Летняя королева E-Book

Элизабет Чедвик

• Herausgeber: Инспирия
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Serie: Novel. Королевские страсти Элизабет Чедвик
• Sprache: Russisch
• Veröffentlichungsjahr: 2024

Seitenzahl: 702

Beschreibung

Трилогия Элизабет Чедвик повествует об одной из самых известных королев в истории Запада. Ее имя переводится с латинского как «особенная», и именно такой была ее судьба. Символ красоты XII века, вечная воительница и мать Ричарда Львиное Сердце. Самая желанная невеста и самая влиятельная женщина средневековой Европы – Алиенора Аквитанская. Супруга двух королей. Хозяйка трех корон. Европа, XII век. Юная Алиенора – наследница богатой Аквитании. Но когда ее отец внезапно умирает, детство девочки заканчивается. Алиенору ждет Париж и бракосочетание с наследником французского престола Людовиком. Смерть будто преследует тех, кто рядом с Алиенорой, и в тринадцать лет она становится королевой Франции. Впереди – дворцовые интриги, страсть и встреча с тем, кто перевернет всю ее жизнь.

Leseprobe

Элизабет Чедвик Летняя королева

Elizabeth Chadwick

The Summer Queen

* * *

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

Copyright © 2013, 2014 by Elizabeth Chadwick

© Гордиенко В., перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2024

* * *

Примечание для читателей

В романе я называю королеву Алиенорой, а не Элеонорой, потому что так она называла себя и именно так ее имя написано в составленных ею хартиях и упоминается в англо-нормандских текстах. Мне показалось, что будет уместно таким образом признать ее заслуги.

1 Дворец Пуатье, январь 1137 года

Алиенора проснулась на рассвете. От высокой свечи, горевшей всю ночь, остался лишь огарок, и даже сквозь закрытые ставни было слышно, как петухи, встрепенувшись на насестах, стенах и навозных кучах будили Пуатье. Петронилла спала, зарывшись в одеяло, ее темные локоны разметались по подушке. Алиенора встала с кровати, стараясь не разбудить младшую сестру, которая капризничала, если ее беспокоили слишком рано. К тому же Алиенора дорожила минутами наедине с собой. День предстоял необычный, а шум и суета, раз начавшись, не прекратятся еще долго.

Она накинула сложенное на крышке сундука платье, сунула ноги в мягкие туфли из тонкой кожи и отперла маленькую дверцу в ставнях, чтобы выглянуть наружу и вдохнуть новое утро. Легкий влажный ветерок принес знакомые запахи дыма, мшистых камней и свежего хлеба. Заплетая косы проворными пальчиками, она любовалась чередующимися лентами угольного, светло-бежевого и золотистого цветов на восточном небосклоне, а потом с задумчивым вздохом вернулась к кровати.

Сдернув с вешалки накидку, она на цыпочках вышла из спальни. В соседней комнате просыпались служанки, зевая и протирая сонные глаза. Алиенора, будто юная лисичка, проскользнула мимо и бесшумно сбежала по лестнице башни Мобержон, в которой располагались жилые покои герцогского дворца.

В большом зале заспанный юноша расставлял корзины с хлебом и кувшины с вином на длинном столе. Алиенора ухватила с краю еще теплый, недавно из печи каравай и вышла на улицу. Кое-где в домишках и хозяйственных постройках еще горели фонари. С кухни доносился стук кастрюль, кого-то ругал за пролитое молоко повар. Знакомые звуки будто уверяли, что все хорошо, даже на пороге перемен.

В конюшне готовили лошадей к путешествию. Жинне, пятнистая верховая Алиеноры, и Морелло, лоснящийся черный пони сестры, топтались в стойлах, а вьючных лошадей уже запрягли – во дворе стояли телеги, готовые везти груз полторы сотни миль на юг из Пуатье в Бордо – где им с Петрониллой предстояло провести весну и лето во дворце Омбриер на берегу реки Гаронны.

Алиенора протянула Жинне ломоть свежего хлеба и потрепала кобылу по теплой серой шее.

– Папе необязательно идти в Компостелу, – сказала она лошади. – Разве он не может остаться дома, с нами, и молиться здесь? Терпеть не могу, когда он уезжает.

– Алиенора.

Она вскочила и, пылая от стыда, встретилась взглядом с отцом, сразу по выражению его лица поняв, что он ее слышал.

Высокий, с длинными руками и ногами, с каштановыми волосами, припорошенными сединой на висках и над ушами. От уголков глаз расходились глубокие морщины, а впалые щеки подчеркивали четко очерченные скулы.

– Паломничество – важное обязательство перед Богом, – серьезно произнес он. – А вовсе не глупая прогулка, на которую отправляешься из прихоти.

– Да, папа.

Она знала, как важно для него паломничество, действительно необходимо для блага его души, но все равно не хотела, чтобы он уезжал. В последнее время отец изменился: стал замкнутым, обремененным чем-то, и она не понимала причины.

Указательным пальцем он приподнял ее голову за подбородок.

– Ты моя наследница, Алиенора, и должна вести себя так, как подобает дочери герцога Аквитанского, а не капризничать, будто дитя.

Алиенора возмущенно отстранилась. Ей было тринадцать лет, то есть совершеннолетней она стала уже год назад и по праву считала себя взрослой, хотя и не желала отказываться от отцовской любви и отпускать его в неизвестность.

– Вижу, ты все понимаешь. – Он наморщил лоб. – Пока я в отъезде, Аквитанией правишь ты. Наши вассалы поклялись тебе в верности, и ты обязана чтить их преданность.

Алиенора прикусила губу.

– Я боюсь, что ты не вернешься… – Ее голос дрогнул. – Что я больше тебя не увижу.

– Дитя мое! Бог даст, я непременно вернусь. – Он нежно поцеловал ее в лоб. – Я еще не уехал. Где Петронилла?

– Спит, папа. Я не стала ее будить.

За Жинне и Морелло пришел конюх. Отец вывел Алиенору во двор, где серый рассвет уступал более теплым краскам. Герцог нежно дернул дочь за пышную медово-золотистую косу.

– Ступай разбуди ее. Потом будете с гордостью рассказывать, как прошли хотя бы немного по следам святого Иакова.

– Хорошо, папа.

Пристально взглянув на отца, Алиенора ушла – она держалась очень прямо, шагала уверенно и степенно.

Гильом вздохнул. Его старшая дочь стремительно становилась женщиной. За последний год она заметно выросла, бедра и грудь слегка округлились. Она была восхитительна; стоило лишь взглянуть на нее – и его боль напоминала о себе с новой силой. Алиенора слишком молода для того, что ее ждет. Господи, помоги им!

В спальне Алиенора увидела, что Петронилла проснулась и собирается в дорогу, деловито укладывая любимые безделушки в матерчатую сумочку. Флорета, повсюду сопровождавшая их кормилица, вплетала в роскошные каштановые косы Петрониллы голубые ленты, убирая волосы с лица и открывая нежный изгиб ее щек в профиль.

– Куда ты ходила? – требовательно поинтересовалась Петронилла.

– Никуда – просто гуляла. Ты спала.

Петронилла затянула шнурок на сумке и помахала кисточками на концах завязок.

– Папа сказал, что привезет нам освященные кресты из усыпальницы святого Иакова.

«Можно подумать, освященные кресты как-то восполнят предстоящую разлуку с отцом», – подумала Алиенора, но придержала язык. Петронилле исполнилось одиннадцать лет, но рассуждала она по-детски наивно. Сестры были близки, однако два года разницы порой казались пропастью. Алиенора заменяла Петронилле покойную мать, в то же время оставаясь сестрой.

– А когда он вернется после Пасхи, мы устроим праздник, правда? – Распахнув карие глаза, Петронилла искала подтверждения своим надеждам. – Правда?

– Конечно, устроим, – ответила Алиенора и заключила сестру в объятия, находя в них утешение.

Поздним утром, после мессы, отслуженной в паломнической церкви Сент-Илер, стены которой были украшены орлами – символом аквитанских властителей, герцог со свитой отправился в Бордо.

Островки бледно-голубого неба проглядывали сквозь облака, и солнечные блики тут и там вспыхивали на конской сбруе и пряжках. Герцогская кавалькада вилась по дороге разноцветной тонкой нитью, в которую вплетались серебро доспехов, роскошные цвета дорогих платьев, пунцовых, лиловых и золотых, и на контрасте – приглушенные оттенки серого и коричневого одежды слуг и возчиков. Пешком шли все, не только герцог Гильом. В первый день предстояло преодолеть двадцать миль до ночной стоянки в Сен-Сован.

Алиенора шагала размеренно, одной рукой сжимая ладонь Петрониллы, а другой приподнимая юбки, чтобы не испачкать подол в грязи. Младшая сестра то и дело весело подпрыгивала. Менестрель, аккомпанируя себе на маленькой арфе, затянул песню, и Алиенора узнала слова, сочиненные дедом, Гильомом, девятым герцогом Аквитанским, который упивался дурной славой. Многие из его песен были бесстыдными, грубо-разнузданными и не годились для исполнения у семейного очага, эта же звучала пронзительно и заунывно, и от этих звуков по спине Алиеноры пробежала дрожь.

