Erhalten Sie Zugang zu diesem und mehr als 300000 Büchern ab EUR 5,99 monatlich.
- Herausgeber: Азбука
- Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
- Serie: Азбука-бестселлер
- Sprache: Russisch
- Veröffentlichungsjahr: 2021
Роман "Стамбульский бастард" представляет историю двух семей, турецкой и армянской, разделенных драматическими событиями на их родине в начале двадцатого века. Никто из членов этих больших семей даже не подозревает, что трагедия прошлого тесно связала их невидимыми нитями. Но вот в Стамбул из Сан-Франциско приезжает американка армянского происхождения Армануш, которая хочет распутать клубок семейных тайн и разобраться в себе. В Стамбуле она останавливается у турецких родственников отчима, где знакомится со своей сверстницей девятнадцатилетней Асией. Девушки быстро находят общий язык, несмотря на то что их разделяет воспитание, образование, различное отношение к исторической правде… Впервые на русском языке!
Sie lesen das E-Book in den Legimi-Apps auf:
Seitenzahl: 488
Das E-Book (TTS) können Sie hören im Abo „Legimi Premium” in Legimi-Apps auf:
Ähnliche
Elif Shafak
THE BASTARD OF ISTANBUL
Copyright © Elif Shafak, 2007
This edition is published by arrangement with Curtis Brown UK and The Van Lear Agency
All rights reserved
Перевод с английского Тамар Апакидзе
Серийное оформление Вадима Пожидаева
Оформление обложки Ильи Кучмы
Шафак Э.
Стамбульский бастард : роман / Элиф Шафак ; пер. с англ. Т. Апакидзе. – СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2021. — (Азбука-бестселлер).
ISBN 978-5-389-19839-5
16+
Роман «Стамбульский бастард» представляет историю двух семей, турецкой и армянской, разделенных драматическими событиями на их родине в начале двадцатого века. Никто из членов этих больших семей даже не подозревает, что трагедия прошлого тесно связала их невидимыми нитями. Но вот в Стамбул из Сан-Франциско приезжает американка армянского происхождения Армануш, которая хочет распутать клубок семейных тайн и разобраться в себе. В Стамбуле она останавливается у турецких родственников отчима, где знакомится со своей сверстницей — девятнадцатилетней Асией. Девушки быстро находят общий язык, несмотря на то что их разделяет воспитание, образование, различное отношение к исторической правде…
Впервые на русском языке!
© Т. Г. Апакидзе, перевод, 2021
© Издание на русском языке, оформление.ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2021Издательство АЗБУКА®
Было то или не было... Когда-то давным-давно Божьим созданиям не было числа, как зернам пшеницы, а говорить слишком много считалось грехом...
Присказка турецкой сказки... и армянской
Глава 1
Корица
Не хули того, что падает с неба. Что бы это ни было. В том числе дождь. Что бы ни обрушилось сверху, грозовой ливень или мокрый снег, не брани то, что для нас уготовили небеса.
Это знает всякий. В том числе и Зелиха. И тем не менее сегодня, в первую пятницу июля, она несется по тротуару вдоль запруженной транспортом проезжей части, отчаянно опаздывая на прием, и ругается, как сапожник, материт на чем свет стоит и разбитую мостовую, и свои высоченные каблуки, и мужика, что за ней увязался, и водителей, которые все как один ошалело гудят, будто клаксонами могут повлиять на пробку, и Оттоманскую Порту, которая когда-то имела глупость завоевать Константинополь и с тех пор упорствует в былых ошибках, и, конечно, этот проклятый летний дождь.
Дождь здесь просто пытка. В других частях света ливень чаще всего оказывается благом. Ему рады посевы, рады животные и растения, а если добавить немного романтики, то ему рады и влюбленные. Во всем мире, но только не в Стамбуле. Здесь дождь не обязательно означает промокнуть. Или даже испачкаться. Нет, он повод разозлиться. Дождь — это ведь грязь, хаос и ярость, словно нам их и без того мало. И еще дождь — это борьба. Всегда. Десять миллионов человек, как барахтающиеся в воде беспомощные котята, тщетно сражаются с летящими каплями. Не то чтобы мы были совсем одиноки в этой борьбе. Вместе с нами — улицы с их допотопными названиями, нанесенными по трафарету на жестяные таблички, и разбросанные здесь и там гробницы бесчисленных святых, и горы мусора, поджидающие на каждом углу, и пугающе огромные строительные котлованы, которые скоро превратятся в помпезные современные здания. Мы все злимся, когда небеса, разверзшись, плюют нам на голову.
Но потом, когда на землю падают последние капли, а другие повисают на отмытых от пыли листьях, в беззащитное мгновение, когда мы еще не уверены, что дождь прекратился, и дождь тоже в этом не уверен, в светлый промежуток вдруг снисходит умиротворение. На протяжении одной долгой минуты небо будто извиняется за весь учиненный бардак. А мы, с пропитанными влагой волосами и сырыми обшлагами, все еще уныло и опасливо всматриваемся в прояснившееся лазурное небо. Смотрим и невольно улыбаемся в ответ. Мы прощаем небо. Всегда.
Пока, впрочем, дождь лил как из ведра, а Зелиха вовсе не склонялась к прощению, ибо была без зонта. Дело в том, что она зареклась снова покупать очередной дорогущий зонт у очередного уличного торговца — все равно, дура безмозглая, забудет его неизвестно где при первых лучах солнца. А промокнет до нитки — ну и поделом, сама виновата, тем более что теперь слишком поздно, она и так уже хоть выжимай. Этим дождь похож на горе. Ты изо всех сил стараешься уберечься, но, когда оказывается, что усилия тщетны, перестаешь считать капли и всецело отдаешься обрушившемуся на тебя бурному потоку.
Дождь стекал с ее темных кудрей на широкие плечи. В отличие от всех своих родственниц, Зелиха не выпрямляла и не красила черные как вороново крыло курчавые волосы — родовой признак женщин семьи Казанчи.
В ее зеленых, как нефрит, обычно широко распахнутых глазах блестел живой ум, но порой она щурилась, и тогда они превращались в две равнодушные щелочки. Только три категории людей бывают способны на абсолютное безразличие: безнадежно наивные, безнадежно замкнутые и полные безнадежной надежды. Зелиха не попадала ни в одну из категорий, и было непонятно, откуда берется это, пусть и совсем мимолетное, безразличие. Оно то находило, внезапно окутывая душу дурманом апатии, то исчезало, оставляя Зелиху наедине с собой. Так было и в эту первую пятницу июля. Зелиха ничего не чувствовала, как под наркозом. А для такой темпераментной натуры это очень скверно. Не потому ли она даже не пыталась продираться сквозь толпу, да и с дождем тоже смирилась? У этого безразличия был собственный ритм. Оно накатывало и снова отпускало, а с ним и настроение скакало из крайности в крайность, из жара в холод, туда-сюда, как маятник.
Торговавшие зонтиками, дождевиками и пестрыми синтетическими шарфами лоточники изумленно наблюдали за несущейся мимо Зелихой. Она не обращала на них внимания, ей вообще удавалось не замечать голодные взгляды мужчин, вечно пожиравших глазами ее тело. От продавцов не ускользнуло и поблескивавшее у Зелихи в носу кольцо, как если бы проколотый нос объяснял все ее нескромное поведение и тем самым сообщал о ее похотливой природе. Пирсинг был для Зелихи предметом особой гордости: она сделала его себе сама. Было очень больно, зато теперь кольцо стало неотъемлемой частью ее образа, менять который она не собиралась. Пусть мужчины вечно липнут, пусть женщины осуждают, пусть ей не пройти нормально по разбитой мостовой и не запрыгнуть на паром, пусть мама постоянно ворчит — Зелихе все равно. Никакая сила не заставит ее, которая к тому же выше большинства женщин этого города, отказаться от блестящих нейлоновых чулок, ярких мини-юбок, узеньких кофточек, обтягивающих пышную грудь, и от любимых высоченных каблуков.
На беду, Зелиха сделала неосторожный шаг — под расшатанным булыжником оказалась лужица, и грязь брызнула на сиреневую юбку. Тут уж девушка разразилась потоком отборной брани. У них в семье никто так не ругался, да и вообще редкая турчанка умела сквернословить столь безудержно, громогласно и со знанием дела. Вспылив, Зелиха обычно уже не останавливалась, будто старалась за всех остальных женщин. Вот и сейчас она на бегу проклинала городские власти, как ныне действующие, так и прошлые, ведь не припомнить даже с самого раннего детства, чтобы эти булыжники хотя бы раз поправили и закрепили раствором после очередного ливня.
