя, может, и нет. Уж больно экземпляр здоровенный, похоже, кавказская овчарка, сейчас много породистых собак на улицу выкидывают, прокормить трудно. Правда, в потемках не очень-то видно, да и отгадывать породу собаки, которая тебя хочет сожрать, не самое время. Такой огромный барбос должен был меня вместе с халатом проглотить, целиком. Я еще раз позвонил и снова принялся что есть сил ногой дубасить.

Эх, нужно было наших по телефону предупредить, вот лапоть, сам виноват. А собачкам точно звук звонка не нравится. Сидят, не нападают, смотрят, что дальше будет. Сколько же их тут? Десятка два, не меньше, и все крупные и, похоже, очень голодные. Моих шестидесяти пяти кило им ненадолго хватит. А может, у них чисто спортивный интерес, они же меня как окружили кольцом, так и гнали, словно дичь. Ведь собирался по проспекту идти, да хирурги отсоветовали, мол, мало ли на кого нарвешься, на патруль какой-нибудь, костей не соберешь. Того парня, которого мы сегодня с хирургами утром штопали, как раз такой патруль встретил.

Что там произошло, не совсем ясно, но чем-то он сильно стражам порядка не понравился. Потому как молотили они его дубинками долго и от души.

Хотя кто их знает, может, они теперь так со всеми, у кого документы проверяют? Вчера во всем городе ни одного мента не осталось, как крысы по щелям попрятались, а сегодня они отрываются – за тот свой страх вчерашний.

А парень лежал на тротуаре пару часов, пока «скорая» не приехала, ну, ему еще повезло, нынче день такой, что мог до следующего утра ждать, если бы выжил, конечно.

Еще бы, разрыв печени, селезенки, тощей кишки, пневмоторакс, сотрясение мозга, да и мочевой пузырь ему порвали до кучи, потому меня и вызвали в помощь. А документы, кстати, у него в карманах нашлись. Паспорт и студенческий билет Горного института. Он тут рядом совсем, институт этот.

К тому моменту как я прибежал, хирурги ему уже в брюхо влезли, свое почти все сделали, меня ждали. Пузырь шить не так уж долго, тем более мне один из хирургов ловко ассистировал. Потом сам немного на крючках постоял, помогал. И только решил сворачиваться, стали раненые с Пресни поступать, а там сплошные огнестрельные, на любой вкус. И сквозные, и слепые, и рваные от рикошета. Наглядная иллюстрация к учебнику по военно-полевой хирургии. Так что пришлось остаться надолго, реаниматологи местные зашиваться начали. Вот тут-то и пригодилась моя реанимационная юность – кровь ведрами переливать, подключичные катетеры вставлять, плевру дренировать.

Один мужик, которому голень пулей раздробило, все никак не мог успокоиться, повторял как заведенный: «Там рядом стреляют, а они, суки, матрешками торгуют!» Это он арбатскими торговцами возмущался. Я все-таки не выдержал и спросил: ладно, хрен с ними, с торговцами, ты-то зачем туда полез? Он глаза отвел и пробормотал: «Да интересно ж посмотреть. Когда еще такое будет!» Действительно. Веская причина, чтобы всю оставшуюся жизнь на протезе скакать.

Потом опять в операционную отправился и шил, и на крючках повисел. И когда я в урологию решил вернуться, стояла глухая ночь.

Нет, надо было все-таки по Ленинскому идти, как Мишаня. Наш медбрат Мишаня слыл человеком божьим. С тех пор, как в одном из корпусов восстановили храм, ни одной вечерней службы не пропустил, став ревностным прихожанином. А после молитвы возвращался всегда по проспекту, вдоль ларьков. Ларьки стояли плотно, через каждые десять метров. Ассортимент в них был как под копирку: сигареты, водка, пиво, «сникерсы» да «марсы». Стоило это немало, но все равно здорово, идешь как по Бродвею, вокруг «Мальборо», «Кэмел» да кока-кола. Тут даже если не купишь, так хотя бы поглазеть можно.

Мишаня обычно брал в киоске водку подешевле, бутылку пластиковую кока-колы и в подвале, тряся бородой, распугивая крыс, все это в два приема выдувал. Вот как на него слово божье действовало. Один раз, правда, переборщил, купил с каких-то шальных денег здоровую бутылку «Абсолюта», так и бродил всю ночь по корпусу, словно зомби, глаза блестят недобрым пламенем, борода черная лопатой, ни дать ни взять Емельян Пугачев, сбрендивший при осаде Оренбурга. Циститные барышни, наталкиваясь на Мишаню в темноте, сильно нервничали.

А меня патрулями застращали, я и пошел по территории. Идти неблизко, от хирургии до урологии – почти троллейбусная остановка, где-то там посередине меня в кольцо и взяли. Сначала даже не почувствовал всю ответственность момента. Ну, выскочили из темноты здоровые собаки, погавкали, потом еще другие набежали, а когда стало понятно, что я для них добыча, было уже поздно. Назад не вернешься, ночь, кругом ни души, фонари не горят, ни черта не видно, все корпуса закрыты. Пришлось идти в кольце собачек, которые теперь не гавкали, а злобно рычали, дышали адским огнем, шерсть дыбом. Еще бы! От меня же после операций запах для них возбуждающий. Свежая кровь, свежее мясо.

И когда одна из псин, решив перестать церемониться, сзади рванула за халат и он с треском разъехался, я только и успел подумать, как же сейчас может нелепо окончиться моя жизнь. От шальной пули – даже по-геройски, от дубинок патруля – ну еще туда-сюда, а когда тебя съедают псы, да еще на работе, это никуда не годится.

Непонятно, почему они меня сразу не загрызли, наверно, мой белый халат их сбил с толку: днем этих собак часто подкармливали санитарки и буфетчицы, женщины, как правило, сильно пьющие, но сердобольные.

Я опять позвонил, теперь морзянкой. Три коротких, три длинных, три коротких. SOS – спасите наши души! Это почему-то подействовало. Буквально через полминуты зажегся свет в коридоре, затем в прихожей возле гардероба. За дверным стеклом появилась лохматая голова. Я выдохнул.

– Что нужно? Чего трезвонишь? Вот я милицию вызову!

Сонька, дежурная медсестра.

– Сонька, зараза, открывай быстрее, пока меня здесь не загрызли к едрене фене!

– Ой, доктор, это вы, что ли? Вы?

– Да! Я это, я!!! Сонька, быстрее открывай, говорю!

– А-а-а, так это вы, доктор? А у меня ключа все равно нету!

И ушла ключ искать. Ну что ты будешь делать! Слава богу, вернулась быстро, засовом загремела, крюком зазвенела, ключом заворочала.

– А мы думали, вы в хирургии до утра останетесь!

Думали они, оказывается. Сонька открыла наконец дверь.

Я ее вдавил внутрь грубо, не по-джентльменски, и в предбаннике оглянулся на этих друзей человека в последний раз.

– Лучше погляди, какие барбосы. Чуть не сожрали!

Сонька посмотрела на собак из-за моего плеча. Многие уже встали и потрусили куда-то во мрак вслед за вожаком. Наверняка искать очередного лопуха на ужин.

– Эти? Эти могут! – уверенно сказала Сонька. – Весной двух бомжей у четырнадцатого корпуса насмерть загрызли. Вы, доктор, напрасно тут ночью ходите!

Как будто я тут променад перед сном решил устроить. Бомжей, значит, загрызли, а доктора уважают. А может, и не уважают. Может, доктором как раз и побрезговали.

Я нашарил сигареты и прикурил. А пальчики-то дрожат! Понятное дело – выброс катехоламинов в кровь. Эх, жизнь наша – сплошная биохимия!