Не понимаю, наяву я иль во сне,Пока мне не расскажут.А сердце рвется от печали в тишине,Но мне это неважно.Клянусь святым Марциалом!

Некоторое время отец держался рядом с дочерьми, но он шагал шире, чем девочки, и постепенно ушел вперед, оставив их с женщинами. Алиенора смотрела ему вслед, задержав взгляд на руке, которой он сжимал посох паломника. Сапфировое кольцо, символ герцогской власти, сверкнуло на солнце, будто темно-синий глаз. Алиенора страстно желала, чтобы отец обернулся и посмотрел на нее, однако его взгляд был устремлен на дорогу. Казалось, что он намеренно отдаляется и вскоре исчезнет, оставив в пыли лишь отпечатки шагов, по которым пойдет она.

Алиенора даже не обрадовалась, когда к ним с Петрониллой присоединился сенешаль отца, Жоффруа де Ранкон, сеньор Жансе и Тайбура. Это был мужчина лет под тридцать, с густыми каштановыми волосами, глубоко посаженными темно-карими глазами и улыбкой, от которой Алиеноре становилось светло на душе. Она знала его с раннего детства, поскольку он был одним из главных вассалов и военачальников ее отца. Его жена умерла два года назад, но он до сих пор не женился во второй раз. От первого брака у него остались две дочери и сын, а значит, острой потребности завести наследника он не испытывал.

– Что за хмурый вид? – Он пристально взглянул ей в лицо. – Да тебе позавидует самая черная туча.

Петронилла хихикнула, и Жоффруа подмигнул ей.

– Не говори глупостей. – Алиенора вздернула подбородок и прибавила шагу.

Жоффруа ее догнал.

– Тогда скажи, что случилось.

– Ничего, – ответила она. – Ничего не случилось. С чего бы?

Он окинул ее внимательным взглядом.

– Возможно, оттого, что ваш отец уходит в Компостелу, а вас оставляет в Бордо?

У Алиеноры сдавило горло.

– И вовсе нет! – огрызнулась она.

Жоффруа покачал головой:

– Ты права, вечно я болтаю глупости, но ты простишь меня и позволишь немного пройтись с вами?

Алиенора пожала плечами, но в конце концов нехотя кивнула. Одной рукой Жоффруа крепко сжал пальцы Алиеноры, а другой подхватил Петрониллу.

Вскоре, сама того не замечая, Алиенора перестала хмуриться. Жоффруа не мог заменить отца, но рядом с ним ей стало легче, и она с новыми силами устремилась вперед.

2 Бордо, февраль 1137 года

Сидя у камина в своих покоях в замке Омбриер, Гильом, десятый герцог Аквитанский, просматривал бумаги, ожидающие его печати, и потирал бок.

– Сир, вы по-прежнему намерены отправиться в это путешествие?

Он взглянул через очаг на высокого и худощавого, закутанного в подбитую мехом мантию архиепископа Бордо, который грелся у огня. Хотя порой и расходились во мнениях, они с Жоффруа де Лору[1] были давними друзьями, и Гильом назначил его воспитателем своих дочерей.

– Да, – ответил он. – Я желаю примириться с Господом, пока у меня еще есть время, а Компостела достаточно близко – полагаю, что дойду.

Жоффруа бросил на него встревоженный взгляд:

– Вам хуже?

Гильом устало вздохнул:

– Я говорю себе, что в усыпальнице святого Иакова совершается много чудес, и буду молиться об одном из них, но на самом деле я совершаю это паломничество во благо своей души, а не в надежде на исцеление. – Он ущипнул себя за переносицу. – Алиенора на меня сердится. Она думает, что я могу точно так же спасти свою душу в Бордо, но не понимает, что на таком пути мне не обрести очищения. Здесь ко мне отнесутся снисходительно, потому что я сеньор. В дороге, пешком, с котомкой и посохом я обыкновенный паломник. Перед Богом мы все предстанем нагими, и неважно, кто кем был на земле. Поэтому я должен пройти этой дорогой.

– Но что будет с землями в ваше отсутствие, сир? – встревоженно осведомился Жоффруа. – Кто будет править? Алиенора уже достигла брачного возраста, и, хотя вы заставили вассалов и рыцарей поклясться ей в верности, каждый барон в ваших владениях будет стремиться взять ее в жены или женить на ней своего сына. Как вы, должно быть, заметили, они уже кружат совсем рядом. Тот же де Ранкон, например. Признаюсь, он искренне оплакивал свою жену, но подозреваю, что у него нашлись важные причины не вступать в новый брак.

– Я не слепой.

Гильом поморщился от пронзившей бок боли и налил в чашку родниковой воды из стоявшего у локтя кувшина. В последнее время он не осмеливался пить вино и есть мог лишь сухари и самую простую безвкусную пищу, а ведь когда-то он славился отменным аппетитом.

– Вот мое завещание. – Он пододвинул листы пергамента к де Лору. – Я прекрасно понимаю, какая опасность грозит моим девочкам и как легко может разгореться война, и сделал все возможное, чтобы этого не допустить.

Он смотрел, как де Лор читает написанное, и, как и ожидал, заметил, что тот поднял брови.

– Ты доверяешь дочерей французам, – произнес Жоффруа. – Разве это не столь же опасно? Вместо диких псов, рыскающих вокруг овчарни, ты приглашаешь львов войти в двери?

– Алиенора тоже львица, – ответил Гильом. – Она сумеет ответить на вызов – это у нее в крови. Девочка получила соответствующее образование, и у нее прекрасные способности, как тебе хорошо известно. – Он махнул рукой. – У этого плана есть недостатки, но он безопаснее других, которые на первый взгляд кажутся многообещающими. У тебя есть связи с французами благодаря церкви – к тому же ты мудрый человек и красноречивый оратор. Ты хорошо обучил моих дочерей; они доверяют тебе и любят тебя. В случае моей смерти забота об их безопасности и благополучии ляжет на твои плечи. Я знаю, ты поступишь так, как будет лучше для них.

Гильом ждал, пока Жоффруа, нахмурившись, дочитает завещание.

– Лучшего решения не найти. Я долго ломал голову, пока она чуть не раскололась. Я отдаю дочерей, а значит, и Аквитанию Людовику Французскому, потому что так надо. Если выдать Алиенору замуж за де Ранкона, несмотря на его знатное происхождение и положение, мои земли охватит кровавая междоусобица. Одно дело, когда люди повинуются сенешалю, исполняющему мои приказы, и совсем другое – видеть его герцогом-консортом Аквитании.

– Верно, сир, – согласился Жоффруа.

Гильом скривил губы.

– Есть еще Жоффруа Анжуйский. Он мечтает объединить наши дома, обручив своего малолетнего сына с Алиенорой. В прошлом году, когда мы были с войском в Нормандии, он затронул эту тему, но я отговорил его, сказав, что подумаю, когда мальчик подрастет. Если я умру, он, возможно, попытается воспользоваться моментом, и это тоже приведет к катастрофе. В жизни приходится идти на жертвы ради общего блага; Алиенора это понимает. – Герцог сделал слабую попытку пошутить: – Если винограду суждено быть растоптанным, то в Бордо всегда знали, как делать вино.

Ни один из собеседников не улыбнулся.

Боль измучила Гильома. Долгий путь из Пуатье подорвал его иссякающие силы. Боже правый, он так измотан, а впереди еще столько дел!

Жоффруа по-прежнему встревоженно хмурился.

– Это решение, быть может, и помешает вашим людям сражаться между собой, но боюсь, в таком случае они ополчатся на французов, увидев в них общего врага.

– Нет, этого не случится, если их герцогиня станет королевой. Кое-где, возможно, и вспыхнут потасовки, там, где всегда бывают мелкие дрязги, но на крупный мятеж никто не решится. Я полагаюсь на твое искусство дипломата, ты удержишь наш корабль на плаву.

Жоффруа пощипал себя за бороду.

– Кто-нибудь еще видел эти бумаги?

– Нет. Я отправлю доверенного гонца к королю Людовику с копией, но больше никто пока не должен знать. Если случится худшее, ты немедленно сообщишь обо всем французам и будешь охранять моих девочек до их прибытия. Пока же я поручаю тебе хранить эти бумаги в безопасном месте.

– Все будет сделано так, как вы пожелаете, сир. – Жоффруа бросил на Гильома обеспокоенный взгляд. – Приказать вашему лекарю принести снотворное?

– Нет. – На лице Гильома проступило напряжение. – Совсем скоро у меня будет достаточно времени, чтобы выспаться.

Жоффруа вышел с тяжелым сердцем. Гильом умирал, и, по всей видимости, жить ему оставалось недолго. Пусть герцогу и удавалось скрыть правду от других, но Жоффруа слишком хорошо его знал, чтобы обманываться. Еще многое предстояло сделать, и, как ни жаль, теперь их дело будет похоже на незаконченную вышивку. Как бы ни была мастерски вышита другая половина, она никогда не сравнится с завершенной работой и, кто знает, быть может, даже приведет к ее исчезновению.