Впрочем, не успев завершить нецензурную тираду, Зелиха вдруг запнулась на полуслове, встрепенулась, будто ее кто-то окликнул, и задрала подбородок, но не стала оглядываться по сторонам, а обиженно надула губы и уставилась в мутное небо. Прищурилась, вздохнула смущенно и снова выматерилась, на этот раз досталось проклятому дождю. А это, согласно нерушимым неписаным правилам ее дорогой бабушки Петит-Ma, было чистой воды святотатство. Можно не любить дождь, ясное дело, его уж точно никто не обязан любить, но никогда нельзя хулить то, что послано с неба, оно ведь не само на нас льется, а по воле Всемогущего Аллаха. Зелиха отлично знала все нерушимые неписаные правила Петит-Ma, но в эту первую пятницу июля она совсем распустилась и попросту на них плюнула. К тому же сказанного не воротишь и сделанного, кстати, тоже, случилось — и прошло. Зелихе некогда было предаваться сожалениям. Она опаздывала к гинекологу. А это дело серьезное, ведь если видишь, что опаздываешь к гинекологу, бывает проще и вовсе не пойти.
Рядом с ней резко затормозило желтое такси со множеством наклеек на бампере. За рулем сидел звероподобный, чернявый и неопрятного вида дядька, с золотыми зубами и огромными висячими усами, такой в свободное от работы время может и маньяком оказаться. Из открытых окон машины на всю катушку орало местное рок-радио, играла песня Мадонны «Like a Virgin». Кондовый облик таксиста совсем не вязался с его смелыми музыкальными пристрастиями.
Он высунул голову из окна, присвистнул и выкрикнул:
— Я бы не отказался!
Зелиха не дала ему продолжить:
— Ты что, больной? Женщине уже и по улице спокойно не пройти?
— Зачем идти? Я могу подвезти, — возразил таксист. — Не жалко такое шикарное тело мочить?
Под вопли заливавшейся Мадонны: «Мой страх быстро тает. Я берегла свою любовь для тебя», Зелиха разразилась новой порцией отборной брани, преступая тем самым еще одно нерушимое неписаное правило, на этот раз не из заповедей Петит-Ma, а из собственных правил женского благоразумия: когда пристают, не огрызайся.
Золотое правило благоразумия стамбульской женщины: когда донимают на улице, не отвечай. Если ответишь или — боже упаси! — огрызнешься, только подольешь масла в огонь и раззадоришь мужика.
Зелиха не понаслышке знала золотое правило и понимала, что нарушать его никак нельзя, но сегодня была особенная пятница. Казалось, с цепи сорвалась еще одна Зелиха — беззаботная, отвязная и яростная. Эта вторая Зелиха целиком завладела ее сознанием, приняла на себя командование и решала за обеих. Вот почему девушка продолжала ругаться во весь голос, заглушая даже Мадонну, а прохожие и продавцы зонтиков стали собираться посмотреть на заварушку. Мужчина, который плелся за ней хвостом, испугался возникшей суматохи и дал деру, решив не связываться с психопаткой. А вот таксисту скандал был нипочем, он явно не отличался здравомыслием, был не из робкого десятка и только одобрительно ухмылялся. Зелиха невольно заметила, какие у него прекрасные белоснежные зубы, — наверное, поставил фарфоровые коронки. Она снова почувствовала, как внутри поднимается волна адреналина, все нарастает, нарастает, так что даже живот сводит, сердце бьется, как бешеное, и, кажется, недолго прикончить кого-нибудь. Уж если у них в роду кому-то суждено стать убийцей, то, очевидно, ей.
Зелихе повезло: в этот самый миг водитель тащившейся за такси «тойоты» потерял терпение и принялся сигналить. Она словно очнулась от страшного сна, осознала происходящее и ужаснулась тому, в какое незавидное положение попала. И, как всегда, испугалась своей склонности к насилию. Она тотчас замолчала, развернулась и попыталась потихоньку выскользнуть из толпы. Но, увы, слишком поспешила, оступилась, и правый каблук застрял под шатким булыжником. Зелиха яростно дернула ногу и высвободила туфлю, но каблук сломался, напомнив об одном правиле, которое ей следовало соблюдать прежде всего.
Серебряное правило благоразумия стамбульской женщины: когда пристают на улице, держи себя в руках. Потеряв самообладание, женщина может слишком бурно отреагировать и только навредит себе.
Таксист захохотал, «тойота» снова засигналила, дождь припустил, а прохожие дружно зацокали языками. Непонятно, правда, что именно они так осуждали. И тут Зелиха заметила радужную наклейку на бампере такси «НЕ НАЗЫВАЙТЕ МЕНЯ ДЕРЬМОМ. У ДЕРЬМА ТОЖЕ ЕСТЬ СЕРДЦЕ». Девушка стояла, тупо уставившись на надпись, и вдруг почувствовала беспредельную усталость и оцепенение, словно это вовсе не будничные проблемы, знакомые каждому стамбульскому жителю. Похоже, в этих буквах был зашифрован некий таинственный код, специально придуманный лично для нее неведомой разумной силой, код, который ей, простой смертной, не дано разгадать за отпущенный короткий срок. Такси и «тойота» наконец уехали, да и столпившиеся вокруг зеваки стали расходиться, а Зелиха так и стояла, сложив руки нежно и печально, словно держала не каблук, а мертвую птичку.
В сумбурном мире Зелихи, пожалуй, могло найтись место мертвым птицам, но никак не печали и нежности. Ей такого добра не надо. Она выпрямилась и по возможности элегантно поковыляла на одном каблуке. Не прошло и минуты, как она уже неслась среди зонтиков, сверкая потрясающими ногами и немного прихрамывая на ходу, выбиваясь из общего ритма, как диссонирующая нота. Непокорной сиреневой нитью вплеталась она в бесконечное серо-коричневое людское полотно. Да, она выбивалась из общей массы, но толпе все же удалось заглотить ее в необъятное чрево, подчинить своему руслу. Толпа эта не была случайным скопищем сотен потных, измученных, тяжело дышащих тел — под дождем мокло одно потное, измученное, тяжело дышащее тело. Не так уж важно, солнце или дождь. Идти по Стамбулу — значит, идти в ногу с толпой.
Вдоль Галатского моста выстроились десятки грубоватого вида рыбаков. Они стояли молча, бок о бок, у каждого в одной руке зонтик, в другой — удочка. Проходя мимо них, Зелиха позавидовала их способности стоять так, не шелохнувшись, и часами выжидать рыбу, которая никогда не клюнет. А если и удастся что-то выловить, то только такую жалкую мелочь, которая разве что сгодится на наживку для рыбы покрупнее, а та уж точно никогда не клюнет, потому что ее тут нет. Удивительная способность делать так много, не делая, по сути, ничего, и в итоге возвращаться домой с пустыми руками, но с чувством глубокого удовлетворения. В этом мире безмятежность была залогом удачи, а удача — источником блаженства. Так предполагала Зелиха. По этому конкретному поводу она могла лишь строить догадки, ведь подобную безмятежность она не знала и вряд ли узнает. По крайней мере, не сегодня. Уж точно не сегодня.
Несмотря на спешку, она завернула на Гранд-базар и замедлила шаг. На покупки времени не было, только взглянуть, убеждала она себя, обозревая витрины. Она закурила, и с первыми же колечками дыма ей стало лучше, почти совсем отпустило. Стамбульцы были невысокого мнения о женщинах, которые курят на улице, ну и плевать. Она и так уже объявила войну этому обществу. Зелиха передернула плечами и направилась в старейшую часть базара.
Многие торговцы знали ее по имени, особенно ювелиры. У Зелихи была неодолимая тяга к блестящим побрякушкам. Хрустальные заколки, брошки со стразами, яркие сережки, жемчужные бутоньерки, шарфы с зебровым узором, атласные сумочки, шифоновые платки, шелковые помпоны и... туфли, всегда на высоченном каблуке. Еще не было случая, чтобы она просто так прошла мимо базара. Оказавшись здесь, она непременно должна заскочить хотя бы в пару лавок, поторговаться с хозяевами и в итоге заплатить куда меньше запрошенной суммы за кучу вещей, которые вовсе и не собиралась покупать. Но сегодня она лишь пробежалась вдоль рядов, мельком глянув на витрины, вот и все.
