Erhalten Sie Zugang zu diesem und mehr als 300000 Büchern ab EUR 5,99 monatlich.
- Herausgeber: Редакция Елены Шубиной
- Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
- Serie: Другая реальность
- Sprache: Russisch
- Veröffentlichungsjahr: 2023
Здесь бульвары и улицы потеряли свои названия, а люди — возможность доверять друг другу. Здесь живут постоянный страх и полчища жуков. Мартын прячется в воспоминаниях, прочитанных книгах, старых песнях и стихах. Но жизнь, которая, казалось бы, исчезла, дает о себе знать — странной запиской, подброшенной в почтовый ящик, пачкой старых писем, не дошедших до адресатов, таинственными «изумрудными людьми», прорывающимися в эфир пропагандистского радио, встречей с необыкновенной девушкой… И оказывается, что даже у этого измученного мира есть шанс спастись. Роман Филиппа Дзядко «Радио Мартын» похож на калейдоскоп, где персонажи, цитаты, детали соединяются друг с другом, чтобы создать новую картину — то ли авантюрный роман, то ли триллер-антиутопию, то ли историю любви. «Это блестящая работа, замечательная книга. Всем будет полезно с ней познакомиться». Отар Иоселиани «Я спросил Бобэоби и Ана, почему они пытаются прорваться в эфир. — Люди должны все это узнать, опознать УУУУ — уровень урона, утрат и ужаса. Понять, что у них нет дела более важного, чем сказать: "Я не хочу выживать, а хочу жить" и "Я больше единицы". Они вернут себе жалость и доблесть. Они утратят страх. Мы хотим пробиться к самому важному в себе и в них. — Вы думаете, что это вообще случится? — Мы не знаем. — А когда это случится? — В любое мгновение. Прямо сейчас, например».
Sie lesen das E-Book in den Legimi-Apps auf:
Seitenzahl: 512
Das E-Book (TTS) können Sie hören im Abo „Legimi Premium” in Legimi-Apps auf:
Ähnliche
Филипп Викторович Дзядко Радио Мартын
© Дзядко Ф.В.
© Остроменцкий Ю., Яржамбек Д., художественное оформление
© ООО «Издательство АСТ»
Посвящается Шоте и Гоше
Роман закончен в августе 2021 года.
В марте 2022 года он был выложен в первой редакции в открытый доступ.
Весна
«Весна ясная прекрасная с яркими цветами
с белыми облаками»
3.67
– Держи пилу.
– Что?
– Пилу, говорю, свою держи!
– Что?
– Ничего, врубаю!
– Я думал, это сказки! Это всё на самом деле?
– Держи пилу, скорее! И наушники надень, иначе вконец оглохнешь. Иммигрант сонгс тебе в уши, погнали!
Жуткий звук. Даже сквозь жуткую песню, которую мне поставил Баобаб.
Снаружи и так, что летит куда-то в желудок: ГРРЗЖСК. В ушах: АААААААА. Снаружи и где-то внутри: ГРРЗЖСК. В ушах: АААААААА. Снаружи и где-то внутри: ГРРЗЖСК. В ушах: АААААААА. И так бесконечное количество лет.
Вижу: Баобаб в красном комбинезоне с надписью «Ziggy Stardust» с адской гримасой пилит левый край крашенного в триколор шлагбаума. Его крик я не слышу, свой пока сдерживаю, хотя уже нет. Снаружи и внутри: ГРРЗЖСК. В ушах: АААААААА. Из моего рта: ААААААААААААА.
Вижу: из окон высовываются люди. Вижу: моя пила впивается в металл, еще немного – и все обвалится. Чувствую: мерзкий запах. ГРРЗЖСК, АААААААА, ГРРЗЖСК, АААААААА. Все продолжается секунд пять, миллион лет. Грохот: обе части шлагбаума падают на землю.
Нет, все началось не здесь.
3.1
Бояться не нужно ничего. Город оккупировали жуки. Они появились внезапно, сразу после серного зловония. Но появились уверенно – так уверенно, что казалось: всегда они жили здесь, еще с зырянами. Размером с ноготь твоего безымянного пальца, с вытянутым панцирем в оранжевую дробь и с черными крыльями: эта архитектура делала их крестиком на двери Али-Бабы или крестовым шрамом на правой ладони моего отца.
Строительные леса и верхушки деревьев, лежащие в лужах, листья едва зазеленевших кустов, детские площадки, подъезды, клетки лестниц, квартиры на первых-вторых-третьих этажах, вернувшиеся троллейбусы, скамейки бывших бульваров – все было оккупировано ими, по щиколотку. Жуки, перебирая лапами и шурша крыльями, захватили город и перемещались по нему то хаотичной ордой, то стройным крестовым походом. Возвращаясь домой, вытряхнешь их из складок пальто, снимешь с головы, но новые крестоносцы сядут на твои плечи.
Я открываю глаза. Апрельский луч летит по комнате. Я перескакиваю через него, но на мгновение застреваю в узкой полосе – в ней остается моя тень. Без нее я выхожу на кухню.
Отряхнуться: так теперь начинался день. А я к тому же весь был не только в черных жучках, но и в белой шерсти. Белый линяющий заяц остался в комнате. Я отнес ему воды, студеной. Вернулся на грохочущую кухню. Радиоточка работала в полную силу. По радио сказали: «Бояться не нужно. Ничего не изменится. Была чрезвычайно хороша для зимовки насекомых зима: не были сильны морозы, было много снега, все, что могло перезимовать, перезимовало. Ничего экстраординарного не идет».
День, когда все в моей жизни начало меняться.
3.2
Я залил в уши порцию капель, вставил в левое ухо аппаратик, соединил с иглой. Проглотил кусок пирога с травянистой начинкой, запив его супом из чашки с отбитыми краешками. Вышел на лестницу. В прорезях шлема почтового ящика что-то белело, уходя в голубой цвет. Я тогда подумал: почтовый голубь. Просунул свои длинные пальцы, пальцы пианиста, не знающего ни одной гаммы, в щель ящика, поцарапался чуть, но вытащил листок бумаги размером с твою ладонь. На листке зелеными чернилами было выведено:
«Не медлите, молю! “Цветущий жасмин”. Слушайте. Прямо сейчас, пора! Без промедления.
P. S. Откройте коробку, подключите к ней наушники».
Я покрутил листок. Больше на нем не было ничего – только зеленая каллиграфия. К листку скотчем крепилась маленькая коробочка, завернутая в крафт. Конечно, конечно, я был удивлен. Не получаю я писем. Тем более таких. Я тогда подумал: это ошибка. Но тон письма, его вес, цвет, внутренний звук заставили меня развернуть сверток.
Я увидел очень-очень маленький, плоский музыкальный проигрыватель. Как раз такой, чтобы его можно было засунуть в почтовый ящик. Я повертел коробочку – это был самодельный музыкальный модуль, видимо, запрограммированный на одну композицию. Сбоку был разъем для наушников. Я вытащил из уха аппаратик, вставил наушники, подвел иглу к пластинке и нажал на кнопку. «Цветущий жасмин». Вибрафон, скрипка, струнные.
Стараясь попасть в темп, в ритм, а потому двигаясь крадущимся, никем никогда невиданным зверем из Красной книги, я спустился по лестнице. И вышел в город, шахматный конь – на шахматную доску: человек с нетипичной фигурой – на улицу, сумрачную от черных жуков, светлую от тополиного пуха. Сегодня вторник.
На место разрушенного воронцовского особняка вчера поставили огромный экран. Здесь показывают то же, что на экранах в соседних переулках. Я вижу кадры – молодые люди в военной форме копают землю (бегущая строка: «Девушки и юноши от шестнадцати до двадцати трех лет успешно изолируются в монастырских и армейских частях и увлеченно проходят уроки патриотического воспитания в рамках волонтерской программы по раскапыванию родной земли»), священник летит на вертолете с открытой дверцей, окропляя водой горящий лес («Патриархия принимает посильное участие в национальном тушении горящего ветхого массива»), мужчина в пиджаке поверх рубашки, вышитой славянским орнаментом, передает каравай хлеба китайской делегации («Удачная сделка по успешной передаче выработанных уральских земель восточным партнерам завершена эффективно»).
Экран укреплен на металлических штырях, воткнутых в землю бывшей усадьбы. Молниеносно исчез любой намек на то, что здесь стоял квартал пушкинского времени. Его будто проглотили жуки или поглотили чары. Такие стремительные прощания и прогалины – по всему городу. И смутные воспоминания. Только приглядевшись, увидишь под ногами, в черной, смешанной с жуками грязи, осколок изразца, кусок деревяшки, кривой обрывок – то ли старой книги, то ли истлевших обоев.
Но сегодня была странность. Эти осколки и обрывки тщательно собирал необычный, физически веселый человек. Необычного в нем было много, он весь состоял из странностей. Крашенные фиолетовым волосы, необъяснимо высок и широк. Темные очки и – несмотря на теплую погоду – тулуп и бордовый шерстяной шарф. На тулупе – значок зеленого цвета. Человек был еще зимним.