Бомжи. Новая московская напасть. С каждым месяцем их все больше. Еще несколько лет назад никто о таком и не слыхивал. А сейчас они везде. А уж вокруг нашей больницы и подавно. Ну, это и понятно. Тут корпуса заброшенные, и кухня рядом, а заболеет кто всерьез, так совсем удобно. В приемном покое, если такого бомжа кладут на кушетку, с него в разные стороны блохи начинают выпрыгивать. Сам много раз видел. Обычно в таких случаях монашек просят – так у нас сестер милосердия называют из общины при церкви. Они к таким подойти не гнушаются, а остальные блох боятся.

Бывало, бегаешь из корпуса в корпус, как заглянешь в оконные проемы полуразрушенных зданий, становится страшновато от копошения этих тел в лохмотьях.

Хотя есть вещи куда опаснее бомжей. Например, на прошлой неделе вышли на крыльцо покурить, сначала никто не понял, что за хлопки такие, а когда человек мимо пробежал с пистолетом, сообразили. Оказалось, какие-то отморозки на цветочников наехали.

Недавно азербайджанцы корпус неподалеку в аренду взяли под хранилище, там их бандюганы и постреляли. Теперь так коммерческие вопросы решаются. Некоторые потом приходили смотреть, как один из этих бедолаг лежал на холме из гвоздик, прямо как Ленин в мавзолее.

Я спустился в подвал, открыл свой шкафчик, лампочка еще, как назло, перегорела, долго шарил в потемках, достал запасной халат, не очень чистый, сильно мятый, зато целый. Еще в начале сентября замок со шкафчика сорвали, сперли заварку и сахар. Между прочим, купил на последние деньги. Хотел на дежурстве, как приличный, не халявный больничный сахар грызть, а свой. А главное, увели мой любимый японский фонендоскоп, только халаты с колпаком и оставили. Хотя чего уж теперь переживать.

– Сонька, пожрать что-нибудь осталось?

– Ой, доктор, а вы не ужинали? – Сонька сочувственно так спрашивает.

А я и не обедал, да, в принципе, и не завтракал, но говорить об этом не стал. Не из деликатности, а просто лень.

– Давайте я найду что-нибудь, я быстро! – Сонька – баба добрая, правда, малость бестолковая.

– Да ладно тебе, Сонь, не суетись, спасибо. Да и что тут найдешь, в два часа ночи? Лучше спать иди.

Я еще минут пять ее прогонял, наконец ушла. А сам на кухню отправился, а вдруг там что-нибудь да осталось.

Не успел выключателем щелкнуть, как пол на кухне зашевелился и брызнул во все стороны. Это потревоженная стая огромных тараканов побежала от меня по щелям прятаться. Тараканы здесь, как и все остальное, какие-то доисторические. Невероятных размеров, черные, под ногами хрустят, словно битое стекло. Пришлось взять паузу, пусть себе бегут в свои тайные квартиры.

Теперь можно спокойно, не бегая по членистоногим, плеснуть воды в чайник, плиту включить. Немного погодя огромный алюминиевый чайник весело засвистел, создавая некое подобие домашнего уюта. Начал было по кастрюлям шарить, съестное искать, да уже нет, конечно, ничего. Все пусто, только в одной ко дну прилипли холодные резиновые макароны. Греть неохота, тарелок чистых нет, но ничего, мы не гордые, можем прямо из кастрюли поесть. С неимоверным удовольствием я опустился на стул, поставил кастрюлю себе на колени и стал скрести ложкой по днищу.

Сразу Женя Лапутин вспомнился, мой давнишний приятель. Мастер парадоксальных вопросов.

– Ты заметил, что коммунисты очень любят макаронами закусывать?

Мы с ним раньше в другой больнице работали. Женька в нейрохирургии, а я в реанимации.

– А почему, Жень, макаронами и почему коммунисты?

– Да блюют они у меня в смотровой этими самыми макаронами! Я точно знаю, если ко мне коммуниста после ноябрьской демонстрации привозят, обязательно будет макаронами блевать! Наши коммунисты в глубине души итальянцы, без макарон не могут.

Справедливости ради нужно сказать, что Женька уже никаких блюющих макаронами коммунистов не лечит, у него давно другой контингент. Он нынче известный хирург-пластик и одновременно с этим модный писатель. Как это уживается в нем, непонятно. Хотя неординарные личности они своей особой жизнью живут, так что удивляться тут нечему.

Вдруг, откуда ни возьмись, появилась Сонька. Принесла сахар, заварку, печенье и даже сырок плавленый. Тут и чайник весьма кстати закипел.

– Соня! Откуда богатство такое? Магазин грабанула?

– Да у больного одного попросила, из палаты Сергея Донатыча, он в туалет встал, а я тут как тут! Говорю, доктор наш голодный пришел, всю ночь раненых оперировал, даже не ужинал. Он мне и дал, что у самого было.

– Слушай, тебе бы не медсестрой, а снабженцем работать! Давай уж тогда бери кружку, вместе посидим.

– Доктор, а раненых много сегодня?

– Хватает. Чувствую, еще и завтра везти будут.

– А кто они, раненые эти? Как его… баркашовцы?

– Да какие еще баркашовцы, так, прохожие, зеваки. Поглазеть сдуру пришли, там их и подстрелили. А боевиков – тех наверняка в тюремном лазарете пользуют.

– Да что ж такое делается, в Москве по людям стреляют! Из танков стреляют!

– И не говори, – вяло соглашаюсь я. – А что там по телевизору показывали вечером?

– Так арестовали этих, и Руцкого, и Хасбулатова, в автобус посадили и увезли. А Белый дом как загорелся, так его, говорят, до сих пор потушить не могут. Зато к ночи ближе уже и стрелять перестали. Вот вы, доктор, когда сейчас шли, выстрелы слышали?

– Утром шел, палили вовсю, а сейчас вроде нет. Знаешь, когда на меня собаки налетели, я уж, честно говоря, не прислушивался! Ладно, Сонь, ты спать иди, спасибо за чай, я и сам скоро лягу. Ключ от двери оставь, хочу перед сном воздухом подышать. Как у нас, все спокойно? Послеоперационных перевязали? Виктор Андреевич где?

– Да вроде нормально, всех перевязали, а Виктор Андреевич третий час как отдыхает! – Сонька заговорщицки подмигнула и указательным пальцем погладила себя по горлу.

Хорошо, что Витя спит, а не колобродит, как обычно, а то мне урезонивать его совсем не хочется.

– Спокойной ночи, доктор!

– Никогда, слышишь, Сонька, никогда не желай спокойной ночи на дежурстве. Плохая примета!

На кухне грязной посуды – как после банкета на триста персон. Все потому, что буфетчица пьет уже второй месяц, а новую поди еще найди. А мне ведь завтра над этими тарелками и кастрюлями умываться.

Еще в начале сентября бригада больничных слесарей поснимала все рукомойники и унитазы для замены на новые. Только потом что-то у них случилось – то ли раковины и унитазы кончились, то ли их сперли, то ли деньги, на них выделенные, пропили. Во всяком случае, больше ни один слесарь у нас не появлялся, а умываться теперь можно лишь в кухне над цинковым корытом мойки. И унитаз остался один на два этажа, и это в урологическом отделении, слава которого гремела когда-то на всю Москву.

Ладно, нужно перекурить и двигать на боковую, пока есть такая возможность. Пойду-ка на улицу, хоть и начало октября, а день сегодня теплый был, да и ночь почти как в августе. И если бы не пальба да не собачки – тут у меня пробежал холодок по спине, – так вот, если бы не пальба и не собачки, день был бы просто замечательный.

