Жена винодела E-Book

Кристин Хармель

• Herausgeber: Синдбад
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Sprache: Russisch
• Veröffentlichungsjahr: 2021

Seitenzahl: 353

Beschreibung

1940, Франция, Шампань: Инес выходит замуж за Мишеля, владельца легендарного дома шампанских вин «Мезон-Шово», живет в идиллической обстановке холмистых виноградников недалеко от Реймса, но не чувствует себя счастливой – и муж, и главный винодел Тео с женой Селин не воспринимают Инес всерьез, обращаются как с ребенком… Вскоре Францию оккупируют германские войска… 2019, Нью-Йорк: Лив тяжело переживает развод с мужем и потерю работы. Ее бабушка считает, что внучке нужна смена обстановки, и настаивает на совместной поездке во Францию. Как выяснится позже, у бабушки Эдит есть еще одна, ей одной известная причина – давняя семейная тайна, которую пришло время открыть… От автора всемирных бестселлеров «Забвение пахнет корицей» и «Жизнь, которая не стала моей».

Leseprobe

16+

Kristin Harmel

THE WINEMAKERʼS WIFE

Copyright © 2019 by Kristin Harmel Lietz

Published in the Russian language by arrangement with Nova Littera SIA

Russian Edition Copyright © Sindbad Publishers Ltd., 2021

Перевод с английского Марии Сухановой и Юрия Гольдберга

Хармель К.

Жена винодела / Кристин Хармель ; [пер. с англ. М. Сухановой и Ю. Гольдберга]. — М. : Синдбад, 2021.

ISBN 978-5-00131-384-7

Три молодые женщины... две во Франции в мрачные дни немецкой оккупации, одна в сегодняшней Америке… и давняя тайна, которая их связывает, — в новой книге о любви и предательстве, прощении и искуплении автора всемирных бестселлеров «Забвение пахнет корицей» и «Жизнь, которая не стала моей» Кристин Хармель.

Правовую поддержку издательства обеспечивает юридическая фирма «Корпус Права»

© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. Издательство «Синдбад», 2021.

Джейсону и Ноа.

Вы снова и снова учите меня тому, что такое настоящая любовь.

…было бы недопустимо, даже невозможно, чтобы такое количество смертей и разрушений, такая жертвенность не привели человечество к всеобщему великому прогрессу1.

Генерал Шарль де Голль, лидер французского Сопротивления.

О значении Второй мировой вой­ны

Глава 1

Май 1940

Инес

Дорога на юго-запад от Реймса, по которой мчалась Инес Шово, вилась над пышными вино­градниками Шампани. Сверкающий черный ситроен взметал клубы пыли, а ветер яростно трепал каштановые волосы Инес. Стоял май, и лозы уже пробуждались, почки, как крошечные кулачки, тянулись к солнцу. Через несколько недель виноградники зацветут, и к сентябрю грозди — бледно-зеленого «шардоне», чернильного «пино-менье», подернутого сизым налетом «пино-нуар» — нальются и созреют.

Но увидит ли это Инес? А остальные? Она поежилась, тормозя на повороте к дому. Двигатель возмущенно зарычал. Мишель наверняка попрекнет ее, что опять она ездит слишком быстро, слишком опрометчиво, — сам он всегда такой осторожный.

Они поженились в прошлом июне, и с того момента Инес не могла вспомнить ни дня, когда бы Мишель ее в чем-нибудь мягко не упрекнул. Я, — говорил он, — просто присматриваю за тобой, Инес. Это то, что должен делать муж. В последнее время Мишеля все больше тревожили немцы, которые засели прямо за линией Мажино — сплошной цепью укреплений, выстроенной вдоль границы для защиты Франции от хаоса, охватившего остальную Европу. Мы, заставшие Великую вой­ну, понимаем, что немцы — это серьезно, — повторял он каждый день, хотя ему было всего четыре, когда отгремели последние бои и немцы оставили департамент Марну, успев сровнять с землей большую часть города Реймс.

Инес, которая была моложе Мишеля на шесть лет, в 1918 году еще не родилась. Но отец много говорил о вой­не, особенно выпив, и при этом стучал кулаком по столу, так что Инес опасливо отходила в сторону.

Бошам верить нельзя! Никогда! — Инес до сих пор слышала его низкий, хрипловатый голос, хотя отец умер много лет назад. — Они прикидываются друзьями Франции, но верить им могут только дураки.

Нет, дурой Инес не была. И теперь сообщит такую весть, которая переменит все. Ненадолго ее охватило легкое торжество, но, едва въехав в Виль-Домманж, она устыдилась своей мелочности: молчаливо возвышающаяся над деревней мрачная семисотлетняя часовня Сен-Лиэ, казалось, глядела с упреком. Ведь речь не о том, кто прав, а кто нет, — о вой­не. О смерти. О крови молодых парней, уже пропитавшей собой землю в лесах на северо-востоке. Обо всем, что предсказывал ее муж.

Инес проехала через ворота, резко затормозила перед двухэтажным каменным шато, выскочила из машины и помчалась к двери, ведущей в обширную сеть подземных погребов.

— Мишель! — закричала она, сбегая вниз по каменной лестнице. Сырой прохладный воздух плеснул ей в лицо, как вода из ведра. — Мишель! — Ее голос эхом отозвался в запутанном лабиринте коридоров, которые три четверти века назад проложил в меловой толще эксцентричный прадед ее мужа. Вдоль каждого лежали на боку тысячи бутылок шампанского, ожидая часа, когда бесчисленные пузырьки устремятся наверх.

— Инес? — откликнулся откуда-то из глубины встревоженный голос Мишеля. Послышались шаги, и из-за угла появился Мишель, а за ним Тео Лоран, chef de cave, главный винодел «Мезон-Шово». — Дорогая, что случилось? — Мишель бросился к Инес, положил руки ей на плечи, вглядываясь в лицо: — С тобой все в порядке, Инес?

— Нет. — Только сейчас она заметила, как тяжело дышит от тревожных новостей, быстрой езды и стремительного спуска в холодный подвал. — Нет, Мишель. Ничего не в порядке.

— Что случилось? — спросил он.

Тео, невозмутимый, как всегда, молча смотрел на Инес.

— Началось, — только и сумела она выговорить. — Вторжение, Мишель. Немцы идут!

В сыром воздухе повисла тяжелая тишина. Сколько времени пройдет, прежде чем тишину подвалов нарушит стук сапог, печатающих строевой шаг? Прежде чем все, что они построили, окажется под угрозой и, возможно, будет разрушено?

— Ну, что же, — сказал, наконец, Мишель. — Думаю, довольно прятать шампанское.

Глава 2

Июнь 2019

Лив

Левая кисть стала точно голая. Именно это ощущала Лив Кент, глядя на свой палец, на котором прежде, последние двенадцать лет красовалось обручальное кольцо. И хотя Лив сняла его три месяца назад, через пять недель после того, как Эрик объявил, что уходит и хотел бы поскорее завершить все формальности, но временами снова поражалась отсутствию предмета, который, как ей казалось, будет при ней всегда. Впрочем, она так думала и о многих других вещах.

— Спасибо, что ты так сдержанно реагируешь, — сказал Эрик, внося в ее маленькую двухкомнатную квартирку последнюю коробку с их общими вещами.

Лив переехала сюда, расставшись с Эриком, и ей было странно, что он здесь, что помогает заполнить пространство, которое никогда не будет ему принадлежать. Одна ее часть хотела крикнуть ему, чтобы убирался вон, а другая, за которую было ужасно стыдно, — просить его остаться. Их брак распался настолько стремительно, что, казалось, земля разверзлась у нее под ногами.