Вот представь, он поднимает с земли металлический предмет, отряхивает его от песка, жуков и пуха, гладит рукой, одетой в белую атласную перчатку, осматривает – печная вьюшка. Он нежно, будто это не грязный металл, а муранское стекло, оборачивает вьюшку в тряпочку и кладет в корзинку – из тех, с которыми моя бабушка ходила за грибами. И снова наклоняется, перебирает руками пыль и гуашевую грязь. Я поставил «жасмин» в ушах на бесконечный повтор.
Внезапно человек выпрямился и вскрикнул: «Внимание!» Вскочив на остаток старой ограды, едва не приколов себя к штырю от экрана с новостями, он поднял руку. И, словно он продолжает прервавшийся разговор, обратился к случайным прохожим, а значит, и ко мне: «Внимание! Да, вы все забыли! Например. Я недавно думал об экзопланетах. О тех, кто вне Солнечной системы. О двойнике Земли. А что, если этот двойник захочет дать нам сигнал? Захочет с нами познакомиться. Знаете, ветка к ветке клонится? Дать сигнал: “Я ваш двойник. Бегите, ребята”. Какой-нибудь оранжевый карлик или синий великан. Вы же не думаете, что Земля – подходящая для жизни планета? Так вот, если кто-то подает сигнал, его где искать? Надо его, ребята, искать по зодиакальным созвездиям. Сиди себе с антенной на Альдебаране или на Нунки и лови волну. Но что я сказать хочу: нам еще не скоро этот сигнал о спасении поймать. Нам еще долго в чугунных сапогах ходить в сломанную церковь напротив – грехи отмаливать».
Он говорил очень быстро. Быстро-быстро. Он выстреливал словами как пулями, будто его речь кто-то ускорил на два темпа.
«Нам надо решить, что с этим делать. Вы спросите: с чем? Как с чем? Вся эта музыка, открытия, три мушкетера, Гауф, всё, что нам оставили: оно нам зачем? – он потряс своим лукошком. – Мы, разделенные заборами, мы наследники или туристы? Что ты – вот ты лично, – он зачем-то показал своим огромным пальцем прямо на меня, – будешь делать? И ты, и ты. Мы должны стать воинами. Совершать героические поступки. Это не смешно! Вы что, забыли, кем хотели быть в детстве? Вы все забыли! Все забыли! Чувствуете, тепло, а вы все поеживаетесь и хотите все время спать? Вы замерзли! Кстати, приглушите к чертовой матери радиоточки с новостями в своих квартирах. Они обволакивают вас! И не слушайте кретинскую музыку из динамиков – это прививка подчинения. Это распад ваших атомов! Эти новости и эта музыка делают вас рабами. Я называю ее лифтовая. Они уже вас подчинили, а скоро уничтожат. Вы станете глухими – внутри, я имею в виду. Вас будет легко съесть. Всех по одному, разделенных заборами. А представьте, если этот эфир на десять минут занять настоящей музыкой, новостями? А? Что такое настоящие? Те, что о вашей жизни, те, что и правда происходят. Труф! Правда! А? Хоть на десять минут, хоть на три! А если на час? Что тогда начнется? Знаете, что создает человека? Небо, собаки, случайная музыка. О, вот и лифтеры – мне пора, пардон».
Он ловко спрыгнул с остатков ограды. Я обернулся на свистки – на пустырь влетели люди в черной форме и шляпах синего мха. «Несанкционированный сход! Держим дистанцию! Граждане, не мешайте проходу граждан, или будет применен газ! Держим дистанцию!»
Все разбежались. Площадка перед бывшей усадьбой смертельно опустела. Гигант в тулупе исчез – провалился сквозь землю. Хотя я знаю, что так бывает только в сказках.
Я пошел дальше. Я торопился, из-за остановки мое время, так всегда аккуратно рассчитанное, пошло вкривь, вкось, в жалость, сжалось, скукожилось, отскочило от своего привычного течения, покрылось складками, закрошилось. Проще говоря: я опаздывал. Торопясь, поворачивая из переулка, я въехал носом во что-то мягкое. Поднял голову – женщина с барочной косметикой. Она отпрянула и, поводя руками то направо, то налево, стала бегом говорить прямо в меня. Быстро, почти без пауз: ее речь была продолжением бегущей строки на только что виденном экране: «Павлин в крыше! Лестница не достает! Павлин в крыше!» Я сказал ей: «Давайте я. Служба спасения работает только с кошками, они не занимаются павлинами. Давайте я, я сделаю это сам».
Я стал смотреть на крыши домов и искал черный клюв, колышущиеся перья, судьбе не раз шепнем, но не увидел ничего, кроме дыма на горизонте. Женщина, почти вжавшись в меня, сказала: «Дебил носатый» – и пошла дальше. Аппаратик! Я проверил: так и есть – аппарат лежал в кармане. Я снял наушники с «Цветущим жасмином», соединил аппаратик с иглой в ухе. Шуршание и звон в голове сделались тише. Обернувшись, я увидел, как барочная женщина подошла к другому прохожему, он говорил ей: «Винный в крыле? Направо, первая дверь, вниз по лестнице». На всякий случай я еще раз посмотрел на крыши. Павлина не было. Он был только в моем ухе, вместе с жасмином. Но я стал о нем думать.
3.3
Смешной гигант с пулевой речью. Планеты нам шлют сигналы, мы рождены для подвигов, а главное, не слушать новости из радиоточки и музыку развлекательных станций. И тогда будет хорошо. Безумец или провокатор. Но такому чугунные сапоги на свободе недолго топтать. Ложь, ложь! Какой-то перевернутый мир с обволакиванием. Его послушаешь – выходит, мне повезло! Почти всю жизнь я и все вокруг думали, что наоборот: какое может быть везение у дефективного. Но вот новости от городского сумасшедшего: мой ущерб – мое преимущество.
В отличие от всех на свете, не слышать новости и музыку, которые всегда с нами, для меня проще простого. Мне достаточно вынуть аппаратик из уха. Я и так иногда забываю вставлять его, как забыл сегодня. И тогда или совсем не слышу, что мне говорят, или слышу в причудливом пересказе: получаю вместо этого перемешанные звуки – шум ветра в вентиляции, движения насекомых, гул воды в трубах, чьи-то страдающие голоса. Это трудно, иногда невыносимо. И из-за этого я попадаю в нелепые ситуации. Но выясняется, есть и плюсы: я, оказывается, меньше других «обволакиваюсь». Бред. Вряд ли гигант в тулупе представляет, каково для меня не слушать обволакивающие звуки, каково мне долго быть без аппарата. Я не могу – разрушаюсь. Слишком много чужих станций, это трудно выдержать. Что делать с ними и с уничтожающей меня жалостью?
Я думал об этом, сидя в своем гипсокартонном закутке, думал, глядя на пятна на потолке системы «Армстронг», думал, наливая воду из кулера, думал, уставившись в компьютер, думал, рассматривая кардиограмму монтажной дорожки – она была красивее, чем интервью начальника овощебазы, которое в ней содержалось. Офисный репродуктор внезапно ожил голосом руководительницы: «Вторник, ко мне зашел, ко мне зашел, паскуда, я сказала». (Ты должна знать, что тогда я входил в любую комнату так, будто прошу за это прощения.)
Я сделал двадцать четыре шага по прямой и восемь по диагонали и вошел в кабинет руководительницы.
3.4
Весь ее стол был завален трупами жучков. Запись я не успел включить, поэтому воспроизвожу наш разговор так, как понял и как помню.
– Опять заходишь так прижавши уши, как будто извиняешься мгновенно за свое существование. И не зря. Ты ничего не делаешь, паскуда. Не боишься, что отсюда уволю я тебя?
– Бояться ничего не нужно: ничего экстраординарного не идет, – прошептал я самому себе.
А ей ответил:
– У меня плохой период, малотемье.
– Ложь! Ложь! Малотемье у тебя в штанах. Вокруг трещит земля: тренировки в континентальный чемпионат, закон о наказании за очереди, горят ветхие леса, строится социальное жилье, трутся спиной медведи, короче, о земную ось, мимо плывут столетья.
– Ко мне из темноты, – прошептал я самому себе.
– Работы – жопой ешь. Бери любую тему! Отмораживайся уже.
– Была очень хорошая для зимовки насекомых зима, – прошептал я себе.
– Глаза не прячь. Вон как инновационно все трудятся. У тебя же работа простая, как жопа муравья. Я сколько говорю, ухи открой, фальшивый инвалид. Бегай, жги! Чтоб я такой мелкотой, как ты, занималась еще! Свой долг перед твоей семьей, считай, я выполнила и перевыполнила, висишь на волоске, на ссаном своем наушнике, ты под Богом ходишь, Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную, аллилуйя. – Она низко, касаясь пальцами пола, но с прямой спиной, как мы на уроках физкультуры в школе, стала кланяться. – О чем я?