Я включил все лампы в предбаннике у гардероба, открыл засов, замок и осторожно выглянул наружу. Тихо, как бывает ночью на даче, недоставало лишь шума далекой электрички. Дверь на всякий случай не стал прикрывать, мало ли, а вдруг опять сафари приключится.

Свет из дверного проема высветил желтую полосу на асфальте, чуть впереди проступили очертания гипсового фонтана. Старожилы рассказывали, что он еще в конце восьмидесятых работал, создавая некую гармонию со старинным зданием корпуса. Но сейчас, как и все остальное, фонтан пришел в полное запустение и там только мусор и окурки.

Странно, дежурство уже на убыль, а пачка почти полная. Это потому, что в хирургии перекуров было – раз-два и обчелся.

Как утром вышел из метро, так минут пять стоял у ларьков, раздумывал, что лучше: сигарет купить или пару пирожков? Все-таки суточное дежурство. Вдалеке канонада, пушки палят, пулеметы, а я тут решаю глобальные вопросы бытия.

Сигареты все-таки перевесили. Потому что доктору стрелять закурить как-то несолидно, а поесть больничной кашки – это еще можно. Кто ж знал, что с кашкой не выйдет? А все из-за того, что нужно было в буфет сразу отправляться, а не пялиться в телевизор.

Где-то там, над макушками деревьев, в стороне Москвы-реки, было видно далекое зарево. Значит, еще не потушили Белый дом. Завтра с утра нужно где-нибудь новости послушать. А еще после утренней конференции неплохо бы сбегать в хирургический корпус, глянуть, как тот студент, жертва проверки документов, с ушитым мочевым пузырем. Вот попаду сейчас в чашу фонтана сигаретой, тогда все с ним будет хорошо!

Я прицелился, щелкнул – окурок, прочертив красивую дугу, залетел прямо в чашу, только искры брызнули. Отлично! Если процесс пойдет как надо, не исключено, что его уже с аппарата снимут, тогда он и говорить сможет. Будет, как обычно в таких случаях, глазами хлопать и слабым голосом у всех спрашивать, как он здесь оказался.

Я поднялся на ступеньку и тут запнулся: А ТЫ сам-то как здесь оказался???

Нет, если б кто другой, я бы не удивился, но меня-то как угораздило? Я ведь, сколько себя помню, всегда боялся врачей, не говоря уж об этих страшных инструментах. Потому что все это – шприцы, иглы, скальпели, щипцы, крючки – точно придумали для того, чтобы именно мне причинять нечеловеческие страдания. Я позорно дрожал от страха, даже когда у меня брали кровь из пальца. Но страшнее всего – это читать всякую наглядную агитацию, смотреть на жуткие картинки, развешанные по стенам в поликлиниках, где самым впечатляющим был плакат, изображавший жертв пьяного зачатия.

И когда на даче, в сарае, нашелся многотомник с иллюстрациями «Опыт советской медицины в Великой Отечественной войне», мне потом этот военный опыт ночами снился. Ну и как же так получилось, что я в свои детские страхи окунулся с головой?

Самое интересное, что я полжизни работаю по больницам, а подобный вопрос возник у меня почему-то только сейчас.

Я закрыл дверь на все замки, выключил свет, бросил ключ на пост. Тихо, больные все спят. По дальней лестнице поднялся на второй этаж, к одиноко стоящему у дверей в операционную старому кожаному дивану. Пошарил рядом в тумбочке, вытащил замызганное одеяло и такую же подушку. Лег, не раздеваясь, только обувь и халат скинул.

Наверно, я никогда не полюблю Первую Градскую, как любил когда-то свою Семерку. Она мне и больницей-то не кажется, а каким-то историческим памятником. Было бы правильнее на ее месте краеведческий музей открыть. Тут так много всего случилось за двести лет – нужно Нестором быть, чтобы это описать. Лишь недавно профессор Лазо рассказывал, что когда французы вошли в Москву, Наполеона здесь лечили от гонореи. Значит, вот какой насморк помешал Бонапарту одержать убедительную победу под Бородином.

В этих древних стенах хорошо кино снимать, а не больных лечить. Недавно в нашей перевязочной снимали эпизод, где, по сюжету, мертвый Сталин в морге лежит. Вот для таких душевных фильмов Первая Градская самое место. А работать тут как-то не очень. У докторов ни кабинетов, ни ординаторской, ни комнаты отдыха нет. Врачебные столы стоят в общем коридоре, мы сидим пишем свои истории болезни, вокруг больные ходят, посетители, пристают с вопросами, каждую секунду за халат дергают.

Хорошо еще, что так, а то рассказывают, что при академике Лампадкине столы врачей находились прямо в палате. Это чтобы присутствие пациентов доктора дисциплинировало. Нужно было бы приказать и операции проводить прямо в палатах, чтобы и пациентов к дисциплине приучать. Все бы шелковыми стали!

В последнее время здесь вообще бардак невероятный, впрочем, как и везде. Часть докторов в поисках лучшей жизни подалась кто в челноки, кто в медицинские кооперативы. Те, что остались, либо начали бухать, как самоубийцы, либо отчаянно зарабатывать деньги на тех, кто за последние годы преуспел. Беда в том, что богатых пациентов в Первую Градскую нужно еще умудриться заманить, поэтому на таких идет настоящая охота. А зарплата нынче такая, что моей, например, хватает ровно на два блока самых дешевых сигарет.

Ладно, хватит о грустном. Вроде я собирался поразмышлять о другом. А именно о превратностях своей жизни. Так на чем я остановился? На том, почему именно сегодня вопрос о выборе профессии пришел мне в голову. Ну, значит, некогда было раньше об этом размышлять, вот почему! Хотя нет, одна попытка случилась у меня лет десять назад.

В то время я работал медбратом в реанимации, и часа в три ночи на центральный пульт больницы пришло сообщение, что на трассе по направлению к Домодедово лоб в лоб на гололеде сошлись аэропортовский «Икарус» и ночное маршрутное такси. В обеих машинах пассажиров под завязку, и всех, кто выжил, везут к нам. Мы к Домодедово ближайшие.

Нужно было срочно освобождать места для вновь поступающих, распихивать стабильных больных в другие отделения, готовиться к массовому поступлению покалеченных людей, а мне досталось отвозить трупы в морг. Обычно умершие ждут своей скорбной очереди до утра, но сейчас не та ситуация. С минуты на минуту тут такое начнется, что только держись, поэтому даже каталки, на которой эти трупы лежат, будут задействованы как койки.

Загрузил я двух покойников на каталку и повез их в подвал. Санитаров тогда всех повыгоняли, вот и приходилось самому этим заниматься.

Подвал в нашей больнице был что надо. От одного конца, где роддом, до другого, где морг, полкилометра, не меньше. Пока дойдешь, можно всю жизнь вспомнить. Добрался я до морга, а там сразу все пошло не слава богу. Обычно стоило лишь нажать на звонок, сразу же спускался лифт с местным санитаром-алкашом, но сейчас я до посинения давил на кнопку, а наверху никакого движения не наблюдалось.

Пришлось подниматься по лестнице в потемках, оставив у лифта каталку с мертвецами. Хорошо, что хоть дверь на боковую лестницу не заперли.

В комнатке, где я нашел бесчувственное тело санитара Сашки, надрывался телевизор. Через равные промежутки он издавал резкий и противный сигнал, а надпись на экране услужливо мигала: «Не забудьте выключить телевизор».

Я вздохнул и начал Сашку в чувства приводить. Толкал, пихал, один черт – не разбудил. А когда заметил на столе три пустые водочные бутылки, то сразу бросил это бессмысленное занятие.

Поэтому все сделал сам. Поднял каталку на лифте, перетащил в одиночку трупы на секционный стол, нашел журнал, записал туда данные. А перед тем как спуститься на лифте с каталкой, я в санитарской комнате все-таки выключил телевизор. Не забыл.