— Сдержанно? — повторила она.

Взгляд Эрика блуждал по квартире, где Лив расставила их когда-то общую мебель, и задержался на видавшем виды кожаном диване, который теперь утвердился на новом месте. Лив вспомнила, как они его покупали, и подумала, что Эрик тоже вспоминает, как они тогда поругались из-за его дороговизны, а потом вместе упали на новые твердокаменные подушки и помирились, потные и утонувшие друг в друге. Хотя с тем же успехом он мог думать, как здорово начать новую жизнь с чистого листа, без вещей из общего с Лив прошлого.

Эрик вновь посмотрел на Лив.

— Я просто хочу сказать, что знаю, как нелегко это тебе далось. — Он мрачно изобразил сочувствие, что вызвало у Лив раздражение, — все лучше, чем горе, которое бушевало внутри, как смерч, с самого утра, когда они подписали документы о разводе. — Мне правда жаль, что все так обернулось, Лив, но мы просто стремились к разному.

В ответ Лив сумела выдавить лишь неопределенное «м-м-м».

— Я хочу для тебя только самого лучшего. Ты ведь это знаешь, да? Я всегда буду о тебе заботиться.

— Правда, чуть-чуть меньше, чем о себе, — не сдержалась Лив. — Или о своей новой подружке.

— Лив, не сердись. — Эрик вздохнул, поставил коробку на пол и отряхнул руки. — Мне хочется верить, что когда-нибудь мы даже сможем быть друзьями.

Лив фыркнула, и лоб Эрика собрался в раздраженные складки. Старательно подобранная сочувственная мина не продержалась и мига, открыв того человека, который за ней прятался, того, кто, что бы между ними ни случалось, неизменно винил в этом Лив. Она мечтала о ребенке, о счастливой семье, и Эрик, казалось, тоже этого хотел. Но через год с чем-то, после череды разочарований, у Лив обнаружили первичную недостаточность яичников. Они сделали три попытки ЭКО донорских яйцеклеток, а потом Эрик внезапно объявил, что с него хватит, — и попыток зачать ребенка, и вечно печальной Лив, и этого брака. Как выяснилось, он тогда уже встречался с двадцатичетырехлетней коллегой по имени Анемон. Они вместе работали в ресторанах Бергмана: Эрик менеджером, Анемон — помощницей по административным вопросам.

— Друзьями? — отозвалась Лив. — Ну, да. Может быть, назначим день и будем раз в неделю ужинать все втроем — ты, я и твоя подружка? Так уютно.

— Лив, понимаю, ты сердишься. Но Анемон не виновата, просто мы с тобой переросли друг друга. Все равно нам не судьба оставаться дальше вместе.

— А тебе судьба уйти к миллениалке-веганке, которую родители-хиппи назвали в честь медузы?

— На самом деле морские анемоны — это актинии, — поправил Эрик, стараясь не встречаться глазами с Лив. — Что тут скажешь? — Он с преувеличенной беспомощностью пожал плечами. — Она меня принимает.

— Принимает — а за кого? За ходячий штамп? За воплощение кризиса среднего возраста? За человека, которому и она когда-нибудь станет не­удобна, как я сейчас? И тогда ты тоже пообещаешь о ней позаботиться?

Эрик вздохнул. В его глазах читалась жалость, и это еще больше злило Лив.

— Признайся честно, Лив. Разве ты еще любила меня, когда мы расстались?

Она не ответила. Как ему объяснить, что, если бы он дал ей шанс, она любила бы его вечно? Так, как поклялась в день свадьбы. Да, под конец ей в нем многое не нравилось, но Лив была готова переступить через себя, чтобы они снова стали единым целым, как когда-то. Ее родителям этого не удалось: отец умер, когда она была совсем маленькой, а мать с тех пор крутила роман за романом. Лив дала себе слово, что свою жизнь построит иначе, — но, быть может, мы обречены, даже сознавая ошибки предков, все равно их повторять.

На самом деле Эрик, похоже, прав. Они не пара. Может, никогда ею и не были. Пожалуй, для них и правда лучше расстаться и дальше каждому идти своей дорогой. Но Лив не покидало чувство, что Эрик предал ее именно тогда, когда она сильнее всего в нем нуждалась.

Молчание затянулось, и Эрик заговорил снова:

— Что ты собираешься делать? Думаешь вернуться на работу? Если нужно рекомендательное письмо, скажи, я сделаю.

Лив закусила губу, почти ненавидя его за этот жалостливый взгляд. Не сам ли он год назад предложил ей уволиться с поста вице-президента по маркетингу в «Бергмане», где они познакомились пятнадцатью годами раньше. Полтора десятилетия они работали бок о бок, параллельно поднимаясь по карьерной лестнице, он — как финансист, она — как маркетолог. Идеальная звездная пара. Была.

Послушай, — сказал он в прошлом июне, — после того как мы в третий раз сделаем ЭКО, может, тебе остаться дома и целиком сосредоточиться на этом? Ты ведь все равно захочешь взять отпуск по уходу за ребенком, когда он появится? Она согласилась, хоть и скрепя сердце, но теперь видела, что совершила ошибку. Эрик сделал первый шаг к тому, чтобы вытолкать ее за дверь ее собственной жизни. В итоге, когда все рухнуло, у нее не осталось ничего — ни ребенка, ни мужа, ни работы, ни сбережений. Ни единой опоры.

— Подумаю, — пробормотала она.

— Во всяком случае, у тебя есть бабушка. — Губы Эрика дернулись. — Она же тебе наверняка помогает, я прав?

— Она очень щедрая, — сухо сказала Лив. — И, думаю, понимает, что дала мне плохой совет.

Бабушка Эдит — эксцентричная богачка, мать ее отца, жившая в Париже, — настояла на брачном контракте для Лив, по условиям которого при расторжении брака ни один из супругов не имел прав на имущество, возникшее у другого. Целью этого, очевидно, было помешать Эрику в будущем завладеть наследством Лив, но, поскольку бабушка Эдит находилась в добром здравии, а доходы Эрика исчислялись шестизначными цифрами, в то время как Лив сидела без работы, документ теперь казался безумной ошибкой. По крайней мере, бабушка Эдит предложила внучке заплатить за квартиру, пока та будет разбираться, как ей жить дальше, но Эрику не следовало лишний раз об этом упоминать — Лив и так чувствовала себя виноватой, что взяла деньги.

— А тогда была совершенно уверена, что так и надо. — Эрик хмыкнул. — Ладно, Лив, мне пора назад в офис. Но если тебе что-нибудь понадобится, дай знать, ладно? Думаю, мы еще увидимся.

Он не ждал ответа и вышел не оглянувшись. Закрывая за ним дверь, Лив почувствовала, что наконец закрывает за собой прошлое и делает шаг в неизвестность.

Спустя час Лив все-таки набралась смелости, чтобы открыть последнюю из коробок, привезенных Эриком. Когда она разрезала ленту, подняла клапаны и поняла, что там, это было как удар под дых. Внутри лежал их свадебный альбом и две коробки из-под обуви, заполненные фотографиями из их совместной жизни, — фотографиями, которые для Эрика, очевидно, больше ничего не значили. Она пролистала верхние — медовый месяц, пляж на Мауи, они с Эриком, сияющие, с коктейлями в кокосовых скорлупках в руках, смотрят друг на друга, — и, сунув их обратно в коробку, отошла прочь, как будто само нахождение рядом с этими снимками было мучительно.

