Статус: свободен. Портрет творческой эмиграции E-Book

Сергей Николаевич

• Herausgeber: Vidim Books
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Sprache: Russisch
• Veröffentlichungsjahr: 2024

Seitenzahl: 275

Beschreibung

«Статус: свободен» — это попытка создать коллективный портрет новой творческой эмиграции. Перед нами рассказ о свободных и смелых художниках, записанный журналистом и литератором Сергеем Николаевичем, который и сам уехал из России после начала войны. Его герои не захотели становиться заложниками официальной пропаганды, решили обойтись без государственной удавки, не побоялись высказать свою позицию против путинской агрессии. Как складывается сегодня их жизнь? С какими проблемами они столкнулись на Западе? Что значит быть русским в нынешних обстоятельствах? И каким они видят собственное будущее и перспективы для своей страны? Среди героев Кирилл Серебренников, Рената Литвинова, Чулпан Хаматова, Ингеборга Дапкунайте, Максим Галкин, Дмитрий Крымов, Иван Вырыпаев, Полина Осетинская и другие. «Статус: свободен» — это слепок с текущей реальности сегодняшнего дня, мгновенный снимок постоянно меняющейся жизни творчества. В издании использованы изображения, предоставленные Сергею Николаевичу с разрешения авторов и героев.

Leseprobe

сергей николаевич

статус: свободен.портрет творческой эмиграции

vidim booksbratislava2024

вступление

— Вот увидишь, это ненадолго, — сказал мне Дмитрий Крымов, перейдя на полушепот. Мы сидели на даче у нашего друга в Юрмале. Лето, сосны, сияющий счастливый день... Речь, конечно, шла о том, что нас всех ждет, когда закончится эта война, поделившая жизнь на «до» и «после».

И эти вечные вопросы к вновь прибывшим: «Ну, что Москва? Как там в Москве?» По крайней мере, так было поначалу, потом потребность в этих отчетах и подробностях как-то заметно поутихла. Жизнь продолжается. И там, и здесь...

Здесь она другая. К ней надо приспособиться, ей надо научиться. Ты снова ощущаешь себя школьником, корпящим над домашним заданием, тебе снова надо готовиться к экзаменам. Но при этом совсем не тянет бесконечно оглядываться назад.

Именно в такой ситуации после 24 февраля 2022 года оказались многие герои этой книги. Артисты, режиссеры, художники — российская художественная элита. Они привыкли находиться в центре всеобщего внимания. Их премьеры становились событиями первостатейной общественной важности, их мнения ловили на лету. Многие из них считались знаковыми, медийными персонами, определявшими, как всем нам казалось, настроения в российском обществе. И вдруг в одночасье все рухнуло. Стало понятно, что все это были радости для весьма узкого круга и бо́льшая часть населения РФ вовсе не рвется к ним приобщиться. Что война в Украине, еще недавно казавшаяся чем-то совершенно невозможным, развязана при полном молчании и даже поддержке тех, кто совсем недавно клялся в верности миру и как мантру повторял лозунг нашего советского детства «Нет войне!».

Первая реакция — шок. Первый поступок — отъезд из России. Большая часть этих бесед была записана позже, когда пришло постепенное осознание неизбежного: прежней жизни уже не будет.

Кто-то решил затаиться и не особо привлекать к себе внимание. Кто-то открыто выразил свое несогласие с политикой государства, рискуя заработать звание иноагента. Таких оказалось немало и среди моих собеседников. Просто они выбрали жить так, как считают нужным, и говорить то, что думают. На родине для них это стало невозможно. И тому имеется множество подтверждений, среди которых самое наглядное и очевидное — сфабрикованное дело режиссера Евгении Беркович и драматурга Светланы Петрийчук, оказавшихся в СИЗО по лживому обвинению. Цель — запугать тех, кто остался.

Само понятие «иностранный агент», введенное в оборот путинской пропагандой, напрямую наследует ждановским «безродным космополитам» конца 40-х годов, — клеймо опасной враждебности, преступной инаковости. Сбылись пророческие слова главной героини тех идеологических расправ:

За меня не будете в ответе,

Можете пока спокойно спать.

Сила — право, только ваши дети

За меня вас будут проклинать.

Анна Ахматова

Российская история, как известно, не знает сослагательного наклонения, зато хорошо усвоила прием, который в кино называется flash back. То, что мы имеем несчастье наблюдать сегодня, и есть затянувшийся «возврат во вчера». Но что будет завтра? На этот счет никто из моих героев прогнозов старается не строить. Есть более насущная задача — выжить сегодня. Не растерять чувство достоинства, не утратить профессию, не размениваться на пустяки и отвлекающую суету. «Мы не в изгнании, мы в послании», — эта фраза Дмитрия Мережковского (иногда ее приписывают Зинаиде Гиппиус), которую обычно цитируют, когда говорят о первом поколении русской эмиграции, стала неожиданно актуальна. Прошло сто лет, и мы снова сочиняем это послание — кто как умеет, находясь или в Берлине, или в Нью-Йорке, или в Стамбуле, Париже, Вильнюсе...

Я пишу эти строки в Юрмале, куда мы переехали с женой в марте 2022 года. Латвия — тайный сюжет этой книги. Не просто место действия, хотя почти все главные встречи с моими героями состоялись именно здесь, на фоне Балтийского моря в Юрмале или острых шпилей старой Риги. Латвия, какой она мне открылась за почти что два года, — это сплетение множества судеб, сложный исторический перекресток, где сходятся пути, ведущие из прошлого в завтра.

Символично, что все это время, подъезжая к Риге, я видел из окна электрички гигантскую стройку, начавшуюся десять лет назад. Это Rail Baltica — электрифицированная железнодорожная линия европейской системы, которая будет построена по европейской колее и свяжет в единую магистраль Таллин, Ригу, Каунас, Варшаву, Берлин, а потом и Венецию. Амбициозный и невероятно дорогой проект, вокруг которого много споров и финансовых скандалов. Тем не менее с началом вторжения России в Украину геополитическое значение Rail Baltica больше не подвергается сомнению.