На обратном пути решил перекурить по дороге и тут обнаружил, что прикурить-то мне и нечем. Сигареты есть, а спички не захватил. Конечно, можно было в морг вернуться, на столе у Сашки пошарить, но возвращаться – плохая примета, дороги не будет. Надо же таким растяпой быть! В отделении уже не покуришь. И вдруг остановился и на все это как бы со стороны посмотрел.

Вот стою я ночью в подвале около морга, вокруг ни души, сам весь такой – сорок четвертого размера, впереди конца этому подвалу не видно, одинокие лампочки еле светят, как в тоннеле метро, да еще что-то с противным звуком капает из труб. И я переживаю, что не взял спички!!! Ну, дела! Сказал бы кто-нибудь мне лет пять назад, что так будет, не поверил бы никогда! Да я от одной мысли со страху бы окочурился. Какая нелегкая занесла меня в этот подвал? Да как такое вообще произойти могло???

Но ответить себе я тогда не успел, потому что уже добрался до реанимации, а там такое творится, мама дорогая! Первые «скорые» в гараж заехали, только успевай поворачиваться!

Значит, приходилось все-таки задумываться о странностях своей судьбы. С чего вдруг закрутилась эта карусель? Где же она, эта отправная точка?

Я лежал на диване в больничном коридоре, смотрел в потолок, а мимо меня в темноте бродили больные. Так всегда по ночам – кому в туалет, кому покурить, у кого ночные боли, а у кого просто бессонница. Все они шаркали, кашляли, кряхтели, сморкались, что-то бормотали, а я все пытался понять, что привело меня на этот вот диван.

Путевка в жизнь

Ну и руки у меня стали! Не руки, а грабли. Сухие, потрескавшиеся, в каких-то царапинах, ссадинах, такое впечатление, что совхозная земля въелась в них навечно. Всего-то три недели прошло от начала моей трудовой биографии, а будто всю жизнь только и делаю, что руками навоз мешу. Я их и щеткой тру через каждые полчаса, и ногти до мяса состриг, а ничего не помогает. Теперь с такими граблями на гитаре не очень-то поиграешь, ну да все равно не с кем. Хоть в совхоз опять иди редиску дергать и в пучки увязывать.

Все потому, что из наших трех восьмых классов решили собрать лишь один девятый. Новая директриса оповестила нас об этом еще в апреле. Согнала всех в актовый зал и обрадовала.

– Отберем, – говорит, – в девятый класс самых достойных: отличников, спортсменов, комсомольцев и…

– Красавцев!

Насчет красавцев – это уже я подсказал. Меня всегда пробирало на публичные шутки. И в тот раз все загоготали, к моему огромному удовольствию. Все, кроме директрисы.

– А тебя, – сощурилась директриса, – КРАСАВЕЦ, я на пушечный выстрел к девятому классу не подпущу!

Тут все еще сильнее заржали, и я по инерции.

– Ну а что вы хотите? – спросила мою маму наш классный руководитель Татьяна Ивановна. – Новый директор – человек с амбициями, не может же она оставлять без последствий плоские остроты учеников. Так что ситуация серьезная. Действительно, для всех желающих мест не хватит, будет конкурс, где все зависит от успеваемости и общественной работы, а у Алеши, извините, ни того ни другого. Даже не знаю, что делать, хотя сыну вашему, разумеется, нужно в институт поступать. Но тут сами понимаете, если у директора предубеждение!

– Да это из фильма цитата, – завопил я, – комедия, «Кавказская пленница», там еще Шурик этот, в очках!

– Вот пойдешь в ПТУ, будет тебе комедия, – отрезала Татьяна Ивановна.

При слове «ПТУ» мама охнула и схватилась за сердце. Честно говоря, в ПТУ мне и самому как-то не сильно хотелось.

– Значит, так! – повернулась в мою сторону Татьяна Ивановна. – Списки девятиклассников директору подает классный руководитель в середине мая, и рядом с каждой фамилией нужно указать положительные качества кандидата. Скажи-ка, Алеша, у тебя какие достоинства, кроме того, что ты, хм… красавец?

– Я, – говорю, – Татьяна Ивановна, помимо того, что красавец, еще и по химии отличник, у меня весь класс контрольные сдувает. Успеваю четыре варианта за полчаса отщелкать. И что без такого красивого все будут на химии в девятом классе делать, ума не приложу!

Тут меня мама за рукав дернула.

– Химия. – Татьяна Ивановна задумалась. – Одной химии мало, нужно еще что-нибудь. Ведь ваш ансамбль на танцах играет, это раз! Так и напишем!

– Да какой ансамбль, Татьяна Ивановна, – пожал я плечами, – Вовка Антошин в ПТУ уходит, а Юрка Вагин с родителями в другой район переезжает. Так что все, нет уже никакого ансамбля, остались только мы с Лешкой Бакушевым!

Мама сделала страшные глаза и снова дернула меня за рукав.

– Ладно, это не важно, напишем, что ты в художественной самодеятельности активное участие принимаешь, – сказала Татьяна Ивановна. – Кстати, у нас же ветераны будут на День Победы из Людиновского подполья, вот вы им на концерте и сыграйте!

А у нас школа имени Алексея Шумавцова, героя-подпольщика из города Людиново, и ветераны подполья этого к нам каждый год приезжают, традиция такая.

– Значит, за вами выступление, а главное, назначу-ка я тебя командиром пятой трудовой четверти, – объявила Татьяна Ивановна. – Напишу, что у тебя авторитет среди учеников.

– Мечтаю, – я даже руку к сердцу приложил, – мечтаю, Татьяна Ивановна, стать авторитетным командиром-совхозником, может, агрономом потом заделаюсь в совхозе нашем.

И тогда мама дернула меня за рукав в третий раз.

Так я и попал на бескрайние поля совхоза под названием «Огородный гигант», правление которого находилось в небольшой избушке недалеко от метро.

Четыре года назад, когда мы с мамой переехали на Коломенскую, все дивились: вроде Москва, дома стоят высокие. А чуть к реке подойдешь – жизнь какая-то прямо деревенская. Пьяные компании с гармошкой орут «Арлекино», пацаны костры жгут на берегу Москвы-реки, моторки по реке плывут, тарахтят, а на другом берегу огромное стадо коров. Начали считать – шестьдесят три коровы насчитали.

Теперь мы на том берегу и работаем, где коровы пасутся. Нас туда на пароме с нашего берега возят вместе с совхозниками.

А концерт мы тогда с Лехой Бакушевым перед ветеранами здорово отыграли, сделали попурри из военных песен и на две гитары разложили. Некоторые ветераны плакали, а одна тетка вся в орденах даже нас с Лехой расцеловала. Я играл, а сам все глазом на директрису косил. Вроде понравилось ей, сволочуге, а в конце хлопала вместе с остальными – вот она, волшебная сила искусства!

Помимо тех незаурядных личностей, которых отобрали в девятый класс, с нами в совхозе человек десять дурачков добровольцев трудятся, те, что в техникумы и ПТУ собрались уходить. Им, судя по всему, делать не фига, так они с нами за компанию укроп пропалывают.

В первый же день один из этих добровольцев, Ленька Коршиков, подрался с паромщиком, и за это его с практики отчислили. Так он теперь нас до парома провожает, а после работы у пристани встречает. Ленька в нашу Татьяну Ивановну влюблен еще с пятого класса, поэтому, когда паромщик что-то там фамильярное позволил себе, тут же в лоб от Леньки и получил.