Всякий раз, когда на меня повышают голос, мне кажется – если успеваю надеть наушник и что-то разобрать, – что люди говорят плохими полустихами. Если не успеваю, то слышу скрежет или бессмыслицу, тогда сам ее превращаю в смысл. Сейчас успел, но не совсем.
– Ложь! Ложь! Тебе уже тридцать с малым хуем, а ты всё тапочки плетешь.
– Мне сорок почти.
– Ну, сорок без малого хуя. Ищи-свищи, покажи мне ногти работяг, расскажи про будни охотников за иноагентами и пидорасами. Воспой подозрительных, тех, кто бдит, кто не боится жаловаться, кто тратит время на поиски врагов. Две, сука, вещи надо делать: монтаж, микрофон, монтаж, микрофон, монтаж, микрофон, монтаж. Что, блядь, трудного.
Я помычал. Я повторял слова.
– И прекрати твердить одно и то же.
Тетка руководительницы была чем-то обязана дедушке, поэтому я получил место в главном и единственном новостном СМИ страны. Это «Россия всегда», я звено в одном из десятка его подразделений. Это подразделение занимается человеческим фактором и глубинным народом. Я звукорежиссер. Да, помню, как ты удивилась, что я могу быть звукорежиссером, но я могу – и лучше многих. Я мгновенно вижу все параллельные дорожки, я могу почистить любую запись, я могу все расставить лучшим образом. У меня идеальный слух. Раз в неделю я поставляю реплики сотрудников госучреждений для новостей и монтирую подкасты о строительстве новых объектов. Я «звукач» и «микрофон». Тут много таких. Из-за нехватки места мы работаем в редакции по дням недели. Я – вторник. В «Россию» я обязан приходить не чаще и не реже одного дня в неделю, это вторник, это вторник. Это мой присутственный день, а монтажи «присылай откуда хочешь, хоть из своей жопы».
Благодаря нацпроекту информирования населения и в рамках возрождения традиций СССР мы повсюду. Мы – суверенное радио «Россия всегда», важнейшая часть инфохолдинга «Россия всегда». Наша работа слышна во всех домах – в старых, где заново подключены радиоточки, и в новых, которые без радиоточек не сдаются в эксплуатацию. Звук можно делать тише, но выключать радиоточки запрещено, да и невозможно – только повредить, а это уже статья: раз в неделю их состояние проверяет участковый. За порчу точки – штраф, при повторном – лучше и не думать, да и зачем. Каждое утро и вечер о предназначении радиоточек сообщает сама радиоточка, и этот застегнутый на все пуговицы текст мы знаем наизусть: «Подключение всех помещений к сети проводного вещания является одним из условий эксплуатации зданий, поскольку радиоточка – средство оповещения при чрезвычайных ситуациях, возможность сообщения людям о химической, биологической, радиационной опасности в военное и мирное время. Количество радиоточек регламентировано СП 173.13330.76272 “Сети проводного радиовещания и оповещения в зданиях и сооружениях. Нормы проектирования”. Береги свою радиоточку!»
Наши голоса сообщают новости в каждый дом, включая нежилые помещения, служебные и общеобразовательные здания, как то: магазины, конторы, школы, детские сады, институты, больницы, дома отдыха и проч., и проч. Поэтому, говорит руководительница, так важно быть достойным сотрудником и вовремя сдавать работу.
Но последнее время, а если быть честным с тобой, то все время, что я тут работаю, я не могу почти никого записать и опаздываю с монтажами.
Я, пожалуй, люблю эту работу. Я люблю объединять звуки. Но во мне, как и во всех здесь, продолжал расти страх. Я ходил на работу по вторникам, сидел за столом, делая вид, что монтирую звук, а сам разглядывал кардиограммы записей или разводы на стене, складывая их в фигуры: иногда получался слон, недавно – Италия без каблука. Я возвращался домой, сразу ложился. И долго не мог уснуть, скрываясь в шерсти белого зайца, смешанной с черными жуками.
Я решил предложить тему о пухе и жуках: записать мнение докторов о том, как нашествие жуков и появление пуха в апреле, аномально раньше времени, влияют на эмоциональное состояние горожан и сотрудников учреждений. Я сказал: мы по радио передали, что панцирные крестовые мухожуки – это совершенно привычный вид, бояться их не следует. А истерия насчет заразности – совершенный бред, сумасшествие какое-то. Очень важно создать передачу о том, что все насекомые исчезнут в свои обычные сроки: кто живет неделю – через неделю, кто месяц – через месяц. А пух раньше времени – знак увеличения теплых месяцев, что полезно для урожаев и развития курортного крымского сезона. Надо развить.
– Послушай, обморок, что ты сочинил? Это ржавчина. Ложь! Никаких передач о жуках, никакого пуха на наших волнах. Сеять панику задумал? Под суд меня ведешь? Жуки – только в сетке успокоительных новостей. Ложь!
И она смахнула рукой трупы жуков со стола, но несколько осталось.
Руководительница Кристина Вазгеновна Спутник запрещает называть ее по имени-отчеству: все называют ее просто Крис. Она красива, как маска древней богини из магазина в Пушкинском музее. С ней всегда презрительная гримаса. Вероятно, это из-за необъяснимого тика: губы трясутся и ерзают по лицу руководителя, и в особенные моменты кажется, что они соскочат и бросятся восвояси, на волю. Поэтому чаще всего она прячет нижнюю часть лица в бобровое кашне. Чуть ниже кашне – две цепочки, на одной висит огромный, инкрустированный камнями крест, на другой – медальон (говорят, внутри портреты руководителей страны), он теряется в недрах декольте. Она напоминает героиню итальянского кино семидесятых годов – из тех, что мы тайно смотрели в школьном овраге. Сходство усиливают два обстоятельства: выбитое прямо на груди, под цепочкой с крестом, слово «плоть» («Ошибка юности», – смущенно объясняла Кристина Вазгеновна, но было видно, что она рада, что у нее есть такой изъян) и жесты – она активно использует руки, то молитвенно соединяя ладони и прижимая их к груди, то, напротив, разводя руки в стороны, сгибая короткие пальцы с яркими длинными ногтями-когтями. Ее любимое слово, точнее окрик, – «ложь». Как правило, она говорит о лжи западной цивилизации, произнося дважды и отрывисто: «Ложь, ложь» – это напоминает лай. Ее любимая угроза – угроза «уничтожения родины как этноса, как нации». На ней всегда висят ордена и медали, они звенят при малейшем движении. Она руководит всем холдингом, но радио – ее основная работа, и «по любви», и потому, что это «самое тотальное медиа», от него никому никуда не деться.
– Вы знаете, – сказал я, – вокруг много разговоров о великанах.
– Чего?
– Я слышал о великанах. Что они спят под городской почвой, но могут однажды выйти на поверхность и разрушить до самого основания все. Это, возможно, еще одна причина страха, быть может, надо сделать запись монолога – фольклориста, например, или, напротив, антрополога, – насколько это реальная ситуация.
– Заткнись.
Я заткнулся. Но она заткнулась тоже.
Помолчали.
Помолчали снова.
Я подумал: во сколько десятков или – как знать? – сотен раз великаны, спящие внутри земли, превосходят размером жуков? Или, быть может, жуки – это вестники великанов? Кто скажет, что эти жуки появились не из-за того, что великаны начинают тихонечко просыпаться? А что, если эти жуки живут в складках пальто великанов и эти складки начали ломаться? Надо обдумать это. А ведь еще есть орлы!
– Ты не хочешь задуматься уже? Взрослый мужик, о душе пора подумать, тебе помирать, считай, скоро, а ты все мальчик, ты бебешка. У вас все поколение такое. Какого ты? Восьмидесятого? Вы ревущие – от слова «рёва». Бебешка. Бебешка. Бебешка. Бебешка.
Ее ненадолго будто заклинило, как старую пластинку с царапинами.
– Бебешка. Рёва. Бебешка. Рёва. Вы все такие, тук-ту-у-у-ук, – она постучала по моему носу, – будто жизнь все не начнется.
– Художник – от слова «худо», – прошептал я.
– Вы все такие, будто жизнь все не начнется, – зачем-то повторила она. – Ты же без меня ноль, пропадешь, я для тебя все, если бы не я, давно бы уже сгинул в можайских рвах за безделье и за свои странности. Держись за государство, как за веточку. Без нас вы все сдохнете с Божьей помощью. Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную, помилуй мя. – Она снова совершила три поясных поклона. – Сдохнете!
В это я и сам верил. И поклонился ей, полуприсев и поведя воображаемым плащом.
– Нет, ну какой все-таки ебанат.
Помолчали.
Помолчали снова.