...Я смотрю на эти развороченные котлованы, огромные трубы, железные тросы, на снующих туда и сюда людей в оранжевых касках. До появления первого экспресса Rail Baltica на перроне рижского вокзала еще так далеко. И все же одна из главных строек XXI века продолжается. И это наполняет душу необъяснимой надеждой. Иногда я даже позволяю себе помечтать, как легко будет перемещаться по Европе, как все сразу станет доступно и удобно. И тут же себя останавливаю: эх, дожить бы!

Уже понятно, что тихое пророчество Димы Крымова не сбылось. С момента нашего разговора прошло почти два года. А когда выйдет эта книга, пройдет и того больше. Правда, за это время Дима успел поставить новые спектакли в Нью-Йорке. А Чулпан Хаматова сыграла большую роль в кино и выпустила две театральные премьеры. Причем одну из них — на латышском языке. Успел снять два новых фильма и поставить три спектакля неутомимый Кирилл Серебренников. Начались съемки нового фильма Ренаты Литвиновой... Перечислять можно долго. Никто не сидит без дела. И этот деятельный рабочий ритм вселенской мастерской, где все чем-то заняты, куда-то спешат, безостановочно учат языки, осваивают навыки новой жизни, — это то, что сегодня читается между строк всех главных эмигрантских посланий и всех интервью, собранных в этой книге. Не надо бояться начать все сначала. Нельзя мириться с тем, чтобы от твоего имени творилось зло. И есть только один способ отвечать на это — делать свое дело, с достоинством нести свои печали, быть свободным. Таков путь.

Сергей Николаевич

Юрмала, 2023

кириллсеребренников:

«появитсядерзкийчеловек…»

Летом 2023 года он приехал в Ригу — в очередной раз. Картина «Лимонов, баллада об Эдичке» еще не завершена, а у него уже в запуске новое кино, на этот раз про нацистского преступника — доктора Менгеле. Но в Риге Кирилл ненадолго: потом его ждут натурные съемки в Уругвае, а в августе грядут репетиции «Лоэнгрина» в Опере Бастилии в Париже. Премьера назначена на осень. За Кириллом Серебренниковым не успеть. Он живет в невероятном ритме человека, у которого времени в обрез. Абсолютно западный стиль. Если хочешь чего-то добиться, надо стать гладиатором с компьютером в голове. Все главные сражения Серебренникова проходят у нас на глазах. Из них он всегда выходил победителем, даже когда был на скамье подсудимых в Басманном суде. Сегодня он в Риге, завтра в Каракасе, потом в Париже с заездом в Берлин. Иногда даже кажется, что за этой потребностью максимально уплотнить свой день скрывается тайное желание не оглядываться назад, не думать о том, что осталось позади: Москва, Гоголь-центр, его ученики, его зрители. В Ростове-на-Дону живет старенький папа, которому скоро девяносто. Увидятся ли они еще когда-нибудь? Бог весть! Кирилл боится и не хочет возвращаться в Россию. И совсем не понимает тех, кто, не найдя себя в новых обстоятельствах, тронулся в обратный путь. «“Елки” погубили русский театр», — грустно улыбается Кирилл. Но никого не осуждает, у каждого своя судьба.

С Ригой в его жизни связано многое. Он здесь поставил четыре спектакля. До пандемии привозил свой спектакль Outside, который не мог показать в России. Здесь в сентябре 2022-го в старейшем кинотеатре города «Сплендид Палас» в рамках кинофестиваля «Балтийская жемчужина» состоялась европейская премьера его фильма «Жена Чайковского». И наконец, весь август и половину сентября тогда же в 2022-м Кирилл Серебренников безвылазно провел на площадке бывшего аэропорта в Румбале, где латвийская кинокомпания Formo Pro Films выстроила грандиозную декорацию для съемок его нового фильма «Лимонов, баллада об Эдичке». Говорят, что для массовки и эпизодических ролей был задействован весь имевшийся в наличии рижский бомонд, включая недавних переселенцев из России.

Рига идет Серебренникову. Это его город, и не только потому что тут почти все понимают по-русски. Здесь тебя не покидает ощущение какой-то странной родственности, некоего общего прошлого, которое привязывает иной раз больше, чем новые знакомства и дружбы. Жизнь разводит по разным берегам и адресам, но в конце концов все линии почему-то сходятся в Риге. Тут и заграница, и советское прошлое, и гостиничный номер, и одновременно родной запах давно покинутого дома. Кирилл Серебренников это чувствует как никто. Может, поэтому и выбрал для съемок своего «Эдички» рижские интерьеры, павильоны и лица — вопреки желанию продюсеров, предлагавших Будапешт и Прагу.

Первоначально фильм должны были снимать в Москве. И уже были построены павильоны на Мосфильме, выбрана натура, утверждены актеры на главные и второстепенные роли. Притом что фильм изначально был задуман как иностранный, по книге французского писателя Эммануэля Каррера «Лимонов», имевшей огромный успех, удостоенной нескольких премий и даже оцененной Николя Саркози, который, еще будучи президентом Франции, своим министрам рекомендовал ее к непременному прочтению. Тем не менее, несмотря на то что Лимонов большую часть жизни прожил в эмиграции, он оставался русским писателем. Поэтому логично было бы снимать фильм о нем в Москве.

один на фоне пустой декорации

Съемки были в самом разгаре, когда грянуло 24 февраля 2022 года. Еще накануне Серебренников и его продюсеры убеждали друг друга, что, конечно, никакой войны не будет. Что этого не может быть, потому что не может быть никогда.