Сначала мы все пахали как заведенные, то есть стояли на карачках и дергали сорняки, а мордастые совхозные тетки на нас покрикивали. Потом народ, как всегда, расслабился и стал ходить с пятое на десятое, некоторые и вовсе с родителями на курорты разъехались. А я, как негр на плантации, каждый день с утра пораньше – на родные совхозные поля. Только мне одному нельзя ни сачковать, ни прогуливать. Только я за девятый класс отрабатываю.

И когда в пятницу нам объявили, что трудовая четверть закончена, я даже растерялся. Вроде бы цель достигнута, директриса про свой пушечный выстрел и не вспоминает, все одноклассники разъехались кто куда, а мне сказали, что теперь работа в совхозе – дело не просто бесплатное, а сугубо добровольное, но если вдруг захочется с понедельника дергать редиску – милости просим. Ну, тут уж пусть они в другом месте дураков поищут.

А я ведь каждое лето сначала в лагерь пионерский уезжал, а потом с мамой в Пущино-на-Оке. Но в этом году мы с ребятами еще зимой сговорились всем квартетом в один пионерский лагерь двинуть, к Халтурщику нашему.

Халтурщиком прозвали Михаила Николаевича, руководителя гитарного кружка при ЖЭКе, где мы четверо, Вовка Антошин, Лешка Бакушев, Юрка Вагин и я, короче, весь наш школьный ансамбль, занимались около года.

Хотя почему Халтурщик? Нормальный мужик, ноты модных песен приносил, шлягеры с нами разучивал, чаем с халвой угощал. Он еще по вечерам в клубе завода «Динамо» на танцах играл на бас-гитаре. Наверно, поэтому. Мы же дети, а дети все добрые.

Так вот, Михаил Николаевич еще до новогодних каникул пообещал, что в начале июня поедет музыкальным руководителем в лагерь один пионерский, где есть аппаратура настоящая. И если там играть будет некому, то он вызов сделает и путевки всем четверым.

Ведь мы даже и не мечтали на настоящей аппаратуре играть. По такому случаю не то что в незнакомый пионерлагерь, а к черту на рога можно было отправиться. Во всяком случае, мне так казалось. Поэтому я как ненормальный лета ждал, секунды считал. И когда июнь наступил, каждый вечер молчавший телефон взглядом гипнотизировал.

Первым откололся Юрка Вагин, он уже две недели как переехал в другой район, сообщив к тому же, что ему больше хочется с родителями куда-то на Украину на все лето махнуть.

Тут и Лешка Бакушев заявил, что скоро июль, а нам один хрен никто не звонит, поэтому он в «Звездочку» уезжает, куда всю жизнь они с братом ездили, у них отец полковник-ракетчик, и лагерь пионерский тоже ракетный. Взял и отчалил в «Звездочку» свою.

Ну и напоследок лучший мой друг, Вовка Антошин, на которого я больше всех рассчитывал, вдруг собрался в какую-то «Дружбу». Он там, в этой «Дружбе», уже год назад был, по блату. И, вернувшись, потом целый год с восторгом то время вспоминал. И даже блат мне показал у себя на дне рождения. Блатом оказался очень веселый, смуглый, кудрявый парень по имени Вадик, который всю дорогу ржал. Наверно, это здорово, когда у человека хорошее настроение, но меня почему-то постоянно подмывало ему по кумполу треснуть.

И когда в пятницу стало окончательно ясно, что можно сидеть у телефона хоть до зимы, но никакой Михаил Николаевич уже не позвонит, вот тогда я загрустил. Да и без ребят мне ехать уже никуда не хотелось. Понятно, что в том лагере нашлись другие гитаристы и барабанщики. Сейчас же каждый второй – Джими Хендрикс или, на худой конец, Ричи Блэкмор.

Поэтому, чем торчать в Москве и киснуть, решил я Вовку Антошина навестить. Прямо завтра и навестить, чего откладывать. Я в такой семье вырос, где откладывать надолго не привыкли. Если какая мысль кому в голову приходила, так ее сразу в жизнь и воплощали. Нет, могли, конечно, подождать, но не более пяти минут.

Вовкина мать дала адрес «Дружбы», рассказала, как и с какого вокзала ехать на электричке, как потом добираться автобусом.

– Мы ведь туда сами завтра поедем, – сообщила она, – тебя бы взяли с удовольствием, нам Ленку нужно отвезти, она у нас болела, только вчера поправилась. Но Маргарита Львовна, мама Вадика, как узнала, что мы на машине собрались, решила нам компанию составить, да еще мужа своего прихватить. Так что, сам понимаешь, места нет. Маргарита, она дама крупная.

– Честно говоря, напрасно ты едешь, – добавила тетя Валя. – Родительский день только в следующую субботу, нас-то с Маргаритой куда хочешь пропустят, а тебе Вовку, скорее всего, даже не позовут, так и будешь за забором весь день торчать.

Да ладно, думаю, уж я как-нибудь забор перелезу, не велика хитрость, главное – завтра Вовке сигарет купить.

С утра пораньше я двинул на Рижский вокзал, нашел там электричку в сторону Волоколамска и в дикой духоте и давке добрался до платформы Новоиерусалимская. Посмотрел расписание автобуса на столбе, зачем-то бумажку из кармана вытащил, чтобы свериться. Мне бумажки ни с телефонами, ни с адресами никогда нужны не были, я всегда и так запоминал. Но тут дело серьезное, поэтому все должно идти по правилам. Ну, как я и думал, нужный автобус почти через час отправится, а Вовкина мать сказала, что пешком идти, наверное, тоже с час. В общем, без разницы, что автобус ждать, что пешком чесать.

Я и пошагал. Хорошо на своих двоих идти. И покурить по дороге можно, и деньги сэкономить на проезде. Нашел поворот, где столб вкопан с указателем «Зеленый Курган», закурил «Приму» свою и двинул. Иду себе, птички поют, кузнечики стрекочут, а я курю, мечтаю: «Эх, Вовка, должно быть, сейчас обалдеет от моего визита, я бы уж точно обалдел, если бы он так ко мне в лагерь заявился!»

А дорога пустая, я и пошел прямо по шоссе, а не по обочине. И так резво шлепал, наверное, с полчаса, пока прямо передо мной не затормозила идущая навстречу знакомая машина со знакомыми номерами.

Я ее узнал бы из тысячи. «Жигули», «трешка» синего цвета, или, как поправлял все время Вовка, цвета «космос».

– Далеко ли собрался, Алексей Батькович?

Это Вовкин отец, Виктор Владимирович, или просто дядя Витя, вышел из машины и за руку со мной поздоровался.

– Да вот, – говорю, – хочу Вовку проведать, как он там, не загнулся ли еще на перловке в лагере своем.

– Понятно, – кивнул дядя Витя, – а чего пешком идешь, автобус же есть?

– А у меня, – отвечаю, – пешком быстрее получается, чем автобус ждать.

Про покурить я, разумеется, не стал говорить. Про то, что мы курим все почти год, никто из наших родителей не знал. Да и нечего их расстраивать, у них своих забот полон рот.

– Прыгай уж тогда в машину, на заднее сиденье устраивайся, да поедем.

На переднем сиденье сидел человек, и когда я залез в машину, он повернулся и стал меня разглядывать, причем один его глаз смотрел на меня, а другой куда-то в сторону. На нем был до ужаса грязный белый халат, и весь он был какой-то встрепанный, как воробей. Интересно, кто он такой? Ну точно, что не из знакомых дяди Вити.

– Ты кто такой? – вдруг скороговоркой произнес человек. – Ты пионер! И почему ты, пионер, ходишь по дороге? Хочешь, чтобы тебя из лагеря выгнали, а тебе это надо? Ступай обратно, тебе таки что, там плохо? Какой завтрак был, какой обед скоро будет!

– Да нет! – засмеялся дядя Витя. – Это не пионер, это моего сына товарищ, навестить его приехал.