Зелиха задержалась у лотка, на котором пестрело множество баночек, склянок и бутылочек со всевозможными травами и пряностями. Она вспомнила, что утром одна из сестер, какая именно, напрочь забылось, попросила ее купить корицы. Четыре сестры, среди которых Зелиха была самой младшей, никогда ни в чем не соглашались, но каждая была неизменно убеждена в собственной правоте, а также в том, что остальным есть чему у нее поучиться, а вот ей у них — учиться, конечно, нечему. Это как проиграть в лотерею, поскольку твой билет на одну-единственную цифру отличается от счастливого. Как ни крути, ты всегда оказываешься жертвой непоправимой несправедливости. Зелиха купила корицы, не в порошке, а целые палочки. Торговец пригласил ее попить чая, выкурить сигаретку и немного поболтать. Девушка согласилась на все три предложения. Сидя в лавке, она равнодушно рассматривала полки, и вдруг взгляд ее остановился на наборе чайных стаканчиков. К ним Зелиха питала особую слабость. Разве можно не купить эти стаканчики, все в золотых звездочках, а заодно изящные ложечки и тоненькие блюдца с золотой каемкой? У них дома уже не меньше тридцати подобных сервизов, и все ее приобретения. Но еще один не помешает, ведь они так легко бьются.
— Такие хрупкие, черт возьми... — чуть слышно прошептала Зелиха.
Из всех дам семейства Казанчи только она приходила в ярость, когда чайные стаканчики разбивались. Между тем Петит-Ma, старушка семидесяти семи лет, смотрела на это совсем иначе.
— Вот опять дурной глаз! — восклицала Петит-Ma всякий раз, когда очередной стаканчик давал трещину, а потом разлетался на осколки. — Слышали этот жуткий звук? Кряк! Ох, как в сердце-то отозвался! Не иначе сглазить нас хотят какие-то злобные завистники. Да хранит нас всех Аллах!
Петит-Ma облегченно вздыхала всякий раз, когда разбивался стакан или трескалось зеркало. Уж коли мы не в силах смести с лица земли всех злых людей, пусть уж лучше стекло принимает удар и не дает дурному глазу губить невинные божьи создания, проникая прямо в их души.
Двадцать минут спустя Зелиха, со сломанным каблуком в одной руке и чайным сервизом в другой, влетела в шикарный кабинет гинеколога в одном из самых дорогих районов города. В дверях она поняла, что забыла на Гранд-базаре сверток с корицей.
В приемной ожидали три женщины с жуткими волосами и мужчина вовсе без волос. Со свойственным ей цинизмом Зелиха сразу сделала выводы. По позам все уже ясно. Меньше всех из них волновалась самая молодая. Она со скучающим видом просматривала картинки в женском журнале, читать статьи ей было явно лень — наверное, пришла за новым рецептом на противозачаточные таблетки. У окна нервно раскачивалась блондинка с непрокрашенными корнями, лет эдак тридцати с небольшим, — надо думать, явилась на профилактический осмотр и сдать мазок из шейки матки. Третья была в платке, с мужем и переживала больше всех. Уголки рта скорбно опущены, брови нахмурены. Наверное, забеременеть не может. Для кого-то, подумала Зелиха, это причина несчастья, хотя как посмотреть. Лично она не считала бесплодие худшим, что может случиться с женщиной.
— Пррривет!!! — прощебетала секретарша, изображая на лице очередную идиотскую фальшивую улыбку, которая была так хорошо отработана, что не казалась уже ни идиотской, ни фальшивой. — Вы у нас на трррри?
Секретарше, кажется, не давался звук «р», но она всеми силами старалась компенсировать картавость, и всякий раз, когда приходилось произносить злополучную букву, говорила громче и раскатистей и расплывалась во внеочередной улыбке. Желая помочь бедняжке, Зелиха поспешно и, наверное, чересчур радостно закивала.
— И зачем же именно вы к нам пожаловали, Мисс-Три-Часа?
Зелиха предпочла не думать о том, насколько глупым был вопрос. Она слишком хорошо понимала, что сама была напрочь лишена подобной безусловной жизнерадостности, которую многие женщины излучают по любому поводу и при любых обстоятельствах. Иные женщины улыбались всегда, как на посту, улыбались с истинно спартанской выдержкой, будто по велению долга. Это же неестественно, но у секретарши так натурально получается. Интересно, где она только научилась?..
Вопрос этот мучил Зелиху, но она отогнала его и спокойно ответила:
— Аборт.
Слово повисло в воздухе, и все присутствующие будто следили, как оно медленно опускается. Секретарша прищурилась, потом вылупила глаза, с ее лица сошла улыбка. Зелихе невольно стало легче. В конце концов, такая безусловная и всеобъемлющая жизнерадостность пробуждала в ней жажду мести.
— У меня прием назначен, — сказала Зелиха, заправляя за ухо локон, в то время как вся масса ее темных кудрей ниспадала на плечи и обрамляла лицо, словно черное покрывало. Она выпятила подбородок, выставив вперед свой орлиный нос, и повторила на полтона громче, чем собиралась, а может быть, ровно так, как надо. — Я пришла сделать аборт.
Секретарша замерла перед огромным кожаным гроссбухом, не зная, что делать: то ли смерить нахалку осуждающим взглядом, то ли невозмутимо зарегистрировать очередную пациентку. Прошло еще несколько секунд, прежде чем она опомнилась и принялась что-то строчить.
— Простите, что опоздала. — Зелиха взглянула на стенные часы, и у нее потемнело в глазах: она опоздала на сорок шесть минут. — Это все дождь.
Что было не вполне справедливо, потому что опоздание можно было с тем же успехом свалить и на пробку, и на разбитую мостовую, и на городские власти, и на увязавшегося за ней мужика, и на таксиста, не говоря уже об остановке на базаре. Но Зелиха предпочла умолчать обо всех этих обстоятельствах. Да, она нарушила золотое правило благоразумия стамбульской жительницы, она также нарушила и серебряное правило благоразумия стамбульской жительницы, но она верно следовала бронзовому правилу.
Бронзовое правило благоразумия стамбульской жительницы: когда к тебе пристают на улице, уходи и постарайся поскорее забыть всю историю. Потому что весь день вспоминать о таком — только зря переживать.
Зелихе хватало ума понять: если сейчас она расскажет, что к ней приставали на улице, другие женщины не поддержат ее, — напротив, в таких случаях они обычно еще и осуждают жертву оскорбления. Поэтому Зелиха не стала распространяться и свалила все на дождь.
— Сколько вам лет, девушка? — поинтересовалась секретарша.
Опять этот идиотский вопрос, причем совершенно неуместный. Зелиха поглядела на секретаршу прищурившись, словно приноравливаясь к полутьме.
Она вдруг вспомнила про этот печальный факт: свой возраст.
Как и многие женщины, привыкшие держаться старше своих лет, Зелиха очень злилась оттого, что на самом деле была куда моложе, чем хотела.
— Мне девятнадцать, — призналась она и тотчас покраснела, словно все эти люди вдруг увидели ее голой.
— Нам, конечно, необходимо получить согласие вашего мужа. — Секретарша больше не щебетала и незамедлительно задала следующий вопрос, уже догадываясь, какой будет ответ. — Позвольте спросить, вы замужем?
Краем глаза Зелиха заметила, что полная блондинка справа и женщина в платке смущенно заерзали. Под тяжелыми испытующими взглядами всех присутствующих кривившая ее губы усмешка превратилась в блаженную улыбку. Не то чтобы она получала особое удовольствие от неловкости, но затаившееся в глубине души безразличие только что шепнуло, что на мнение других можно плюнуть, в конечном итоге оно ничего не меняет. Она недавно решила изгнать из своего лексикона некоторые слова, так почему же не начать прямо сейчас со слова «стыд»? И все же ей не хватило духа произнести вслух то, что и без того было ясно всем в этой комнате. Не было никакого мужа, некому было давать согласие на аборт. Не было никакого отца. Вместо папы — только пустота. Но Зелихе повезло: с точки зрения формальностей, отсутствие мужа облегчало дело. Судя по всему, ей не требовалось ничье письменное согласие. Бюрократические правила были направлены на спасение младенцев, зачатых в законном браке, а внебрачных детей никто особо не стремился спасать. В Стамбуле ребенок без отца был очередным ублюдком, а ублюдок — это просто очередной расшатавшийся больной зуб, готовый в любой момент выпасть из пасти города.