И тут раздался резкий стук в дверь. Лив подняла голову. Она никого не ожидала, а свой новый адрес дала очень немногим. Все ее друзья тоже работали в «Бергмане» и, после того как она в прошлом году уволилась, перестали выходить на связь. Что дополнительно усилило у Лив ощущение, что она вычеркнута из собственной жизни. Неужели Эрик вернулся, чтобы избавиться от еще одной коробки воспоминаний? Лив решила не подходить к двери, не хотелось снова с ним встречаться, но стук повторился, еще громче и настойчивее.

Когда она встала и заглянула в глазок, то пришлось несколько раз сморгнуть. В тускло освещенном холле стояла ее бодренькая девяностодевятилетняя бабушка с тщательно уложенными в пучок белоснежными волосами, в элегантном сером твидовом жакете от Шанель и безупречно отутюженных черных брюках.

— Бабушка Эдит? — Все еще не веря своим глазам, Лив открыла дверь.

— Что такое, Оливия, что я вижу! — Старуха поджала губы, ее тонкие брови нахмурились. — Право, как ты одеваешься без моего присмотра? — Колкость, завернутая в бабушкин мягкий французский акцент, прозвучала почти как комплимент. — Неужели я ничему тебя не научила?

— Э-э, ты так неожиданно. — Лив покосилась на свои рваные джинсы и заношенный свитшот, в которые она переоделась после ухода Эрика: идеальная одежда, чтобы хандрить в одиночестве. — Я должна была тебя ждать?

— Так я же здесь, верно?

— Но… что ты делаешь в Нью-Йорке?

Последний раз Лив разговаривала с бабушкой Эдит всего три дня назад: бабушка настоятельно требовала сообщить ей, какого числа они расторгнут брак, но ни словом не обмолвилась, что едет в Нью-Йорк. Хотя трансатлантический перелет, особенно учитывая бабушкин возраст, определенно заслуживал хотя бы упоминания.

— Я приехала за тобой, разумеется. Ты собираешься меня впустить? Мне до смерти хочется мартини. И не смей говорить, что у тебя кончился джин, — или ты мне больше не внучка.

— Ну нет, — сказала Лив. — То есть да. У меня есть джин. — Она осторожно посторонилась, пропуская бабушку, и та величаво прошествовала в квартиру. Отчего они с ней никогда не обнимутся, как нормальные люди?

— D’accord2, — бросила бабушка через плечо. — А оливки с голубым сыром найдутся?

Лив прошла за ней внутрь, заперла дверь и только тогда заметила, что у бабушки при себе только знакомая сумка «Келли».

— Бабушка Эдит, а где твой багаж?

— Или, в крайнем случае, оливки с чесноком. — Вопрос Лив остался без ответа.

— Э-э, по-моему, у меня только обычные.

Бабушка Эдит поворчала, устраиваясь на диване в гостиной Лив, но, похоже, смирилась, и Лив молча приготовила напиток. Это была ее обязанность с девяти лет. Влить изрядную дозу джина, плеснуть чуть-чуть сухого вермута, добавить несколько капель рассола из-под оливок, встряхнуть со льдом и процедить.

— Оливия, — заметила вместо благодарности бабушка Эдит, получая свой мартини, — тебе следовало предварительно охладить бокал. — А сама не выпьешь?

— Сейчас два часа дня, бабушка. И я все еще пытаюсь сообразить, что ты здесь делаешь.

— Что ты, правда, такая взвинченная? — Бабушка покачала головой и сделала долгий глоток. — Но так и быть. Если тебе непременно надо знать, то я здесь потому, что сегодня — день, в который ты официально освободилась от этого невыносимого salaud3. Мне очень неприятно это говорить, но…

— Так ты приехала позлорадствовать?

Бабушка Эдит сделала еще глоток мартини, и Лив заметила, что бабушкина рука дрожит.

— Ни в коем случае. Я приехала, чтобы помочь тебе упаковать чемоданы.

— Чемоданы?

С театральным вздохом бабушка поднялась с дивана и кивком головы указала Лив на спальню.

— Давай же, мы уже опаздываем.

— Куда опаздываем?

— На наш рейс.

Лив оторопело уставилась на нее.

— Хватит страдать, Оливия. Наш самолет вылетает через четыре с половиной часа, а ты ведь знаешь службу безопасности в аэропорту Кеннеди.

— Бабушка Эдит, о чем ты?

— Поспеши, дорогая. — Бабушка Эдит, закатив глаза, допила остаток мартини. — Конечно же, мы летим в Париж.

Глава 3

Май 1940

Инес

В подземельях поместья Шово было темно и сыро. Кирпичные стены с арочными сводами, врезанные в мягкий мел и известняк, впитывали влагу с тех самых пор, как прадед Мишеля начал строить их семь десятилетий назад, и создавали идеальный микроклимат для дремлющих в нем, дозревая до подлинного великолепия, бутылок с шампанским.

Историю поместья Мишель поведал Инес полтора года назад, когда только начал за ней ухаживать. Шово были vignerons, виноградарями с шестнадцатого века, но только в начале 1800-х годов предки Мишеля стали подумывать о том, чтобы производить собственное вино. Крупные винодельни в соседних Реймсе и Эперне и в коммуне Аи делали на шампанском целые состояния, а сами виноградари жили в бедности, как соседские крестьяне.

В 1839 году прапрадед Мишеля женился на дочери текстильного магната, и у него наконец-то появились деньги на покупку оборудования и расходных материалов. Но дело продвигалось медленно и почти застопорилось, когда эксцентричным прадедом Мишеля овладела идея проложить под поместьем сеть погребов-туннелей, способную соперничать с крайерами — меловыми подземельями великих домов Реймса. Туннели, которые он строил начиная с 1870-х годов, образовали такую извилистую и сложную сеть, что в первую свою неделю в «Мезон-Шово» Инес там заблудилась и провела под землей несколько ужасных часов. Когда Мишель нашел ее, уже совсем стемнело.

— Погреба тянутся на много километров, и в них легко заблудиться, — сказал он всхлипывающей Инес, выводя ее на вечерний воздух. — Не волнуйся, дорогая. Ты всему научишься.

Сам Мишель, конечно, знал все хитросплетения этого лабиринта назубок. Мальчиком он играл в извилистых коридорах в прятки, вырезал свое имя на меловых участках стен рядом с именами предков, а во время Великой вой­ны вместе со старшими находил под землей убежище от рвавшихся наверху снарядов.

А Инес и через год после того жуткого случая чувствовала себя неуютно в темных безмолвных подземельях, где, словно тихие маленькие гробики, лежали, тесно прижатые друг к другу, бутылки с созревающим вином. Она так и не привыкла к холоду, царящему тут независимо от времени года, а завывание ветра, которое иногда слышалось у главного входа, наводило на мысли о призраках и волках из сказок.

Сказка, как же. Инес остановилась потереть плечи — в них пульсировала боль. В ноябре 1938 года, когда они познакомились с Мишелем, обоим казалось, что они идеально подходят друг другу: он был очарован ее юностью и оптимизмом, она восхищалась его основательностью, рассудительностью и тем, что он делает шампанское, известное всей Франции. Прямо сказочные принц и принцесса. Кто бы мог подумать, что всего через семнадцать месяцев ей придется надеть рабочие сапоги и перетаскивать двадцатикилограммовые ящики с бутылками в тайник для самых ценных вин, который оборудовали во время Великой вой­ны родители Мишеля?