— Есть такое понятие, как КПП, — объясняет мне Кирилл, — то есть календарно-постановочный план. Любая киногруппа должна неукоснительно его выполнять. Это закон! Мы должны каждый день снимать определенный материал, иначе все посыплется и развалится. 24 февраля и в последующие дни мы не могли отменить съемки. При этом я осознавал, что все находится под угрозой срыва. У нас международный актерский состав, западные продюсеры, иностранное финансирование. И вот уже из посольств начались звонки и грозные предупреждения актерам: уезжайте немедленно и не возвращайтесь, мы не можем нести ответственность за вашу безопасность. Вот уже отменяют все авиарейсы в Европу. Вот отключили SWIFT, а значит, банковские переводы не проходят. Вся съемочная группа с белыми лицами не может оторваться от своих айфонов. Обычно я запрещаю мобильные телефоны у себя на съемочной площадке, но тут понимаю, что мои запреты бессильны. Люди в состоянии думать только об одном: смогут они вернуться домой или нет? При этом я продолжаю снимать свое кино — до тех пор, пока все не уедут и я не останусь один на один с пустой декорацией. Невероятное чувство, когда ты понимаешь, что прошлая жизнь закончилась, а новая еще не началась. Эти несколько мгновений буквально смотрят друг другу в глаза. А ты стоишь в растерянности. Что делать дальше? За что хвататься?

Ситуация усугублялась тем, что сам он покинуть Россию не мог, пока не получил условно-досрочное освобождение по сфабрикованному против него уголовному делу. Оно уже было закрыто, но долг с астрономической суммой в сто сорок миллионов рублей на нем продолжал висеть. К счастью, тогда ему удалось найти деньги — помог Роман Абрамович.

категория судьбы

Может быть, один из главных талантов Кирилла Серебренникова заключается в его невероятной работоспособности и фантастическом умении концентрироваться. Мне довелось видеть его в самые ответственные и драматичные моменты творческой и личной судьбы. И всегда Кирилл был внутренне собран, готов к бою, к схватке. При внешности скорее богемно-небрежной и манерах скорее обаятельно-обходительных в нем чувствуются упорный железный характер и хватка. Он никогда не будет лезть на рожон или повышать без особой надобности голос. В нем есть буддийское спокойствие, которое легко принять за внутреннюю холодность и даже безразличие. Но на самом деле Кирилл — человек-вулкан, человек тайных страстей, которые он научился подчинять и контролировать усилием воли.

Так было, когда он приехал из своего Ростова-на-Дону завоевывать Москву и с первых же спектаклей заявил о себе как о лидере нового театрального поколения. Так было, когда он штурмом брал одну столичную сцену за другой, влюбляя в себя актеров, начинающих и заслуженных, своим талантом и энергией побеждая тупость и рутину неповоротливых академических учреждений. И позже, когда набрал свой первый актерский курс в Школе-студии МХАТ, из которого потом создал «Седьмую студию». А когда в 2012 году он получил затхлый Театр имени Гоголя, то в считаные месяцы сумел превратить его в самую модную и престижную театральную площадку Москвы. В Гоголь-центре (отныне так стал называться его театр) Серебренникову удалось невозможное — вернуть русской сцене ощущение актуальности и новизны. И каждая премьера — прорыв в неизвестность. И каждый спектакль — открытие новых звезд.

Слово «звезда» — одно из ключевых в словаре Кирилла Серебренникова. Неслучайно содержанием его спектаклей и фильмов зачастую становятся судьбы выдающихся персон: танцовщик Рудольф Нуреев, поэт Анна Ахматова, рок-певцы Виктор Цой и Майк Науменко, поэты Янис Райнис и Аспазия, композитор Петр Чайковский, теперь — Эдуард Лимонов...

— Меня часто спрашивают, почему меня так волнует жизнь великих людей. Ведь действительно, у меня получается какая-то ЖЗЛ. Сам пытался ответить себе на этот вопрос. Почему? Ведь это часто требует глубокого погружения в очень даже неприятные детали и подробности. Каждый раз возникает необходимость вступать в утомительное общение с потомками и наследниками. Почти всегда это мучительная возня с авторскими правами. И действительно, почему бы не взять оригинальные сюжеты? Хлопот явно меньше. Но, увы, в этих сюжетах нет категории судьбы, нет ощущения вечности, которое мне сейчас интересно. Когда я прикасаюсь к великим жизням, то пытаюсь через них понять и прошлый двадцатый, и наступивший двадцать первый век.

оболганная и забытая

А в фильме «Жена Чайковского» Серебренников заглянул и в век девятнадцатый, причем выбрал для этого одну из самых загадочных страниц. Ведь про Антонину Милюкову, жену великого композитора, мало что известно. Безгласной тенью она пройдет через жизнь одного из главных гениев русской музыки, так и оставшись неузнанной, оболганной и забытой. Что это была за женщина? Почему даже память о ней так стремились истребить ближайшие родственники и соратники Чайковского? Что в ней было такого ужасного? А ведь Милюкова оставалась его женой почти тридцать лет, то есть до самой его смерти. Причем именно на похоронах многие почитатели Чайковского с удивлением обнаружили, что у их кумира имеется законная вдова.

Фильм Кирилла Серебренникова как раз и начинается со сцены появления Антонины Милюковой в квартире, где скончался Петр Ильич. С попытки прощания, которое, судя по мемуарам, так и не произошло: Милюкову не пустили проститься с умершим мужем. А траурный венок, который она принесла, был тут же спрятан, а потом выброшен на помойку, чтобы не мозолил никому глаза. Собственно, и вся жизнь Антонины оказалась отвергнутой и выброшенной на помойку истории.

Серебренникову не лень копаться в этом пепле и золе, отвоевывая свою маленькую правду о ней, о ее одержимости музыкой и своей любовью к Чайковскому, о жалких и назойливых попытках быть женой того, кому отвратительна была сама мысль о близости с женщиной.

— Антонина и все, что с ней связано, — одна из тайных точек в жизни Чайковского. Можно сказать, что это точка его раскаяния, боли и стыда. Через его отношения с женой можно понять, что это был за человек, вошедший в историю как создатель великой, божественной музыки. Конечно, можно было бы показать его торжественные выходы на поклоны или красивые пассы дирижерской палочкой, можно было бы рассказать, как он сочинял «Лебединое озеро» или как открывал Карнеги-холл в Нью-Йорке. Наверное, это тоже было бы по-своему познавательно, но про самого человека мы вряд ли узнали бы что-нибудь новое. А вот что с ним происходило на самом деле, как он терзался, что явилось триггером трагических, возвышенных кульминаций и духовных прорывов в его музыке — это, по-моему, самое интересное. На последних фотографиях мы видим Чайковского — глубокого старика. Седой как лунь, с измученным, несчастным лицом, с воспаленными, бессонными глазами. А ему было чуть за пятьдесят, не больше, чем мне сейчас. Но Чайковский прожил такую невероятно насыщенную, интенсивную жизнь, которую не могла вместить хрупкая физическая оболочка. Может, потому он и умер так рано. Понять духовную драму Чайковского я и попытался через его странный, мучительный брак.