— Место рождения? — Уныло продолжала секретарша.
— Стамбул!
— Стамбул?
Зелиха передернула плечами, что за вопрос? Где же еще, черт возьми?! Она же часть этого города! Разве у нее на лице не написано? Зелиха считала себя истинной стамбулкой. Словно укоряя секретаршу, не увидевшую столь очевидного, Зелиха развернулась и, не дожидаясь приглашения, плюхнулась в кресло рядом с женщиной в платке. Только тут она заметила мужа несчастной, который сидел неподвижно, словно оцепенев от смущения. Похоже, он-то как раз не осуждал Зелиху, ему было и без того мучительно неловко быть единственным мужчиной в этом женском царстве. Зелихе даже жалко его стало. Она подумала, не предложить ли ему выйти на балкон покурить — в том, что он курит, она не сомневалась. Но это могли неправильно понять. Незамужняя женщина не делает таких предложений женатым мужчинам, а женатый мужчина в присутствии жены мог проявить враждебность по отношению к другой женщине. И почему так сложно подружиться с мужчинами? Почему это всегда так? Почему нельзя просто выйти на балкон, покурить вместе, переброситься парой слов, а потом снова разойтись? Довольно долго Зелиха сидела неподвижно. И не потому, что смертельно устала, и не потому, что ее достало всеобщее внимание, а просто потому, что ей хотелось посидеть у открытого окна, она соскучилась по звукам улицы. Вот раздался хриплый голос разносчика:
— Апельсины! Свежие, ароматные апельсины!
— Отлично, давай кричи дальше, — пробормотала Зелиха.
Она не любила тишину. Ничего, что люди вечно смотрят на нее на улице, на базаре, в приемной у врача, здесь и там, днем и ночью, ничего, что они пялятся на нее, разглядывают с ног до головы, потом снова лупят глаза, словно впервые видят. Она всегда могла как-то отразить их взгляд. А вот перед их молчанием она была беззащитна.
— Эй, апельсинщик, почем килограмм? — закричала женщина из верхнего окна на другой стороне улицы. Поразительно, как молниеносно, без малейшего усилия, горожане придумывали невероятные названия для самых обыденных профессий. Нужно только прибавить суффикс «-щик» к любому товару на рынке — и вот уже можно включать очередное наименование в бесконечный список городских профессий. Так что в зависимости от предлагаемого товара тебя могли назвать апельсинщиком, зеленщиком, крендельщиком или... абортщиком.
К тому времени Зелиха уже не сомневалась. Но хотя и так знала, для верности сделала тест в новой клинике по соседству. В день торжественного открытия там устроили пышный прием для избранной публики, а снаружи все разукрасили венками и букетами, чтобы и прохожие были в курсе. Зелиха поспешила туда назавтра. Цветы уже поникли, но по-прежнему пестрели флаеры с надписью большими сияющими буквами: «К КАЖДОМУ ТЕСТУ НА САХАР — ТЕСТ НА БЕРЕМЕННОСТЬ БЕСПЛАТНО». Зелиха понятия не имела, как сахар связан с беременностью, но все равно сдала анализ. Оказалось, что сахар в норме. Еще оказалось, что она беременна.
— Заходите, девушка, — позвала стоявшая в дверях секретарша, в который раз за день сражаясь со словом «доктор», опять это несчастное «р». — Доктор ждет.
Зелиха вскочила, в одной руке каблук, в другой — коробка с сервизом. Она почувствовала, как все уставились на нее, следят за каждым шагом, — и не побежала, как обычно, со всех ног. Нет, она двигалась медленно, почти томно. На пороге Зелиха остановилась и, как по команде, обернулась. Будто знала, на кого смотреть. Женщина в платке глядела мрачно, лицо ее исказилось от злости, она беззвучно шевелила губами, проклиная и доктора, и девицу. Почему Аллах послал дитя не ей, а этой вертихвостке?
Доктор, крупный, сильный мужчина, держался уверенно и очень прямо. Не чета секретарше, смотрел без осуждения и не задавал глупых вопросов. Казалось, он радушно приветствует Зелиху. Дал ей подписать какие-то одни бумаги, потом другие, вдруг что-то случится во время или после операции. Рядом с ним Зелиха чувствовала, как теряет самообладание и будто обмякает. И это никуда не годилось, потому что, если потеряешь самообладание и обмякнешь, станешь сразу вся как хрупкий стаканчик для чая, а когда ты как хрупкий стаканчик для чая, то и расплакаться недолго. Этого она терпеть не могла. Зелиха с раннего детства глубоко презирала слезливых баб и поклялась, что, когда вырастет, ни за что не станет такой, как эти плаксы, от которых просто житья нет, вечно ноют, на все жалуются и все вокруг слезами заливают. Она запретила себе плакать. И до сегодняшнего дня вроде держала слово. Если слезы вдруг подступили, надо вдохнуть и вспомнить обет никогда не плакать. Так и сегодня, в первую пятницу июля, она попробовала, как обычно, подавить слезы: глубоко вдохнула и гордо выпятила подбородок, смотрите, мол, какая я сильная. Только вот на этот раз вышла осечка, и на выдохе Зелиха всхлипнула.
Доктора это нисколько не удивило. Он привык. Женщины всегда плачут.
— Ну-ну, будет, — проговорил он, натягивая перчатки, — все обойдется, не бойтесь. Это же просто как подремать. Поспите немного, может, сон вам приснится, только вы его даже досмотреть не успеете, мы вас уже разбудим и домой отправим. Вы и не запомните ничего.
Когда Зелиха плакала, черты ее заострялись, а щеки западали, что сразу подчеркивало самую выразительную и без того самую заметную часть ее лица. Нос. А нос у нее был и правда выдающийся, орлиный. Все сестры унаследовали такой от отца, но у нее он был горбатее и длиннее.
Доктор похлопал Зелиху по плечу и протянул ей бумажный платок, а потом и всю коробку. Он всегда держал на столе запасную упаковку платков. Фармацевтические компании рассылали их бесплатно. Помимо разной ерунды с логотипами, всяких ручек и блокнотов, они выпускали еще и носовые платки для вечно плачущих пациенток.
— Инжир, вкусный инжир, отличный спелый инжир! — донеслось из окна.
Интересно, а покупатели как его называют? Инжирщик? — подумала Зелиха, лежа на столе в до жути стерильной, белоснежной палате.
Этой совершенной белизны она боялась больше, чем всех хирургических инструментов, даже скальпелей. В белом цвете было что-то от тишины, а в них обоих не было жизни.
Пытаясь ускользнуть от этой немой белизны, Зелиха уставилась на какую-то черную точку на потолке. Она смотрела и смотрела, и постепенно точка стала превращаться в черного паука. Сначала паук просто сидел, но потом пополз. Наркоз расходился по венам, а паук все рос и рос. Вот она уже и пальцем пошевелить не может, вся отяжелела. Борясь с забытьем, она вдруг снова всхлипнула.
— Вы уверены? Может, еще подумаете? — Доктор говорил так нежно, словно она была горсточкой праха, скажешь громкое слово, он и разлетится. — Пока не поздно передумать.
Но нет, было поздно. Зелиха знала: это надо сделать сегодня, в первую пятницу июля. Сегодня или никогда.
— Нечего думать, не могу я ее оставить! — неожиданно для самой себя выпалила Зелиха.
Доктор кивнул, и, словно повинуясь его жесту, в комнату хлынули крики муэдзина, призывавшего верующих на пятничную молитву с минарета ближайшей мечети. Тут же откликнулись с другой, и вот уже мечеть за мечетью вступают в хор. Зелиху передернуло, как от боли. Как она это ненавидела! Раньше на молитву призывал живой голос, а теперь превратился в бесчеловечный электрический рев, разносившийся над городом из динамиков и микрофонов. Все громче и громче. Зелиху совсем оглушило. Неужели на всех мечетях сразу взбесились репродукторы? Или у нее что-то с ушами?
— Сейчас пройдет, все хорошо.
Это был доктор. Зелиха поглядела на него озадаченно. Что, так заметно, какого она мнения об этих электромолитвах? Ну и плевать! Из всех женщин семейства Казанчи она одна не скрывала своего безбожия.