– Не пионер? – изумился человек. – Как не пионер, почему не пионер?

Посмотрел еще некоторое время на меня одним глазом и, уже отвернувшись, укоризненно головой покачал, не представляя себе, как это можно не быть пионером, а просто ходить по дороге безо всякой пионерской цели.

Тут машина тронулась, и мы поехали к станции, то есть в противоположную от лагеря сторону.

Куда же меня везут, встревожился я, в Москву, что ли?

– Не волнуйся, сейчас одно дело сделаем, и я тебя в лагерь доставлю. – Дядя Витя мое замешательство в зеркало заднего вида увидел и подмигивает.

Какое же у него может быть дело с таким странным мужиком? Минуты через три мы подъехали к какому-то дому у станции, а человек в халате выскочил из машины и на бегу бросил: мол, никуда без меня не уезжайте.

– Кто это, – спрашиваю, – что за смешной дядька такой?

– Да завхоз из пионерлагеря, Генкин его фамилия. Попросил меня за хлебом съездить, – говорит дядя Витя. – Шофер лагерный сегодня поддал малость, вот Генкин стоял у ворот, караулил, а когда мы подъехали, то меня сразу захомутал. Так что будешь за грузчика, а я перекурю пока, да и радикулит мне в спину вступил, тяжести поднимать неохота.

Тут Генкин выскочил из дверей, схватил меня за руку, поволок в какую-то подсобку, и мы начали с ним лотки с хлебом таскать да в «Жигули» на заднее сиденье складывать.

Обратно мы домчались с ветерком да с музыкой, дядя Витя магнитолу врубил с Полем Мориа и прибавил газу. Как въехали через главные ворота, так до столовой и докатили. Это вам не через забор перелезать.

Генкин сразу свистнул каким-то бесхозным пионерам, и те моментально перетащили лотки с хлебом на кухню. Дядя Витя вышел из машины, захлопнул дверь, вытащил красивую зажигалку «Ронсон» из кармана джинсового батника, закурил, огляделся и говорит:

– Эх, хорошие тут места! Я прошлой зимой здесь две недели провел!

– Интересно, что вы забыли, Виктор Владимирович, зимой в летнем пионерском лагере? Снежных баб, что ли, лепили? – спрашиваю, а сам горжусь собой: «Какой же я остроумный!»

– Да зимой тут клиника, ну типа санаторий, так я в ней лежал, обследовался, да заодно и отдохнул, – объяснил дядя Витя. – Ладно, пойду скажу, чтобы Вовку нашли и к тебе привели, а заодно проверю, как там Ленка устроилась.

Ленка – это младшая Вовкина сестра, ей всего одиннадцать. И дядя Витя ушел, оставив меня караулить.

Какой-то, думаю, маленький этот лагерь, несолидный, вот я бывал в таких здоровых, что конца и края не видно.

Когда, два года назад, от завода ЗИЛ ездил, там только из нашего класса семь человек было. И одного одноклассника, Серегу Смирнова, за смену мы так и не нашли. Там больше сотни отрядов оказалось, да еще десять отрядов в спортлагере на той же территории, я как раз в нем и находился, мне в ту пору довелось спортсменом быть.

Похоже, «Дружба» эта от совсем уж маленькой организации, какой-нибудь картонажной фабрики или комбината бытовых услуг. Не успели мы от ворот пару сотен метров проехать, как вроде уже и конец, дальше дорога заканчивалась. А центральная аллея пионерского лагеря от завода ЗИЛ тянулась аж на четыре километра, с тайной гордостью за гигантский завод подумал я.

Тут, откуда ни возьмись, Вовка Антошин нарисовался, ткнул мне, не глядя, руку, как будто мы с ним десять минут тому назад расстались, оглянулся и спрашивает деловито, но негромко, чтобы не услышал никто:

– Сигареты привез?

– Да привез, привез тебе сигарет, – успокаиваю, – целых четыре пачки «Примы», купил утром на Рижском вокзале.

– Слушай, а что, с фильтром купить не мог, что ли? – недовольно нахмурился он, потом подумал-подумал и говорит: – Ладно, пошли к бревнышку, там и передашь «Приму» свою, а то здесь народу много, засекут.

– Ладно, – пожал я плечами, – как скажешь, пошли к бревнышку.

Иду, а сам думаю, надо же Вовка какой молодец, вроде как он мне одолжение делает, что сейчас у меня сигареты заберет. Хотя у Вовки так часто, потому как чужим вниманием избалован, привык, что центр вселенной, а так вообще он парень хороший, особенно с глазу на глаз.

Пока мы шли к этому бревнышку, с ним, наверное, с десяток человек поздоровалось, вот какой он тут человек известный.

Добрались до цели, и правда, в лесочке у забора пара бревен лежит. Судя по окуркам, самое злачное пионерское место.

Вовка быстро всю «Приму» по карманам рассовал, мы сели, закурили, он дым выдувает, молчит, задумался о чем-то. Потом докурил, посмотрел на меня и спрашивает:

– Леха, у тебя деньги есть?

А сам глядит с большим сомнением, так как по его масштабам денег у меня отродясь не водилось.

– Есть немного, пятьдесят копеек, – говорю, – а на фига тебе здесь деньги, в карты играть собрался?

– Сдурел? – хмыкнул он. – Какие карты, просто тут в деревне, рядом, в магазине, «Яблочко» продается по рубль тридцать две за бутылку клёвая вещь, пьется легче, чем портвейн, а кайф тот же. Сегодня хотели гонца послать, а денег не хватает, так что давай хоть полтинник свой.

– А как же я до дома доберусь, Володь? – спрашиваю. – Билет на электричку сорок копеек стоит, да еще на метро и на автобус по пятачку нужно, у меня же все рассчитано! Я пешком буду неделю обратно тащиться!

– Да не дрейфь, – Вовка мне снисходительно подмигнул, – я уже с отцом договорился насчет тебя, как король на тачке поедешь! Тебя прям к подъезду довезут! Место одно появилось в машине свободное, Ленка же в лагере остается, а ты вроде не толстый, должны все уместиться.

– В общем, да, за последние три дня, как мы с тобой не виделись, вроде не растолстел, – соглашаюсь. Конечно, если на машине, это другое дело, тем более что мы в одном дворе живем.

Ну, значит, отдал Вовке все деньги свои, мы опять закурили, тут-то он мне и говорит:

– У нас здесь в лагере, Леха, аппаратура офигительная, новая, пару недель как купленная, и я в ансамбле, который тут собрали, на басу играю, вчера первая репетиция уже была.

Я аж дымом поперхнулся.

– Да откуда она взялась, аппаратура эта? Тем более офигительная! Врешь, поди? Неужто не хуже, чем та, что в ГУМе?

– Да все, что продается в ГУМе твоем, – говно полное, такой аппарат, как у нас, только у профессионалов! – важно отвечает Вовка. – На это дело целых сорок тыщ жахнули, не поскупились, а та рухлядь, что мы с тобой видели, лишь для сельских танцев сгодиться может.

Тут мне немного обидно стало, ведь мы с ним столько вечеров потратили на то, что просто ездили по Москве в те немногие магазины, где продавались гитары, усилители, колонки. Стояли молча у прилавка и вздыхали, разглядывая это. Иногда нам везло, какой-нибудь счастливчик покупал себе электрогитару, и ее проверяли, втыкали в усилитель, и сначала продавец, а потом и покупатель пробовали играть, с умным видом обсуждая детали, а мы как завороженные слушали.

Потому что у нашего ансамбля только и было что раздолбанный ударник-тройник, два слабеньких усилка по тридцать рублей, на которые все три восьмых класса по полтиннику сбросились, и обычные деревянные гитары со звукоснимателями.