В фильме Антонину сыграла молодая актриса Алена Михайлова. Серебренников рассказывал, что первое впечатление у него было довольно странное: высокого роста, почти наголо обритая, невероятно худая. Как оказалось, она недавно вернулась из Мексики, где болела малярией. И вот в этом существе, столь непохожем на упитанную, цветущую блондинку, которую мы знаем по единственной свадебной фотографии Чайковского, Серебренников и разглядел будущую героиню своего фильма. Конечно, женщина, которую играет Михайлова, сложнее своего исторического прототипа. Правдивых свидетельств о Милюковой так мало, что возможностей для импровизаций и фантазии остается предостаточно.

По сути, весь фильм Серебренникова тоже в каком-то смысле фантазия — мрачная сага, погруженная в зеленоватые сумерки то ли тягостного сна, то ли мучительной яви. По экрану бродят не люди — тени. В кадре назойливо мелькают чьи-то сюртуки, фраки, жилеты, черные галстуки. Скрипит старый паркет, чадят масляные лампы... Атмосфера затхлая, удушающая, как бывает, когда окна наглухо законопачены на зиму. Здесь нечем дышать. Здесь невозможно жить. И даже музыка, присутствующая в виде тревожного, нервного фона, не сулит ни минуты покоя или отдохновения. Серебренников принципиально отказался от музыки Чайковского, сделав ставку на сочинения молодого композитора Даниила Орлова. Можно спорить по этому поводу, как и не согласиться с выбором режиссера на роль Чайковского американца Одина Байрона, ведущего актера Гоголь-центра. Его исполнение мне показалось довольно бесцветным и банальным, будто это собрание всех клише о великом композиторе. Но очевидно одно: Алена Михайлова — звезда в подлинном смысле этого слова. На ней держится вся сложносочиненная конструкция фильма. Она не боится предстать на экране уродливой, жалкой, не боится заглядывать в самую бездну отчаяния. Михайлова играет поруганную жизнь, которая никому на самом деле не нужна и всем в тягость. Но ведь это ее жизнь!

И эта женщина, робко стучащая в наглухо закрытые двери, за которыми сочиняет свою гениальную музыку ненавидящий ее муж, эта женщина — живая, она страдает, она в любом случае достойна жалости и снисхождения. Ведь если что-то и может оправдать ее земное существование, так это только ее бессмысленная любовь к гению, от которой в конце концов она и сходит с ума.

неистовый эдди

По контрасту с безвестной жертвой, какой была Антонина Милюкова, для своего следующего фильма Кирилл Серебренников выбрал биографию человека, который даже в самых безнадежных обстоятельствах ощущал себя победителем и героем. Эдуард Лимонов — во всех смыслах суперзвезда. Тут не может быть вопросов. Писатель, поэт, революционер, создатель запрещенной в России Национал-большевистской партии, вечный возмутитель спокойствия.

Еще в 70-е годы Лимонов был выдворен из Советского Союза. Жил и в Париже, и в Нью-Йорке. Освоил тринадцать профессий: каменщика, гувернера, мажордома... Первый же роман «Это я — Эдичка» принес Лимонову международную славу и был переведен на пятнадцать языков. Лимонов воевал в бывшей Югославии, сидел в России — прошел три тюрьмы. Был пять раз официально женат. Умер в 2020 году.

Серебренников с Лимоновым знаком не был. Лишь однажды писатель посетил его спектакль «Отморозки», о чем свидетельствует фотография, где он позирует вместе с актерами Серебренникова. 2011 год — тогда Лимонов уже был немного памятником самому себе.

— Так часто бывало, что я беру темы и истории, которые неожиданным и странным образом предваряют события в моей личной жизни. Или даже в жизни общества. И если вдуматься, то Лимонов — это человек, чья жизнь была связана с предощущением войны. Он ее заклинал, он ее вызывал. Он всегда рвался воевать. По странному совпадению, как раз тогда, когда у нас по плану были назначены съемки сцен, связанных с юностью Эдди (так зовут в нашем фильме главного героя), пришло известие о бомбежках его родной Салтовки в Харькове. Интересно, как бы он сам к этому отнесся? На чьей бы был стороне? Трудно сказать. Но это факт: в этот день на родной город Лимонова падали российские бомбы. Конечно, он был человеком позы, человеком жеста. Вы все за войну, а я буду против войны. И наоборот. Он был из породы про́клятых поэтов, существующих вопреки законам мироздания. Его буквально сотрясала панк-рок-н-ролльная энергия. И при этом в нем чувствовалась какая-то необъяснимая нежность. И уязвимость. Даже по тем видео, которые остались, я вижу очень неуверенного человека, зависящего от того, кто что о нем скажет. Как на него посмотрят, в каком ряду и на каком месте его имя будет значиться в табеле о рангах главных знаменитостей его времени.

Если исходить из этих наблюдений, то сегодня Лимонов должен быть доволен: в фильме Серебренникова его играет мировая звезда, англичанин Бен Уишоу, знаменитый «Парфюмер» и потрясающий Гамлет, один из лучших актеров своего поколения. Хрупкий, нервный, с бритым затылком, как носили панки в 1980-е годы, в очках с диоптрией, Уишоу добивается поразительного внешнего сходства со своим героем, которого ему предстоит сыграть и в юности, и в старости. Ведь годы совсем не изменили Эдуарда Лимонова. До последнего вздоха он оставался таким же неистовым, таким же непримиримым и яростным, как и во времена своей харьковской юности.