В детстве ей нравилось воображать, будто Аллах — ее лучший друг, и все бы хорошо, только еще у нее была лучшая подруга, болтливая конопатая девочка, курившая с восьми лет. Вся в веснушках, вечно тараторила и сигарету из рук не выпускала. Это была дочка уборщицы, толстой усатой курдянки, которая часто забывала побриться. Когда-то она приходила к ним два раза в неделю и всегда брала с собой дочку. Зелиха быстро подружилась с девочкой, они даже пальцы порезали и кровь смешали, чтобы стать кровными сестрами до гроба. После этого еще недели две вынуждены были ходить с повязками, напоминавшими об их сестринстве.
Когда маленькая Зелиха молилась, то всегда думала об окровавленном бинте. Вот бы и Аллах тоже стал ее братом, а лучше — сестрой по крови.
«Ой, прости! — опомнившись, извинялась она. — Прости, прости, прости». У Аллаха ведь всегда надо просить прощения трижды.
Она знала, что это неправильно. Аллаха нельзя представлять себе человеком. Уж если на то пошло, у него и пальцев-то нет, и крови тоже. И конечно, ему, то есть Ему, ни в коем случае нельзя приписывать человеческие свойства. Что непросто, так как любое из его, то есть Его, девяноста девяти имен как раз оказывалось каким-нибудь вполне человеческим свойством. Он мог все видеть, но не имел глаз; все слышал, но не имел ушей. Он мог до всего достать, но не имел рук. Из всего этого восьмилетняя Зелиха заключила, что Аллах на нас похож, а вот мы на него — нет. Или наоборот? В общем, надо его, то есть Его, как-то так себе представлять, чтобы при этом не слишком представить. Скорее всего, Зелихе и дела бы не было до всех этих высоких материй, не заметь она однажды такой же кровавый бинт на указательном пальце старшей сестры Фериде. Похоже на то, что курдяночка с ней тоже посестрилась. Зелиха чувствовала, что ее предали. И только тут до нее дошло, что с Аллахом не получилось не потому, что у него нет крови, а потому, что у него слишком много кровных сестер, так много, что ему до них в конечном счете и дела нет.
Дружба после этого случая продлилась недолго. Огромный ветхий дом и его упрямая сварливая хозяйка вскоре надоели уборщице, она уволилась и забрала дочь. Зелихе было горько остаться без лучшей подруги, дружба с которой, впрочем, оказалась довольно сомнительной. И непонятно, на кого злиться, то ли на уборщицу за то, что ушла от них, то ли на маму, которая ее до этого довела, то ли на двуличную подругу, то ли на старшую сестру, отбившую у нее сестру по крови, то ли на Аллаха. Она остановилась на Аллахе, ведь на остальных что злись, что не злись, проку нет. А выбрав быть неверной в столь юном возрасте, Зелиха не видела смысла меняться сейчас.
Вот еще один муэдзин присоединился к хору мечетей. Эхо расходилось, как круги по воде. Странное дело, но тут, в палате, Зелиха вдруг стала волноваться о том, что опоздает к ужину. Интересно, что сегодня будет на столе и кто из сестер готовил. У каждой было свое фирменное блюдо, и предпочтения Зелихи зависели от того, кто сегодня стоял у плиты. Ей страшно хотелось фаршированных зеленых перцев, а это было особенно мудреное блюдо, ведь все три сестры готовили его на свой манер. Фаршированные... зеленые... перцы... Она дышала все медленнее, а паук начал опускаться. Зелиха старалась не отрывать взгляда от потолка, но чувствовала, как неуклонно удаляется из палаты и от присутствующих в ней людей. Она вступила в царство Морфея.
Все здесь было слишком ярким, почти глянцевым. Медленно и осторожно она шла по мосту, с трудом пробираясь среди потока машин и пешеходов, мимо рыбаков, застывших в неподвижности, которую нарушали лишь извивавшиеся на удочках червяки. Булыжники под ногами шатались, и, содрогнувшись, она поняла, что под ними ничего нет, только пустота. Вскоре она с ужасом осознала, что наверху было то же, что и внизу, и булыжники дождем сыпались с синего неба. С каждым падавшим с неба булыжником другой булыжник исчезал из мостовой. Над небом и под землей была лишь ПУСТОТА. Булыжники падали с неба, и каждый пробивал дыру внизу, дыра становилась все шире и глубже, и Зелиху стала охватывать паника, вдруг ее тоже без следа заглотит голодная бездна. «Нет!» — кричала она падавшим под ноги камням. «Нет!» — приказывала машинам, но те неслись на нее с бешеной скоростью, переезжали ее и неслись дальше. «Нет!» — умоляла она толкавшихся пешеходов. «Нет, пожалуйста!»
________
Зелиха очнулась в какой-то незнакомой комнате. Она была одна. Ее мутило. Она не знала и не хотела знать, как она здесь оказалась. Она ничего не чувствовала, ни боли, ни горя. Похоже, решила она, победа осталась за безразличием. Выходит, что на белом столе в соседней палате абортировали не только ее ребенка, но и все ее чувства. Быть может, все не так безнадежно. Быть может, теперь и она сможет пойти на рыбалку и часами стоять неподвижно, не досадуя на то, что осталась за бортом, а жизнь промчалась мимо, словно быстроногий заяц, на которого можно смотреть издали, а вот поймать — никогда.
— Ну, вот вы и вернулись наконец-то! — Секретарша стояла в дверях, подбоченившись. — Господи, мы такого страха натерпелись! Ну вы нас и напугали. Да вы хоть представляете, как вы визжали? Это был такой кошмар!
Зелиха лежала неподвижно и даже не мигала.
— Люди на улице, должно быть, подумали, что мы вас тут убиваем... Странно, как это к нам полиция не нагрянула.
Да потому, что это стамбульская полиция, а не брутальные копы из американских фильмов, подумала Зелиха и наконец позволила себе моргнуть. Она так и не поняла, чем достала секретаршу, но уж точно не стремилась злить ее еще больше, и поэтому сказала в свое оправдание первое, что пришло в голову:
— А может быть, я кричала, потому что мне было больно?
Но это, казалось бы, неопровержимое оправдание было разбито в пух и прах.
— Не могло вам быть больно. Это никак невозможно, ведь доктор... доктор не смог провести операцию. Мы вас пальцем не тронули.
— Что вы хотите сказать? То есть? — Зелиха запнулась не столько в ожидании ответа, сколько пытаясь осознать смысл своего же вопроса. — Вы хотите сказать, что вы не...
— Нет, мы ничего не сделали. — Секретарша вздохнула и схватилась за голову, словно чувствовала приближение мигрени. — Вы кричали как резаная. Доктор к вам и подступиться не мог. Вы ведь не отключились, дорогая, ничего подобного. Сначала вы принялись нести всякий бред, а потом стали визжать и материться. Я пятнадцать лет работаю, но ничего подобного не видела. Наверное, на вас морфий в два раза позже подействовал.
Зелиха подумала, что секретарша немного перебарщивает, но спорить не стала. За два часа, проведенные у гинеколога, она поняла, что пациенты тут разговаривают только тогда, когда их о чем-то спрашивают.
— А когда вы наконец отключились, нам все равно не верилось, что вы снова не завизжите, поэтому доктор предложил подождать, пока вы не придете в себя. «Если будет настаивать на аборте — потом сделаем», — так он сказал. Поэтому мы вас перенесли сюда и положили спать. А уж поспали вы на славу...
— То есть вы не сделали... — Сейчас Зелиха не могла произнести это слово, еще недавно столь смело сказанное при посторонних. Она положила руку на живот и посмотрела на секретаршу, словно моля об утешении, на которое та была способна меньше чем кто-либо.
— То есть она все еще там?
— Ну, вы не знаете, он это или она, — заметила между прочим секретарша.
Но Зелиха знала, просто знала.
Несмотря на сгущавшиеся сумерки, казалось, только рассветало. Дождь перестал, а жить стало хорошо и почти легко. К пробкам на улицах прибавилась еще и слякоть, но после дождя пахло такой свежестью, что во всем городе повеяло чем-то волшебным. Там и сям дети топали по лужам, c наслаждением предаваясь этому маленькому греху. Если и было время грешить, то именно сейчас, в эту краткую минуту. В такие мгновения Аллах кажется не только всевидящим, но и заботливым. В такие мгновения Он словно становится ближе.
Зелихе подумалось, что еще немного — и Стамбул превратится в счастливый город, романтический и живописный вроде Парижа. В Париже она, впрочем, никогда не бывала. Мимо пролетела чайка и прокричала какое-то тайное, но почти понятное ей послание. Секунд на тридцать Зелиха решила, что стоит на пороге совсем новой жизни.