– Все вы такие. Хорошо, что следующих закаляют в армии и монастырях. Те, кто вернется, уже не будут хиляками. Как вы, как эти. Им за тридцатник, и не раз, а все на положеньи падаванов. А родине еще бомбить и бомбить врагов, бить страны-агрессоры, бомбить, бомбить, бомбить, бомбить.
Я вижу, как у моего виска появляется дуло револьвера, и тут же – я не успел пригнуться, отпрянуть, дернуться, убежать от этого дула – револьвер стреляет, пуля разрывает мне голову. Я вижу это всякий раз, когда мне стыдно за что-то сделанное, за что-то, что уже не вернуть. Но, отбросив эту картину, ведь это не совсем тот случай, я вспомнил и прошептал:
– Но работа квалифицированного звукорежиссера…
– Но работа квалифицированного звукорежиссера… – Кристина Вазгеновна сложила губы в трубочку, вытянула их и вытянула шею, соединила пальцы правой руки так, будто собирается перекреститься, крепко схватила свой собственный нос этими соединенными пальцами, чуть изменила голос, сделав его тоненьким. Это она меня изображает, понял я. – Я тя умоляю, – заговорила она опять своим толстым голосом, – квалифицированного! «Высоко» еще скажи. Таких, как ты, две тонны говноты. Я тебя завтра заменю, вообще не замечу. Чего там – резать пленку, звуки вытаскивать, не посмотрю, что ты инвалид типа. Да какой ты инвалид! Где твои амбиции, ты кем быть хочешь, хочешь, чтобы государство тебя тащило, чтобы опять старшие все решали? Уже седина в ребре сверкает, а глаза и дела младенца. Ты тля.
– Что?
– Тля.
– Что?
– Тля.
– Бля?
– Тля!
– Тля?
– Тля, бля!
– Тля, бля?
– Тля, говорю, бля, бля, ты, ты.
Помолчали.
Помолчали снова.
– Так. Ладно. Посмотрим. Вот тебе тема, нос аномальный. Звонил Игорь Игоревич с почты. У них находка. Оптимизация офисного полотна принесла с собою неожиданный результат. Контейнер с посылочным материалом, не распределенный по домохозяйствам, грел яйца много лет. И вот дошел. Нашли его.
Я ничего не понял, но промолчал.
– Иди и зафиксируй мне радость рядового менеджера. Сделаем запись о бережном хранении памяти родины. О модернизированной технологии. Сегодня праздник будет у ребят, дуй на склад, запиши синхрон у кого-нибудь из главных. Разрешение получено: собрание полностью законно. Праздник санкционирован!
– Но а жуки, а жуки? А великаны?
– Ложь! Ложь! Все насекомые исчезнут в свои обычные сроки, и с ними ты, перерожденец. Мы здесь навсегда теперь, понял? Это не изменить ни жуками, ни великанам в твоей голове. Праздник на производстве нам нужен: радостная слеза глубинного русского, позитив. Ты слышал, фрагмент недоразумения, что я сказала? Катись колбаской. Иди в почтовые склады.
Возможно, я неверно слышал, возможно, не так понял. Но я не успел вовремя включить запись, а переспрашивать было неловко. И так я оказался на почте.
2.1
Я стою без трусов перед большой женщиной в красном костюме. Говорю, что, когда я читаю, я писаюсь. Когда смотрю кино, писаюсь. И когда жду троллейбус – тоже.
Всякий раз, когда я говорю слово «писаюсь», я испытываю ужасные ощущения, это слово отвратительно.
– Когда я сижу на уроке физики, я писаюсь.
– Сейчас описаешься тоже? – спрашивает женщина.
У нее грудь как у учительницы младших классов. Я хотел бы спрятаться в ней, нырнуть, свернуться в позу смертельно раненного Мачека, подтянуть колени к животу и уснуть, я бы поместился в ней весь без остатка, жил бы в этом кармане, читал бы книжки, выслушивал бы рассказы других мальчиков, жалующихся на разные неприятности или, напротив, мечтающих исполнить свой долг. Они бы говорили: «Я готов служить своей родине, я совершенно здоров, поставьте подпись, я иду на войну». А я бы лежал в декольте большой женщины в красной блузе, между ее шестнадцати безразмерных грудей, перекатываясь из кулька в рогожку и глядя на зеленые стены с подтеками и на трескающийся белый потолок, выдумывал бы, в какие фигуры складываются эти подтеки и эти трещины: в слона, в заварочный чайник. В родимое пятно над твоим коленом, которое я еще не знаю. Я бы поместился весь.
«Я напишу, что ты не годен, – говорит она, – ты зря пиздил про благородный энурез, и без того бы разобрался медсовет, дефектный ты, носатая паскуда, ну а покуда я упеку в больничный склеп тебя, проткну тремя шприцами, жалеть ты станешь, что родился на Божий свет, и, так и быть, не встанешь под ружье, будь счастлив, вот твоя медкнижка, катись колбаской, на хуй дуй отсюда. И жить в моей груди тебе не светит. Прощай».
3.5
Я проснулся поздно, поставил джезву на огонь. Пылинки летают в солнечных лучах. Яблоня лезет в ок-но, ветер толкает ее, помогая зацепиться за антенну в очередной попытке угнать на улицу дедушкин радиоприемник, который я умею разбирать и собирать с закрытыми глазами. В приемнике нет нужды, только если хочешь послушать разрешенные развлекательные станции. А для новостей – радиоточка с «Россией всегда». И работает у нас, как и всюду, она круглосуточно.
Я засунул аппаратик в ухо, вышел на кухню. Радиоточка сказала: «Безрукий единоросс передал слепым россиянам тактильный портрет президента. Теперь тотально слепые члены общества смогут наконец представить лицо лидера. Отметим, что портрет выполнен из экологичных гипоаллергенных материалов и близок по величине к оригинальному размеру головы президента».
На кухню вошла Тамара. Соседка, вернее хозяйка большой комнаты, вернее хозяйка всего. В широких шароварах, зеленой бархатной шапочке, в накидке болотного цвета из грубой ткани с пришпиленной костяной брошью, шаркая тапками, подошла к плите, сделала звук радиоточки тише. Кивнула мне и дунула в свой свисток – один из немногих резких звуков, которые не пугают меня. На кухню выбежала дюжина ее морских свинок, и началась повторяющаяся изо дня в день игра – свинки бегают за пылинками, летающими в солнечных лучах, крутятся на месте, скользят на кафельном полу, падают на бок, подпрыгивают. Тамара бросает пару дуршлагов на пол, и свинки, катаясь по шахматному кафельному полу, перекатывая дуршлаги, толкая их, толкаясь друг с другом, со звоном ловят в них солнечную пыль, собирая и просеивая солнечные пылинки, мягче которых, как все знают, нет ничего на свете.
Тамара берет с гвоздя маленькую сковородку, снимает шапочку, вынимает из волос гребень, достает из холодильника куриные яйца и бьет гребнем – раз, два, три, – три круглых желтка стекают в сковородку, за ними туда же летят три какие-то травки, щепотка соли. «Ты без масла, как дедушка?» – спрашиваю я, хотя знаю ответ: «Все как при дедушке, не сомневайся». Я однажды рассказал Тамаре, что яичницу надо готовить не наливая масла, как учил меня дед: сразу на раскаленную сковородку. Это единственное, в чем она меня послушалась за все время соседства на кухне. А она научила меня всему, чему только могла: сотне рецептов пирожных и супов, знанию всевозможных приправ, пониманию трав и растений. Я отличный повар. Иногда это ценят в баре, где я подрабатываю.
Я ем ежедневный кусок пирога с травянистой начинкой, Тамара приступает к созданию коронного блюда. Снимает со шкафа серебристую кастрюльку. Напевая что-то дребезжащее о преданной девушке, она зажигает огонь в полную силу и ставит на него кастрюлю с супом. Это единственный суп, рецепту которого она меня не научила: «Беата Илларионовна прилетели, будем радовать, ну и тебя поить, как обычно».
Беата Илларионовна – это так называемая «кузина из Житомира». Я уже видел ее однажды – чернобровая женщина (Меркуцио называет ее Брежневым), сидящая черным мешком и издающая клокочущие бессвязные звуки. Она – «сотрудница» Тамары. Так мне ее представили, но за все эти годы я так и не понял, чем занимается Тамара, так что и о профессии Беаты ничего не знаю.