Жоффруа сочувственно подумал об Алиеноре и Петронилле. Семь лет назад они потеряли мать и младшего брата из-за болотной лихорадки. Теперь им предстояло лишиться любимого отца. Девочки так беззащитны. Гильом в завещании определил их будущее, которое, вероятно, будет славным, но Жоффруа все же хотелось, чтобы сестры были старше и закаленнее. Он не желал видеть, как их светлые души запятнает отвратительная правда жизни, но знал, что это неизбежно.

Алиенора сняла накидку и набросила ее на спинку отцовского кресла. Его запах по-прежнему витал в этой комнате, потому что он оставил здесь все вещи, а из собора вышел в грубом плаще из некрашеной шерсти, обувшись в простые сандалии. В его котомке лежал лишь черствый хлеб – все, как полагается паломнику. Вместе с Петрониллой они прошли с отцом несколько миль в его свите, а после вернулись в Бордо с архиепископом. Петронилла всю дорогу болтала, прогоняя тишину оживленным голосом и быстрыми жестами, но Алиенора ехала молча и дома незаметно ускользнула, чтобы побыть в одиночестве.

Она медленно ходила по комнате, прикасаясь то к одному, то к другому. Вот орел, вырезанный на спинке отцовского кресла, шкатулка из слоновой кости, в которой хранились свитки пергамента, а также маленький рог и серебряный кубок с перьями и стилосами[2]. Она остановилась рядом с его мягкой голубой накидкой, подбитой беличьим мехом. На плече блеснул приставший волос. Алиенора подняла полу накидки и прижала к лицу, вбирая аромат, ведь его последние, колючие объятия на дороге она отвергла, разозлившись. Она ускакала на Жинне и даже не оглянулась. Вместо нее отца крепко обняла Петронилла, выслушав добрые пожелания, которых хватило бы обеим.

Глаза Алиеноры обожгло горячими слезами, и она промокнула их плащом. До Пасхи совсем недолго, а потом отец вернется домой. Он и раньше часто уезжал – вот в прошлом году отправился с войском в Нормандию, с Жоффруа Красивым, графом Анжуйским, а там его подстерегало куда больше опасностей, чем в паломничестве.

Она опустилась на стул и, положив руки на подлокотники, представила себя владычицей Аквитании, мудрой, вершащей справедливый суд. С раннего детства ее учили мыслить и повелевать. Прясть и ткать ее тоже учили, не забывали и присущие женщинам занятия, которые, однако, служили лишь фоном для куда более серьезного воспитания и размышлений. Отец любил видеть ее в изысканных нарядах и драгоценностях, одобрял женские уловки и женственность вообще; но в то же время относился к дочери как к сыну, которого не дала ему судьба. Она скакала с ним верхом по землям Аквитании, раскинувшимся от предгорий Пиренеев до прибрежных равнин на западе, где между Бордо и шумным портом Ньора располагались прибыльные солеварни. Она видела виноградники Коньяка и леса Пуату, холмы, цветущие речные долины и прекрасные поля Лимузена. Она была рядом с отцом, когда он приводил к присяге вассалов, многие из которых были бунтарями, ищущими ссор, жаждущими собственной выгоды, но все же признавали власть сюзерена – ее отца. Алиенора усваивала уроки, наблюдая за тем, как он с ними обходится. Язык власти звучал не только в словах. Важно было все: духовная сила и ум, жесты и подходящий момент. Отец освещал ей путь и учил сознавать свою власть, освещая все вокруг, но сегодня ей казалось, что она попала в страну теней.

Дверь открылась, и вошел архиепископ. Он сменил изысканную митру на простую фетровую шапочку, а роскошные одежды – на повседневную коричневую рясу, подпоясанную простым узловатым поясом. Под мышкой он сжимал резную шкатулку из слоновой кости.

– Я так и думал, что найду тебя здесь, дочь моя, – произнес он.

Алиенора слегка обиделась, но промолчала. Вряд ли она могла отослать прочь архиепископа Бордо, да и какая-то часть ее души, одинокая и покинутая, хотела обнять Жоффруа, так же как недавно хотелось обнять отца.

Он поставил шкатулку на столик рядом с креслом и поднял крышку.

– Твой отец просил передать тебе вот это, – сказал он. – Возможно, ты вспомнишь кое-что из детства.

Шкатулка была выстлана мягкой белой тканью, на которой покоился кубок из прозрачного горного хрусталя с искусно выточенными снаружи изысканными шестигранниками.

– Он сказал, что вы с ней похожи – драгоценные и единственные в своем роде. Свет, преломленный в хрустале, несет красоту всему, что освещает.

Алиенора сглотнула.

– Я помню, – сказала она, – но не видела его с самого детства.

Никто из них не упомянул о том, что это произведение искусства было подарено герцогом ее матери на свадьбу, а после смерти герцогини – убрано в сокровищницу собора в Бордо, где и хранилось.

Алиенора взяла вазу в руки и осторожно опустила ее на маленький столик. Падавший в окно свет проник сквозь хрустальные стенки, рассыпав по белой ткани радужные ромбики. Алиенора в восхищении ахнула. Все вокруг расплылось от подступивших слез, и она подавила рыдание.

– Не плачь, дитя мое. – Жоффруа обогнул стол и обнял девочку. – Все будет хорошо, обещаю. Я здесь, я о тебе позабочусь.

Теми же самыми словами она всегда утешала Петрониллу, и неважно, что их ожидало на самом деле. Эти слова ложились на душу, будто повязка на рану. Не исцеляли, но облегчали боль. Алиенора уткнулась архиепископу в грудь и позволила себе заплакать, но вскоре отстранилась и упрямо вздернула подбородок. Солнце по-прежнему освещало вазу, и она поднесла руку к свету, любуясь, как пляшут яркие полосы на ее запястье: лазурная, багряная и цвета королевского пурпура.

– Без света красота не видна, – сказал Жоффруа. – Но она никуда не уходит. Как любовь Господа, отца или матери. Помни об этом, Алиенора. Тебя любят, видишь ты это или нет.

На третьей неделе после пасхального воскресенья установилась теплая погода, и в один из дней, когда солнце осветило весеннюю листву, Алиенора и Петронилла, прихватив шитье, отправились с придворными дамами в дворцовый сад. Музыканты негромко играли на арфе и цистре[3], воспевая весну, обновление и безответную любовь. В мраморных фонтанах плескалась вода, убаюкивая журчанием в тиши золотистого тепла.

Дамы, ободренные тем, что Флорета отлучилась по делам, весело болтали, будто воробьи, суетившиеся в тутовых деревьях. Алиенору раздражал их глупый смех. Ей претили сплетни о том, кто на кого глазеет и от мужа ли ждет ребенка жена младшего управляющего или от юного рыцаря, задержавшегося в замке проездом. В детстве, в доме ее бабушки по материнской линии в Пуатье, Алиенора довольно наслушалась таких глупостей, и ей было неприятно слышать, как сплетни ходят по кругу, будто разменные монеты. Данжеросса де Шательро была любовницей ее деда, а не законной женой; он жил с ней открыто, попирая все мнения, кроме своего собственного, и его часто обвиняли в сластолюбии и разврате. Когда сплетни начинают распространяться, остановить их невозможно; злобный шепоток может в мгновение ока разрушить любую репутацию.

– Довольно! – властно приказала она. – Я желаю спокойно послушать музыку.

Женщины переглянулись, но замолчали. Алиенора взяла с блюдца ломтик засахаренной груши и впилась зубами в сладкую мякоть. Это было ее любимое лакомство, и она с удовольствием им объедалась. Приторная сладость дарила утешение, а сознание того, что она может есть их когда угодно, давало уверенность. Однако недовольство осталось, ведь что толку командовать придворными сплетницами и требовать сладостей? Это лишь мелочи, в такой пустой власти нельзя было найти никакого удовлетворения.

Одна из дам принялась показывать Петронилле, как вышить особым стежком изящные маргаритки. Алиенора оставила шитье и пошла прогуляться по саду. Тупая боль билась в висках, не помогал и прохладный металлический обруч на лбу. Скоро должна была пойти кровь, и от этого ныло внизу живота. Она плохо спала, во сне ее преследовали кошмары, которые она не могла вспомнить после пробуждения, лишь оставалось ощущение загнанности, ловушки.

Она остановилась возле молодой вишни и легонько провела рукой по зеленым шарикам завязавшихся плодов. К возвращению отца ягоды станут темно-красными, почти черными. Округлыми, спелыми и сладкими.

– Дочь моя.

Только два человека называли ее так. Она повернулась и увидела архиепископа Жоффруа. Еще прежде, чем он заговорил, по его полному тревоги и сочувствия выражению лица Алиенора поняла, что сейчас услышит.

– Дурные вести, – произнес архиепископ.

– Что-то с папой, да?

– Дитя мое, тебе лучше сесть.

Она ответила ему твердым взглядом.

– Он не вернется, не так ли?

Жоффруа ошеломленно вздрогнул, но быстро взял себя в руки.

– Дитя мое, мне очень жаль, но он умер в Страстную пятницу, недалеко от Компостелы и похоронен там же, у подножия усыпальницы святого Иакова. – Голос архиепископа звучал хрипло. – Теперь он с Богом и избавлен от боли. Уже некоторое время ему нездоровилось.