Съемки фильма «Лимонов, баллада об Эдичке» закончились. Теперь на очереди монтаж, анимация и еще долгий период подготовки картины к выходу на экраны. За это время еще много чего может произойти, но уже сейчас ясно, что в ближайшее время Серебренников не вернется в Россию.

«я не согласен»

После закрытия Гоголь-центра ему просто некуда возвращаться. Свою столичную квартиру он предусмотрительно продал еще до начала войны. В московских театрах его никто не ждет. Сняты из репертуара Большого театра его балеты — признанные хиты «Нуреев» и «Герой нашего времени». Нет больше его спектаклей на афише МХТ имени Чехова и театра «Современник». Все, что сегодня связывает Кирилла с родиной, — это девяностолетний отец, с которым он продолжает созваниваться каждый день.

О массовом отъезде из России своих коллег он размышляет с понятной горечью, но не видит в этом трагедии. Все было предопределено с самого начала.

— Тем, кто сегодня управляет Россией, все равно, что будет с театром. Им театр вообще не интересен. Для них это какая-то странная сфера деятельности, где работают странные люди. Что-то там хотят, пытаются дерзить. Начальство вообще долгое время не обращало внимания на театр. Он был вне сферы их интересов. А когда обратили, то стали быстро закрывать спектакли, припугнули людей, осмеливавшихся высказываться на общественно-политические темы. Нам ведь долго внушали: вы можете делать что хотите, но не трогайте политику, не трогайте государственное устройство. А как только кто-то касался болевых тем, тут же следовал запрет или строгий окрик. Закрыли спектакли, назвали предателями. Повторяется схема, успешно опробованная еще в Советском Союзе, когда фамилию неугодных исполнителей или режиссеров просто вымарывали из титров. В этом был какой-то запредельный идиотизм. Человека нельзя называть по имени, нельзя произносить его фамилию. Но Россия — богатая страна, народятся какие-то другие люди. Придут в театр, начнут что-то ставить. Не закроются театры. Не умрут те, кто остался в них работать. Они будут продолжать выходить на сцену, развлекать людей. И при каких-то других обстоятельствах появится дерзкий человек и скажет: «Я не согласен».

— Но, согласись, на это надо время. Должны пройти годы.

— Но что эти годы по сравнению с вечностью?..

— Ну а те, у кого нет в запасе вечности, что делать им?

— Каждый решает за себя сам. Многие уезжают, уже уехали. По большей части это всё потрясающие художники. Это слава России, ее настоящие герои. Но разве кого-то это волнует? Наоборот, их шельмуют, их проклинают, их объявляют изменниками. Как же все это дико звучит в двадцать первом веке! Почему так всегда у нас все фатально, почему такое чудовищное отношение? Почему им в спину летят камни и проклятия? Понятно же, что люди едут туда, где им лучше жить. И то, что серьезные художники покинули сейчас Россию, — это потому, что им там плохо. Потому, что им нельзя там работать, потому что они не чувствуют себя свободными. И уехали они не в поисках вкусной еды или красивой жизни, а в поисках того, без чего они не могут существовать у себя на родине. Любой творческий труд невозможен без желания обрести свободу. На улице может быть самый ужасный мороз, самая ужасная власть, но люди, которые занимаются этим трудом, преодолевая все обстоятельства, будут всегда стараться сформулировать свою идею свободы. У всех она разная. Но без нее, я уверен, творчество невозможно.

гидонкремер:

«любоерешениеуйти из своего дома — трагическое»

Мы знакомы давно. Но, мне кажется, он совсем не меняется. Помню сцену рижского зала «Спикери», где репетировали музыканты «Кремерата Балтика», а Гидон Кремер парил над ними с дирижерской палочкой, будто застыв в рапиде или в каком-то медленном танце. Он и в жизни всегда будто немного «над». Над обыденностью, над прозой будней... пребывающий на какой-то своей орбите, с которой он взирает на всех вокруг с растерянной и всепонимающей улыбкой. Его дочь Лика помогла организовать нам эту встречу в Yurmala Spa Hotel. Как обычно, он приехал всего на сутки, на один концерт в зале «Дзинтари». Потом путь его лежал в Берлин, где он, впрочем, тоже не собирался особо задерживаться, хотя именно там теперь его постоянная штаб-квартира. Надолго ли? Никто не знает. И сам Кремер, похоже, тоже не знает. Жизнь сдвинулась с привычной колеи, не оставив возможности подолгу зацикливаться на вопросах, сформулированных задолго до всех нынешних перемен и перемещений: «Но где мой дом и где рассудок мой?»

Похоже, ему все больше нравится быть писателем.

Хотя, когда я это говорю, Гидон Кремер лишь смущенно пожимает плечами.

— Ну какой я писатель! Нет, это скорее увлечение, на которое у меня никогда раньше не хватало времени. У меня его и сейчас нет. Вот выкраиваю что-то до репетиций или после. Очень радуюсь, когда есть лишний час.

На самом деле Кремер, конечно, скромничает. У него, выдающегося музыканта, создателя и бессменного руководителя одного из лучших струнных оркестров в мире «Кремерата Балтика», вышло уже четыре книги. А сейчас на подступе пятая. Это переписка с его близким другом школьных лет, живущим в Москве. Но где ее печатать в эти тревожные дни, Гидон не знает.

Как правило, все его книги были написаны урывками, на краю очередного гостиничного стола, в бесконечных переездах, перелетах, между концертами, которые много лет проходят в одних и тех же концертных залах, для него почти уже неотличимых друг от друга. Как и все эти «рэдиссоны» и «мариотты», выстроившиеся нескончаемой вереницей в его долгой гастролерской судьбе. Сейчас за окном на уровне шестого этажа Yurmala Spa Hotel раскачиваются знаменитые сосны Юрмалы, придающие стандартному люксу маэстро расслабленный курортный вид. Но ему явно не до вида.

Сегодня вся жизнь его сконцентрирована в телефоне Blackberry, давно снятом с производства. Во время нашей беседы он то и дело бросается в него заглянуть или протягивает его мне с очередным сообщением.

— Вы это видели? Нет, вы должны это увидеть!