Резкими движениями Тамара бросает в клокочущую воду: щепотку невнятной трухи из старой жестяной банки, сыпет муку, кидает имбирь, и еще, и еще что-то, что я уже не вижу. Сколько я ни старался, мне никогда не удавалось подсмотреть, из чего сделан мой еже-недельный суп, Тамара будто намеренно загораживает спиной плиту. Все шипит и дымится, по комнате разносится легчайший запах. От меня она хочет только одного – я должен подойти и, накрывшись епитрахилью ее деда («Мы колокольные дворяне», – говорит она о себе), пропеть припев из песни «Jubilee Street». Почему из нее? Тамара не объясняет. Я послушно в сотый раз склоняюсь, вдыхаю тяжелый пар и, пропевая «I’m pushing my wheel of love / I got love in my tummy / And a tiny little pain / And a ten ton catastrophe / On a sixty pound chain / And I’m pushing / My wheel of love up Jubilee Street», направляю свое колесо любви обратно на диван. Тамара одобрительно кивает и бормочет что-то в духе «хороший тон, славно, славно», и кричит в горшок еще несколько фраз. Потом достает из кармана фартука небольшую шкатулку, заводит ее на пару оборотов и трясет над кастрюлей – скрипучий мелодичный звук сыпется в закипающий суп. Она мечется по кухне, оттуда достанет зелень, отсюда – коренья, приправы, соль, снова заводит маленькую шарманку над кастрюлей, почти ныряет в кастрюлю, принюхивается, не готово ли, что-то опять напевает, бросая звуки прямо в суп. И вот на огонь льется с кастрюлевых бортов густая пена, все клокочет и булькает, валит пар.
Налив два половника в серебряную миску, Тамара ставит ее передо мной. Одновременно и сладкий, и кисловатый, и горький, и нежный вкус. Я в это не очень верю, но она говорит, что суп необходим. Она дает мне его все то время, что мы живем вместе в квартире. А что было прежде, я не помню, если не считать случайных картинок из другого прошлого, где ее нет, изредка всплывающих в голове.
Тамара говорит, что эта тарелка супа вместе с пирогом помогает мне унять голову. Успокаивает путешествующих в ней сотни тысяч мыслей и сотни тысяч голосов живых и неживых существ, жалующихся на боль. Эти звуки всегда живут во мне, я как радиоточка, но не с одной станцией, а со множеством. Они перекликаются, ни на минуту не давая услышать тишину. И тогда голова раскалывается, как фарфоровый чайник, падающий на кафель.
Как всегда после супа, я немного поспал – тут же, на кухонном диване, среди вышитых подушек, как какой-нибудь наследный принц в каком-нибудь забытом дворце.
Меня разбудил петух – звонок на смартфоне Тамары, который она ставит, чтобы отмерить, когда выключать плиту. Огонь горел на всех конфорках. Тамара ощипывала гуся. И как всегда после такого короткого сна, я почувствовал, что обновился. Я выпил свой уже холодный кофе, послушал записи за прошлый день: я фиксирую на диктофон почти все разговоры, чтобы затем в спокойствии их послушать, в момент речи не все усваиваю. Хотел закурить, но, услышав чирк колеса зажигалки, Тамара мотнула головой, и я увидел: бессловесная Беата Илларионовна сидит в углу у расписной прялки. Звук ее работы похож то ли на гул холодильника, то ли на шум моря. На чистом блюде лежит прозрачная фигурка белки – сегодня они опять будут гадать на воске.
Всякий раз, когда «сотрудница» приезжает, Тамара бесконечно готовит, Беата молча ест и молча прядет. Вечерами они гадают. И каждый раз Тамара требует не курить: «У Беаты астма, не нарушай ауру». Я выхожу на лестничную клетку.
Покурив, я открыл почтовый ящик, чтобы забрать квитанции. Отделяя счета за воду от рекламных брошюр, монастырских буклетов, памяток о поведении в условия эпидемий и военных действий, я опять нащупал странный шероховатый листочек бумаги. На этот раз каллиграфическим почерком было выведено: «При сем сказал им притчу: никто не приставляет заплаты к ветхой одежде, отодрав от новой одежды; а иначе и новую раздерет, и к старой не подойдет заплата от новой. И никто не вливает молодого вина в мехи ветхие; а иначе молодое вино прорвет мехи, и само вытечет, и мехи пропадут; но молодое вино должно вливать в мехи новые; тогда сбережется и то и другое. И никто, пив старое вино, не захочет тотчас молодого, ибо говорит: старое лучше».
Эта вторая записка вызвала маленькую галлюцинацию, но не связанную со стыдом и не зрительную, а звуковую. То ли колокол, то ли литавры из «Жил певчий дрозд», то ли индейский тамтам с пластинки «Питер Пэн». Что-то новое выступает.
Мне сразу захотелось выпить старого или нового вина, а в «Пропилеи» идти было еще рано. Я положил листок в карман и пошел выполнять задание руководительницы – на почтовый склад. Вибрафон, скрипка.
3.6
Видел его уже где-то, он в черном фраке с фиолетовым камышом в руках и в цилиндре, испачканном голубем. Точно видел его раньше. Он пел – бормотал, но довольно громко. Я не успел включить запись вовремя, но одну фразу успел записать, как раз когда он проходил левым плечом через мое правое плечо. Так я даже поймал запах его черного фрака, чешуйчатого крыла, оно отдавало мастикой.
«А что, а что, а ты давай-давай попердывай, да не переживай, а что, а что. Ну ни хера-се носяра, ты что с Марса прилетел?»
Он заметил меня и разинул рот. «Ну ни хера-се носяра, ты что, с Марса прилетел?» Это обо мне. «Ну ни хера-се носяра». Это обычное дело. Я давно не обижаюсь, люди всегда удивляются, когда видят меня впервые. Я почти не помню, когда мой нос был обычным скромным носом с прыщиком, носом ученика средней школы. «Ну ни хера-се носяра». Еще бы! Я только улыбнулся и только обернулся, и так мы шли несколько секунд, отдаляясь друг от друга, с обернутыми друг к другу головами, смотрящими против движения. И так я увидел, что к нему подходят росгвардейцы, и хотел предупредить его, но не стал. Он уткнулся в них. И черные формы заломили ему руки, пригнули к земле. И вот он упал, сперва уткнулся в укроп и базилик, а потом еще ниже, и закон притяжения ждал его внизу, на заплеванном асфальте, из которого пробивались узкие зеленые лезвия мятликовых листьев и, кажется, иван-чая. И эту многофигурную сцену огибали, смотря сквозь нее, люди-прохожие, и сбитый с головы черный цилиндр суетился по мостовой, отчаянно и неприкаянно, как поломанный мячик: в том, что в светлый день вдруг хватают странного человека, давно нет ничего странного. И я хотел крикнуть, что же вы делаете, «он же только странный, в чем его вина», но не стал, конечно, я не стал вмешиваться – это не мои дела, людям виднее, явно же, что он какой-то не такой, какой-то чокнутый. Но я и без крика слышал сквозь уличный гул, своей внутренней радиоточкой, как ему плохо и как страшно, но что я могу? Иначе вдруг и меня заберут, и снова скукожится мое аккуратное время, а мне на работу, еще и опоздаю из-за такого случая. Помнишь, как в том стихотворении? Нельзя попадаться навстречу, не смотри на продавленный мячик, лучше свернуть, не ответить. Я-то, слава богу, понимаю, что ничего не могу, что от меня ничего не зависит. У нас все-таки умеют разбираться, и не дураки решают. У нас и так множество проблем, а власти дают нам возможность не бояться, не реагировать на страх. Как он сказал? «Да не переживай, а что, а что». И я отогнал от себя картину: как пригибают в корзину для зелени голову, лишенную цилиндра. И повернулся по ходу движения всей толпы, и перестал оборачиваться, и с другими людьми продолжил идти, мы шли как гуси-лебеди, в нос налетали жуки, пыльца проваливалась в волосы, еще пара поворотов, и я дойду до почтового склада, и я на почте. Я окажусь в складках складов, среди множества контейнеров, помеченных знаком «Почта России». Какой из них мой, этот, наверное, этот, номер 22 567, да, наверное, этот, я тут уже, вот я.
2.2
Я сижу, упершись подбородком в желтую парту, на ней вырезано «эльфы ушли на восток» и «таня – жопа». Я сижу в первом ряду, у стены, под Лермонтовым; моя парта – вторая. В воздухе слышна зима, она за поворотом и в рукавах, поведешь рукавом – и сразу она наступит, осторожней двигай рукой. В воздухе – обед, вареные сосиски и, возможно, кофе с молоком. Рядом – Нателла, она скулит, объясняет: ей тут вообще не место, место ее – в музыкальной школе, в классе скрипки. У нее черная большая коса, большой рот, и она говорит: «У меня большое будущее». Сейчас случился тот урок природоведения, который я всегда буду помнить. Сперва речь шла об осадках и других погодных явлениях, и я перерисовывал из тетрадки Нателлы значки дождя и снега, ветра и солнца. Я наносил на карту звезды и Луну, я даже начал рисовать хвосты и перепонки на чешуйчатых крылах у маленьких существ, живущих на Луне, хотя этого никто и не требовал, а даже возбранялось (они говорили: «Художник – от слова “худо”», дергали за ухо и писали выговор в дневник). Вера Васильевна завела речь о том, что находится у нас под ногами – ниже второго этажа с классом биологии, в который нас пустят еще не скоро и в котором, по слухам, стоит самый настоящий скелет, кости заснувшего навсегда первого сторожа нашей школы, ниже первого этажа, где находится лабиринт, где гуляет песчаный ураган и где Гена Тополицын однажды на спор провел ночь и стал седым, ниже лабиринта – там, где подводные фиолетовые реки несут свое движение и цветут камыши невиданных расцветок, где спят праздничные великаны, ниже всего на свете. Об этом, переступая мелким сафьяновым шагом, тучная Вера Васильевна Сиреневая, которую все называют ВВС, шепчет нам, тридцати обморокам:
– В этой части почвы, ушедшей под суглинок, за толщею травы, за сном чертополоха, нас ждет идущий вглубь тот самый толстый-толстый слой…
– Шоколада! – выкрикиваю я и заставляю всех смеяться, призывая забыть о черной почве и вспомнить о недоступном нам «Марсе», увиденном в телеке на посте дежурного охранника Ивана Ильича.