Горе окатило ее приливной волной. Она с самого начала знала: что-то не так, но никто не счел нужным сообщить ей об этом, и в первую очередь отец.

Жоффруа протянул ей кольцо с сапфиром, которое сжимал в руке.

– Он послал тебе это в подтверждение и велел стараться изо всех сил, как ты всегда поступала, и прислушиваться к советам опекунов.

Она посмотрела на кольцо и вспомнила, как оно сверкало на пальце отца, когда он уходил дорогой паломников. У ее ног будто разверзлась пропасть, и привычная жизнь рухнула. Подняв голову, она отыскала взглядом сестру, которая смеялась над словами придворной дамы. Мгновение – и смех прекратится, на смену ему придут горе и слезы – жизнь Петрониллы тоже рухнула, и думать об этом Алиеноре было едва ли не тяжелее, чем сознавать собственное горе.

– Что с нами будет?

Она старалась говорить серьезно и расчетливо, как взрослая, хотя в голосе и слышалась дрожь.

Жоффруа накрыл ее руку своей, смыкая девичьи пальчики над перстнем.

– О тебе позаботятся, не тревожься. В завещании твой отец все подробно разъяснил.

Он хотел обнять ее с состраданием, но Алиенора отстранилась и вздернула подбородок.

– Я не дитя.

Жоффруа опустил руки.

– Но ты еще очень молода, – ответил он. – А твоя сестра… – Он посмотрел на женщин в саду.

– Я сама скажу Петронилле, – твердо заявила Алиенора. – Это моя забота.

Жоффруа покорно склонился, хотя на лице его и проступила тревога.

– Как пожелаешь, дочь моя.

Алиенора вернулась к придворным дамам, Жоффруа шел рядом. Дамы присели в реверансе. Дождавшись, когда все поздороваются с архиепископом, Алиенора отпустила их и села рядом с сестрой.

– Посмотри, что у меня получилось! – Петронилла показала сестре платок, над которым работала. Один угол был усыпан белыми маргаритками с золотыми узелками в центре. Карие глаза Петрониллы вспыхнули. – Я подарю это папе, когда он вернется!

Алиенора прикусила губу.

– Петра, – сказала она, обнимая сестру, – послушай, я должна тебе кое-что сказать.

3 Замок Бетизи, Франция, май 1137 года

Людовика позвали к отцу, оторвав от молитвы. Он поднялся в верхние покои замка и вошел в комнату, где лежал больной. Широко распахнутые ставни пропускали легкий ветерок и открывали двойные арки голубого весеннего неба. На столах по всей комнате курились благовония, но едва ли рассеивали зловоние, исходившее от разлагающегося, распухшего тела его отца. Людовик сглотнул подступившую горечь, опустился на колени у кровати и поклонился. Когда рука отца коснулась его макушки, благословляя, он с трудом сдержал дрожь.

– Встань. – Голос короля Людовика был хриплым от мокроты. – Дай мне взглянуть на тебя.

Людовик с усилием сдержал мучительную тревогу. Пусть тело его отца и превратилось в раздутую развалину, но в холодных голубых глазах светились ум и сильная воля отважного охотника, воина и короля, заключенные в умирающую плоть. В присутствии отца Людовик всегда чувствовал себя неуютно. Он был вторым сыном, готовился служить Господу, но когда его старший брат погиб, упав с лошади, Людовика забрали из Сен-Дени и сделали наследником королевства. Таково было решение Господа, и Людовик знал, что должен служить так, как угодно Богу, но это был не его выбор – и уж точно не выбор его родителей.

Мать стояла справа от кровати, у балдахина, сцепив руки и поджав губы – привычное выражение лица, напоминавшее Людовику о том, что она знает все, а он ничего. Слева от нее замерли ближайшие советники отца, и среди них братья матери – Гильом и Амадей. Был здесь и Тибо, граф Блуа[4]. Неясные опасения охватили Людовика с новой силой.

Король что-то пробурчал себе под нос, как торговец лошадьми, не вполне довольный предложенным животным, кроме которого, однако, ничего не найти.

– У меня есть поручение, которое сделает из тебя мужчину, – объявил он.

– Сир? – Горло Людовика сжалось, и его голос зазвучал выше обычного, выдавая напряжение.

– Брачный обет. Сугерий тебе все объяснит; у него достанет на это воздуха в груди, к тому же он любит слушать свой голос.

Повинуясь знаку короля, невысокий аббат Сен-Дени с беличьими глазами выступил вперед, сжимая в тонких пальцах свиток и бросив на короля укоризненный взгляд, молча отвечая на насмешку.

Людовик моргнул: «Брачный обет?»

– Сир, у нас чрезвычайно важные новости. – Голос Сугерия звучал мягко, глаза смотрели открыто и честно. Аббат Сугерий был не только одним из самых близких доверенных лиц короля, но и воспитателем и наставником Людовика. Наследник любил его гораздо сильнее, чем отца, потому что Сугерий помогал ему разобраться в мире и понимал его нужды. – Во время паломничества в Компостелу умер Гильом Аквитанский, да хранит его Господь. – Сугерий перекрестился. – Перед отъездом он отправил во Францию завещание, в котором просит вашего отца позаботиться о дочерях в случае его смерти. Старшей тринадцать лет, и она достигла брачного возраста, а младшей – одиннадцать.

Король приподнялся, пытаясь хоть как-то принять вертикальное положение, опираясь на массу подушек и подпорок, поддерживающих его распластанное тело.

– Нельзя упускать эту возможность, – прохрипел он. – Аквитания и Пуату увеличат наши земли и престиж во сто крат. Мы не можем допустить, чтобы они перешли в другие руки. Жоффруа Анжуйский, к примеру, с радостью урвал бы герцогство, женив своего сына на старшей из дочерей, и это не должно произойти.

От затраченных на короткую речь усилий лицо короля побагровело, он задыхался. Взмахнув рукой, Людовик приказал аббату продолжать.

Сугерий откашлялся.

– Ваш отец желает, чтобы вы отправились с армией в Бордо, закрепились на этих землях и женились на старшей из дочерей покойного герцога. Сейчас она находится под защитой во дворце Омбриер, и архиепископ ожидает вашего прибытия.

Людовик отшатнулся, словно от удара кулаком в живот. Он знал, что однажды ему придется жениться и обзавестись наследниками, но всегда относился к этому как к неприятной обязанности, смутно маячащей в далеком будущем. Теперь же ему сообщают, что он должен жениться на девушке, которую никогда не видел и которая родом из земель, где живут сплошь искатели удовольствий, распущенные и безнравственные.

– Я позабочусь о том, чтобы девочки получили воспитание в наших традициях, – сказала его мать, занимая важное место в будущем семейном устройстве. – Они много лет были лишены материнской заботы, и им будет полезно получить должное руководство и образование.

Коннетабль короля, Рауль де Вермандуа, вышел вперед.

– Сир, я немедленно начну готовиться к выступлению.

Он был еще одним близким советником, а также двоюродным братом Людовика. Кожаная повязка скрывала пустую глазницу – глаз коннетабль потерял восемь лет назад, во время осады. На поле боя он был отважным рыцарем, а во дворцах – элегантным и очаровательным придворным, любимцем дам. Повязка на глазу лишь добавляла ему популярности среди женщин.

– Поторопись, Рауль, – прохрипел король. – Время не терпит. – Он предостерегающе поднял указательный палец. – Это должен быть роскошный и почетный кортеж; в Пуату такое ценят, и мы должны сохранить расположение жителей тех земель любой ценой. Украсьте копья знаменами, а шлемы лентами. Покажите, что на этот раз вы идете с дарами, а не с клинками.

– Сир, предоставьте это мне.

Де Вермандуа с поклоном вышел из комнаты, его роскошный плащ парусом развевался за его плечами.

Людовик снова преклонил колени, чтобы получить благословение отца, и каким-то чудом сумел выйти из зловонной комнаты прежде, чем согнулся в сильном приступе тошноты. Жениться не хотелось. Он ничего не знал о девушках – их мягкие изгибы, хихиканье и щебечущие голоса его отталкивали. Его мать не такая; она была словно стальной стержень, но никогда не давала ему любви. Любовь в его мире дарил лишь Господь, но теперь, судя по всему, Бог говорил, что он должен жениться. Возможно, то было наказание за грехи, и ему оставалось лишь принять его с радостью и воздать хвалу.

Слуги бросились убирать за наследником, а из королевских покоев вышел Сугерий и быстро оказался рядом.

– Ах, Людовик, Людовик. – Аббат, утешая, обнял юношу за плечи. – Я знаю, вы поражены, но такова воля Божья, и должно подчиниться. Господь посылает вам великолепные возможности, а девушка, немногим моложе, станет вам женой и помощницей. Воистину стоит возрадоваться!

Успокаивающие слова Сугерия возымели действие, и Людовик взял себя в руки. Если на то действительно воля Божья, то он должен подчиниться и сделать все, что в его силах.

– Я даже не знаю ее имени, – произнес он.

– Полагаю, ее зовут Алиенора, сир.