— Почему же Ты не дал этого сделать? — прошептала она к собственному удивлению, но тотчас устыдилась сорвавшихся благочестивых слов и принялась в ужасе просить прощения у себя, безбожницы.
Прости, прости, прости.
На небе появилась радуга, а Зелиха ковыляла весь дальний путь до дома, прижимая к себе чайный сервиз и сломанный каблук, а на душе у нее было так хорошо, как давно не было.
Вот так в первую пятницу июля около восьми вечера Зелиха пришла домой, в несколько обветшалый особняк с высокими потолками, построенный еще в османские времена и очень странно смотревшийся между теснившими его высокими многоквартирными домами. Одолев изогнутую полукругом лестницу, она обнаружила, что все дамы семейства Казанчи уже собрались наверху за большим обеденным столом и приступили к трапезе, явно не сочтя нужным дождаться младшую.
— Здравствуй, незнакомка, проходи, займи место за нашим столом! — воскликнула Бану, склоняясь над хрустящим запеченным куриным крылышком. — Пророк Мухаммед велит делиться со странниками.
Губы у нее лоснились, щеки тоже. Лоснились даже ее блестящие оленьи глаза, как будто она специально размазала куриный жир по всему лицу. Она была на двенадцать лет старше и на тридцать фунтов тяжелее Зелихи, так что могла показаться, скорее, ее матерью, а не сестрой. Бану утверждала, что у нее очень странный обмен веществ, поэтому все съеденное тотчас откладывается в теле. В это вполне можно было бы поверить, если бы не утверждение, что, питайся она одной лишь чистой водой, ее организм и это превращал бы в жир, так что она при всем желании никак не может повлиять на свой вес и нет никакого смысла предлагать ей сесть на диету.
— Угадай, что у нас сегодня? — весело продолжила Бану, погрозила Зелихе пальцем и ухватила второе крылышко. — Фаршированные зеленые перцы.
— Похоже, мне повезло! — ответила Зелиха.
Меню сегодня было вполне привычное. Гигантская курица, йогуртовый суп, а еще запеченные баклажаны карныярык (фаршированные мясом баклажаны), пилаки, вчерашние котлетки кадынбуду, соленые огурцы, свежеиспеченный борек, кувшин айрана и, само собой, фаршированные зеленые перцы. Зелиха тотчас придвинула стул. У нее был тяжелый день, а тут еще этот семейный ужин. Но что поделать, слишком уж хотелось есть.
— И где ты шлялась, красавица? — проворчала мать, в прошлой жизни бывшая не иначе как Иваном Грозным.
Она приосанилась, выпятила подбородок, свирепо нахмурила брови и наконец повернулась к Зелихе, как будто, сделав такое страшное лицо, лучше могла читать мысли дочери. Так они и стояли, Гульсум и Зелиха, мать и дочь. Стояли, сурово уставившись друг на друга, и каждая была готова к ссоре, но не хотела начинать первой. Зелиха отвела глаза, прекрасно понимая, что выказывать характер при матери не стоит.
Заставив себя улыбнуться, она уклончиво ответила:
— На базаре были отличные скидки. Я купила набор чайных стаканчиков. Они потрясающие. Все в золотых звездочках, и ложечки такие же.
— Ах, они такие хрупкие, — прошептала вторая по старшинству сестра Севрие, учительница отечественной истории в старших классах одной частной школы. Она всегда придерживалась здорового сбалансированного питания, а волосы укладывала в идеальный низкий узел, из которого не выбивалась ни единая прядь.
— Так ты на базаре была? А почему корицы не купила? Я же с утра тебе сказала, у нас сегодня на десерт рисовый пудинг, а корица вся вышла, нечем посыпать, — нахмурилась было Бану, но только на долю секунды и беззаботно откусила еще кусочек хлеба.
По поводу хлеба у Бану тоже была своя теория, которую она часто повторяла и неизменно претворяла в жизнь. Согласно этой теории, без должного количества хлеба за каждой трапезой ее желудок не поймет, что насытился, и будет требовать еще еды. Чтобы он осознал степень своего насыщения, необходимо все заедать изрядными порциями хлеба. Поэтому Бану все ела с хлебом: картошку, рис, макароны, борек, а если с желудком нужно было объясниться с недвусмысленной определенностью, она ела хлеб с хлебом. Ужинать без хлеба — великий грех. Может, Аллах его и прощал, но Бану — никогда.
Зелиха молча поджала губы, только сейчас вспомнив, какая судьба постигла палочки корицы. Вместо ответа она положила себе на тарелку фаршированный перец. Она всегда без труда могла угадать, кто приготовил перцы: Бану, Севрие или Фериде.
Бану обычно добавляла в перцы то, что больше никто никогда не клал, например арахис, кешью или миндаль. Фериде так набивала перцы рисом, что их было не откусить, сразу лопались. К тому же она обожала пряности, и долма у нее была до отказа наполнена не только рисом, но и всякими специями и травами. В зависимости от того, что именно Фериде намешала, блюдо получалось либо исключительно вкусным, либо просто несъедобным. А вот если стряпала Севрие, перцы всегда были сладковатые. Она в любое блюдо добавляла сахарную пудру, будто хотела подсластить свою постную жизнь. Случилось так, что сегодня долму делала как раз она.
— Я была у врача, — проговорила Зелиха, осторожно снимая с долмы бледно-зеленую шкурку.
— У врача? — поморщилась Фериде и, как указку, высоко подняла вилку, словно перед ней были не домашние, а школьники на уроке географии, которым надо было продемонстрировать на карте какой-то далекий горный хребет.
Фериде было сложно смотреть людям в глаза. Ей было проще разговаривать с неодушевленными предметами, поэтому она обратилась к тарелке Зелихи:
— Ты что, не читала утреннюю газету? Делали операцию девятилетнему ребенку, вырезали аппендицит и забыли внутри ножницы. Представляешь, сколько в стране таких врачей? Да их под суд надо отдать за преступную халатность.
Из всех дам семейства Казанчи Фериде лучше других была знакома со всяческими медицинскими процедурами. За последние шесть лет у нее нашли восемь заболеваний, одно экзотичнее другого. То ли врачи никак не могли решить, что с ней, то ли сама Фериде исправно обзаводилась новыми недугами, этого никто не знал. Со временем это стало не важно.
Душевное здоровье было для нее обетованной землей, земным раем, из которого ее изгнали еще подростком и куда она надеялась когда-нибудь вернуться. А по дороге периодически делала привал на очередной транзитной остановке со странным названием, где снова подвергалась изматывающим лечебным процедурам.
Фериде уже в детстве была со странностями. В школе с ней намучились. Она не интересовалась ничем, кроме физической географии, а на уроках географии — несколькими определенными вопросами, которые все имели отношение к изучению слоев атмосферы. Ее любимыми темами были распад озона в стратосфере и связь между поверхностными океанскими течениями и моделями атмосферной циркуляции. Она собирала всю доступную информацию об атмосферной циркуляции в северных широтах, о характеристиках мезосферы, о долинных ветрах и морских бризах, о солнечных циклах и тропических широтах, о размере и форме Земли. Все, выученное в школе, она залпом выдавала дома, так что любой разговор непременно сдабривался изрядной долей сведений об атмосферных явлениях. Когда Фериде демонстрировала свои обширные познания в физической географии, то всегда говорила с беспримерным энтузиазмом, возносилась в заоблачную высь и прыгала с одного слоя атмосферы на другой.
А потом, где-то через год после окончания школы, Фериде ушла в себя, и у нее стали появляться странности. Она продолжала интересоваться физической географией, но интерес этот постепенно вызвал к жизни новое, всецело захватившее ее увлечение: Фериде стали занимать несчастные случаи и природные бедствия. Каждый день она изучала третью полосу бульварных газет. Автомобильные аварии, серийные убийства, землетрясения, пожары и наводнения, неизлечимые болезни, инфекции и неизвестные науке вирусы... — все это Фериде внимательнейшим образом штудировала. Ее избирательная память впитывала в себя все несчастья, происходившие в городе, стране или в мире, а потом ни с того ни с сего Фериде сообщала о них окружающим. В считаные минуты она могла омрачить любой разговор, ведь с самого рождения имела обыкновение любое происшествие трактовать как несчастье, а если несчастья ну никак не наблюдались, могла и присочинить какое-нибудь горестное событие.
Впрочем, возвещенные ею ужасные новости никогда никого не расстраивали, ведь родные давно перестали ей верить. Они на свой лад приспособились к ее помешательству: безумное просто считали недостаточно правдоподобным.
