7,99 €
Mehr erfahren.
- Herausgeber: Mainstreem
- Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
- Serie: LOVE&HOCKEY
- Sprache: Russisch
Когда Ария возвращается в Аспен, чтобы присматривать за отелем больной матери, она не ожидает, что эмоции возьмут над ней верх: девушка все еще что-то чувствует к Уайатту, харизматичному хоккеисту, который так глубоко ранил ее сердце. Тем не менее Ария поклялась больше не сближаться с ним, но это оказывается невозможным, потому что Уайатт приезжает в их отель. Ария обретает надежду, когда наконец встречает кого-то нового и дает понять бывшему парню, что они могут проводить время только как друзья. Но в поездке в заснеженные горы между ними летят искры, и Уайатт, кажется, хочет всеми силами убедить их, что дружбы никогда не будет достаточно…
Das E-Book können Sie in Legimi-Apps oder einer beliebigen App lesen, die das folgende Format unterstützen:
Seitenzahl: 524
Veröffentlichungsjahr: 2025
Ähnliche
Айла Даде Мы пылаем огнем
© Like Fire We Burn by Ayla Dade
2022 by Penguin, a division of Penguin Random House
Verlagsgruppe GmbH, München, Germany
© Л. Бородина, перевод на русский язык
© Маркова И., иллюстрация на обложке
© ООО «Издательство АСТ», 2025
* * *
Посвящается всем девочкам,
которые витают в облаках
Некоторые воспоминания остаются с нами навсегда
Ариа
Первое, что я вижу – Скалистые горы.
И так было всегда: когда я вставала с постели и смотрела в окно, когда выходила из дома. Скалистые горы, куда ни глянь.
И первый, о ком я думаю тут, дома, в Аспене, – Уайетт.
Уайетт Лопез. «Тот самый, который разбил мне сердце», – могла бы сказать я, но это было бы неправдой. Он не просто его разбил – это слабо сказано. Невозможно описать словами, что именно он с ним сделал.
Начни я кому-нибудь рассказывать о том, что случилось, мне пришлось бы заткнуть уши и каким-то образом отключить сознание, чтобы не пришлось это слушать самой. Когда я об этом думаю, события снова оживают перед глазами, а потому я не хочу об этом вспоминать – ни сейчас, ни потом.
Но я все равно расскажу, иначе я не могу.
Уайетт Лопез был для меня всем. Я говорю так не просто потому, что меня это разрушило, и мне его не хватает, а потому, что так оно и было. Мы были одержимы друг другом – не в каком-то поганом, токсичном смысле, нет. Мы помешались на своей любви, оба, и, честно говоря, прекрасней этого нет ничего на свете – еще бы, безоговорочная любовь, помноженная на два, лучше не бывает. И именно поэтому было так больно, так раздирающе больно, когда он достал свое достоинство перед Гвендолин, будто она – это я; «Ой, ну, вот так вот вышло, бывает, ничего страшного, перепутал».
Порой воспоминания бывают не просто плохими, а дерьмовыми.
Я уехала, потому что не могла больше думать, у меня не осталось мыслей и чувств, потому что во мне бурлило слишком много эмоций, злости и… Уайетта.
То видео. Видео, на котором мой Уайетт стоит в темной комнате: широкий торс, мускулистые руки. Я наблюдала, как он, пошатываясь, смахнул вазу с прикроватной тумбочки, и она разбилась об пол, а потом он каким-то образом упал на кровать, на эту самую кровать с постельным бельем с оленями, видом на Аспенское нагорье и сияющей над головой луной – яркой и ясной, слишком прекрасной для такого момента. А потом я увидела ее, Гвендолин, которая, видимо, думала, что она – это я; как она лежала в постели и раздвигала ноги, а потом хоп! – она уничтожила мою жизнь, и он уничтожил мою жизнь. И все, не осталось ничего, кроме боли, ненависти, печали, злости и любви… Любви? Какого черта? Почему, почему, почему?