Людовик беззвучно сложил губами незнакомые слоги. Имя было похоже на заморский фрукт, которого он никогда не пробовал. К горлу снова подступила тошнота.

4 Бордо, июнь 1137 года

Алиенора чувствовала, что Жинне рвется вперед, но заставляла ее держаться рядом с конем архиепископа Жоффруа. Девушке тоже не терпелось промчаться с ветерком. Уже несколько дней она не выходила из замка, ее постоянно охраняли, будто ценный трофей. Сегодня утром архиепископ взял на себя ответственность за ее благополучие. Его рыцари, не теряя бдительности, держались чуть поодаль, оставив Алиенору наедине с наставником для секретной беседы.

За два месяца, прошедшие со дня смерти ее отца, теплую южную весну сменило жаркое лето, а на деревьях в дворцовом саду созрели темные глянцевые вишни. Ее отец лежал, вырванный из жизни, в гробнице в Компостеле, а она пребывала в неопределенности, наследница, способная менять судьбы благодаря своему рождению, но не имеющая власти за стенами дворца – ведь какое влияние могла иметь тринадцатилетняя девочка на мужчин, определявших ее будущее?

Они выехали на равнину, и Алиенора пришпорила Жинне, отпуская поводья. Конь Жоффруа тоже прибавил шагу, и от ударов копыт по иссохшей земле поднялась белым дымом пыль. В лицо Алиеноре дул теплый ветер, она вдыхала терпкий аромат дикого тимьяна, который топтали лошади. Резкий летний свет ослепил ее, и на мгновение все заботы рассеялись в эйфории от скачки, оттого, что она жива, что кровь поет в ее жилах. Вся внутренняя скованность и зажатость широко развернулась и наполнилась энергией, горячей и яркой, как солнце.

Наконец она остановилась перед обветренной римской статуей, стоявшей на обочине дороги, и наклонилась, чтобы погладить потемневшую от пота шею Жинне. Отец рассказывал ей о римлянах. Тысячу лет назад они пришли на эти земли, завоевали их и поселились в Аквитании. Говорили те воины на латыни, которая теперь осталась языком ученых, – латынь Алиенора выучила вместе с французским, на котором говорили в Пуату и на севере, столь отличным от lenga romana[5], звучавшего в Бордо.

Правая рука статуи была поднята, словно оратор обращался к слушателям, а его белый невидящий взгляд был устремлен к горизонту. Звезды золотого лишайника украшали его нагрудник и края пояса.

– Неизвестный воин, – сказал Жоффруа. – Надпись утрачена. Многие оставили свой след на этой земле, но, в свою очередь, получили по заслугам. Местные не любят, когда их запрягают и садятся на шею.

Алиенора выпрямилась в седле. Осознание того, что она герцогиня Аквитанская, зашевелилось в ней, будто пробудился спящий дракон, напрягая гладкие, витые мышцы.

– Я их не боюсь, – сказала она.

В резком солнечном свете взгляд архиепископа казался еще мрачнее.

– Тем не менее не забывай об осторожности. Все лучше, чем оказаться застигнутой врасплох. – Помедлив, он добавил: – Дочь моя, у меня есть для тебя новости, и я хочу, чтобы ты внимательно их выслушала.

Алиенора внезапно насторожилась. Могла бы и раньше догадаться, что эта прогулка затеяна не только ради удовольствия.

– Какие новости?

– Исполненный любви к тебе и заботы о землях Аквитании твой отец описал в завещании для тебя великие планы.

– Что значит – великие планы? Почему ты не говорил об этом раньше? – Страх и гнев забурлили в ее груди. – Почему отец ничего мне не сказал?

– Потому что плод должен вырасти, прежде чем созреть, – серьезно ответил Жоффруа. – Если бы твой отец вернулся из Компостелы, он сам рассказал бы тебе об этом. Неразумно было рассуждать об этом до того, как наступит подходящий момент, но сейчас время пришло. – Он наклонился с лошади и накрыл ладонью руку девушки. – Твой отец желал для тебя брака, который сделает честь тебе и Аквитании и приведет к величию. Он также хотел, чтобы его дочери были в безопасности, а на ваших землях царил мир. Уходя в паломничество, он попросил короля Франции позаботиться о вашем благополучии и договорился о браке между тобой и старшим сыном короля – Людовиком. Однажды ты станешь королевой Франции и, если будет на то воля Божья, матерью целой плеяды королей, властителей империи от Парижа до Пиренеев.

Эти слова обрушились на Алиенору, будто удар секиры, и она лишь потрясенно смотрела на своего наставника.

– Это прекрасная возможность, – проговорил Жоффруа, внимательно за ней наблюдая. – Ты исполнишь волю отца, и наградой тебе будет корона. Союз между Францией и Аквитанией сделает обе страны гораздо сильнее.

– Отец никогда не поступил бы так, не сказав мне. – Ошеломленно слушавшая его Алиенора почувствовала, что ее предали.

– Он умирал, дитя мое, – печально напомнил Жоффруа. – Он должен был обеспечить тебе лучшее будущее, и это нужно было держать в тайне – до поры до времени.

Она вздернула подбородок.

– Я не хочу становиться женой французского принца. Я хочу выйти замуж за рожденного в Аквитании.

Наставник сжал ее руку, и Алиенора почувствовала, как его кольцо больно впилось в кожу.

– Ты должна доверять мне и своему отцу. Мы поступили наилучшим образом. Если ты выйдешь замуж за одного из вассалов, это приведет к соперничеству и войне, которая разорвет Аквитанию на части. Людовик прибудет в ближайшие недели, и вы обвенчаетесь с ним в соборе. Это будет сделано со всеми возможными почестями, как того желал твой отец, и ваши общие вассалы поклянутся вам в верности. Тебе нельзя ехать в Париж до свадьбы, потому что слишком многие попытаются захватить тебя, чтобы использовать в своих целях.

Алиенора вздрогнула. От его слов она будто провалилась в глубокую темную яму. Ее губы сами собой беззвучно прошептали: «Нет».

– Дочь моя, ты меня слышишь? Ты будешь великой королевой.

– Но меня никто не спрашивал. Все решили за моей спиной. – Ее горло сжалось. – Что, если я не выйду замуж за Людовика Французского? Что, если я… хочу замуж за кого-то другого?

Жоффруа смотрел на нее с состраданием, но сурово.

– Это невозможно. Выброси такие мысли из головы. Отец выбирает, с кем его дочери сочетаться браком. Ты не доверяешь его решению? Ты не доверяешь мне? Этот союз будет благом для тебя и для Аквитании и Пуату. Людовик молод, красив и образован. У вас будет великолепный брак, и это ваш долг.

Алиенора чувствовала себя так, словно ее положили в гроб и заколотили крышку, закрыв от света и жизни. Никто не позаботился рассказать ей об этом, как будто она была не более чем ценной посылкой, которую передавали из рук в руки. Какая ей польза быть владычицей земель, которые она изучала, если все на блюдечке поднесут французам? Было обидно и больно, что ее наставник давно знал обо всем и ничего не сказал и что отец вынашивал этот план, даже когда прощался с ней навсегда. С таким же успехом она могла провести всю жизнь, поедая сладкие фрукты и слушая глупые сплетни.

Развернув Жинне, она пришпорила кобылу и ненадолго забылась в бешеной скачке, но, когда лошадь начала уставать, снова сбавила ход, понимая, что, как ни старайся, от судьбы не убежишь, тем более что обманули ее те, кому она доверяла больше всего на свете.

Жоффруа не поехал за ней, и Алиенора натянула поводья, остановившись на пыльной дороге, глядя вдаль, как безымянный римлянин на своем покрытом лишайником цоколе. Архиепископ уверял, что лучше этого брака и быть не может, но ей все виделось в другом свете. Она никогда не помышляла стать королевой Франции; править же Аквитанией было ее священным долгом, только об этом она и мечтала. Размышляя в минуты уединения о замужестве, она воображала рядом с собой Жоффруа де Ранкона, сеньора Тайбура и Жансе, и ей казалось, что Жоффруа, возможно, тоже воображал ее своей супругой, хотя никогда и не говорил об этом.

С болью в сердце Алиенора снова села в седло и вернулась к наставнику, и ей казалось, что, пока она ехала, последние капли детства будто бы рассыпались позади нее в пыль, сверкнули и исчезли.

Вернувшись во дворец, Алиенора сразу же отправилась в покои, которые они делили с Петрониллой, чтобы переодеться и привести себя в надлежащий вид к главной трапезе дня, хотя и не была голодна, а желудок словно прилип к позвоночнику. Она склонилась над медным тазом для умывания и обрызгала лицо прохладной душистой водой, чувствуя, как уходит напряжение, вызванное яростным солнечным зноем.

Петронилла сидела на кровати, отщипывая лепестки от ромашки и напевая под нос. Смерть отца поразила ее в самое сердце. Поначалу она отказывалась понять, что он не вернется, и Алиенора приняла на себя всю тяжесть ее гнева и горя, потому что именно на нее Петронилла выплескивала страдания. Сейчас младшей сестре стало немного легче, но она все еще порой плакала, чаще обычного дерзила и капризничала.