Замаскирован тайник был великолепно. В сентябре, вскоре после того, как Франция объявила вой­ну гитлеровской Германии, Мишель показал это место Инес, и у нее прямо-таки челюсть отвисла: сама бы она ни за что не догадалась, что за сплошной стеной скрыто огромное подземное помещение. Потайная дверь поворачивалась на петлях, спрятанных между кирпичами, и, когда она была закрыта, кладка выглядела так, как будто никто ее не трогал десятки лет, с самого момента постройки. Как и старинная с виду статуя Мадонны перед дверью — на самом деле изготовленная по специальному заказу и легко отодвигавшаяся. Инес сама двигала статую с утра и теперь в одиночку таскала ящики по холодным коридорам.

Руки и спина разболелись, вокруг не было ни души, и Инес вдруг охватили тяжелые предчувствия. К­ак-то бурной январской ночью, когда они лежали вместе в постели, а ветер за окнами хлестал виноградные лозы, Мишель вдруг сказал, что 1940 год будет для Шампани ужасным, — виноград не уродится, и страшная тень падет на весь регион. Тогда Инес решила, что он просто пессимист, но теперь, когда немцы перешли французскую границу, ей думалось, что он, как всегда, оказался прав. Она очень уважала интеллект Мишеля, но порой безошибочность его выводов буквально душила ее, не оставляя места для собственных мыслей и мнений.

Со стороны главного входа — узкой каменной лестницы, которая начиналась от деревянной двери, врезанной в каменную стену позади дома, где жили Мишель и Инес, — послышался женский голос.

— Инес? Ты здесь? — Инес на мгновение закрыла глаза. Это была Селин, жена chef de cave Тео Лорана. — Мишель сказал, что тебе может понадобиться помощь.

— Да, я здесь! — как можно дружелюбнее крикнула в ответ Инес и принялась чесать левую руку. Это была детская привычка, от которой мать пыталась ее отучить: чесаться некультурно и неженственно, а красные следы от ногтей выглядят просто неприлично. Но Инес все равно не могла удержаться, когда сильно нервничала. — Возвращаюсь в погреб, где у нас двадцать восьмой год остался.

— C’est bon4. Пошла туда же. — Послышались удаляющиеся тяжелые шаги: Селин забросила свои туфли еще осенью, когда мужчин Марны призвали в армию, и теперь почти постоянно ходила в рабочих сапогах. Рядом с ней, сильной и уверенной, Инес чувствовала себя неопытной маленькой девочкой, хотя была младше всего на год.

Инес старалась как могла, но, не имея сноровки Селин, то и дело попадала впросак. У нее не было ни дегустаторских способностей, хоть она и пыталась развить свой вкус, ни навыков розлива купажированных вин, ни точности движений и твердости руки, необходимых при обращении с бутылками. Она подозревала, что другие считают ее просто-напросто ленивой, а дело было в нерешительности и неуверенности. Каждый раз, разбив бутылку, Инес теряла толику уверенности и ощущала себя еще более никчемной.

Ирония судьбы, но совсем недавно Мишель сам не хотел, чтобы она работала. Предлагая ей руку и сердце полтора года назад, он сказал, что станет о ней заботиться, а ей ничего не придется делать.

— Но пойми, — пыталась объяснить Инес, — я буду рада помогать.

— Теперь заботиться о тебе — мой долг, — ответил Мишель, нежно обхватив ладонью ее подбородок и глядя ей в глаза. — Тебе не нужно работать.

— Но…

Мишель не дал ей договорить:

— Пожалуйста, дорогая, позволь мне сделать так. Мой отец никогда не просил мать участвовать в производстве шампанского, и я точно так же не хочу просить тебя. Ты будешь хозяйкой дома.

Но в сентябре была объявлена вой­на, работников призвали на фронт и настроение Мишеля стало постепенно меняться. Сначала он, бормоча извинения, поручал Инес разные мелочи, на что она всякий раз давала понять, что все в порядке, она готова помочь. По мере того как осень сменялась зимой, нехватка работников сказывалась все сильнее, и Мишель все чаще умолял жену взять на себя очередные обязанности. Инес старалась изо всех сил, но многого не умела, а чтобы научиться, требовалось время. И чем дальше, тем отчетливее чувствовала растущее разочарование мужа.

Из-за угла показалась Селин, и Инес изобразила улыбку. Даже в линялых брюках и заляпанных грязью сапогах Селин выглядела великолепно. Глупо, но Инес это почему-то раздражало. Присмотревшись, она заметила, несмотря на темноту, что глаза у Селин покраснели.

— С вами все в порядке? — спросила Инес.

Селин поспешно наклонила голову, спрятав лицо за завесой длинных каштановых волос.

— Да, просто замечательно.

— Вы плакали. — Инес знала, что это звучит бестактно, но ведь нечестно делать вид, что все в порядке, когда мир буквально рушится. За год, что Инес была замужем за Мишелем, женщины так и не подружились, хотя Инес и пыталась. С лица Селин, спокойной и серьезной, не сходило хмурое выражение, а Инес во всем искала светлую сторону. Через месяц после переезда в «Мезон-Шово» она услышала, как Селин шепнула Тео, до чего ее допекает вечная и безосновательная жизнерадостность Инес. После этого по крайней мере стало понятно, почему Селин кидает на нее такие сердитые взгляды.

Селин прерывисто вздохнула:

— Да, да, Инес, я беспокоюсь о своих родных.

— О, — Инес растерялась. — Но, мне кажется, с ними все обойдется. Я уверена, что немцы не тронут мирных жителей.

Из горла Селин вырвался странный звук, не то смех, не то рыдание.

— Инес, неужели вы забыли, что они евреи?

— Да, да, конечно. — Честно говоря, Инес об этом не слишком задумывалась. Несколько раз за последние месяцы тема всплывала в разговорах, когда приходили новости об облавах на евреев в Германии, но не более того. Инес знала, что отец Селин — из еврейской семьи, мать, умершая два года назад, — католичка, а религиозным воспитанием дочери они особо не занимались. — Но не надо так тревожиться. В конце концов, это Франция.

Селин долго молчала, но, когда Инес уже решила, что ответа не будет, сказала:

— Вы правда думаете, что под властью немцев это будет хоть что-то значить?

Ну зачем смотреть на все как на конец света? Инес закусила губу, потом уверенно произнесла:

— До сих пор в новостях еще не было ни слова о том, что здесь что-то происходит с евреями. Увидите, все обойдется.

— Верно, — коротко ответила Селин и отвернулась.

Инес посмотрела, как она нагибается, поднимает с пола ящик шампанского 1928 года и, тяжело ступая, уходит с ним по коридору в сторону тайника, взяла свой ящик и поспешила за ней. Мышцы жгло от непривычной нагрузки.

— Вы ведь из-под Дижона?

— Да, из Нюи-Сен-Жоржа, это совсем рядом, почти строго на юг.

— Значит, ваши отец и его родители дальше от немцев, чем мы. — Инес помнила, что Дижон примерно на триста километров южнее Шампани. — И, может быть, они уже движутся на юг. — Мишель недавно рассказывал, что тысячи беженцев запрудили дороги, спасаясь от приближающихся немцев.

— Нет. — Селин, не глядя на Инес, поставила ящик на каменный пол тайника. — Отец управляет винодельней, а почти всех работников услали на фронт, и он понял, что не может бросить хозяина, который всегда очень хорошо к нему относился. Дед с бабкой решили остаться с ним.

— Наверняка все обойдется.

— Наверняка обойдется, — повторила Селин, но в ее интонации слышались горечь и страх, поэтому Инес замолчала и вернулась к бутылкам.