И вот я снова здесь. Вернулась к истокам. Двери аэропорта Аспена распахиваются. Я делаю глубокий вдох, чувствуя, как ледяной воздух обжигает легкие, и сую руки в карманы куртки с подкладкой. Устало тру глаза. Уснуть в самолете было невозможно. Мой вялый мозг благодарит меня за похвальную идею заказать ночной рейс.
Прошел почти год с тех пор, как я приезжала сюда в последний раз. Я всего лишь провела здесь Рождество, но эти две недели привели к тому, что последующие десять месяцев я пыталась стереть из памяти лицо Уайетта. Его черты слишком эстетичны, слишком красивы, чтобы казаться обычными: маленькая щель между резцами, ямочки на щеках, прическа – дикая и растрепанная сверху, короткая по бокам, которая каждый день идеально лежит, хотя кажется, что с ней такого добиться невозможно.
Ничего не вышло. Его лицо по-прежнему со мной. Прямо перед глазами. Прошло два года с момента нашей встречи, но он все время рядом, хотя его тут нет.
Безумие, правда?
– Ариа!
Я отвожу взгляд от внушительной горной гряды Сноумасс и поворачиваю голову направо.
Там стоит Уильям, прислонившись спиной к своему небесно-голубому пикапу «Форд». Он идет ко мне и раскидывает руки в широком объятии. В этом весь Уильям. Сотрудник администрации Аспена. Самый сумасшедший житель нашего города с самым большим сердцем, которое только можно себе представить. Очень любит обниматься. Будь его воля, обнял бы весь большой мир. Он всегда говорит, что на этой планете слишком одиноко, миру нужна любовь и люди, готовые ее дарить. «Как же он прав», – думаю я, а потом снова вспоминаю Уайетта, черт бы его побрал.
Я улыбаюсь:
– Привет, Уилл.
Его усы царапают мне щеку, когда он крепко меня сжимает. Он пахнет так же, как и раньше: старинной мебелью и лошадьми.
Он отстраняется и берет у меня чемодан с сумкой, чтобы поставить их на багажник.
– Я хотел приехать на карете.
– Мне бы понравилось.
– Знаю, – он подходит к пассажирской стороне и открывает передо мной дверь. – Я беспокоился, что лошади испугаются на автостраде.
– Да, скорее всего.
Уильяму приходится сделать три попытки, чтобы завести машину. Двигатель рокочет, включается радио. Какая-то песня в стиле кантри. Так всегда в Аспене. Все кажется спокойным. Огромная горная гряда, а посреди нее – коттедж за коттеджем, где все друг друга знают. Если бы это был фильм, мы были бы разодеты в старомодные одежды и танцевали вокруг колокольни, а на фоне играло бы кантри, потому что здесь красиво, по-домашнему, если не углубляться в детали и не прислушиваться к биению некоторых сердец. Им слишком тоскливо и одиноко для песен в стиле кантри, разве что в самый раз для песен Тейлор Свифт.
Мы выезжаем из аэропорта и едем по шоссе в сторону центра города.
– Твоя мама будет рада тебя видеть.
– Я тоже.
У мамы ревматизм. В последние несколько месяцев ей стало хуже, и она долгое время скрывала это от меня, потому что знала, что я все брошу и вернусь. Ведь я такая – вечно встревоженная, слишком самоотверженная и любвеобильная, несмотря на то, что Уайетт приложил все усилия, чтобы уничтожить это все во мне.
Но я ведь Ариа. Добрая. Хорошая. Вот почему я вернулась. Мне все равно, что у меня на душе. А вот мама – это важно. И, буду откровенна, последние два года я надеялась, что кто-нибудь позвонит, я окажусь кому-нибудь нужна, и меня позовут обратно домой. Я бы ни за что себе в этом не призналась, не сказала бы себе: «Послушай, Ариа, будь честна с собой, ты ведь не хочешь учиться в Брауне. Ты хочешь обратно домой. Ты хочешь гулять по утрам по Аспенскому нагорью и слиться с горами, хочешь рассматривать свежие следы птичьих лапок на снегу, наблюдать издалека за Уайеттом и представлять, как сложилась бы жизнь, если бы он тебе не изменил».
Прекрасная мысль: «Если бы он тебе не изменил». Мы бы до сих пор были теми, кем себе казались.