Алиенора задернула балдахин на кровати, чтобы отгородиться от придворных дам. Они и так скоро узнают – возможно, уже узнали из придворных сплетен, – но она хотела рассказать об этом Петронилле наедине. Сев рядом, Алиенора смахнула рассыпавшиеся лепестки.

– Я должна тебе кое-что сказать, – сообщила она.

Петронилла сразу же напряглась: в прошлый раз, когда Алиенора принесла ей новости, они были очень печальными.

Стараясь говорить тише, Алиенора продолжила:

– Архиепископ говорит, что я должна выйти замуж за Людовика, наследника Франции. Папа договорился об этом до того, как он… прежде чем уехал.

Петронилла посмотрела на нее пустым взглядом и отбросила стебель ромашки.

– Когда? – требовательно осведомилась она.

– Скоро. – Губы Алиеноры скривились на этом слове. – Он уже едет к нам.

Петронилла ничего не сказала и отвернулась, суетливо распутывая узлы на шнуровке платья.

Алиенора протянула руку, чтобы помочь, но Петронилла отшатнулась.

– Я справлюсь без тебя! – выкрикнула она. – Ты мне не нужна!

– Петра…

– Ты только и знаешь, что уезжать и бросать меня, как остальные. Я тебе не нужна. Никому не нужна!

Алиенора почувствовала себя так, словно Петронилла вогнала в ее тело нож.

– Это неправда! Я тебя очень люблю. Неужели ты думаешь, что это был мой выбор? – Она с отчаянием встретила яростный, испуганный взгляд сестры. – Думаешь, у меня не болит сердце и мне не страшно? Единственное, что у нас есть, – это мы. Я всегда буду заботиться о тебе.

Петронилла заколебалась и, повинуясь смене настроения, бросилась в объятия Алиеноры, крепко обнимая ее и заливаясь слезами.

– Я не хочу, чтобы ты уезжала!

– Я не уеду. – Алиенора гладила Петрониллу по голове, по ее щекам струились слезы.

– Поклянись!

Алиенора перекрестилась.

– Клянусь своей душой. Никто нас не разлучит. Я не позволю. Иди сюда.

Шмыгая носом, с мокрыми от слез щеками, она помогла Петронилле распутать узел.

– Какой… какой из себя Людовик Французский?

Алиенора пожала плечами и вытерла глаза.

– Не знаю. Его готовили для служения Господу, пока не умер его старший брат, так что, по крайней мере, чему-то учили. – Она помнила, что его отца прозвали Людовиком Толстым, и в ее воображении возник тошнотворный образ бледного тучного юноши. Она задумчиво вздохнула. – Так пожелал папа, и у него, вероятно, были на то свои причины. Мы должны исполнить свой долг и подчиниться его воле. Выбора у нас нет.

5 Бордо, июль 1137 года

В отупляющей июльской жаре приготовления к прибытию французского жениха и его армии продолжались полным ходом. В Бордо пришло известие, что Людовик достиг Лиможа как раз вовремя, чтобы отпраздновать 30 июня День святого Марциала. Он принял присягу графа Тулузского и тех баронов Лимузена, которые пришли поклясться ему в верности, когда весть о предстоящей свадьбе распространилась по землям Алиеноры. Теперь, в сопровождении вассалов Алиеноры, французская кавалькада преодолевала последний отрезок пути.

От подвалов до верхушек башен Бордо готовился к встрече Людовика. Таверны были чисто выметены и украшены флагами и гирляндами. Из окрестностей в город катились повозки с припасами, гнали коров и овец для заклания. Швеи трудились над тончайшей бледно-золотистой тканью, шили свадебное платье, достойное новой герцогини Аквитании и будущей королевы Франции. Шлейф украсили сотнями жемчужин, а на рукава, расширенные от запястья и спускавшиеся до лодыжек, пришили прелестные золотые крючки, чтобы пристегнуть их к поясу, если будут мешать.

На заре жаркого июльского утра Алиенора вошла в церковь, чтобы исповедаться и причаститься. Когда она вернулась, придворные дамы облачили ее в платье из дамаста цвета слоновой кости и туго затянули золотую шнуровку, чтобы подчеркнуть тонкую талию. Украшенный драгоценными камнями убор покрывал ее голову, но блестящие волосы оставались открытыми. В густые пряди были вплетены серебристые ленты. Ее ногти подкрасили розовой мареной и отполировали до блеска. Алиеноре казалось, что ее всю отполировали до блеска, как позолоченные серебряные кубки, подготовленные для брачного пира.

Сквозь открытые ставни сияло по-летнему голубое небо. Над красной черепичной крышей хозяйственных построек возле дворца кружили голуби, а река сверкала в утреннем зное, будто сундук с сокровищами. Алиенора смотрела на французские палатки на дальнем берегу, возвышавшиеся, будто грозди экзотических грибов. Людовик и его армия прибыли вчера незадолго до заката и разбили лагерь, пока солнце опускалось над прозрачными водами Гаронны. Бледные полотнища пехоты стояли по внешнему кругу, в то время как центр пылал яркими шелками и золотыми фиалами высшей знати и церковных иерархов. Алиенора остановила взгляд на самом большом из всех шатров: лазурно-сине-золотом, с алой орифламмой – штандартом французских королей, развевающимся на горячем ветру у открытых дверей. Она видела, как в шатер входили и выходили из него мужчины, но не знала, был ли среди них ее будущий муж.

По реке сновали небольшие лодки и баржи, доставляя прибывшим на дальний берег еду и питье. Кавалькада из судов дружно гребла в сторону французского лагеря, весла оставляли на воде белые черточки. Шедшую первой баржу украшали флаги, над палубой был натянут холщовый полог, чтобы укрыть ее обитателей от солнца, а на носу виднелась фигура архиепископа Жоффруа. Он пересекал реку, чтобы встретить французов и доставить Людовика с придворными в город на первую официальную встречу жениха и невесты.

«Людовик не будет толстым, – мысленно уверяла себя Алиенора, стараясь приободриться. – Все это устроено ради общего блага». Но внутри у нее разрасталась тянущая пустота, потому что она не чувствовала никакого блага, а лишь все дальше уплывала от знакомых берегов.

Петронилла, пританцовывая на цыпочках, подбежала к сестре, потеснив ее у окна. Такой оживленной Алиенора не видела ее с тех пор, как умер отец. Сначала сестра расстроилась, услышав новости о свадьбе, но вскоре ее охватило радостное волнение, вызванное приготовлениями к празднику. Петронилла обожала изысканные наряды, веселье и развлечения и с удовольствием предвкушала предстоящие торжества.

Архиепископ и дядя Алиеноры высадились на противоположном берегу реки, и слуга поспешил к большому сине-золотому шатру. Вскоре оттуда вышли пышно разодетые придворные.

– Как ты думаешь, кто из них Людовик? Кто? – Петронилла едва не вывернула шею.

Алиенора покачала головой:

– Не знаю.

– Вон тот – в синем! – Петронилла, указывая, вытянула руку.

Алиенора видела иерархов церкви в сверкающем облачении и дворян – некоторые из них были в синем, но находились слишком далеко, чтобы рассмотреть лица.

Гости скрылись под пологом на палубе, баржа отчалила от берега. В отличие от сестры Алиенора смотрела на скользящие по воде корабли, будто наблюдала вторжение, а не радостное приближение жениха и его свиты.

К тому времени когда баржа пришвартовалась под высокими стенами дворца Омбриер, Людовика уже чуть ли не тошнило от страха. Посланники твердили ему, как прекрасна, грациозна и скромна его будущая невеста, но что мешало им солгать? Он держал себя в руках и надеялся, что его страх останется незамеченным. Отец дал ему важное поручение, и он обязан выполнить его как мужчина.

Из-за сильной жары было трудно дышать. Людовику казалось, что он ощущает на губах вкус нагретой солнцем парусины полога, чувствует, как она липнет к горлу. Архиепископ Жоффруа Бордоский словно таял на глазах, из-под украшенной драгоценной вышивкой митры капли пота катились по его красному лицу. Людовика он приветствовал с серьезностью и почтением, а аббата Сугерия, который был его старым другом и союзником, с улыбкой.

Сенешаль Людовика, Рауль де Вермандуа, вытирал затылок шелковым клетчатым платком.

– Не припомню такого жаркого лета, – сказал он, тщательно вытирая кожаную повязку на левом глазу.

– Во дворце вас ждет приятная прохлада, господа, – сказал архиепископ. – Омбриер был построен давным-давно как убежище от летнего зноя.

Людовик взглянул на уходящие ввысь стены. Дворец Тени, или дворец Теней. В название можно вложить не один смысл.

– Будем рады прохладе, архиепископ, – ответил он. – По дороге сюда мы порой скакали после наступления сумерек и при свете луны, чтобы спастись от жары.

– О да, – признал Жоффруа, – и мы рады вашей поспешности в этом деле.

Людовик склонил голову.

– Мой отец понимал, что это необходимо.

– Герцогиня с нетерпением ждет встречи с вами.

– Я с нетерпением жду возможности ее приветствовать, – машинально ответил Людовик.