Нас однажды чуть было не прирезали, когда мы вечером по осени возвращались из ГУМа через Александровский сад. Я больше всего именно музыкальную секцию ГУМа любил. Там гитары на стене висели близко к прилавку, и когда продавец отворачивался, можно было гитару погладить или за струну тихонько пальцем подцепить.

И когда мы к арке под Троицким мостом проходили и до входа в метро оставалась сотня метров, тут нас и встретили. Их было человек семь-восемь, много старше нас, по виду подмосковная урла, все в кирзачах и тельняшках под расстегнутыми ватниками. После того как они нас быстренько в кружок взяли, один из них, видимо, главный, во время традиционного осведомления насчет бабок нож вытащил и Вовке прямо к животу приставил. Я, помню, даже испугаться не успел, а от возмущения чуть не задохнулся. Потому что жил неподалеку, на улице Грановского, у бабушки с дедушкой, и знал, как эти места охраняют и милиция, и те другие, в штатском.

Похоже, эти совсем уж залетные были, если у стен Кремля на гоп-стоп решились. И от понимания того, что все они дебилы конченые, я их совсем не испугался. А просто одной рукой отвел нож, к Вовкиному пузу приставленный, а другой круг этих придурков раздвинул, сам протиснулся, еще и Вовку пропихнул, и мы пошли себе, нам даже вслед никто ничего не вякнул. Они, скорее всего, не ожидали такой реакции и оторопели от нашей наглости. А я в тот вечер у Вовки ночевать остался, отец у него в очередном рейсе был, и мы до полуночи не спали, болтали о разном. У нас после пережитого вроде как братские чувства друг к другу возникли.

Так что можно сказать, мы от своей любви к гитарам чуть с жизнью не расстались, а теперь Вовка так презрительно об этом говорит, называя все то, на чем мы тогда почти свихнулись, полным говном. Да и вижу, он мне и не рад особенно, так, приехал, сигареты привез, деньги дал, могу и отваливать.

– Ну а гитары-то у вас какие? – чтобы как-то поддержать беседу, спрашиваю, хотя знаю, что обязательно приврет.

– Гитары наши, – говорит, – это вообще полный финиш, все импортные, даже двенадцатиструнка есть. Я же тебе говорю, мы таких и в руках никогда не держали, и близко не видели. Здесь гитар целых два комплекта. На одних репетируем, на других на танцах играть будем.

– Значит, у тебя, Вовка, две импортных бас-гитары? – не сдаюсь я.

Эх, чувствую, заливает он, конечно, быть такого не может. Мне даже легче стало.

– И что, можно на все это богатство ваше посмотреть? – Подмигиваю, а сам понимаю, что сейчас он какой-нибудь предлог придумает, чтобы отмазаться, и на этом проколется.

Но Вовка вдруг так легко говорит:

– Да не вопрос. Пойдем посмотрим.

Окурок щелчком отбросил, не спеша с бревнышка встал, джинсы свои фирменные тщательно отряхнул и пошел не оборачиваясь. Когда мы танцплощадку проходили, что к клубу пристроена была, он небрежно через плечо обронил, мол, через пару дней здесь на танцах шороху дадим.

Но на дверях клуба здоровый амбарный замок висел, Вовка задумчиво его в ладони покачал и вздохнул:

– Ну, значит, не судьба!

Да, конечно, трепач ты, Вова, дешевый! Два комплекта гитар, профессиональная аппаратура, в такой дыре, конечно, ага! Сейчас все ему скажу, чего мне стесняться!

Тут он куда-то в сторону поглядел и вдруг улыбнулся:

– Ага, вот Юрка Гончаров идет, он нам клуб и откроет!

В самом деле по тропинке к клубу направлялись двое взрослых парней с микрофонными стойками в руках, один нес три стойки, второй две. И кто, интересно, из них Юрка Гончаров? Наверно, тот, который три стойки тащит! И точно, Вовка тут как раз у него спрашивает:

– Ого, Юр, какие стойки фирменные, откуда?

– Да их нам на время из Москвы привезли, – отвечает Юра. – Это институтские стойки, лето кончится – отдадим.

Я, разумеется, не понял, что за «институтские» стойки, а Антошин закивал с умным видом. Пока Юра по карманам шарил, ключ искал, Вовка ему и говорит, что товарищ из Москвы приехал, хочет на аппаратуру взглянуть, можно ли?

– А отчего же нельзя? – удивился Юра. – Такое не грех и показать.

И даже всучил мне одну из стоек. Тут дверь наконец открыли, и мы вошли.

– Борька, включи свет, ни хрена не видно, сейчас все ноги поломаем, – сказал Юра.

Второй парень, который оказался Борей, залез куда-то на сцену и там рубильником щелкнул. Загорелись большие плафоны, мы по лесенке вошли на сцену, где оказалась еще одна дверь, обитая цинковым листом.

Юра опять долго рылся в карманах, наконец нашел и от этой двери ключ, вставил в замочную скважину, два раза провернул, потом плечом на дверь налег – она тяжело открывалась – и вошел внутрь. Там тоже пришлось включить рубильник, но Юра продолжал стоять в дверях, и мне за его спиной ничего не было видно. Но тут он отодвинулся и объявил радостно:

– Вперед, заходите!

И я зашел первый за ним…

Наверное, так чувствовал себя Али-Баба в разбойничьей пещере или граф Монте-Кристо, когда нашел сокровища кардинала Спада. Ошеломляющее чувство восторга от увиденного усиливалось пониманием того, что все это никогда не будет моим даже на время.

Что и говорить, прав был Вовка Антошин: ничего мы такого не видели с ним раньше и близко, а тем более, уж конечно, не держали в руках.

Отсвечивали хромом усилители, блестели темным лаком колонки, сверкали медью тарелки, отливала перламутровой зеленью отделка барабанов, стояли в ряд педали для электронных эффектов. Да сколько же тут всего! Я даже задохнулся от восторга!

Но главное лежало в метре от меня на сдвинутых колонках. Там была гитара – именно такая, как я себе представлял МОЮ гитару! У нее было все как в самых смелых мечтах. И три звукоснимателя, и стальной, плавно загнутый вибратор, и тонкий гриф с односторонними колками, да и цвет мне очень нравился, такой от темно-красного до черного.

А еще от всего изобилия, стоящего в этой комнате, исходил удивительно сильный и приятный запах, так может пахнуть, наверное, лишь мечта…

– Ну чего застыл? Понравилось? – раздался откуда-то издалека Вовкин голос, который вывел меня из оцепенения.

Стоит очень довольный и собой, и произведенным эффектом. А я и ответить в тот момент ничего не мог, только молча глазел на все великолепие, в два яруса сложенное в клубной подсобке. А палочек-то барабанных, а медиаторов, а микрофонов!

И как я себе представил, что придется уезжать от этого фантастического зрелища, то такая тоска меня взяла, хоть вешайся! Я даже попросить гитару стеснялся. Тем более с моими-то руками сейчас не на такой сумасшедшей красоты гитаре играть, а продолжать в совхозе «Огородный гигант» редиску дергать!

– А ты сам-то на гитаре играешь? – будто услышав меня, спросил этот Юрка Гончаров.

И я было приготовился что-то промямлить, потому что игра моя на фоне таких сокровищ, конечно, лажа полная, как вдруг случилась удивительная вещь.

– Да он вообще чумовой соло-гитарист, – вдруг объявил Вовка, – он ОЧЕНЬ хорошо играет, быстро, за ним и угнаться никто не может! Ты, Юрка, не обижайся, но мне кажется, у него даже ЛУЧШЕ, ЧЕМ У ТЕБЯ, получается!

Ох, и ни фига себе! Что происходит? С чего бы ему про меня такие вещи говорить, у нас ведь совсем по-другому заведено!