– Не понимаю, почему ты не хочешь работать в конюшне, Ариа, – Уильям включает поворотник и сворачивает к центральному выходу. – Эта работа идеально тебе подходит.
– Твои лошади меня терпеть не могут, Уилл.
– Неправда. Они просто недоверчивые.
– Прошлой зимой Салли пыталась оторвать мне руку.
– Не принимай это на свой счет. В тот момент она была очень раздражительной.
– Прекрати постоянно держать ее на диете. Она становится опасной для людей. Это тирекс, а не лошадь.
Он вздыхает:
– Боюсь, у нее наступает менопауза.
– Трагедия. Она растопчет весь Аспен. Я тебе еще раньше говорила, что, если яйцо зеленое, не стоит его высиживать.
Уильям смеется:
– Так здорово, что ты вернулась, Ариа.
Я улыбаюсь, глубже кутаюсь в капюшон из искусственного меха и притворяюсь, что не слышу этих слов от Уильяма. Я мысленно представляю, как слышу их от человека, который два года назад целовал не мои губы. Жестокая мысль. Ужасающая. Мне не хочется думать об этом, но я думаю.
Наверно, это мазохизм.
– Можешь высадить меня здесь, Уилл.
– Глупости. Ты же не потащишь сумки через весь город.
– Тут пешком пройти пару минут.
– Да, я так и сказал. Полгорода.
Я закатываю глаза, но улыбаюсь:
– Тогда завези мои вещи домой, хорошо? Я скучала по Аспену. Мне нужно пройтись, прямо сейчас.
– Хорошо. Только берегись тирекса. Вдруг он начнет на тебя охотиться.
– Ладно.
Уильям останавливается и выпускает меня из машины. Мои коричневые «мартинсы» погружаются в кучу листьев у подножия колокольни. С нетерпением жду, когда осень уступит место зиме. Аспен в холодное время года – это волшебство в каждом вдохе.
Проходя по улицам города, я невольно сравниваю его с Провиденсом, штат Род-Айленд. Тот – огромный столичный город, в котором каждый человек – просто безымянное существо, затерявшееся в толпе. Никто друг с другом не здоровается, все мечутся, в глазах – стресс, страх что-то упустить, пропасть, страх всего и вся.
У нас такого нет. Аспен – хоть и туристическая точка, но все же маленький город. Здесь все друг друга знают. Я могу пересказать всю жизнь нашей соседки Патриции, хронологически и в подробностях, хотя ей уже почти девяносто. Вот так здесь обстоят дела. Если что-то случается, то все об этом знают. И никогда не забывают.
Я останавливаюсь перед угловым зданием с надписью «Закусочная Кейт». Еще рано, почти семь утра. Нежно-голубое небо украшают розовые полосы, проплывают похожие на сахарную вату отдельные облачка. В безветренном воздухе слышится звук открывающихся внешних жалюзи на окнах супермаркета «Вуднз». В «Закусочной Кейт» очередь ждет свой кофе перед работой. Ветер шелестит листьями, пронося их мимо меня по асфальту, а я стою и смотрю на витрины магазинов на другой стороне улицы. Кейт вертится за прилавком, надевая фартук с цветочным узором, и перебегает от одного автомата к другому. Готовые чашки с кофе она передает дочке, которая обслуживает посетителей.
Гвендолин. Я отказываюсь произносить ее сокращенное имя, Гвен, потому что это означало бы, что она мне нравится, а это уже не так. Когда-то раньше – да, она была моей милой подругой-полутайкой, которая смеялась, когда мы с Уайеттом засовывали попкорн себе в нос и соревновались, у кого он дальше пролетит, но теперь… теперь все иначе. Из-за нее мое сердце разбито. Они с Уайеттом его разбили. Просто так. Нельзя разбивать сердца. Они драгоценны, а драгоценные вещи нельзя разрушать.
Гвендолин поднимает глаза, передавая чашку клиенту. Она улыбается и что-то говорит, наверно, желает ему хорошего дня, потому что у некоторых людей он все еще может быть, этот хороший день. Когда она поворачивается, чтобы обслужить следующего посетителя, ее взгляд устремляется за его плечо.