Рауль де Вермандуа бросил в воду серебряные монеты, и гости наблюдали, как юноши ныряют за ними, сверкая коричневыми телами.

– Твой отец сказал, что нам следует выказать этим людям вежливость и щедрость, – ответил он с усмешкой, заметив вопросительно поднятые брови Людовика.

Людовик не был уверен, что его отец имел в виду щедрость с представителями низших сословий, однако Рауль любил забавные и спонтанные жесты, к тому же раздача мелких монет городским мальчишкам не повредит, даже если это легкомысленно и менее достойно, чем подаяние у дверей церкви.

Когда гости сошли на берег, их встретили представители духовенства и знати, сопроводив неспешной процессией под тенистым паланкином к собору Сент-Андре, где на следующий день Людовику предстояло обвенчаться со своей невестой.

Он вошел под украшенную арку портика и остановился в священном присутствии Господа. В стенах собора, благословенном убежище от палящего летнего солнца, царила прохлада. Ощутив ароматы ладана и свечного воска, Людовик вздохнул с облегчением. Здесь ему все было знакомо. Он прошел по нефу с украшенными колоннами и, дойдя до ступеней алтаря, осенил себя крестным знамением и простерся ниц.

«Господь Всевышний, я – Твой слуга. Дай мне силы исполнить волю Твою и не потерпеть неудачу. Даруй мне свою благодать и проведи меня путем праведности».

Именно здесь состоится их с Алиенорой бракосочетание. Ему все еще было трудно произнести ее имя, а тем более представить ее лицо. Говорили, что она красива, но то, что одному кажется прекрасным, другому покажется отвратительным. Ему хотелось оказаться дома, в Париже, в безопасности за крепкими стенами Нотр-Дама или Сен-Дени.

При звуках фанфар он перевел взгляд на неф. Колонны образовали тоннель из золотых арок, который оканчивался открытым дверным проемом. Сквозь свет к нему шла девушка в сопровождении придворных, и на мгновение он будто ослеп, ему показалось, что все они окутаны неземным сиянием. Девушка была высокой и стройной; ее темно-золотистые волосы ниспадали до пояса, а макушку целомудренно прикрывал украшенный драгоценными камнями чепец девственницы. Лицо ее было овальным и бледным, не слишком женственным, но черты его говорили о силе и нежности, отчего Людовику вдруг подумалось об ангелах.

Она опустилась на колени, чтобы поцеловать кольцо архиепископа, а когда он поднял ее, положила руку ему на локоть и прошла по нефу к Людовику.

– Сир, – произнесла она, снова преклонив колени, и только потом подняла на него глаза. Они были изменчивого цвета океана, в них светились искренность и ум. Людовику показалось, будто его сердце положили на наковальню и расплющили одним ударом.

– Юная госпожа, – сказал он. – Я счастлив познакомиться с вами и предложить вам честь сочетаться браком, соединяя наши великие земли.

Слова вырвались сами собой, потому что он репетировал их в душном шатре с Сугерием почти весь предыдущий вечер, потея от жары и под вой комаров. Произнося их сейчас, Людовик немного пришел в себя, хотя его сердце все еще билось, как у скачущего во весь опор оленя.

– Для меня большая честь познакомиться с вами, сир, – ответила она, опустив ресницы, а потом добавила с легкой заминкой в голосе: – И принять ваше предложение, как того желал мой отец.

Людовик понял, что она, должно быть, тоже готовилась и заучивала слова и, как и он, волнуется. Он почувствовал облегчение, а потом и превосходство. Ему захотелось взять девушку под свою защиту. Она была совершенней, чем он смел надеяться. Бог ответил на его сомнения и показал, что этому суждено было случиться. Женитьба – естественное проявление мужественности и королевской власти, потому что правителю нужна супруга. Он помог девушке подняться и коснулся ее щеки легким поцелуем, а затем отступил на шаг, чувствуя, как теснит в груди.

Она скромно представила стоящую рядом девочку, назвав ее своей сестрой Петрониллой. Это была еще совсем девочка, ниже ростом, с каштановыми волосами, заостренным подбородком и чувственными розовыми губами. Она присела перед Людовиком в реверансе и, бросив на него острый взгляд светло-карих глаз, опустила их. Вскользь подумав о том, что малышка станет прекрасной наградой для кого-нибудь из придворных, Людовик выбросил ее из головы, чтобы заняться важными делами. Повернувшись вместе с Алиенорой к алтарю, он произнес брачную клятву и дрожащими руками надел невесте золотое кольцо на средний палец ее правой руки. В это мгновение он потрясенно осознал, что Господь в немыслимой своей щедрости бесконечно одарил его.

Во дворце Омбриер был приготовлен праздничный пир. Столы, застеленные белыми скатертями, расставили в саду, чтобы гости могли сидеть на свежем воздухе, в тени, и слушать за трапезой музыкантов.

Алиенора улыбалась и отвечала, когда к ней обращались, но явно была озабочена, и разговор давался ей с трудом. С приездом Людовика и осознанием того, что ее жизнь никогда не будет прежней, на ее плечи лег тяжелый груз. Приходилось знакомиться с новыми людьми, оценивать их, и все они так отличались речью и обхождением от ее придворных. Они говорили на диалекте Северной Франции, который она понимала, поскольку на этом же языке говорили в Пуату, однако парижский говор был грубее на слух. Их одежда была из более плотной и мрачной ткани, и казалось, что гостям не хватает живости, присущей аквитанцам. Хотя они ведь долго путешествовали в летнюю жару, возможно, к ним следует отнестись с пониманием.

Ее опасения, что Людовик будет толстым и грубым, оказались необоснованными. Наследник французской короны оказался высоким и узким в бедрах, как породистая гончая. У него были великолепные серебристо-светлые волосы до плеч и широко расставленные голубые глаза. Губы тонкие, но изящно очерченные. Возможно, держался он скованно и принужденно – но день выдался напряженный. Людовик редко улыбался – в отличие от своего сенешаля, Рауля де Вермандуа, который, казалось, никогда не хмурился. Де Вермандуа развлекал Петрониллу фокусами, пряча маленький стеклянный шарик под одним из трех кубков и предлагая отгадать, где он находится. Девочка хихикала над шуткой, ее глаза сияли. Остальные гости-французы держались более настороженно и сдержанно, как будто у них к спинам под камзолами привязали по доске. Тибо, граф Блуа и Шампани, бросал раздраженные взгляды на де Вермандуа, на его скулах ходили желваки. Алиенора с удивлением отметила напряжение между придворными. Она так многого не знала, столько всего ей предстояло принять и усвоить.

По крайней мере, Людовик, хоть и немного замкнутый, не казался чудовищем, и она, вероятно, сможет с ним поладить. Обвести вокруг пальца старших мужчин, особенно аббата Сугерия и дядей Людовика, Амадея Морьенского и Вильгельма Монферратского, будет сложнее, однако она привыкла добиваться своего, имея дело с отцом, и, конечно же, у нее будут возможности остаться с Людовиком наедине, когда никто не будет им мешать. Они были почти ровесниками, а значит, найдется и что-то общее.

Когда все наелись и напились, Людовик торжественно вручил Алиеноре привезенные из Франции свадебные подарки. Среди них были книги с обложками из слоновой кости, реликварии[6], шкатулки, украшенные драгоценными камнями, серебряные потиры[7], стеклянные кубки из мастерских Тира, ковры, полотна тончайшей ткани. Ящики, сундуки и мешки подарков. У Алиеноры разбежались глаза от такой щедрости. Людовик подарил ей нательный крест, усыпанный рубинами, алыми, будто капли крови.

– Он принадлежал моей бабушке, – сообщил наследник, застегнув цепочку на шее, а затем отступил назад, учащенно дыша.

– Это великолепно, – ответила Алиенора, не покривив душой, хотя произведение искусства и не особенно ей понравилось.

Прежде выражение лица Людовика было озабоченным, но теперь он гордо выпрямился и взглянул Алиеноре в глаза.

– Вы подарили мне корону Аквитании, – сказал он. – Было бы крайне опрометчиво не одарить свою невесту взамен всеми богатствами Франции.

Алиенора вздрогнула от негодования. Хотя она и принесла вассальную клятву Франции, Аквитания принадлежала и всегда будет принадлежать только ей, несмотря на то что после свадьбы Людовик получит герцогскую корону. По крайней мере, в брачном контракте было сказано, что ее земли не будут присоединены к Франции, а останутся независимым герцогством.

– У меня тоже для вас кое-что есть. – Повинуясь взмаху ее руки, камергер вышел вперед с резной шкатулкой из слоновой кости. Алиенора осторожно взяла вазу с мягкой подкладки. Горный хрусталь с искусно вырезанным рисунком холодил пальцы, когда она повернулась и церемонно преподнесла вазу Людовику.

– Мой дед привез это после священной войны в Испании, – сказала она. – Старинная работа.

На фоне роскошных подарков, которые преподнес Людовик, ваза выглядела просто и строго, однако это только усиливало эффект. Взяв вазу в руки, Людовик поцеловал Алиенору в лоб.

– Она похожа на тебя, – сказал он, – чистая, прекрасная и единственная.