– К доске, Мартын.
– Прошу называть меня не иначе как Мартын Филиппович.
– Ты что, ополоумел, мальчик?
Я объяснил: раз я называю ее Вера Васильевна, значит, и она должна уважать меня, и мы должны существовать в унисон, как ветер и звезды, как луна и солнце.
– Мартын наш опять напрашивается. У меня в каждом классе такой есть. Дед с бабкой до тряпки избаловали. Сядь уже.
Но я не сел. Я говорил: с какой стати она не может запомнить имя моего отца, если я помню имя ее отца, мы вместе выйдем на улицу, оказавшись под одними осадками, и наши имена и отцы будут общими, перемешавшись в зимнем воздухе.
Она смотрела на меня блестящей, как соль, сединой, чуяла всем ледяным сердцем и выгнала, вытолкнула меня, по пути оскорбив, наговорив океан бранных слов, указав на дверь, и я постыдно рыдал от обиды. Я хныкал, забившись между куртками третьеклассниц, их куртки пахли жвачками и мандариновыми корками. И когда я укрылся чужим шарфом, ко мне подошла девушка выше меня тогдашнего в семьсот раз и красивее всех, что живут между подводными реками, и стала успокаивать меня, уговаривая, что все переживется, каждый день по чуть-чуть. Кто она такая и что с ней стало, я не знаю. Я несколько раз старался быть изгнан из класса, я сидел на полу, принюхиваясь к мастике, мылу и жвачкам, я ждал, что она снова появится, но тщетно. Но знаешь что? Ты очень похожа на нее.
3.7
«что мы встречались где-то:
мне так знаком сосок твой и белье».
Так было написано зеленой краской на стене трансформаторной будки, у самого контейнера номер 22 567. А рядом – рисунок медицинской склянки, из которой капает изумруд. Точнее, написано было больше, но оранжевые дворники уже втерли часть букв в стену. Они и эти две строки почти втерли, но я их распознал. Я стал видеть эти знаки после встречи со странным человеком в тулупе, рассказывающем об экзопланетах, и после тех двух записок в почтовом ящике. Так эти черно-зеленые граффити и значок изумруда стали проступать из городского воздуха. Я, кстати, знаю это стихотворение, и теперь думаю о твоих сосках, и хочу тебе сказать: «Не приближаясь ни на йоту, ни на шаг, / отдайся мне во всех садах и падежах!» И говорю.
3.8
Это был большой ржавый контейнер. Размером – с вагон метро, в котором от бесконечного движения окна исчезли и сделались стенками. А дверь в торце осталась. Формой – детский чернильный пенал, оброненный на пикнике и так бесконечно долго пролежавший среди ягод и осиных крыльев, что разросся до молодых сосен. Но больше всего он был похож на кита. И если ты спросишь меня, на какого именно кита из синей книжки, я скажу: на кита Фин-Бака. Он точно был не из китов с тридцать четвертой страницы: у тех китов слишком маленькая глотка, они не смогли бы поглотить столько людей. Это и не кит с клювом со страницы пятьдесят шесть, у которого бутылочный нос. А вот Фин-Бак – да. В желудке Фин-Бака пять или даже шесть кают. В каждой из них с легкостью поместятся несколько застолий. И главное: Фин-Бак дышит воздухом, поэтому в его голове запасная каюта, воздушная, – перед тем как проглотить, кит помещает тебя в воздушную каюту. А потом, когда придет срок, подплывает в мелкие воды и тихонечко опускает в волну: отправляет тебя на свободу. Но в этот момент ты, конечно, уже совершенно другой человек.
Этот почтовый контейнер был самым настоящим китом с воздушной каютой. И когда я попал внутрь, я увидел: все чрево ржавого контейнера было заставлено ящиками, в каждом ящике были ящички поменьше – и так много раз. И все было полно конвертов – разного размера, разных цветов, была даже компания обернутых в крафтовую бумагу коробок, маленьких и больших. Там были марки всех стран и самых разных рисунков. Там были подписи почерками, буквами и значками, какие только бывают на свете, виданные и невиданные. И все это впервые за многие дни и годы смотрело на свет, стало видимым, перестало быть невидимым. Конечно, ни на одном ящике не было и тени жука.
Несколько ящиков стояли сразу у входа. Я заглянул в один. Здесь лежали открытки, письма в конвертах и без конвертов на разных языках. Я вытащил наугад одну открытку.
1.1
Лилечка. Сейчас я въехал в историю. Думаю, что все мои отпуски в эти праздники уехали. Шел по коридору с разстегнутым воротничком и имел несчастье (мне ведь всегда не везет) налететь на самого барбоса – начальника. Раскатал и отослал к дежурному офицеру. Доложил и теперь жду последствий. Думаю, что до субботы все выяснится. Если позволите, буду звонить часов в 6 в этот день Вам. Ваш Коля. 17 ноября 1916 года[1].
3.9
Я пошел дальше по контейнеру. Я увидел: там, дальше, горит свет и много людей. Несколько ящиков с письмами сдвинуты, на них – полосы «Комсомольской правды». Такой невысокий стол, накрытый печатной скатертью. Люди сидели вокруг ящиков в тесном кружке, в два ряда. На ящиках стояло несколько бутылок: «Путинка», «Арарат», какое-то вино и сок «Добрый», томатный, ненавидимый мной. Нарезан хлеб, несколько чахлых фрагментов помидора. Рыбные консервы, пачка майонеза «Ряба». Но в глаза бросалось главное блюдо – серо-фиолетовые расплывающиеся предметы, то ли мясо, то ли овощи, лежащие в одноразовых тарелочках. От них шел пар.
Я включил диктофон и записал почти все, что происходило. Так что эту историю ты можешь узнать не в пересказе, а что диктофон не передает, я объясню.
«О, а вот пресса, ебушки-воробушки, ничоси шнобель, еврей, что ли? Да не ссы, проходи, “Всегдашняя Россия”, не смущайся. Людочка, а подсадите молодежь», – сказал визгливый с присвистом голос тучного человека.
Тучный сидел во главе стола, в сером пиджаке и в розовой рубашке, вылезавшей из штанов, узел его малинового галстука уже был ослаблен. «Прошу любить и жаловать, Костянка Анатолий Эрнстович, директор охраны, так сказать, этой богадельни богоспасаемой». Он протянул мне мокрую мягкую ладонь.
Меня посадили слева от него. «Россию любишь, журик? Президента чтишь?» – я нелепо кивнул: «Да, конечно». – «Да не потейте, журналист, это я для порядка, какие варианты, мы все едины».
Я, видимо, пришел далеко не к началу праздника, его участники были уже пьяны. Костянка на время забыл обо мне и предложил «по двадцать второй, за слабый пол, стоймя». Женщины засмеялись, все стали благодарить «нашего дорогого». Женщин в контейнере было сильно больше, чем мужчин. Громко играло радио «Русская дача» – помимо нашей информационной «России всегда», разрешены три развлекательные радиостанции. Музыка в эфире перемежалась анекдотами и гороскопами.
«А вот еще, похудительный анекдот от нашего слушателя из Иркутска:
Муж, придя домой, спрашивает у жены:
– Что этот мужик делает в моей кровати?
Жена, куря в форточку на кухне:
– Чу-де-са!»
Выпили еще. «Пресса, знакомься, Кувшинникова Инна Игоревна, наша героиня вечера, так сказать. Сиди-сиди, пионер носатый, – заговорил со мной Костянка. – Вот кому мы обязаны и праздником, и премией, и, чего уж там, денежкой. Вот кто нашел кубатуру эту. Инночка Игоревна, встань во весь рост, покажи стать свою богатырскую, расскажи прессе, что да как». Инна Игоревна была большой женщиной, с глубоким вязким голосом, конец каждой своей фразы она обозначала смешком. Я встал на цыпочки и поднес к ее рту диктофон. Она величаво, но со смешками рассказала, как искала какую-то документацию, устроила инвентаризацию, шарилась по старым контейнерам и вдруг в этом, «вот прям в этом, ха», нашла старые посылки и письма. На каждое третье слово она говорила «ха» – то ли смешок, то ли фрагмент кашля. Из ее рассказа я понял, что после находки начальство разрешило устроить праздник и здесь собрались охранники склада, администраторы, их друзья и даже один почтальон (Йося младший, как его здесь называли).