Она замечает меня, и улыбка на ее лице меркнет. Я не прерываю зрительный контакт. Хочется знать, о чем она думает. Знать, сожалеет ли она о том, что сделала. Я хочу, чтобы она посмотрела на меня и снова почувствовала себя никчемной.
Но ее лицо не выражает ничего такого, что я могла бы распознать на расстоянии. Никаких эмоций. Мне не хочется признавать этот факт, но Гвендолин похожа на меня. Она мастерски скрывает свои чувства. У нее идеальный покер фейс.
Хотела бы я ее ненавидеть. К сожалению, не получается. Объективно даже могу понять. Если бы я была на ее месте, и такой парень, как Уайетт, проявил бы ко мне интерес, я тоже почти наверняка не смогла бы устоять. Думаю, ни одна девушка не смогла бы отвергнуть Уайетта. У него особенная харизма, все в нем стильное и притягательное, необычное, лукавое, свежее, и эта новизна сохраняется долгие годы. В нем всего понемногу. Наверное, для нее он был светочем. Запретным плодом, который она вкусила.
Гвендолин отводит глаза, когда Кейт уже второй раз сует ей под нос чашку кофе для клиента.
Я иду дальше. Колокола отбивают полный час. Из парадной двери нашей гостиницы, отделанной деревом, выходят два постояльца. Мужчина надевает синюю шапку-бини, а его жена в это время показывает на «Закусочную Кейт». Они проносятся мимо меня, и я успеваю придержать нашу входную дверь, прежде чем она успевает захлопнуться.
Снова дома. Впервые я возвращаюсь без обратного билета на самолет. Я снова здесь и здесь же остаюсь.
Пахнет деревом, блинами и кленовым сиропом. И знакомый запах кожи от потертого длинного дивана в форме буквы L в гостиной у кирпичного камина с потрескивающим огнем. Эти запахи будут ассоциироваться у меня с домом всегда и везде.
Я закрываю дверь. Эта часть комнаты пуста, но я узнаю постояльцев за столами в прилегающей столовой за каменной аркой. Они завтракают, на их лицах – счастье, в их сердцах – мир. Это – особенность нашей гостиницы. Она дарует покой.
Мои шаги приглушает турецкий ковер. Мама не замечает меня, когда я прохожу через арку. Она стоит у буфета и никак не может решить, на какую вязаную подставку с цветочным узором поставить вишневый джем.
– Бери оранжевую, – говорю я и улыбаюсь. – С белой потом пятна не выведешь. Это мы уже проходили.
Мама оборачивается. Банка с джемом стукается о миску с фруктовым салатом, наполняя воздух звоном.
За последние два года ревматизм изменил маму. Когда она принимает кортизон, ее раздувает, а морщины от стресса стали глубже, но не сейчас, сегодня она сияет, и я думаю: «Боже, как она прекрасна, моя мамочка. Какая она красивая».
– Иди ко мне, мышка, – она ставит джем на подставку, конечно же, оранжевую, и прижимает меня к себе. Знакомый аромат розовой воды, смешанный с кленовым сиропом, возвращает меня в детство – как будто мне снова пять лет. Мама ерошит мне волосы, и я крепко ее обнимаю.
– Будешь завтракать?
Я киваю:
– Кофеин. Мне нужен кофеин. И рогалик.
– Я купила твой любимый сливочный сыр. Тот, что с паприкой и шнитт-луком.
– В Провиденсе такого нет, – говорю я, когда мы с мамой садимся за столик у камина, который она накрыла. Это то, что я больше всего люблю дома: треск огня практически повсюду.
– Я побывала во всех супермаркетах. В каждом, мама. Ты знаешь, сколько в городе супермаркетов? Много. И я побывала во всех, как бродячая собака в поисках ливерной колбасы. В какой-то момент меня даже начали узнавать.
Мама наливает кофе в наши кружки с бессмысленными надписями. Разноцветные, с причудливыми принтами. Мы находим их на блошиных рынках и барахолках. Это наше общее хобби. Сегодня мне досталась кружка с надписью «Ты воняешь». Моя любимая.