Сначала у Фериде нашли «язву на почве стресса», но к этому диагнозу никто серьезно не отнесся, ведь модное слово «стресс» уже всем набило оскомину. Став частью турецкой культуры, это слово особенно полюбилось стамбульцам. Они с энтузиазмом приняли его в свой лексикон, и в городе появилось множество пациентов, лечившихся от стресса и его последствий. От одного вызванного стрессом заболевания Фериде сразу переходила к другому и поражалась тому, какой тут простор: казалось, практически все было так или иначе связано со стрессом. После этого ее заносило то в обсессивно-компульсивное расстройство, то в диссоциативную амнезию, то в психотическую депрессию. Однажды она пыталась отравиться, и в медицинском заключении упоминался горько-сладкий паслен. Этот диагноз был особенно мил ее сердцу.
На каждом этапе своего путешествия в страну безумия Фериде меняла прическу и перекрашивала волосы. Тогда врачи, чтобы хоть как-то уследить за переменами в ее душевном состоянии, завели специальную таблицу, в которую вносили данные о ее волосах. Короткие, до плеч, очень длинные, сбритые налысо, поставленные торчком, выпрямленные, уложенные волнами, заплетенные в косички, покрытые тоннами лака, геля, воска или пенки для укладки, украшенные заколками, бижутерией или лентами, обстриженные, как у панка, заколотые в высокий пучок, как у балерины, выкрашенные во все возможные цвета целиком или отдельными прядями... Прически сменяли одна другую, только болезнь оставалась.
После довольно долгого периода «большого депрессивного расстройства» Фериде переместилась в область «пограничного расстройства личности», диагноз, который разные члены семьи толковали весьма произвольно. Мать слово «граница» сразу наводило на мысли о проблемах с полицией, таможенниками, чем-то нелегальным, поэтому Фериде стала представляться ей какой-то беглой преступницей. Она и так не особо доверяла помешанной дочери, а тут уж преисполнилась самых страшных подозрений. Сестры связывали слово «граница» с гранью, а грань заставляла их думать о смертельно опасном обрыве. Довольно долго они дрожали над ней, словно она была лунатиком и могла вот-вот свалиться с высокой стены. А вот Петит-Ma при слове «граница» думала о бордюре решетчатой вышивки и приглядывалась к внучке с глубоким интересом и симпатией.
Недавно Фериде сменила диагноз. Новый даже выговорить было невозможно, а уж толковать его и подавно никто не осмеливался: гебефреническая шизофрения. Этот термин ее удовлетворил, и она оставалась ему верна, наконец получив столь желанное ясное определение своего состояния. Независимо от диагноза, жила она по законам царства фантазии, пределы которого никогда не покидала.
Но сегодня, в первую пятницу июля, Зелиха проигнорировала известную всем нелюбовь сестры к докторам. Приступив к еде, она поняла, как проголодалась за весь день. Почти на автомате съела кусок борека, налила айрана, подцепила вилкой еще одну долму и сообщила распиравшее ее известие:
— Я сегодня была у гинеколога...
— У гинеколога? — тотчас переспросила Фериде, но ничего конкретного говорить не стала.
Гинекологи были единственным видом врачей, с которыми она почти не имела дела.
— Я ходила к гинекологу, чтобы сделать аборт, — договорила Зелиха, ни на кого не глядя.
Бану выронила куриное крылышко и зачем-то уставилась на свои ноги. Севрие плотно сжала губы. Фериде взвизгнула, а потом судорожно захохотала. Мать принялась напряженно тереть лоб, чувствуя приближение страшной мигрени, а Петит-Ma... Ну, Петит-Ma продолжала есть йогуртовый суп. Может быть, она совсем оглохла в последнее время. Может быть, начинала впадать в маразм. А может быть, полагала, что не о чем особо волноваться. Петит-Ma так просто не поймешь.
— Как ты могла убить ребенка? — с ужасом спросила Севрие.
— Это не ребенок! — отмахнулась Зелиха. — На данном этапе это, скорее, можно назвать капелькой. Так будет научнее.
— Научно? Это не научно, это бесчувственно, — расплакалась Севрие. — Ты бессердечная, вот ты кто!
— Ну, тогда у меня хорошие новости. Я это... ее... в общем, называй как хочешь, не убила. — Зелиха спокойно повернулась к сестре. — Но действительно хотела. Я пыталась избавиться от этой капельки, только почему-то не вышло.
— То есть? — спросила Бану.
Зелиха набралась храбрости и постаралась сделать хорошую мину при плохой игре.
— Аллах послал мне знамение свыше, — сказала она безучастным тоном, хотя и понимала, что в ее семье такого говорить не стоит. — Вот лежу я под наркозом, с одной стороны доктор, с другой — сестра. Через минуту должна начаться операция, и все, этого ребенка не будет. Никогда! Но буквально за секунду до того, как отключиться, я слышу призыв на молитву с соседнего минарета... Такие нежные звуки, они, как бархат, окутывают мое тело. А когда все затихает, я слышу, словно кто-то шепчет мне на ухо: «Не убивай это дитя!»
Севрие задрожала, Фериде нервно кашлянула в салфетку, Бану тяжело сглотнула, а Гульсум нахмурилась. Только Петит-Ма пребывала где-то далеко, в лучшей реальности, и, доев суп, покорно ожидала следующего блюда.
— А потом, — продолжала Зелиха, — таинственный голос возвещает: «О Зелиха, о паршивая овца в праведном семействе Казанчи! Не убивай дитя, дай ему жить! Тебе еще неведома его судьба! Этот ребенок будет великим вождем. Он будет монархом!»
— Не может он стать монархом, — вмешалась Севрие, которая никак не могла не блеснуть своим учительским авторитетом. — У нас больше нет монархов, мы современное государство.
— «Услышь, грешница, это дитя будет управлять людьми, — вещала Зелиха, пропустив мимо ушей преподанный урок обществознания. — Имя его услышат не только в этой стране, не только на всем Ближнем Востоке и Балканах, но и во всем мире. Это твое дитя поведет вперед массы и принесет человечеству мир и справедливость». — Она перевела дыхание и закончила: — В любом случае у меня для вас хорошие новости! Ребенок остался во мне! Недалек тот день, когда мы поставим на стол еще одну тарелку.
— Приблуда! — воскликнула Гульсум. — Хочешь принести в подоле внебрачного ребенка, нагульного!
Слово прозвучало как всплеск от брошенного в тихие воды камня.
— Стыд какой! Ты всегда нашу семью позорила, — не унималась мать, и ее лицо исказилось от гнева. — Вы только посмотрите на это кольцо в носу... А вся эта косметика, и эти юбки ужасные, еле зад прикрывают, и каблуки, эти каблуки! Вот что бывает, когда одеваешься... как шлюха! Да тебе надо днем и ночью благодарить Аллаха за то, что в этой семье нет мужчин, а то бы они тебя убили.
Это было не совсем так. То есть про убийство, может быть, и правда, а вот насчет того, что в семье мужчин не было, — не совсем. Мужчины были. Где-то. Но женщин в семействе Казанчи действительно было намного больше, чем мужчин. Казалось, на весь род кто-то наложил проклятие: из поколения в поколение мужчин настигала внезапная и безвременная смерть.
Вот, например, Реза Селим Казанчи, муж Петит-Ma, неожиданно упал замертво в шестьдесят лет, задохнулся. А в следующем поколении Левент Казанчи умер от инфаркта, не дожив до пятьдесят первого дня рождения, пошел по стопам отца и деда. Казалось, в каждом следующем поколении мужчины жили все меньше и меньше.
Был еще двоюродный дедушка, который сбежал с русской проституткой, а она в итоге его ограбила и оставила замерзать где-то в Петербурге. Еще один родственник пытался в пьяном виде перейти автостраду и попал под машину. Многочисленные племянники погибали в двадцать с небольшим: кто-то утонул во время пьяного купания при луне, другого случайно подстрелил бурно праздновавший победу своей команды футбольный фанат, а еще один провалился в четырехметровый котлован, который городские власти прорыли для ремонта канализации. Да и троюродный брат Зия погиб, застрелившись без всякой видимой причины.
И так из поколения в поколение, словно следуя неписаному закону, все мужчины в роду Казанчи умирали молодыми. Представители нынешнего поколения доживали самое большее до сорока одного года. Ни за что не желая разделить их участь, один из двоюродных дедушек проявлял крайнюю осторожность, старался вести исключительно здоровый образ жизни, никогда не переедал, не имел дела с проститутками и хулиганами, не пил и не принимал наркотики — и окончил свои дни раздавленный глыбой бетона, свалившейся ему на голову, когда он шел мимо стройки.