Она и сама беспокоилась бы о своих родственниках, если бы не осиротела в шестнадцать лет: отец умер от инсульта, а спустя два месяца от сердечного приступа скончалась мать. Ни братьев и сестер, ни другой родни у Инес не было; она оказалась совершенно одна. К счастью, девочку взяла к себе семья ее закадычной подруги Эдит, и она вновь обрела дом, а в начале 1938 года покинула родной Лилль, где больше ничто ее не держало, и последовала за Эдит в Шампань.

Эдит тогда влюбилась в молодого ресторатора по имени Эдуар Тьерри, который унаследовал семейную брассери в Реймсе. Инес, опечаленная неизбежным, как ей казалось, расставанием с Эдит, негодовала на Эдуара, но Эдуар после скромной свадебной церемонии под барочным куполом церкви Сент-Мари-Мадлен в Старом Лилле, когда она вытирала слезы, предложил ей переехать и поселиться вместе с ним и Эдит в его большой квартире, расположенной прямо над ресторанным залом. Вы, — торжественно произнес он, — ее лучшая подруга. Конечно, оставайтесь с нами сколько пожелаете.

Инес была поражена и тронута до глубины души. Поначалу ей не верилось, что Эдуар действительно хочет видеть ее в своем доме, но он показал себя исключительно радушным хозяином, старался со всеми перезнакомить, а иногда даже спрашивал ее мнения о политике. Время от времени Инес помогала Эдуару за стойкой, так что у нее появился и небольшой заработок. А когда холодным осенним вечером 1938 года Эдуар пригласил отобедать у них своего давнего друга Мишеля Шово, объявив, что он очень подходящий холостяк, Инес показалось, это судьба.

— Ой, Мишель такой красавец! — воскликнула, хлопая в ладоши, Эдит, когда Эдуар пошел проводить гостя и женщины остались вдвоем. — Правда, Инес?

Инес улыбнулась, ее сердце все еще трепетало:

— Ты заметила, какие у него глаза?

Глаза у Мишеля были пронзительно-синие, такие, что видят тебя насквозь. Он был высокий, плотный, светловолосый, с резкими чертами лица; чуть старомодный костюм сидел на нем великолепно.

— Глаза? — Эдит рассмеялась. — Я, дорогая моя подруга, заметила только одно: что весь вечер эти глаза смотрели только на тебя. Да и как он мог устоять? Ты же красавица! — Эдит обладала даром вселять оптимизм. Когда подруге бывало плохо, она всегда находила способ поднять настроение. — И он владелец «Мезон-Шово», представляешь? — При этих словах Эдит многозначительно подняла брови.

— А держался так скромно, — сказала Инес. Мишель принес с собой три бутылки шампанского во льду из винограда трех разных сортов с собственных виноградников, но деликатно отклонял все вопросы Инес о его винодельческой империи и всякий раз переводил разговор на нее саму. Расспрашивал ее о жизни в Лилле, о дружбе с Эдит, интересовался, успела ли она уже попутешествовать по Шампани.

Позже подруги пришли к выводу, что Мишель таким способом просил Инес о свидании. Он, как и Эдуар, был на несколько лет старше Эдит и Инес и тоже намного серьезнее. Инес объясняла это тем, что обоим мужчинам пришлось рано, в возрасте чуть за двадцать, принять семейное дело, а с ним — ответственность, размер которой она с трудом могла представить.

— Я пока ни разу не выезжала из Реймса, — ответила она Мишелю, — и с удовольствием взглянула бы на окрестности.

— Правда? — Мишель улыбнулся, и внутри у Инес все затрепетало. На следующей неделе он позвонил, а к весне они были помолвлены и в начале мая поженились. Причин медлить не было: у Мишеля, как и у Инес, не оставалось в живых никого из близких родственников.

Дальнейшая жизнь рисовалась Инес лучезарной. Она — молодая жена владельца престижного дома шампанских вин! Ей предстоит жить среди холмов, покрытых виноградниками, и каждый вечер пить игристое вино!

Однако действительность оказалась иной. После того как свадьба была сыграна, супруги редко выбирались в Реймс. Живописный пейзаж довольно скоро сделался для Инес обыденным, да и бутылка, которую они регулярно откупоривали к ужину, перестала ощущаться как праздник.

Но хуже всего было то, что, уехав из Реймса, Инес лишилась возможности ежедневно болтать с Эдит или даже участвовать в беседах с Эдуаром. Мишель даже во время своего недолгого ухаживания за ней не отличался большой разговорчивостью, а сейчас сделался еще серьезнее и еще глубже погрузился в дела. Зачастую их совместные трапезы проходили в полном молчании, потому что Мишель размышлял о производственном графике или отношениях с владельцами виноградников, а обсуждать эти вопросы с Инес категорически не хотел.

Инес надеялась, что они с Мишелем будут ездить в Реймс в гости к друзьям, но, хотя город находился от Виль-Домманжа в каких-нибудь сорока минутах езды на автомобиле, он с таким же успехом мог находиться в другой стране. Бо льшую часть дней Мишель был занят от зари до зари, а отпускать Инес одну на машине не любил. По сути, она оказалась заперта в доме, который не ощущала своим.

Конечно, уже при первом посещении «Мезон-Шово» Инес познакомилась с могучим темноволосым Тео и его женой, элегантной и сильной Селин, но подружиться с ними, как она надеялась, ей не удалось. Тео, погруженный в работу, мог вообще не показываться неделями, а Селин была такой же серьезной и немногословной, как Мишель. И при попытках Инес поделиться с ней новостями или сплетнями из города еще больше замыкалась.

Теперь, когда на горизонте громыхала вой­на, Инес особенно остро ощущала свою оторванность от всех. В глубине погребов ей и Селин следовало бы поделиться друг с другом своими страхами перед надвигающимся будущим. Но женщины работали молча: тишину нарушали только их шаги да тихий звук, с которым ящики опускались на новое место.

Глава 4

Июнь 1940

Селин

Через несколько дней после того, как немцы полностью оккупировали Шампань, утром в пятницу Тео с пылающим лицом вбежал во флигель, где жил вместе с Селин.

— Д­обрались-таки до Виль-Домманжа, — выпалил он. — Немцы. Быстро.

Селин охватил страх. Она понимала, что рано или поздно это произойдет, что немцы, вторгшиеся меньше недели назад, успели уже отметиться грабежами в нескольких окрестных городах, но простодушно надеялась, вдруг их деревеньку не заметят. Глупо, конечно, — завоевателей не могли не привлекать темные погреба под холмами, хранящие бесчисленное множество бутылок с прекрасным шампанским. А что, если они явились не только за вином? Вдруг им известно, что Селин наполовину еврейка?

— Мне спрятаться?

— Они не за тобой, — коротко бросил Тео, и его темные брови сдвинулись к переносице. — Такое сейчас во всех винодельнях. Они не тронут нас, пока мы будем делать, как они скажут. Пошли, Селин, нас зовет Мишель.

Селин не могла ответить «нет» — слишком многим они с Тео были обязаны Мишелю. Четыре года назад, когда Тео, только что женившийся на Селин в Нюи-Сен-Жорже, предложил услуги главного винодела в «Мезон-Шово», несколько крупных производителей в Реймсе уже отказали ему из-за того, что он учился своему делу не в Шампани, а в Бургундии. А Мишеля «родословная» не волновала. — Я вижу, — сказал он, изучив рекомендации Тео и проведя с ним несколько сеансов дегустации и купажирования, — что вы опытный винодел и сотрудничество с вами сделало бы честь любому дому.