«Гороскоп предсказывает Стрельцу ловушки на пути к цели. Искрящийся взгляд и вдохновленная улыбка – вот чего вам не хватает. Вас пригласят в элитарное общество, где следует во всей красе проявить свои таланты». «Сегодня в офисе бросила пару таблеток виагры в общий кофейник. Купалась в комплиментах. Завтра брошу четыре». Я подумал – не об этом ли обволакивании говорил гигант в тулупчике на обломках старой ограды.
Меня стали угощать – в деревянную стопку налили «Путинку», засунули в рот чахлый помидор, положили на тарелку дымящиеся серо-фиолетовые предметы. Я спросил, что это. «А это, милый ты мой человек, на-ше специальное блюдо, уникальное предложение», – просвистел Костянка, уже сильно хмельной и икавший. Иногда он вдруг поднимал указательный палец, приглашая всех прислушаться к тому, что передает радио. После каждого анекдота очень громко смеялся.
«Два шофера:
– А ты какой резиной пользуешься?
– Зимней, шипованной!
– Бедная Наташка».
«Рыбам необходимо продумать этот день до тонкостей. Оградите себя от негатива во всех его проявлениях. Иллюзии в любовной сфере следует исключить».
«Слышали! Исключить иллюзии, рыбка моя! Ксюха, ублажи-ка нашего гостя». Из темноты вышла маленькая улыбчивая китаянка и на ломаном русском объяснила мне, что блюдо на моей тарелке – ее работа: она весь вечер варила и жарила в жиру цветы лотоса по рецепту бабушки.
– Бабушки! – поднял палец Костянка. – Ксюха, ее на самом деле Ксиаожи или что-то такое зовут, но заебешься язык ломать, поэтому она у нас Ксюха, так вот, косоглазик у нас на все руки мастер. Вроде как просто второй кассир, а многое может, гибкая она у нас, – загоготал он. Наклонившись ко мне и плюясь мне в ухо, он стал жарко шептать: – Она такое в подсобке вытворяет, закачаешься, подползи к ней потом, мне не жалко, гляди: лыбится на тебя.
Кувшинникова своим басом перебила этот шепот: «Ксиаожи у нас, между прочим, не только котлетки из лотоса делает, ха, но и сладости, корневища засахаривает – и пожалуйста, упасть не встать. У нас этот лотос, честно, уже из носа лезет, мы его и в чай добавляем, и в салатики, ха, привыкли, уже как будто внутри меня живет», и она рассмеялась.
«Ты, короче, журналист, сделай, чтоб все в лучшем виде было, про тружеников настоящих, про инновации эти, а то негатива на нас сам знаешь сколько шепчут», – залез мне почти в ухо своими влажными губами Костянка.
– Можно записать ваш рассказ или лучше еще Инны Игоревны?
– Да погоди ты записывать, работа успеется. Давай лучше по-человечески, по-нашему отметим.
Потом был тост «за нас, сотрудников тыла». Станцию переключили, теперь играло радио «Фазенда», и женский голос кричал с отчаянием:
Верная, верная я у тебя такая первая,
Себя не понимая, ну кто, кто я такая?
Скажи, зачем делаешь больно?
И я собой так недовольна,
Я у пропасти, к черту тонкости.
Потом целовали почетную грамоту, выданную департаментом. Потом заставили меня надеть форму почтальона («Только никому – тсс-с!»), все смеялись, что она больше на два размера, чем нужно. Потом целовали флаг. Потом сделали музыку погромче, и начались танцы, прямо на столе. Хором пели «Ты теплый хлеб мой, огонь ты и вода». Первая кассирша в расстегнутой блузе целовала в углу молодого почтальона Йосю, было ясно, что она его сейчас съест, но он был так пьян, что, вероятно, уже не мог ничего чувствовать, иногда подвывал. Хором пели «Я никогда не боялась темноты. / Я с ней давно и развязано на “ты”. / Но ты на пятьдесят оттенков темней. / Ты не подходишь мне. / Просто отпусти мою ладонь».
Из хора вылез крик Костянки: «Всё, хорош, заканчиваем официальную программу. Есть вопросы? Нет вопросов. Серафим, выходи на сцену». Потом снова закричал: «Фима, Фима, блядь, ты где?» Внезапно из темноты выступил карлик в строительном комбинезоне и влез на ящик.
«Давай, Фима, про родину херачь!» Все стали кричать в два слога: «Фи-ма! Фи-ма! Фи-ма! Фи-ма! Фи-ма! Да-вай! Да-вай! Да-вай!». – «Ну, уговорили», – сказал Серафим, – «Дементьев. “Стихи о России”. Только тихо все!»
Все зааплодировали, Кувшинникова прослезилась, радио снова выкрутили на полную, из него полилась «Только водка на столе…», воцарилась сумятица. Те, кто мог двигаться, вскочили на доски, положенные поверх коробок, на сами коробки, проваливаясь, как в снежный наст, в бумажные залежи, с визгом вытаскивая ноги, разбрасывая бумажные брызги. Это был танец, парный, общий, одинокий, хоровод, со вскидыванием рук, перекрикиванием музыки. Костянка сидел со спущенными штанами, перед ним на коленях стояла китаянка, умеющая готовить лотос. Все плыло перед моими глазами, огромная женщина рядом со мной вплотную подошла к кассирше и, прижавшись, стала ритмично бить ее по лицу своей грудью в бирюзовом бюстгальтере.
Запахи смешивались и несли куда-то, мне казалось, что я теряю сознание, сквозь чад я видел, как ко мне придвигается расползающееся лицо с салатом вместо волос, лицо китаянки, превращающееся в лотос и обратно. Я зажмурился – кажется, навсегда. Запах стал меняться. Я почувствовал гарь. Открыв глаза, я увидел огонь, услышал, как Кувшинникова кричит: «Новая порция, ребятушки, будем греться!» Посреди контейнера в гигантском чане развели костер, на стенки чана поставили решетку с кусочками лотоса.
«Бросайте дровишки, братцы, зажжем по-нашему, ночь моя, добавь огня!»
«Зажигай» – закричали сразу несколько голосов. В чан стали вытряхивать коробки, бросать открытки, конверты, письма, большие, маленькие, они горели быстро, контейнер наполнился летающими кусочками бумаги, ко мне под ноги упал обугленный листок. Я поднял его: черно-белая фотография, человек в мундире стоит вполоборота, держит в левой руке перчатки, его ботинки и орденские кресты блестят, головы уже нет. На его правое плечо опирается женщина, кажется в черной шали, она выше его, ее лицо огонь не успел повредить.
1.2
A nuestra querida amiga Conch Vara Etiam este pequeño recuer sus amigos Ramon y Carmen Madrid 1919
3.10
Там, кажется, было что-то еще, но это уже было прочесть нельзя. «А мне летать охота!» – закричал путавшийся в спущенных штанах Костянка. Он взял первое попавшееся письмо из ближайшей коробки, сложил его и сделал самолетик. Кто-то начал мастерить самокрутки; женщину в бирюзовом бюстгальтере, вымазав чем-то липким, поставили в центр круга и стали обклеивать бумагой, напевая «Мы оденем всю страну, я ебу, ебу, ебу!» и «Мы нарядим елочку, как елду с иголочки».
Вдруг звук радио резко оборвался. Оно замолчало. Треск. Тишина. Треск. Тишина. Снова треск и сразу за ним – мужской голос: «Ого, смотри, получилось! Получилось! Фантастика! Давай, давай ты, Володя».
Тогда радио заговорило уже другим голосом, пониже:
«Простите за беспокойство. Это “Радио NN”, радио хороших новостей. Друзья, у меня хорошие новости, мы можем быть абсолютно спокойны.
За последние дни убили себя еще несколько людей, которым не дали обезболивающее.
Друзья, у меня хорошие новости, мы можем быть абсолютно спокойны.
За последние месяцы еще несколько детей погибло – те, кого не усыновили люди из других стран».
Контейнер замолчал. Все замерли в тех странных позах, где их застиг голос, будто не сговариваясь решили сыграть в «морская фигура замри». И я тоже. У меня было чувство, будто я уже слышал этот голос, глуховатый, с присвистом, похожий чем-то на колокольный звон, рубленые переходы. А он продолжал:
«Друзья, у меня хорошие новости, мы можем быть абсолютно спокойны.
За последнее время еще десятки людей “ненужной ориентации” были избиты, им проткнули головы шампурами, им устроили ласточку, представляйте сами, чего хотите, друзья, у меня хорошие новости, мы можем быть абсолютно спокойны.