– Я же просила тебя этого не делать. Род-Айленд – это тебе не Аспен, Ариа. Люди там другие. Они не ценят сливочный сыр так же, как мы.
– Да уж. Не хотелось верить, но это правда.
Тостер выплевывает наши рогалики. Мама пытается встать, но я замечаю боль у нее на лице и опережаю ее.
– Сиди.
Когда я возвращаюсь из буфета, то вижу, как мама со стоном разминает пальцы. Сердце сжимается. Я сажусь и кладу ей на тарелку рогалик.
– Насколько все плохо на самом деле? Не жалей меня. Я твоя дочь. Расскажи, как у тебя дела. И пожалуйста, скажи мне правду, потому что в остальном дела и так обстоят паршиво, договорились?
Она долго смотрит на меня. Я узнаю задумчивость в ее глазах, потому что сама гляжу на нее так же. Ей не удастся меня обмануть. Мама раздумывает, стоит ли сказать мне правду, но, увидев мой пристальный взгляд, уступает.
Она вздыхает:
– Не очень хорошо. Но я справлюсь, Ариа. Не волнуйся.
Я намазываю рогалик своим сливочным сыром. Я говорю «своим», потому что люблю его, правда, просто обожаю.
– Мы справимся. Я помогу тебе.
Мамины руки кажутся деревянными, когда она берется за ручку и подносит кофейную чашку к губам. От этого зрелища у меня щемит сердце. Хотя не то чтобы щемит, нет, скорее, это неприятно.
Мама это замечает, опускает чашку и наклоняет голову:
– Ариа, мышка моя. Со мной все будет хорошо. Ты лучше сосредоточься на учебе. Тебе двадцать, ты слишком молода, чтобы проводить время со старой мамой и тратить жизнь попусту.
– Я и так сосредоточена, но все равно могу тебе помогать.
Мама отпивает кофе и вопросительно смотрит на меня:
– Я до сих пор не могу понять, как мне справляться с переменами.
В столовую входит пара с девочкой на руках. Ей не больше шести. На голове у нее торчат две белокурые косички. Милашка. Мои губы складываются в легкую улыбку, когда я вижу, как девочка с сияющими глазами бежит к шоколадной пасте.
– Это не так сложно, как тебе кажется.
Девочка дергает отца за рукав и показывает на пасту. Я отворачиваюсь и смотрю в мамины измученные глаза.
– Я подала срочную заявку, приложив соответствующие обоснования и твои медицинские заключения, и мне одобрили перевод в Аспенский университет.
Мама откидывается на спинку скрипучего деревянного стула и скептически на меня глядит:
– А как же год практики в Сиэтле?
– Я отказалась.
– Отказалась? А мне не сказала, Ариа! – ее взгляд полон укора.
Я пожимаю плечами и кусаю рогалик.
– Значит, ты уже нашла практику в Аспене?
Мой желудок сжимается от вопроса, и мне становится тошно. Сливочный сыр вдруг уже не такой вкусный, как обычно.
– Нет. Время еще есть. Практика начнется только через год.
Она вздыхает:
– Ариа.
– Я найду, мам.
– На кону твое будущее.
– Да. И как я уже сказала… – я отправляю в рот последний кусок рогалика, допиваю кофе и встаю. – Об этом не волнуйся. Я обо всем позабочусь. Я же Ариа, помнишь? Ариа, которая все организует. Ариа, у которой все под контролем. Все в порядке, мам.
Когда я целую ее в макушку, она улыбается, но не похоже, что это ее убедило. Неудивительно. Никогда в жизни у меня не было так, чтобы все было под контролем. Мама знает это лучше, чем кто-либо другой.
Я молча убираю со стола, и каждый раз, когда возвращаюсь, чтобы отнести еще что-нибудь на кухню, она недоверчиво и беспокойством смотрит на меня своими светлыми глазами.
– Все будет хорошо, – говорю я, когда заканчиваю. – Вот увидишь.