И Тео был принят. Мишель предложил ему в счет зарплаты поселиться вместе с Селин в домике его предшественника, всего в сорока пяти метрах справа от главного дома. Тео согласился, а новый хозяин и дальше осыпал супругов Лоран немыслимыми щедротами. Он относился к ним как к членам своей семьи, нередко приглашая их на воскресные обеды и даже на праздничные торжества в большом главном доме. К­акое-то время Мишель и Тео были почти как братья, но с сентября, с объявления вой­ны, Селин стала замечать, что они постепенно отдаляются друг от друга. Тео пытался делать вид, что ничего не происходит, а Мишель был полон решимости смотреть в глаза будущему, пусть даже пугающему и неопределенному. Селин никогда не сказала бы этого вслух, но понимала, насколько Мишель прав, а ее муж недальновиден.

С колотящимся сердцем и липкими от пота ладонями Селин пригладила волосы и заставила себя улыбнуться. Она собиралась отправиться вместе с Тео на один из ближних виноградников осматривать ранние почки и уже оделась по-рабочему — в сапоги, саржевые брюки и белую хлопчатобумажную блузку на пуговицах. Но виноградник, очевидно, откладывался.

— Очень хорошо, — сказала она Тео. — Идем.

Тео схватил ее за руку, слишком сильно сжав пальцы, и потянул за собой на улицу. По дороге, меньше чем в километре от них, двигался, приближаясь, небольшой караван военных грузовиков, окутанных клубами пыли. В дневной тишине нарастал шум моторов — низкое, монотонное гудение, не сулящее ничего хорошего.

— Merde5, — пробормотал Тео. — Быстрее, чем я рассчитывал.

И оба ринулись в главный дом. Дверь была уже открыта, прямо за ней стояли с побледневшими лицами Мишель и Инес.

— Что нам делать? — проговорила Инес, как только Тео и Селин перешагнули порог. Непричесанная, с растрепавшимися непокорными каштановыми волосами, посреди полной сумятицы, она умудрялась оставаться такой же хорошенькой и изящной в своих черных босоножках на высоком каблуке и длинном голубом платье с высокой талией. — Надо что-то делать! — Инес посмотрела на Тео, на Селин, снова на Мишеля. Прижала ладони к щекам, убрала, провела ногтями от запястья до локтя по одной и по другой руке, как будто не знала, чем их занять.

— Подождем, — ответил Мишель и закрыл дверь. В просторной полутемной прихожей стало тихо. — Подождем и посмотрим, что им нужно.

Не прошло и минуты, как снаружи раздался визг тормозов и резкие мужские голоса вперемешку с грубым хохотом. Затем в дверь громко застучали.

— Спокойно, — напомнил Мишель остальным и распахнул дверь навстречу незваным гостям. Со своего места Селин видела троих стоящих на ступеньках немцев — все в полном обмундировании, двое с автоматами, — а позади них еще полдюжины. Все молодые, лет двадцати с небольшим, за исключением широкоплечего мужчины впереди — тому было на вид под сорок. Его рука застыла над кобурой с пистолетом, висевшей на бедре.

— Здравствуйте, — спокойно сказал Мишель, как будто каждый день впускал в дом оккупантов. — Чем мы можем вам помочь?

— Помочь? — фыркнул немец постарше. — Вы поможете нам, если покажете вход в ваши погреба с шампанским.

Мишель ответил не сразу, и те несколько секунд, которые длилась пауза, Селин рассматривала мужчину. Он был высок, темноволос, с усиками карандашом, маленькими глазками и изящными, почти благородными чертами лица, принявшего сейчас насмешливое выражение. На форменном кителе защитного цвета с жестким черным воротничком сияли бронзовые пуговицы, медали и нацистские знаки отличия, талию охватывал коричневый кожаный пояс, а из-под серых брюк выглядывали начищенные до зеркального блеска черные сапоги. Несмотря на утреннюю жару, нигде не было ни складочки. Офицер, поняла Селин, он командует остальными. Его чистое французское произношение выдавало определенный уровень образования и воспитания.

— Разумеется, — по-прежнему спокойно ответил Мишель. — Могу я поинтересоваться, что именно вы ищете?

— Не можете.

Мишель и Тео переглянулись, после чего Мишель отступил, пропуская солдат, будто почетных гостей, и повел их через дом к задней двери. Только тут Селин сообразила, что ведущая в погреба дополнительная лесенка, устроенная прадедом Мишеля прямо в кухне, загорожена большим шкафом. Значит, Мишель с Тео, который шел в нескольких шагах позади, направляются к главному входу — высокой резной деревянной двери, вделанной в каменную стену между садом при доме и виноградниками. Оборудуя подземные туннели, способные соперничать с хранилищами крупнейших домов шампанских вин, прапрадед Мишеля постарался придать входу в них максимально внушительный вид.

Мишель оглянулась на Инес и Селин.

— Оставайтесь здесь.

Но офицер твердой рукой взял его за предплечье, тоже посмотрел на женщин и улыбнулся. В этой холодной улыбке Селин почудилось что-то волчье, пробирающее морозом до костей.

— Нет, — сказал немец. — Женщины пойдут с нами.

Инес схватила Селин за руку, переплетя свои детские пальчики с ее, более длинными и тонкими; Селин не сопротивлялась. Вдвоем они прошли вслед за мужьями сквозь массивную дверь и, стуча каблуками, спустились по узким ступеням; звук их торопливых шагов напоминал дробь дятла. Оказавшись в первом подвале, заполненном бутылками, один из солдат присвистнул от восхищения, а другой подтолкнул его сзади и сказал по-немецки:

— Пошли скорее, это все ерунда по сравнению с «Вдовой Клико-Понсарден».

Селин знала немецкий от матери, выросшей близ германской границы, но виду не подала. Пусть немцы думают, что она их не понимает: хоть небольшое, но преимущество.

— Ну, — спросил офицер, подозрительно осматриваясь, — где у вас здесь тысяча девятьсот двадцать восьмой? А тридцать четвертый?

— У нас от каждого урожая осталось лишь по сотне с чем-то бутылок. — Мишель выдержал взгляд офицера. — Следуйте за мной, я покажу.

Офицер сощурился, но ничего не возразил, и Мишель повел отряд дальше по главному проходу. В одном из подвалов слева он, как помнила Селин, нарочно оставил несколько стеллажей с лучшими винами: полное отсутствие выглядело бы подозрительно, а малое количество можно объяснить тем, что основной запас распродан.

— Вот, — Мишель показал рукой в сторону хранилища. — Прямо на полу, с правой стороны.

— Гм. — Офицер сделал знак одному из солдат, приподнял вместе с ним секцию и наугад вытащил бутылку. В ней действительно было ценнейшее коллекционное шампанское 1928 года; ее родные сестры тихо лежали позади статуи Девы Марии, приютившейся в стенной нише. — Где остальное? — Рука офицера вновь угрожающе зависла над пистолетом, он пристально смотрел на Мишеля.

— Почти все распродано. Вы же знаете, двадцать восьмой год был очень хорошим, высокий спрос. И тридцать четвертый тоже. — Брови Мишеля сдвинулись. Селин и не подозревала, что он так замечательно умеет играть. — Пожалуйста. Забирайте все, что у нас есть. Я не стану спорить.

Офицер сделал знак паре своих солдат, и те принялись вынимать бутылки.

— Достаточно. Теперь ступайте.

— Да-да, конечно. — Мишель взял за руку Инес и заспешил назад к лестнице. Селин и Тео последовали за ними. В полном молчании все четверо поднялись наверх, пересекли сад, прошли в кухню главного дома. А как только они оказались там, Инес громко возмутилась:

— Мишель, ты практически поблагодарил их за грабеж!