Был у них и дальний родственник Селал. Он внушил Севрие великую любовь, стал ее мужем и вскоре оставил вдовой, погибнув в драке. До сих пор неизвестно, почему Селала обвинили во взяточничестве и посадили на два года. На протяжении всего этого срока Селал присутствовал в форме приходивших из тюрьмы писем, написанных столь расплывчато и сухо, что известие о его гибели для всех, кроме жены, прозвучало как сообщение об утрате третьей руки, которой, собственно, никогда не было. Он ушел из жизни во время драки, но отнюдь не сраженный смертельным ударом. Его убило током высоковольтного кабеля, на который он наступил, пытаясь получше разглядеть дерущихся. Потеряв обожаемого мужа, Севрие продала дом и вернулась под родительский кров. В особняк Казанчи въехала занудная учительница истории, воплощение спартанской дисциплины и самообладания. В школе она ополчилась на списывание и плагиат, а дома с такой же неумолимостью боролась с любыми проявлениями горячности, беспорядка и спонтанности.
Еще был Сабахаттин, мягкосердечный, добродушный и скромный муж Бану. Хотя официально они все еще оставались мужем и женой, а сам Сабахаттин с виду был крепкий здоровяк и не приходился им кровным родственником, Бану толком и не жила с ним, разве что сразу после медового месяца, и бóльшую часть времени проводила в родительском особняке. Особой телесной близости у них не было, что выглядело заметным даже со стороны. И когда Бану вдруг объявила, что в положении и ожидает близнецов мужского пола, все только шутили насчет того, как она вообще умудрилась забеременеть. Увы, злая судьба, уготованная всем мужчинам рода Казанчи, не обошла и близнецов. Детские болезни унесли малышей до того, как они научились толком ходить и говорить. А Бану окончательно переехала к родственникам и впредь лишь изредка навещала мужа. Время от времени она наведывалась узнать, как у него дела, но, скорее, не как любящая жена, а как участливая знакомая.
Еще, конечно, был Мустафа, в этом поколении — единственный сын, драгоценная жемчужина, дарованная Аллахом наряду с четырьмя дочерьми. Левент Казанчи был одержим рождением наследника, так что все четыре сестры росли, словно незваные гости. Сначала родились три девочки подряд. Бану, Севрие и Фериде ощущали себя прологом к чему-то настоящему, результатом промаха в супружеской жизни родителей, твердо настроенных произвести на свет мальчика. Зелиха, пятый ребенок в семье, была зачата в надежде на еще один подарок судьбы. Обретя наконец сына, родители хотели проверить, не повезет ли им еще раз.
С самого рождения над Мустафой тряслись, как над бесценным сокровищем. Был принят целый комплекс мер, чтобы отвести от него злую участь, предначертанную всем мужчинам в роду. Младенцем его заматывали во всяческие обереги и амулеты от сглаза, не выпускали его из поля зрения, как только он стал ползать, и до восьми лет не стригли, словно девочку, чтобы обмануть ангела смерти Азраила. К ребенку обращались только «девочка», «эй, девочка, иди сюда!». Мустафа хорошо учился, но совершенно не умел общаться, и это отравляло ему жизнь в старших классах. Привыкнув быть королем дома, мальчик, казалось, не желал быть одним из многих в классе. Он был настолько нелюдим, что, когда Гульсум захотела отпраздновать с его друзьями окончание школы, оказалось, что ему некого приглашать. Мустафа был крайне высокомерен и неприветлив с посторонними. Дома его единодушно лелеяли, словно царственную особу, а каждый день рождения неумолимо приближал его к роковому концу, постигавшему всех мужчин рода Казанчи. Учитывая все это, было решено, что лучше отправить его за границу. Не прошло и месяца, как необходимую сумму собрали, продав драгоценности Петит-Ma, и восемнадцатилетний отпрыск семейства Казанчи покинул Стамбул и отправился в Аризону. Там он стал изучать инженерные основы сельского хозяйства, агротехнику, а также биотехнологию, и хотелось бы надеяться, что доживет до старости...
В общем, когда Гульсум в первую пятницу июля выговаривала Зелихе и призывала благодарить небо за то, что в семье у них нет мужчин, в словах ее была некоторая доля правды. Зелиха на это ничего не сказала. Вместо ответа она пошла на кухню, где думала найти и покормить единственного самца в доме, серебристого полосатого кота. Кот этот был вечно голоден, странным образом обожал воду и, кроме того, обнаруживал многочисленные симптомы социального стресса, так что мог считаться в лучшем случае обладателем нелюдимого нрава, а в худшем — законченным невротиком. Звали его Паша Третий.
В особняке Казанчи поколения кошек сменяли друг друга, так же как поколения людские. Всех этих кошек любили, а умирали они, в отличие от людей, исключительно от старости. Каждая из них обладала своим особым характером. С одной стороны, это было благородное наследие длинношерстной белоснежной курносой персидской кошки, которую Петит-Ма привезла с собой в конце 1920-х годов, когда новобрачной вступила в дом Казанчи. Видать, кошка — все ее приданое, глумились соседки. C другой стороны, был уличный ген, от некоего неизвестного, но, очевидно, рыжего бродячего кота, с которым белая персидская кошечка сошлась во время одного из своих похождений. Из поколения в поколение эти два генотипа поочередно проявлялись у рожденных под крышей особняка кошек.
Со временем Казанчи уже не давали себе труда подыскивать кошкам какие-то другие имена, а просто исходили из кошачьей генеалогии. Если они видели, что котенок пошел в знатных предков, белый, пушистый и с приплюснутым носом, то его называли соответственно Паша Первый, Паша Второй, Паша Третий. А если в котенке проявлялась дворовая порода, ему давали имя Султан. Этот, еще более высокий титул был знаком особого уважения к уличным котам. Считалось, что они независимые и свободомыслящие существа, которые никогда ни перед кем не заискивают. Пока что эти имена неизменно отражали характер проживавших в доме кошек. Кошки-аристократы были надменные, требовательные и вялые, а стоило их погладить, как они тотчас принимались стирать с себя малейший след человеческих рук и поэтому постоянно себя вылизывали. Кошки-плебеи были куда более бодрые и любознательные и охотно предавались всяким необычным излишествам, например лакомились шоколадом.
Паша Третий был ярким воплощением всех династических черт. Он важно вышагивал, словно ступал по битому стеклу. У него было два излюбленных занятия, которым он предавался при каждом удобном случае: грызть электрические провода и глядеть на птичек и бабочек. Ловить их ему было лень. Первое занятие могло ему надоесть, но второе — никогда. Он так или иначе привел в негодность все провода в доме — они были не раз изжеваны, изгрызены и разодраны в клочья. Пашу Третьего постоянно било током, но это не помешало ему дожить до весьма преклонного возраста.
— Давай, Паша, давай, хороший мальчик, — подбодрила кота Зелиха, протянув ему любимое лакомство, кусочки брынзы.
Она повязала фартук и принялась усердно мыть гору кастрюль, сковородок и тарелок. Перемыв всю посуду и немного успокоившись, она проскользнула обратно к столу, над которым так и висело слово «приблуда», а мать сидела нахмурившись. Они застыли в оцепенении, пока кто-то не вспомнил про десерт. Комната наполнилась сладким нежным ароматом: это Севрие черпала рисовый пудинг из огромного котла и разливала его по маленьким плошечкам. Севрие с привычной ловкостью отмеряла порцию за порцией, а Фериде шла следом и посыпала каждую плошку кокосовой стружкой.
— С корицей было бы намного вкуснее, — вздохнула Бану. — Ну почему ты забыла купить корицу?
Зелиха откинулась на спинку стула, подняла нос... и глубоко вдохнула, словно затянулась невидимой сигаретой. А выдохнув, выпустила из себя всю усталость и почувствовала, что маятник снова качнулся и безразличие отступает. На нее навалился груз всего, что случилось и не случилось за этот адски долгий день, и настроение упало. Она окинула взглядом обеденный стол — все чашки с рисовым пудингом были увенчаны шапкой из кокосовой стружки, и каждая служила ей укором.
Не поднимая глаз, Зелиха проговорила так мягко и нежно, будто не своим голосом:
— Простите меня... простите.
Глава 2
Нут
С