Что за ложь! Как ни странно, проще всего лгать, когда пытаешься облегчить чужие переживания, хотя сама внутри просто кричишь и плачешь и никак не можешь с этим справиться. Но я не могла ей этого сказать. То есть могла, но как глупо, думаю я, как глупо обременять ее, когда ей так плохо. Я не стану этого делать.
После этого я выхожу из столовой. Я тепло улыбаюсь семье в гостиной, проскакиваю мимо них и поднимаюсь по массивной деревянной лестнице. Ступени скрипят. Я провожу пальцами по покрытым лаком перилам, ощупывая зазубрины, каждая из которых настолько знакома, что я точно помню, где какая. Поднявшись наверх, я автоматически поворачиваю голову в правый конец коридора. Когда я была маленькой, я часами сидела на мягкой скамейке перед окном и наблюдала за людьми на улице. Я окидываю взглядом стены. Они все те же, что и всегда. Половина комнаты отделана белыми панелями, остальная часть – голубыми обоями с пастельными цветами. Между дверями гостевых комнат по-прежнему стоят массивные комоды из натурального дерева, по которым я лазила в детстве, а в двух латунных люстрах у меня над головой поменялись только лампочки. Как знакомо мне это место! И до чего же оно хорошо, это чувство. С тоскливой улыбкой я иду по коридору и выхожу через смежную дверь в нашу гостиную.
Наш коридор ничем не отличается от коридора для гостей – он один и тот же, только разделен установленной когда-то перегородкой. В конце коридора деревянная приставная лестница, сделанная из толстых стволов деревьев, которая ведет на крышу. А на крыше – моя комната.
Моя комната.
Она выглядит точно так же, как и два года назад, когда я уезжала из Аспена. Здесь успела недолго пожить Пейсли. Она занимается фигурным катанием и переехала сюда в прошлом году. Тогда она не знала, как ей быть: она сбежала от своего тренера в Миннеаполисе и оказалась в Аспене. Я люблю ее. Все ее любят. Пейсли – она как Аспен. Рядом с ней ощущаешь покой.
Я улыбаюсь, окидывая взглядом комнату. Либо она тщательно старалась ничего не испортить, либо мама расставила все так, чтобы я чувствовала себя как дома. Я вполне допускаю и то, и другое.
Стены расположены под углом, а окно – на треугольной стене, которая ведет на улицу. В начальной школе я была самой крутой, потому что всем говорила, что живу в треугольном доме.
Эта комната – воплощение мечты каждой девушки, которая любит уютное Рождество. По балкам крыши вьются гирлянды. Стены сделаны из необработанного дерева. Я никогда не клеила на них обои, потому что мне так больше нравится. Вдоль стен стоят широкий шкаф, старинный письменный стол, которым я никогда не пользуюсь, и два комода. Мой взгляд скользит к дивану с белой обивкой под двойным окном. На шторах до сих пор висит золотая гирлянда с рождественской звездой, которую я повесила несколько лет назад, а потом, конечно, забыла о ней. Почему-то мне не захотелось потом ее снимать. Мне она нравится.
Дерево под ковром с ромбами скрипит, когда я прохожу по комнате. Странно снова оказаться здесь. Не просто временно, а именно вернуться. Снова в Аспен. Снова в свою комнату. Это самый настоящий психоз в худшем смысле этого слова, потому что в этом месте все слилось воедино. Все воспоминания – и хорошие, и плохие – нахлынули разом.
Я опускаюсь на кровать и наслаждаюсь упругостью матраса. В общежитии Брауна такого не было – он был жестким, как бетонный блок, несмотря на то что мы потратили кучу денег на мое обучение, все мои сбережения. Несколько тысяч долларов за бетонную кровать – супер, правда?
Я провожу ладонью по краю кровати, касаясь полированного дерева с белой отделкой.
Эту кровать смастерил мой отец. Мне было четырнадцать, а ноги у меня были такие длинные, что на полфута выступали над рамой детской кроватки. Поэтому я всегда спала в позе эмбриона, чтобы с нее не свешиваться. Подумать только.