— Инес, — устало возразил Мишель, — а что еще я мог сделать? Повсюду бесчинства. Мы должны как-то планировать будущее, а если они подумают, что мы что-то прячем, то просто-напросто взорвут наши погреба.

— Но разве обязательно было так им… покоряться? — Негодующий голос Инес звенел на октаву выше обычного. — Это наша собственность!

— Инес! — Прежде Селин не слышала, чтобы Мишель повышал на кого-то голос. Он взъерошил пальцами волосы, а Инес смотрела на него глазами раненой зайчихи. — Дорогая, — это прозвучало несколько спокойнее, — сегодняшний визит был самым опасным. Сейчас период анархии, уже через несколько дней немецкие власти станут контролировать своих людей. Нам просто надо каким-то образом пережить это время.

Инес уже раскрыла рот, чтобы возразить, но ее перебил мужской голос:

— Похоже, вы, французы, умнее, чем кажетесь.

Все оглянулись. В дверном проеме стоял немецкий офицер, от сигареты в его руке лентой вился дымок, отчетливо вырисовывавшийся на фоне яркого солнца. — Ваше дело одно — подчиняться. Verstanden?6

Никто не ответил, пауза затягивалась. В конце концов Селин решилась и сказала за всех:

— Да, господин офицер, нам все ясно. Мы не доставим вам беспокойства.

Офицер слегка улыбнулся, и выражение его лица показалось Селин еще более угрожающим и зловещим. Хотя, возможно, ей просто стало неприятно от того, как он ее рассматривал, — словно только что заметил. Взгляд офицера задержался на верхней пуговице блузки, — Селин чуть не вздрогнула, и ей захотелось сжаться в комочек, — потом вновь скользнул на лицо.

— Рад это слышать.

Селин с трудом сглотнула, а офицер обратился к Мишелю.

— Что у вас в том домике? — он показал на флигель, где жили Тео и Селин. — Мои люди желают его осмотреть.

Спустя час оба дома были опустошены, а из погребов вынесены десятки ящиков лучшего шампанского «Мезон-Шово». По настоянию Мишеля никто не пытался протестовать, когда солдаты вытаскивали мебель, снимали со стен старинные ковры, забирали из кладовых хлеб, банки с вареньем, жестянки с кофе. Они хватали все — кресла, одеяла, матрасы, — вытащили даже дедовские напольные часы, больше сотни лет стоявшие в гостиной. Куча награбленного громоздилась перед главным крыльцом прямо на клумбе с красными пионами, за которыми Инес упрямо продолжала ухаживать, как ни убеждал ее Мишель отвести всю пригодную почву под огороды. Теперь это вряд ли имело значение.

На самом верху Селин заметила потертое стеганое одеяло, которое сшила ей мать к их с Тео свадьбе, и внезапно ощутила ярость. Зачем оно солдатам — ведь ночи в середине июня теплые? Нет, они грабят ради грабежа. Селин сморгнула слезы; она понимала, что потеря мебели и консервов, которые помогли бы им продержаться зиму, должны огорчать ее сильнее, но одеяло было едва ли не последним, что осталось у нее на память от матери.

Наконец солдаты, забрав все мало-мальски ценное из дома и флигеля, приступили к погрузке. Офицер в это время прохаживался перед машинами, заложив за пояс большие пальцы рук.

— Когда нам понадобится еще шампанское, мы снова приедем. — На усах у него виднелись прилипшие крошки, а на правой стороне подбородка — пятно от желе. — Все, что у вас есть, теперь принадлежит Германии.

Мишель, кашлянув, плотно сжал губы. Офицер внимательно посмотрел на него и добавил с угрозой в голосе:

— Wir werden uns wiedersehen.

Никто ему не ответил. Офицера, казалось, веселило, что его не понимают. Селин снова постаралась не выдать себя. Взгляд офицера опять остановился на ней и задержался так надолго, что она почувствовала, как напрягся рядом с ней Тео, но ей удалось ни разу не сморгнуть и не дернуться до тех пор, пока немец не повернулся на каблуках и не зашагал прочь.

Потом солдаты, так же быстро, как приехали, забрались в свои грузовики, куда перед тем уложили добычу, и укатили с гиканьем и воплями. Когда все наконец смолкло и караван пропал из вида, Инес закричала, почти в истерике:

— Что он сказал? — Наступившая тишина была гнетущей и зловещей. — К­то-нибудь знает, что он сказал?

— Сказал, что мы еще встретимся, — ответила Селин. Впрочем, чтобы понять, что имел в виду офицер, перевода не требовалось, — угроза в его словах слышалась слишком отчетливо. Селин чувствовала, как даже под жарким солнцем Шампани кровь у нее леденеет в жилах.

Глава 5

Июнь 2019

Лив

-Тебе необходимо это прекратить, — сказала бабушка Эдит.

Лив повернулась в изумлении. Она смотрела в иллюминатор на темное небо над Атлантикой, пытаясь понять, когда над восточным горизонтом покажутся первые лучи рассвета, и не подозревала, что бабушка перевела спинку своего кресла в вертикальное положение и в приглушенном свете салона первого класса пристально рассматривает внучку. Уже несколько часов они летели рейсом «Дельты», но Лив так и не уснула, хотя шикарное кресло, раскладывающееся в полноценную кровать, оказалось даже удобнее, чем она предполагала.

— Я не знала, что ты тоже не спишь. — Лив положила ладонь на бабушкину руку — холодную, покрытую гусиной кожей, — и машинально потянулась за одеялом, которое соскользнуло бабушке на колени.

— Не надо, — остановила ее бабушка Эдит. — Со мной все хорошо. А вот с тобой — нет. Ты раскисла.

— Не раскисла. Просто грущу.

— Об этом никчемном Эрике?

— О том, — Лив постучала по ногтю большого пальца, — что я теперь не понимаю, кто я.

— Ради бога, Оливия, надеюсь, ты не имеешь в виду, что привязалась к этому ничтожеству? Когда умер твой отец, твоя мать меняла мужей как перчатки, но ты, по-моему, не такая.

Лив посмотрела на нее:

— Нет, просто все это настолько меня ошеломило, что я еще не совсем пришла в себя. Мне сорок один год, у меня ни мужа, ни детей, ни работы. Не думала, что до такого доживу.

— Ну, да, если позволить Эрику все у тебя отобрать, победа останется за ним. — Бабушка Эдит покачала головой и нажала кнопку вызова. — Поистине жестокое разочарование.

Подошла стюардесса, явно спросонок, — тушь смазана, волосы прилипли к щеке. Но бабушку Эдит это не смутило: она сухо потребовала принести джин-мартини и соленые крендельки. Лив прикусила губу. Стюардесса доставила заказ в мгновение ока, зевнула и вопросительно посмотрела на Лив, но та лишь поежилась. Наверное, никому не под силу сладить с миниатюрной нестареющей француженкой, хлещущей алкоголь, словно американский рекламщик 1960-х.

— Так на чем мы остановились? — спросила бабушка Эдит, сделав немаленький глоток коктейля — уже третьего с начала полета. Секрет ее долголетия определенно заключался в том, что она регулярно проспиртовывала собственную печень. — Ах да, на твоей меланхолии. Мать всегда говорила, что женщине нельзя жаловаться, а надо решать проблемы самостоятельно. По-моему, очень хороший совет, хотя, признаться, я не всегда ему следовала.

— При всем уважении к твоей матери, бабушка Эдит, может ли быть, что ей приходилось сталкиваться с такими проблемами, как бесплодие и муж, которому стал противен ее вид?