Друзья, у меня хорошие новости, мы можем быть абсолютно спокойны. За последние недели еще десятки тысяч людей по всей стране были унижены, уничтожены в армии. Друзья, за последние секунды еще несколько тысяч мирных граждан пострадали в войне, которую развязала наша страна».
– Этого не может быть!
– А дым откуда этот?
– Что это вообще за пиздец-то такой?
– Откуда это?
– Какой ужас!
– Что же это делается, Анатолий Эрнстович?
– Это что, шутка?
– Да у нас пожар!
– Какие хорошие новости?
– Да зачем это, зачем это?
– Ну и, и что, бля?
Все кричали, лаяли, перебивая друг друга.
– Выключите эту херню, вы что, все в можайские рвы хотите? – перекрикнул всех Костянка, а голос из радио тек все дальше:
«Друзья, у меня хорошие новости, мы можем быть абсолютно спокойны. За последние месяцы в домах престарелых исчезла еще сотня “престарелых” без лекарств и простыней.
Друзья, у меня хорошие новости, мы можем быть абсолютно спокойны. За последние минуты еще сотня подростков по всей стране воткнула в вену наркотик, из-за которого они умрут в ближайший месяц. Друзья, у меня хорошие новости, мы можем быть абсолютно спокойны, миллионы молодых людей, ваших дочерей и сыновей, спрятаны в монастырях и на военных базах – и что с ними делают, никто не знает. Друзья, у меня еще тонна хороших новостей, но когда, черт возьми, мы выйдем на улицы? Я скажу вам когда – 12-го числа, мы все встре…»
Звук оборвался: это я. Это я выкрутил громкость на приемнике до нуля. Стало тихо.
– Они прорвались, они, сукины дети, – завизжал Костянка. – Молодец, носатый, загасил, угандошил падлу. Чтобы никому, никому о том, что мы сигнал поймали, поняли, бляди?
Он схватился за голову и заплакал. Началась неразбериха. Все кричали разом.
«Это все невозможно, понимаешь? – рядом со мной села Кувшинникова. – И ты туда же. Так нельзя нажираться и безобразничать. Я ненавижу наши пьянки, но куда-то надо тоску эту девать, понимаешь, да?» Она вдруг перестала говорить «ха» в конце предложений, стала другой. «Или ты презираешь нас, да? В этих своих ботиночках красивеньких, в рубашечке своей, воротничок этот распущенный еще. А ведь так же бухаешь, так же гимн поешь, так же в свинью превращаешься». – «Совсем нет, я, напротив, это же праздник». Я мямлил. Она прошептала: «А ведь он правду говорил». – «Кто? Костянка?» – «Да какой Костянка! Парень из радио. Это же все так и есть, и про пытки в полиции, вон у моей сестры сына инвалидом сделали, и про лекарства – их же не купишь никакие, помирай как знали». Она вдруг тихонечко, как девочка, заплакала. Я неожиданно разозлился. Что мне еще оставалось. «Да какая правда! У нас хорошо все, есть неприятности, страшно бывает, конечно, но бояться не нужно ничего, и в целом, обобщая, это все ложь и так быть не может, да? Мы бы знали, власти бы исправили». – «Да что ты, что ты. Ослик ты. Откуда знали бы? Никто ж не верит ни во что, все вот так и говорят – “не может быть”, “а что мы можем”, только вот между собой по углам и пошепчешься». – «Так кто же это все делает-то, эти ужасы?» – «Мы вместе делаем, мы все, ты, я, вместе все». – «Я? Что я-то, это вы, взрослые, делаете, я тут при чем». – «Нет, мальчик, это мы вместе. Ты, кстати, уже не маленький, знаешь об этом? Ты меня, может, постарше будешь».
Я вгляделся в нее, в разъехавшееся, освободившееся от косметики лицо – она была права, мы были ровесниками, она могла сидеть со мной за одной партой. «А ты думаешь, откуда этот изумрудный все взял? Из головы выдумал? Это я и такие, как я, никому не нужные, никому не видимые, хотя мы всегда перед глазами, замотанные ветошью, это мы ему рассказываем, собираем записочки, шепотом пишем имена, тихонько, по углам, по темноте, узнаем, передаем, собираем – про пропавших, про убитых, а эти уже дальше все в один кулак собирают, в свои книги и списки, и рассказывают на своей несуществующей волне имена, истории. Что смотришь? Мне не страшно – рассказывай, доноси, мне уже все».
Она что-то продолжала говорить. Мне было все сложнее ее расслышать: вокруг кричали, и визжали, и свистели, и рыдали, и все эти звуки вдруг слились в один возглас: «Горим, сука!» Контейнер был полон дыма, по нему носились тени, в правом углу полыхал огонь. Я вскочил. Кувшинникова схватила мою руку. «Подожди, парень. Ты письма возьми. А то ведь пожгут все. Это же люди писали, старались, наверное, любили, как и мы».
На нас налетело сразу несколько человек, все пытались пробиться к выходу из контейнера. Мне в живот врезалось что-то мягкое – это был карлик Серафим. Зло глядя мне в глаза, он крикнул: «Спасай бухло, хуйло носатое, и сдрисни, угоришь, обморок». Я вышел из оцепенения, схватил бутылку, выронил ее. Схватил другую. Засунул в сумку. Споткнулся о ящик. Упал на пол. На меня кто-то наступил. Потом еще и еще. Я попробовал встать, ползком пробирался к выходу. Кто-то кричал: «Выносите всё, документы, бухгалтерию спасайте». Наконец мне удалось встать. Я схватил первые попавшиеся папки с письмами, сразу много, едва запихнул их в сумку. Валявшиеся на полу открытки, отдельные листочки распихал по карманам, одним махом прочитал записку с убегающим почерком:
1.3
А я все жду и жду карточку. И еще подожду. Авось и обо мне вспомните. Коля. 4 февраля 1917 года.
3.11
Схватил еще несколько из той же пачки. И выскочил из контейнера. Так я попал в историю.
2.3
Я стою в трусах и в майке, синих (цвета раскрашенных ручкой густых усов Ленина в «Родной речи») трусах и в бурой (цвета подливы, будь проклято это слово и эта смесь) майке – таких же, как у Павлика, Женька и Димона Прыщ-на-ноге. Чудовищно холодно, мои колени с ссадинами тоже скоро станут синими. Из столовой опять тянет вареными сосисками.
У Вики Зубастой и у Тани Большая Жопа тоже синие трусы и бурые майки.
У всех синие трусы и бурые майки.
Голые коленки с ссадинами, голые пухлые или острые локти, голые плечи с впадинками от прививок, у Толстожопика даже ползадницы видно, трусы сползают.
Только Терминатор не голая. У Терминатора алый костюм «СССР», застегнутый на серебряную молнию, штаны до самых пят. Тела ее не видно, хотя Серега Ловчилла, у которого алое пятно на левой щеке, говорит, что видно – «грудь у нее закачаешься». К этой груди слева приколот маленький конькобежец. У Терминатора волосы собраны в хвост, зубы строгие, справа и слева золотые. У нее руки на ширине плеч. Все, началось, команда: «По кругу, марш».
Холодно. Пахнет понедельником.
«Филипп Кполуприлип, подтянулся, я сказала. Жопу подними, обморок. Глухомань Мартын, слюни подотри, гадом растешь балованным. Кристопротопова, куда села? Какая еще коленка, встала, пошла, встала. Пошла».
В раздевалке Павлик (он старше всех – ему почти четырнадцать) подошел ко мне и сказал: на хор не идем, на хер хор, в овраг идем.
В «Продуктах», царстве мух и тропической неги, мы купили упаковку петард, кефир и у Аленки бутылку «красоты». Аленка – добрая, сама недавняя выпускница нашей школы, поэтому с ней проблем не бывает – и бутылку продает, и правую сиську показывает, если добавить немного сверху: «Скучно мне, ребятки».
В овраге черемуха, холодно и ветер в лицо. Димон Мочилла открывает кефир, одним глотком отпивает почти полбутылки и наливает в нее полбутылки «красоты». Пускает коктейль по кругу. Я быстро сооружаю костер, мы бросаем в него петарды: доблесть – не отбегать от костра далеко. Выпив смесь кефира с «красотой», мы поднимаемся по склону. По очереди на дальность скатываемся кубарем вниз и снова поднимаемся. Я скатился, поднял голову и увидел, как наверху Женек странно сгорбился и трясет головой. Кричит: «Давай к нам, Мартын!»
На той стороне, через овраг от школы, здание старой тюрьмы. По назначению она уже не используется, прутья железного забора там и тут согнуты, колючая проволока провисает. Мы проскальзываем между прутьями и жжем костры, внутрь здания зайти не решаемся. Хотя тюрьма давно не тюрьма, а полуразрушенная коробка с пустыми глазницами, нам страшно, об этих местах ходит жуткая слава.
– Смотри, какая баба-яга выползла, – кричат друзья, показывая на бесформенный узелок тряпья с торчащей из него палкой.