Потому что все только и делают, что Вовку нахваливают, а он снисходительно эти восторги принимает. А тут, пожалуй, первый раз в жизни он так прилюдно про меня и такое, ну дела!

– Так нам же соло-гитарист позарез и нужен! Володь, мы же только вчера говорили, что играть некому на соло-гитаре! Что ты раньше-то молчал? Если у тебя товарищ такой, ему путевку сделать можно было, – сказал Юрка.

Ну а теперь Вовка в своем репертуаре: стоит, плечами пожимает, мол, я и забыл, что какой-то соло-гитарист нужен, подумаешь, всего ж не упомнишь.

Не надо, не надо было Юрке при мне про путевку говорить! Оказывается, я мог в этот лагерь поехать, в ансамбле бы играл, да еще в одном отряде с Вовкой был бы!

– А сейчас, сейчас нельзя, чтобы вот… путевку? – пролепетал я дрожащим голосом, а сам думаю: да конечно нельзя, какая там путевка, смена уже началась, поезд ушел, дорогой товарищ.

– Тебя как зовут? – спрашивает Юрка Гончаров, а я от переживаний никак не могу сообразить, как же меня зовут.

– Его Леша зовут, Леша Мотор! – снова Вовка пришел мне на помощь.

– Мотор? – удивился Юрка. – Смешная какая фамилия у тебя, Леша!

Тут Вовка опять за меня говорит, что Мотор никакая не фамилия, а фамилия Моторов, а Мотор – это, значит, кличка такая.

– Тебе бы, Леша, Калмановича насчет путевки поспрашивать, – говорит Юрка. – Его мать сегодня в лагере, она по путевкам главная.

– Точно, – говорит Вовка, – нужно Калмановича найти. Стой здесь, никуда не уходи, я за ним сбегаю.

Взял и правда убежал.

Не устаю на Вовку удивляться: взял и из-за меня побежал! Да, сегодня день какой-то уж совсем необыкновенный!

– Все, мужики, пошли на улицу, пора к обеду готовиться. Закрывай лавочку, Борька, – сказал Юра и ключи тому протянул.

Все дружно двинулись на выход, а я немного отстал и у всех за спиной осторожно гитару пальцем за первую струну подцепил и прислушался. И она мне тихонько ответила…

Калмановичем оказался тот самый Вадик, который был тогда у Вовки на дне рождения, только там он, видимо, себя в незнакомой компании чувствовал скованно, а здесь уж точно нет.

– Ну, давай, что ли, закурим, – говорит Вадик, имея в виду, конечно, мои сигареты. – Слышал, тебе надоело одному в Москве бухать? И правильно, бухать нужно на лоне природы и под строгим надзором, а то мало ли чего, правильно, Генкин?

Произнеся это все, Вадик сразу заржал.

Ага, значит, тот молчаливый крупный полный парень по имени Борис тоже Генкин, наверное, родственник тому завхозу, с которым я сегодня за грузчика работал.

– Ладно, пойдем маман мою поищем, пора из тебя человека делать, – опять рассмеялся Вадик. – Будешь на линейку ходить, по столовой дежурить, за водкой бегать!

Тут уже все закатились, и даже Боря Генкин.

Маму Вадика Калмановича, Маргариту Львовну, мы нашли недалеко от клуба. Это была крупная женщина с фиолетовыми волосами и с какими-то, как и у Вадика, негритянскими чертами лица. Она прогуливалась по аллее рядом с крепким широкоплечим мужиком, о чем-то с ним переговариваясь. Немного в стороне стояли Вовкины родители, мы к ним и подошли.

– Сейчас поедем, – говорит дядя Витя. – Нужно еще Маргариту домой завезти, машину на стоянку поставить и к футболу успеть. А вы чего от Маргариты-то хотите, признавайтесь, что задумали?

– Да вот, – отвечает Вовка, – Леха в лагерь намылился, хочет в ансамбле играть, так мы ее решили попросить.

– Ну что же, дело хорошее, – улыбнулся Вовкин отец. – Попросите, а я рядом постою, для страховки!

Тут и Маргарита Львовна подошла к нам: что, мол, поедем уже? И Вадика своего по головке погладила:

– Поедем мы, сынуль, веди себя хорошо.

А Вадик захихикал и говорит, что Леша тебе кой-чего сказать хочет, и меня к своей маме в спину подтолкнул.

– Слушаю тебя внимательно, лапочка! О чем ты меня хочешь спросить?

Маргарита так строго это слово «лапочка» произнесла, что у меня опять язык отсох.

– Так я… мне бы путевку., на гитаре… – пролепетал я, а Вадик тут же закатился.

– Скажи-ка, лапочка, у тебя родители в нашем институте работают? – спрашивает меня Маргарита.

– В каком нашем институте? – не понял я. При чем тут какой-то «наш институт»?

– Да ты с луны, что ли, свалился? – возмутилась она. – Наш институт – это Первый медицинский институт, лапочка, стыдно не знать! И лагерь от этого же института. А у тебя родители-то врачи?

– Нет, – говорю, – не врачи.

Ну, все, похоже, пролетел я с путевкой. Понятно, здесь нужно иметь родителей-врачей, чтобы в лагерь этот поехать.

– Не врачи? А кто? – продолжает Маргарита Львовна. – Кто родители-то твои?

– Химики, – развел я руками, – и мама химик, да и отец тоже.

А Вадик от такого известия так развеселился, что даже захрюкал. Вот черт, угораздило же меня с родителями, неужели трудно им было врачами стать, я бы сейчас без проблем на такой чудесной гитаре играл…

– Не у нас на кафедре работают? – опять Маргарита Львовна допытывается.

– Нет, – отвечаю, – не у вас.

Тут Маргарита замолчала, посмотрела на дядю Витю, потом опять на меня.

– И что же мне с тобой прикажешь делать, лапочка? Нужно подумать!

Сердце у меня вспорхнуло, как потревоженный воробей. Подумайте, конечно, подумайте, дайте мне путевку, я хороший, я каждый день буду по столовой дежурить, я даже курить брошу, только дайте мне хоть иногда на той гитаре играть!

Видимо, Маргарита что-то почувствовала. Посмотрела на Вовкиного отца и говорит:

– Ладно, пойду с Мэлсом поговорю.

И отправилась снова к тому широкоплечему мужику, с которым пять минут назад под руку прогуливалась.

Вернулась буквально через минуту и говорит, что нормально, есть еще свободные койки в первом отряде, но нужно торопиться, пока кто-нибудь умный их не занял.

Как же мне хотелось прыгать, орать, петь от счастья, расцеловать всех, включая Вадика, но я неимоверным усилием воли сдержался.

– А как зовут начальника лагеря? – тем временем спрашивает Вовкина мама. – Что-то я не расслышала.

– Его Мэлс зовут, то есть – Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин. – Пояснила Маргарита Львовна. – Так его мама с папой назвали, он, наверное, до сих пор им спасибо говорит.

Все сразу понимающе засмеялись, ну и, конечно, Вадик громче всех.

– Слушай меня, лапочка! – строго сказала Маргарита. – Сегодня суббота, завтра воскресенье. В понедельник делай что хочешь, но до обеда возьми в поликлинике справку, называется 286-я форма. И с этой справкой не позднее пяти часов подъедешь в здание профкома на Большой Пироговке, знаешь, где это?

– Нет, – честно признался я, – но я найду, Маргарита Львовна, найду эту Большую Пироговку, язык до Киева доведет.

– Горе ты мое! – вздохнула она. – Пироговку не знает!

А Вадик присвистнул и пальцем у виска покрутил. Видимо, совсем уж неприлично не знать эту самую Пироговку.