— Нет, дорогая, ей довелось иметь дело всего-навсего с гибелью брата на Первой мировой, чудовищными обстрелами каждую ночь и моим отцом, который вернулся из-под Вердена наполовину слепым и срывал злость на ком попало.

Лив посмотрела на нее с изумлением:

— Бабушка, прости меня. Я и представить себе не могла, сколько всего пришлось пережить вашему семейству.

— Ну ладно, некоторые темы лучше не трогать. Просто многие теряют больше, чем могли вообразить, и все же находят способ жить дальше. — Она снова подняла свой бокал (рука у нее заметно дрожала), посмотрела на Лив, а потом ее взгляд устремился куда-то вдаль. — Я его нашла, Оливия. И ты тоже должна.

Хотя не было еще и восьми утра, Париж кипел. Шофер петлял по узким улочкам Седьмого округа, а Лив смотрела в окно — на булочные, где уже толпился народ, на цветочные прилавки, на которых продавцы расставляли товар, на сыры, громоздящиеся в витринах фромажери. Она опустила стекло и сделала глубокий вдох, вбирая в себя смешанный аромат свежеиспеченного хлеба, легкого сигаретного дымка и цветов — чисто парижское сочетание. Эти запахи, знакомые Лив с детства, могли бы привести ей на память счастливые картины того, как она, маленькая, бегает по саду Тюильри, а следом прогуливается бабушка, держа сигарету двумя тонкими пальцами.

Вместо этого в нее запустило когти более свежее воспоминание — о поездке в Париж тринадцатилетней давности вдвоем с Эриком, сразу после того, как он сделал ей предложение. Лив замучила бы совесть, выйди она замуж без согласия бабушки Эдит. Предполагалось, что это простая формальность, но бабушка по каким-то своим, непостижимым для Лив, причинам с порога невзлюбила Эрика. И не очень понравилась ему — в первое же утро в Париже он сказал Лив, что старушка чересчур шикует.

— Я думаю, — возразила Лив, — что она просто живет так, как ей удобно, и все. Кроме того, ты ведь знаешь, как она всегда ко мне щедра.

Эрик закатил глаза.

— Ну, да, ей, должно быть, приятно купаться в деньгах, которые она на самом деле не заработала.

— С чего ты это взял? Мы же не знаем, откуда у нее деньги.

— А тебе это не кажется странным?

Лив пожала плечами:

— Нет, только старомодным. Она всегда говорит, что обсуждать финансы — это вульгарно.

— Ну, как бы то ни было, она не считает, что я достоин хотя бы цента из ее богатства.

— Что?

— А разве этот брачный контракт — не ее идея?

Разумеется, на брачном контракте настояла именно бабушка Эдит. Лив не видела в нем смысла, но, чтобы сохранить мир, уступила бабушкиному желанию, тем более что та взяла на себя все расходы по свадьбе.

— Слушай, какая разница? Ведь мы вряд ли разведемся. Я люблю тебя.

Позднее Лив воспользовалась моментом и, когда Эрик пошел в душ, спросила бабушку:

— В­се-таки он тебе понравился, а?

Бабушка медленно подняла глаза, встретилась взглядом с Лив и, помолчав, ответила:

— Нет, не очень.

— Но вы едва знакомы! Откуда такое предубеждение?

— Многолетний опыт, дорогая. Что знаю, то знаю.

— Ты ошибаешься. И не тебе судить о человеке, которого я люблю.

— Должен же кто-то выступить голосом разума, — ответила бабушка Эдит, не отводя взгляда. — А твоя мать слишком занята флиртом со своими кавалерами, чтобы высказаться.

— Может быть, она просто больше уважает мою точку зрения?

— Или до сих пор не поняла, что влечения сердца ослепляют и толкают на неразумные поступки вас обеих. — Бабушка Эдит спокойно пожала плечами, покуда внутри у Лив все кипело. — Но это твоя жизнь. Выходи за него, если хочешь, только не говори, что я тебя не предупреждала.

Теперь, почти через полтора десятка лет, эти слова по-прежнему отдавались в ушах у Лив.

— Бабушка Эдит? — тихо проговорила она, когда машина свернула вправо, на улицу Фабер, и впереди засверкал золотом купол Дома Инвалидов.

— А?

— Как тебе удалось так быстро раскусить Эрика, когда я привезла его сюда знакомиться с тобой?

— Ты и в Париже все еще думаешь о нем? — Бабушка неодобрительно хмыкнула. — Отпусти его.

— Я отпустила, — ответила Лив. — Честно. Только не понимаю, как получилось, что я столько лет заблуждалась на его счет, а ты с первого взгляда поняла, что он собой представляет.

— На самом деле, Оливия, — бабушка Эдит чуть переменила позу, и Лив заметила влагу в ее глазах, — здесь нет твоей вины. Пока ты молода, ты видишь только будущее. А становясь старше, начинаешь видеть прошлое. — Она отвернулась к окну и долго молчала, а потом добавила дрожащим голосом, какого Лив никогда раньше не слышала: — Прошлое умеет показывать все в правильном свете, хочешь ты того или нет.

Глава 6

Сентябрь 1940

Инес

Виноград первым выступил против оккупантов. Ягоды, чтобы не достаться врагу, засыхали прямо на лозе или совершали самоубийство, падая на землю посреди ночи. Настоящей причиной этого было нашествие плодожорки и виноградной моли, совпавшее с германским. Из-за него виноделы Шампани, не собрав еще ни единой виноградины, подсчитывали будущие убытки.

В первое утро сбора урожая 1940 года Инес и Селин отправились вместе с Мишелем и Тео на один из виноградников, поставлявших значительную часть «пино-менье» для «Мезон-Шово», и Инес с растущим беспокойством наблюдала, как вместо крепких здоровых работников трудятся дети и старики.

Они работали в парах, срезая секаторами тугие черные гроздья и складывая их в небольшие корзинки; когда такая корзинка наполнялась, кто-нибудь из подростков уносил ее и ссыпал виноград в большие плетеные ящики, называемые манекенами.

— Слишком медленно, — пробормотал Тео, и они с Мишелем обеспокоенно посмотрели друг на друга.

— Давайте им поможем, — предложила Селин.

— Нет. — Тео отвернулся. — Надо беречь силы, у нас своя страда.

— Да, пора возвращаться, — сказал Мишель. — Эту партию скоро доставят, мы должны подготовиться.

Собранные утром гроздья, как знала Инес, сразу же отправятся в огромные круглые чаши подземных прессов; стандартная загрузка пресса равняется четырем тысячам килограммов. Первые примерно сто литров сока, содержащие фрагменты кожицы, полагается вылить как шлак. Затем в открытые чаны потечет кюве — самый сладкий и чистый сок, — а когда его наберется две тысячи пятьдесят литров, из жмыха получится еще пятьсот литров сока, называемого тай, который соберут отдельно. Соку дадут отстояться, удалят осадок и перенесут глубже в погреба, где он будет бродить под постоянным наблюдением Тео.

К ноябрю вино — еще не игристое — созреет для следующего этапа. Тео и Мишель проведут серию дегустаций и вместе решат, какое сочетание сортов станет шампанским урожая 1940 года. Этот завораживающе сложный процесс, именуемый ассамбляжем, подчинялся множеству строгих правил и ограничений, которые Инес еще только пыталась понять.

— Как же много испорченного винограда! — озабоченно проговорила она, когда все четверо втиснулись в ситроен Мишеля.

— Этот урожай был обречен. — Голос Мишеля прозвучал мрачно, а руки так стиснули руль, что побелели костяшки пальцев. — В любом случае работники делают все, что в их силах. И нам нужно поступать так же.