Он осторожно поставил вазу на стол, и белую скатерть словно усыпало разноцветными драгоценными камнями. На лице Людовика отразился восторг изумления. Алиенора улыбнулась, заметив его взгляд, и подумала, что, пусть он и преподнес ей роскошные и тяжелые дары, ее подарок – лучи пойманного света – превзошел их все.

– Вы позволите? – Не дожидаясь согласия, аббат Сугерий взял вазу в руки, буквально пожирая ее жадным взглядом. – Изысканное творение, – выдохнул он. – Никогда не видел такой тонкой работы. – Он восторженно провел пальцами по резьбе. – Взгляните, какая прозрачность, и все же в ней отражаются все цвета соборного витража. Воистину, божественное искусство!

Алиенора подавила желание выхватить у него вазу. Сугерий был близким другом архиепископа Жоффруа, и ей следовало бы прийти в восторг от его восхищения.

– Аббата Сугерия такие произведения приводят в истинный восторг, – с улыбкой произнес Людовик. – У него в Сен-Дени замечательная коллекция, вы ее увидите, когда мы вернемся в Париж.

Сугерий осторожно вернул вазу на подставку.

– Я собираю коллекцию не для себя, – с некоторым упреком сказал он, – а для прославления Господа через красоту.

– Верно, святой отец. – Людовик покраснел, будто мальчишка, которого отругали.

Бросив на него острый взгляд, Алиенора опустила глаза. Она заметила, как часто Людовик поглядывал на Сугерия, ища одобрения и поддержки. Этот человек мог стать другом или врагом, и Людовик был полностью в его власти. Впредь ей придется действовать очень осторожно.

Ближе к вечеру, когда солнце охладилось над рекой, а дворец Омбриер накрылся мантией сонных, темных теней, Людовик приготовился возвращаться в свой лагерь на другом берегу реки. С каждым часом он казался все менее напряженным и, прощаясь с Алиенорой, искренне улыбался: погладив большим пальцем подаренное ей кольцо, он поцеловал ее в щеку. Его губы были шелковистыми и теплыми, а недавно отросшая бородка мягко коснулась ее кожи.

– Завтра я снова навещу тебя, – сказал он.

Что-то внутри Алиеноры разжалось и открылось. Мысль о том, чтобы выйти за него замуж, стала более осязаемой – реальностью, а не мутной дымкой мечты. Людовик казался вполне достойным женихом; он был добр и красив. Все могло оказаться гораздо хуже.

Отправляясь в свой лагерь по окрашенной золотым закатом реке, Людовик поднял руку в знак прощания, и Алиенора ответила тем же с мимолетной улыбкой на губах.

– Ну, дочь моя, – сказал, приближаясь к ней, архиепископ Жоффруа, – развеялись ли твои опасения?

– Да, святой отец, – ответила она, зная, что именно это он и хотел услышать.

– Людовик – прекрасный, набожный юноша. Он произвел на меня благоприятное впечатление. Аббат Сугерий хорошо его воспитал.

Алиенора снова кивнула. Она пока не решила, союзник ли Сугерий или враг, независимо от того, что он был другом Жоффруа.

– Я рад, что ты подарила ему вазу.

– Ничто другое не могло сравниться с его дарами, – сказала она и подумала, не ради ли этого наставник достал вазу из глубин сокровищницы. Она поджала губы. – Я рада, что аббат Бернард Клервоский не приехал с гостями.

Жоффруа приподнял брови.

Алиенора поморщилась. Грозный аббат Бернард дважды посещал ее отца, и оба раза для того, чтобы попенять ему за поддержку оппозиции во время папского раскола. Когда он приезжал в первый раз, она была совсем маленькой и лишь смутно помнила, как он погладил ее по голове. Он был худым, как копье, и от него пахло плесенью, как от старых гобеленов на стенах. Во второй раз, когда ей было двенадцать лет, Бернард и ее отец сильно поссорились в церкви де-ла-Кульдр. Болезнь тогда только подступила к Гильому, и аббат Бернард с пылающим взором и убедительными грозными речами об адском пламени, указывая острым костлявым пальцем, поставил ее отца на колени перед алтарем и заявил, что это Божье наказание грешнику. Алиенора опасалась, что аббат Бернард может оказаться среди французских иерархов церкви, и испытала огромное облегчение, когда это оказалось не так.

– Он унизил моего отца, – сказала она.

– Бернард Клервоский – очень набожный человек, – мягко напомнил Жоффруа. – Прежде всего он ищет чистый путь к Господу, и если иногда бывает критичен или ревностен, то лишь ради общего блага, и судить должно Господу, а не нам. Если ты встретишь его в Париже, я верю, что ты поведешь себя разумно и достойно, как и подобает в твоем положении.

– Да, святой отец, – бесстрастно ответила Алиенора, хоть и чувствовала, как ее охватывают мятежные чувства.

Жоффруа коснулся ее лба легким поцелуем.

– Я горжусь тобой, как гордился бы твой отец, будь он здесь.

Алиенора сглотнула, решительно отгоняя слезы. Будь ее отец с ними, ей не пришлось бы вступать в этот брак. Ее бы лелеяли и оберегали, и все было бы хорошо. Однако если слишком настойчиво об этом задуматься, то она наверняка в конце концов обвинит его в том, что умер и завещал ей такую судьбу.

Пока Алиенора была у реки, свадебные подарки от Людовика перенесли в ее покои и разложили на столе, чтобы она могла осмотреть их на досуге. Многое из подаренного не останется надолго в ее руках; ожидалось, что она передаст их церкви или одарит достойные и влиятельные семьи. В реликварии хранился кусочек кости из ноги святого Иакова. Корпус был посеребрен, украшен жемчугом и драгоценными камнями, а маленькая дверца из горного хрусталя на шарнирах откидывалась, открывая золотую шкатулку, в которой находился драгоценный фрагмент. Были среди даров и два украшенных эмалевым узором подсвечника, две серебряные курильницы и шкатулка, наполненная кусочками ароматного ладана.

В личное пользование Алиеноре преподнесли украшенный драгоценными камнями венец, а также броши, кольца и подвески. Петронилле подарили венок из великолепных золотых роз с жемчугом и сапфирами. Она носила его весь день не снимая, приколов к роскошным каштановым локонам, и играла с шариками из цветного стекла, которые подарил ей Рауль де Вермандуа.

Алиенора огляделась: нужно было осмотреть еще несколько ящиков, и она почувствовала себя как на банкете с избытком блюд. Здесь было слишком много богатства, слишком много золота, буквально душившего ее. Она торопливо сменила свое изысканное платье на простое, из прохладного льна, а изящные туфли с вышивкой – на сапоги для верховой езды.

– Я иду в конюшню к Жинне, – сообщила она.

– Я с тобой. – Петронилла убрала стеклянные шары в сундук. Когда Алиенора предложила ей снять золотой венчик, сестра покачала головой и надулась. – Не сниму, – упрямо буркнула она. – Я его не потеряю.

Алиенора бросила на нее раздраженный взгляд, но промолчала. Спорить с Петрониллой из-за такого пустяка было слишком хлопотно, а бед и без того хватало.

В конюшне Жинне приветствовала Алиенору тихим ржанием и с нетерпением потянулась к корочке хлеба, которую принесла хозяйка. Алиенора погладила ее, с наслаждением вдыхая сладкий запах соломы и лошадей.

– С тобой все будет хорошо, – прошептала она. – Я возьму тебя в Париж, здесь не брошу, обещаю.

Прислонившись к двери конюшни, Петронилла пристально смотрела на старшую сестру, словно сказанные слова предназначались ей. Алиенора закрыла глаза и прижалась лбом к гладкой, теплой шее кобылы. В мире, где столь многое так быстро изменилось, она черпала утешение рядом с давно знакомым, искренне привязанным к ней существом. Она предпочла бы переночевать в конюшне, чем вернуться в свои покои, к сверкающей груде свадебных подарков.

Когда наступили сумерки, Петронилла дернула Алиенору за рукав.

– Я хочу погулять по саду, – сказала она. – Посмотреть на светлячков.

Алиенора позволила Петронилле увести себя во двор, где недавно они пировали с гостями. Стало гораздо прохладнее, хотя от каменных стен по-прежнему исходило мягкое тепло. Слуги составили столы к стене и унесли белые скатерти и изящную посуду. Рыбы в садовом пруду лениво плескались, выпрыгивая за мошками в последних отблесках солнечных лучей. В воздухе витал аромат старинных, нагретых солнцем камней. На сердце Алиеноры легла тяжесть. Она недавно потеряла отца, была вынуждена вступить в брак против воли, и теперь ей предстояло покинуть родной дом и отправиться в Париж в компании незнакомцев, один из которых был ее женихом.

Она вспомнила, как в этом саду в детстве носилась вокруг колонн: играла в пятнашки с Петрониллой. Цвета, образы и отголоски смеха прозрачной лентой вплетались в реальность настоящего и исчезали.

Петронилла неожиданно крепко ее обняла.

– Как ты думаешь, все будет хорошо? – спросила она, уткнувшись головой в плечо Алиеноре. – Ты так сказала Жинне, но разве это правда? Мне страшно.