На дисплее — Юрий Абрамович Башмет. Он, почему-то в генеральской папахе и шинели, размахивает дирижерской палочкой. То ли примеривается к роли руководителя Ансамбля песни и пляски Российской армии, то ли пробует себя в качестве дирижера полкового оркестра. Есть в этом что-то от дурного маскарада.

— Они все какие-то ряженые, — вздыхает Кремер.

Но дальше этой констатации он не идет. Ему явно не хочется плохо говорить о своих коллегах. Хотя чувство такое, что он просто еще не в состоянии осознать стремительность наступивших перемен и безнадежность уже произошедших разрывов. И все эти люди из его недавнего прошлого, застывшие, как в немой сцене последнего акта «Ревизора», остались там, на другом берегу, куда Гидону Кремеру больше хода нет.

К слову, он вспомнит, как тот же Юрий Абрамович с горящим насмешливым взором когда-то объяснял ему: «Ты не понимаешь. Путин отличный чувак. Он совсем такой же, как мы». Кажется, это было совсем недавно. И что теперь стало с этим «чуваком»? И где оказались все мы?

Гидон на вид хрупкий, но выносливый. Очень точный. Никогда не опаздывает. Все привык держать под контролем. И только очки с сильными диоптриями иногда его подводят. Вечная проблема: когда на сцене слишком жарко, стекла запотевают и он не видит нот. Если опус давно выучен наизусть — не страшно. Кремер может сыграть и с закрытыми глазами. Но если совсем новое произведение, то мука мученическая.

Вообще, трудно себе представить, что это такое — пропустить через себя все одинокие страдания Малера, или свинцовую тоску Вайнберга, или неистовые приступы ревности Пьяццоллы... Кто-то из поклонников Кремера подсчитал, что с конца 70-х годов им было записано более двухсот дисков. А сколько сыграно концертов за почти шестьдесят лет непрерывной музыкальной карьеры? Не сосчитать!

В его последней книге «(не) Крылатые фразы», написанной на двух языках (русском и английском), нахожу попытку автопортрета. Он пишет о себе так: «Генетический набор: еврейское чувство вины, немецкий романтизм, шведское правдолюбие и балтийские амбиции».

И хотя в этом наборе нет ни капли русской крови, общаться с Гидоном мы будем по-русски. Из этого разговора в Юрмале получилось несколько глав, монологов от первого лица...

чужая речь

— Я сам — странная смесь всего на свете. Дедушка — швед, мама — немка, отец — балтийский еврей. Одна моя дочь — парижанка, другая год назад переехала в Грузию. Получается, что я какой-то отщепенец. Отщепился от чего-то... И в то же время русский язык мне невероятно дорог. И свою новую книгу я пишу по-русски. При этом иногда пишу и по-английски. С детства знаю и говорю на немецком языке. Учил латышский и выучил его. Но я все равно себя чувствую легче всего в пространстве русского языка.

Так получилось, что в силу разных обстоятельств последнее время я пытаюсь жить в Берлине. Оказался я там в том районе, где предпочитают селиться русские. Сейчас там много людей, которые уехали совсем не по идеологическим или политическим причинам, а просто ради комфортной, налаженной жизни. На улицах, в кафе, в магазинах я постоянно слышу русскую речь, которую понимаю, но никогда не буду и не смогу так говорить. Этот русский язык, где изобилует мат и какая-то пещерная грубость, мне совершенно не близок. И тут я себя спрашиваю: имею ли я право это критиковать или тем более осуждать? Я ведь по крови не русский, хотя и бесконечно переживаю за все, что сегодня происходит в России. Но эти люди и то, как они выражают свои мысли, нарушают мое представление о прекрасном русском языке. Есть в нем какая-то совершенно необъяснимая сила и красота. Но тот язык, на котором изъясняется сегодняшняя российская власть и который очень хорошо усвоила толпа, — мне кажется, что это язык уголовников. Поэтому ассоциировать себя с этим языком я точно не хочу.

слово под запретом

— Для меня пандемия началась с вынужденного писательства.

А дальше произошло то, во что никто из нас не верил даже еще накануне. Война. Она коснулась абсолютно всех. И тех, кто за войну, и тех, кто против. Изменила все пространство нашей судьбы. Я-то помню, каково было существовать при советской власти, когда в школе нельзя было говорить то, что ты слышал дома. Полагаю, что это время сейчас вернулось. Здесь, на Западе, мы пребываем как бы вне его. Но в России оно началось. А те, кто не согласен, но остались, вынуждены подчиняться новым правилам, всем этим навязанным словам и понятиям. Например, слово «спецоперация». Все это приметы абсолютной ненормальности. Мы все как-то свыклись за годы перестройки и позже с мыслью, что свобода слова в России возможна. А тут вдруг даже сами слова оказались под запретом. Поскольку эта «спецоперация» носит еще и идеологический характер, то получается, что большинство людей, включая художников, готовы принять эту ложь. Они про себя знают, сколько в этом странного, неверного, ужасного и опасного. Но большинство людей, живущих в пространстве, где приходится шептать, где все честные разговоры снова переместились на кухню, постепенно привыкает, что так надо. Что за этим кроется? Очень многое. Но прежде всего, конечно, страх.

за одним столом

— Я понимаю, что в каждой стране есть и должны быть патриоты. Отечество свое надо любить. Я сам люблю те места, в которых какое-то время жил. А жил я не только в Москве или Риге, но и в Нью-Йорке, Париже, Вильнюсе и Цюрихе... У меня была пестрая жизнь. И я люблю и ценю даже тяжелые испытания, которые тоже вошли в мою плоть и кровь. Но признавать вещи ненормальные нормальными я не умею. И уже не научусь. Я черпаю новости из разных источников. Есть у меня друзья, с которыми можно откровенно поговорить, но самое интенсивное общение у меня происходит именно наедине с бумагой. Условной, конечно, бумагой — это уже лэптоп. Да, с начала войны пришлось провести жесткую инвентаризацию. С теми, кто говорит, что «не все так однозначно», я предпочитаю больше не общаться. Хотя понимаю, что всегда были люди, убежденные в том, что если идти в ногу с сильными, то и сам станешь сильнее. Это, конечно, иллюзия! Они не понимают, что тем самым изменяют своему таланту, призванию. Они начинают видеть собственное предназначение в чем-то другом. Добровольно приспосабливаются к обстоятельствам и выдают это за патриотизм.