Примерно в это время я начала встречаться с Уайеттом. Мы оба были совсем еще юными, зелеными, настолько влюбленными, что едва могли смотреть друг на друга, не краснея. Однажды субботним утром отец решил проверить способности Уайетта к ремеслу. Он взял его в Красные горы, срубил дерево и за день сделал вместе с ним эту кровать. После этого отец стал считать Уайетта членом семьи. По крайней мере до тех пор, пока сам не сбежал в Хэмптон с загорелой туристкой и больше не выходил на связь.
С тяжелым вздохом я опускаюсь на старое лоскутное одеяло и поднимаю руку, чтобы отодвинуть от лица гирлянду. Она висит по всей комнате. Раньше она крепилась к деревянной балке над головой, но со временем скотч, видимо, отклеился. Я смотрю сквозь наклонный световой люк прямо над собой. Мы установили его позднее, потому что в детстве я всегда мечтала считать звезды перед сном. Сейчас на горизонте клубятся утренние облака, окрашивая небо в розовый цвет. Я закрываю глаза.
Эта комната моя. Я прожила в этом треугольнике много лет. Она моя, но я чувствую себя чужой. Такое ощущение, будто я больше не знаю, кто я на самом деле.
В Аспене я была Арией Уайетта. В Провиденсе я была студенткой факультета спортивной медицины, меланхоличной Арией, которая никогда не выходила на улицу и скучала по снежным горам, сумасшедшему Уильяму, городским собраниям, туристам, походам, следам на снегу, детям, визжащим на санках, вафлям с горячей вишней перед камином во время метели.
Теперь я вернулась, но я больше не Ариа Уайетта. И не та Ариа, которая учится в Брауне и проводит дни в одиночестве.
«Кто же я?»
Дорогие дамы и господа, я не имею ни малейшего понятия.
Растущая между нами пропасть
Уайетт
– Давай, приятель. Вперед. Если ты это сделаешь, я тебя убью и… Ого, ну ты и мудак.
Пульт выскальзывает у меня из руки и падает на ковер, когда я поднимаю вытянутую руку с диванной подушки и снова роняю его. Я сажусь, беру колу с журнального столика и делаю большой глоток. По телевизору показывают хоккейный матч моей команды. «Аспен Сноудогс» против «Сиэтл Крокодайлз». Первая игра НХЛ в этом сезоне, а меня там нет.
Я не хочу об этом думать. Не хочу вспоминать о том, что я натворил, о том, что мне приходится сидеть сейчас здесь, и я не могу играть, потому что каждая мысль об этом – это мигающая красная кнопка самоуничтожения, которая убивает меня и кричит у меня в голове, какой я мерзкий кусок дерьма. Тем не менее два периода хоккейного матча у меня не было иных мыслей, потому что я наблюдал, как очень плохой игрок по имени Грэй испоганил мою позицию центрального нападающего. Теперь он просто взял и бросил шайбу в сторону ворот высоко поднятой клюшкой и стоит довольный. Высоко. Поднятой. Клюшкой. Это против правил. Его отправляют на скамейку запасных на две минуты, но это затягивается, потому что наш нападающий отрезает ему путь с перекошенным от гнева лицом.
Открывается входная дверь. Моя сестра Камила кладет ключи на комод в прихожей и заходит в гостиную с двумя бумажными пакетами. Она бросает взгляд на телевизор, хмуря брови, на ходу снимая свои отвратительные угги. До сих пор не понимаю, почему люди носят обувь за двести долларов, в то время как тапочки из «Таргет» выглядят так же и стоят всего десятку.
– За что Пакстон так набросился на нового центрфорварда?
Горлышко бутылки шипит, когда я опускаю колу.
– Это не новый центрфорвард. Просто временная замена.
Камила пожимает плечами:
– Да какая разница?
Я беру у нее бумажные пакеты и заглядываю внутрь. Куриные крылышки из «Лыжной хижины».
– Большая. Если бы был новый, значит, я больше не в команде. А так это временная замена – значит, я еще буду играть.
Сестра закатывает глаза и устраивается в мягком кресле в нише у окна:
– Ладно. Так за что Пакстон набросился на центрфорварда, который играет в этой позиции до тех пор, пока король Уайетт не вернет себе трон?