Не хочу никого клеймить, тем более за спиной. Может, они действительно верят в справедливость СВО, в то, что «русский мир» надо защищать, что войну развязала Америка и страны НАТО? Есть люди из числа моих близких друзей, которые остаются в России и с которыми я не общаюсь, хотя раньше мы были очень близки. Не хочу раздражать их своим инакомыслием. Не хочу спорить с ними. Может, это моя слабость или неготовность воевать?

Помню одну ситуацию. В восьмидесятые годы я жил в Нью-Йорке. Туда же переехал и мой соученик по рижской школе, замечательный музыковед и писатель Соломон Волков, или, как мы все его звали, Мончик. Как-то мы с ним пришли в гости к нашему общему другу. Все было довольно формально и торжественно. Мы все уже сидели за накрытым столом, когда появился еще один припозднившийся гость. И случилось невероятное, во что мне до сих пор трудно поверить. Мончик демонстративно встал и сказал жене: «Марианна, мы уходим». А причина была одна: пришел человек, с которым он за одним столом сидеть не захотел. Сегодня я спрашиваю себя: а могу ли я поступить подобным образом? Или все же имеет смысл для начала поговорить с глазу на глаз? Но через тысячи километров говорить по душам трудно, а может, и невозможно.

Мне трудно понять, каким воздухом сегодня дышит Москва, которую я очень люблю. Это близкий мне город. Пятнадцать лет своей жизни я провел там. И не только там! С концертами я побывал в ста шестидесяти городах Советского Союза. Там есть у меня своя публика, есть друзья. Но как сегодня найти к ним путь, я не знаю.

уйти из дома

— Любое решение уйти из дома — всегда трагическое. Кому-то на этом пути повезет, кому-то придется сойти с дистанции, кто-то наверняка потеряется... Многие из тех, кто был вынужден уехать, начинают на Западе показывать пальцем на то, что, на их взгляд, устроено нехорошо или неправильно. В этот момент они ощущают свое превосходство. Вот это чувство имперскости — главную российскую болезнь — они переносят даже в эмиграцию. Часто оказывается, что какие-нибудь пустозвоны, как Трамп, им понятнее. Потому что в тех децибелах значимости, которые он распространяет, им слышится что-то родное. Им такой типаж ближе, такой способ мышления понятнее. С известной легкостью они готовы заигрывать с другой властью — с властью капитала. Срабатывает железная логика: если я успешен, значит, я хороший. Им не знакома фраза Пастернака: «Быть знаменитым некрасиво». Или они трактуют ее по-своему. И тем самым изменяют своему делу, потому что заигрывать с коммерцией не менее опасно, чем с идеологией. Я сам не раз попадал под колеса того, что мне казалось важным и ценным, а потом выяснялось, что это полнейшая пустота. Я тоже пострадал, и у меня есть свои шрамы.

Но когда я сейчас общаюсь с молодыми талантами, то стараюсь им сказать: будьте самими собой, не старайтесь быть тем, кем вы не являетесь. И часто цитирую Эйнштейна: «Всего, что мне удалось, я достиг не благодаря школе, а вопреки ей». Каждый человек — ценность. Надо быть в ладу с самим собой и служить делу, а не красоваться своим положением, своим гонораром, звуком своего инструмента, своим успехом. Это ложный путь для художника. Но спекуляций по обе стороны океана предостаточно. Мы музыканты, и наши звуки идут из души. Если их кто-то услышит, уже счастье.

судьбы и компромиссы

— В те времена, которые я застал, только в исключительных случаях люди могли уехать или бежать. Вспомним судьбы таких артистов, как Михаил Барышников, Валерий Афанасьев, Рудольф Нуреев. А сколько выдающихся артистов, писателей, музыкантов оказалось за рубежом после начала «спецоперации»! И тогда, и сейчас их тут же записывают в иноагенты, то есть предатели.

Или вот пример наиболее очевидный — Мстислав Ростропович, который, вступившись за Александра Солженицына, был вынужден покинуть СССР. И хорошо, что смог уехать! При Сталине его ждал бы худший исход. Сегодня я часто думаю: как бы повели себя тот же Слава Ростропович, Гия Канчели или Альфред Шнитке, доживи они до нынешних времен? Что бы сказали? Или что бы ответили им? Я не буду цитировать людей, которые живут в полном согласии или смирении с тем, что сейчас происходит, лишний раз упоминать их имена мне неприятно. С ними все ясно. Но мне кажется, что уход во внутреннюю эмиграцию — тоже явление спорное. Спасаемся музыкой, театром, литературой? Творим чистое искусство? В качестве примера можно привести величественную фигуру Вильгельма Фуртвенглера, который пытался и при нацистах сохранить статус главного дирижера рейха. Или совсем другой пример великой пианистки и праведницы Марии Юдиной, которая была скромным приглашенным профессором Московской консерватории и ни о каком особом статусе даже не помышляла. Тем не менее ей все равно пришлось играть на похоронах Сталина. Вряд ли ей так уж этого хотелось, но отказаться она точно не смогла бы.

Все это и есть вечный компромисс с навязанными условиями и правилами тоталитарного режима. Я ни в чем Юдину не упрекаю. Она слишком великая, чтобы мне предъявлять претензии такому художнику. А вот к Фуртвенглеру вопросы остались. Как навсегда останется в истории и запись Девятой симфонии Бетховена, которой он дирижировал на концерте 1942 года в честь дня рождения Гитлера.

обыкновенное чудо

— «Пока чудо где-то поблизости, к нему надо стремиться». Это фраза из моей давней книги «Обертоны». Я и сегодня остаюсь при этом убеждении. Впрочем, сам я никогда не стремился к знакомству с великими людьми. Кого-то мне довелось видеть только из зрительного зала, кто-то удостоил меня дружеского рукопожатия, как Мария Каллас. А может, кто-то потом тоже считал за счастье пожать мою руку? Дело не в этом. Мы сами придумываем мифы, а потом их тиражируем и распространяем. Может, и я тоже этим грешен. Наша жизнь полна таких таинственных совпадений и странных вибраций, природу которых мы сами не всегда можем до конца разгадать. Но в этом и заключается наша неповторимость. Поэтому я так не люблю никакого раболепия, подражательства.

И тем не менее сейчас я понимаю, что без этих впечатлений юности я был бы совсем другим. Личности со своим стилем и почерком всегда уникальны. Они и есть ориентиры, достойные того, чтобы им следовать. Первое имя, которое мне сейчас пришло на ум, — Анна Маньяни. Никогда не забуду ее «Волчицу» на сцене Малого театра. Как и Иннокентия Смоктуновского в роли князя Мышкина. Или Жака Бреля на сцене Московского театра эстрады. Его энергия буквально обжигала. Это не говоря уже о счастье личного общения и работы с Леонардом Бернстайном или Николаусом Арнонкуром. Вот недавно появилась замечательный литовский дирижер Мирга Гражините-Тила, мать троих детей, первоклассный музыкант. Ее еще мало знают, но она прекрасна. Или молодой латвийский пианист Георгий Осокин, который уже имеет множество поклонников. Или имя из совсем другой сферы — канадский фигурист Курт Браунинг! О его существовании я узнал совершенно случайно, только потому, что он выбрал для одного из своих номеров музыку Гии Канчели, написанную когда-то для меня, — «Рег-Гидон-тайм». Это была миниатюра, из которой он сделал историю о клоуне на льду. Каждый жест фигуриста был исполнен такой красоты и смысла, что забыть его невозможно. Не могу не вспомнить и наш совместный спектакль с клоуном Славой Полуниным «сНежная симфония». Недавно как раз во время турне с этим спектаклем мы отметили двадцатипятилетие «Кремерата Балтика».

Все, кого я сейчас называл, — это прежде всего огромные личности. Разумеется, есть они и среди современных композиторов. Я всегда выделял из них тех, кто не пишет лишних нот. Потому как существует особая категория — композиторы для композиторов. С ними мне не по пути. И хотя я много в жизни переиграл их музыки, стараясь к ним приблизиться, меня интуитивно тянуло к тем, у кого был свой почерк, кто способен мыслить и чувствовать за рамками нотного стана. Это и Валя Сильвестров, и Витя Кисин, и Соня Губайдулина, и Гия Канчели, и Альфред Шнитке, и Леня Десятников... Но довольно. Перечислять можно долго. No name dropping!

что делать?

— Не быть равнодушным. Не терять открытый взгляд на мир. Отличать однозначное от неоднозначного. То, что сегодня происходит в Украине, меня бесконечно ранит. В том числе потому, что у меня есть прекрасные украинские друзья. Судьба Украины всегда была трагичной. Такой она и осталась. Но все равно я точно знаю, что украинцы защищают свою землю. Они отстаивают свои ценности, и это надо уважать. А разрушением ничего не добьешься. Это лишь порождает ненависть. Представьте, что будет, если Германия вдруг решит, что город Калининград-Кёнигсберг исторически принадлежит ей? Или Япония посчитает, что Курильские острова отошли России несправедливо, и начнет их бомбить, чтобы вернуть себе?

Может быть, я идеалист, может, многого не понимаю. Но я не устаю повторять своим музыкантам: слушайте Автора! Не пытайтесь навязать ему свою волю. У нас одна цель в искусстве и в жизни — понимать Его высший замысел и уметь различать правду.

ренаталитвинова:

«монтируется все!»

Она верна себе. Последние двадцать лет редкий кинотеатральный сезон обходился без ее очередной премьеры. Вот и на этот раз, несмотря на экстремальные обстоятельства — как и многие звезды, она покинула Россию после 24 февраля, — ей удалось выпустить новый спектакль по собственной пьесе «Кактус». Впервые он был показан осенью 2022 года на фестивале моноспектаклей в Таллине, а официальная премьера состоялась в декабре в Париже.

…А она все летала и летала. Задевала плечами люстру, трогала руками потолок и, словно оттолкнувшись, устремлялась к нам. Чтобы мы увидели ее бледное лицо. Вне возраста, вне времени. Долгий-долгий крупный план. Долгий-долгий внимательный взгляд, каждый раз встречаясь с которым ты испытываешь необъяснимое волнение. Она и не она. Черно-белое кино и одновременно театр. Сон, и он же явь. Ведь говорила же она, что в детстве умела летать. Так, похоже, и летает до сих пор.

В Таллин Рената Литвинова приехала на фестиваль моноспектаклей, который организовал продюсер Рене Кирспуу. Это было ее первое появление на публике после отъезда из России в начале марта 2022 года. Если, конечно, не считать выхода на показе коллекции haute couture Balenciaga по приглашению ее друга, парижского модельера Демны Гвасалии. Там надо было пройти из одного зала в другой, демонстрируя вечерний наряд. Тоже, надо сказать, испытание для сильных духом. Но разве это можно сравнить с моноспектаклем! Да еще по собственной пьесе!

Конечно, рядом с Ренатой, как всегда, была ее верная команда, работавшая как часы. На спектакль прилетели ее поклонники, разбросанные теперь по всему свету, готовые все понять и простить в случае непредвиденных накладок. Но тут и прощать-то было нечего. В Таллине все прошло идеально. И была чудесная атмосфера, какая бывает только на днях рождения, куда приходят с букетами и говорят хорошие слова. Это было счастье передышки, какой-то долгожданной паузы посреди тревожных стримов и ужасных новостей. Но даже эти премьерные радости не могли нас увести на следующее утро от разговора о том, что сегодня по-настоящему волнует всех.

когда коньяк как вода

Мы сидим в баре таллинского отеля «Телеграф». За спиной у Ренаты неистовствует бармен. Он делает смузи так, будто запускает реактивный двигатель. Но пересаживаться мы не будем. У Ренаты, как всегда, времени в обрез. Вот ее монолог, записанный тогда дословно.