Я протягиваю ей один из пакетов. Камила стаскивает с себя пальто, перекидывает его через ручку кресла рядом с собой и с нетерпением берет его. На ней все еще рабочая одежда – длинное шерстяное платье с принтом «Лыжной хижины».
– Он забил гол, который не засчитали из-за удара высоко поднятой клюшкой.
– Вот тупица. Давай, прикончи его, Пакстон.
– У тебя завтра первая пара отменяется?
Тем временем судья прервал потасовку, и Грей пошел на штрафную скамейку. Камила наклоняется вперед и жирными пальцами берет с дивана шерстяной плед. Я морщусь. Она так постоянно делает. Ее комната похожа на взорванное поле для игры в «Сапера»: повсюду валяются коробки из-под пиццы и баночки из-под йогурта. Это так мерзко, а ей плевать. Я избегаю этой части дома и иногда распыляю освежитель в коридоре. Этого недостаточно, но и заходить туда я не хочу.
– Нет, – говорит она, не глядя на меня. Она сосредоточилась на телевизоре.
– Ты же вроде собиралась договориться с Дэном и взять на этой неделе ранние смены.
– Это ты хотел, чтобы я с ним договорилась, – сестра бросает на меня укоризненный взгляд, который ей не совсем удается, потому что у нее изо рта торчит половинка куриного крылышка. – Я же тебе говорила, что буду брать те смены, которые приносят больше чаевых.
Я думаю только об одном, но трижды. ЯРОСТЬ, ЯРОСТЬ, ЯРОСТЬ. Если я не сделаю быстрый вдох и не сосчитаю до десяти, я начну кричать, а я не хочу, потому что тогда Камила возмутится и исчезнет в своей грязной пещере с крысами, пауками и личинками… Ладно, может быть, там не так уж все плохо, но, честно говоря, судя по запаху из ее комнаты, это вполне может быть правдой.
Я не хочу, чтобы она оставалась одна. И сам я тоже не хочу сидеть в одиночестве. Поэтому я встаю, иду на кухню, успокаиваюсь и несу в гостиную влажные салфетки.
– Мила, – говорю я и протягиваю салфетку, которую она неохотно принимает. – Это твой последний год в школе. Старушка Клируотер сказала, что тебе надо подтянуть некоторые предметы. Скоро экзамены SAT. От их результатов будет зависеть, в какой колледж ты сможешь поступить. Ты же хочешь поступить в колледж?
Сестра меня игнорирует. У нее это хорошо получается, она всегда так делает, как будто я просто воздух, пуф – и меня нет. Она откусывает от куриного крылышка и резко вдыхает, когда наш правый защитник пропускает нападающего команды соперника.
– Боди-чек, Кейден, боди-чек! O meu Deus[1], зачем тебе мышцы?
– Мила.
Она вздыхает в отчаянии:
– Хочешь, я уволюсь, Уайетт? Без проблем. С радостью. Тогда у меня появится время, чтобы сидеть за книгами и осваивать школьную программу. Просто при свечах и без интернета это будет сложновато.
– А?
– Ты не можешь играть, поэтому не получаешь денег. Мама и папа оставили нам этот дом, но на счетах почти нет денег. Нам приходится платить за все самим. За электричество. Интернет. Продукты.
Как всегда, стоит кому-то упомянуть родителей, сразу же нависает гнетущая атмосфера.
Отец умер, когда мы были еще маленькими. Попал под лавину. Два года назад мама отправилась вслед за ним на небеса после того, как у нее распространился рак шейки матки. От воспоминаний о них до сих пор каждый день сердце кровью обливается.
– Тебе семнадцать, Камила. Ты не обязана нас содержать. Предупреди Дэна. Я выйду на работу.
Камила хмыкает:
– Конечно. Днем ты будешь проходить реабилитационную программу, а вечером махать молотком своей сломанной рукой. Совсем забыла, что ты у нас супергерой, Уай.
– Я спрошу Нокса, сможет ли он одолжить нам сколько-нибудь.
Камила бросает обгрызенное куриное крылышко в бумажный пакет и смотрит на меня. По ее взгляду я вижу, что она понимает, как сильно меня волнует ее образование. Она знает, что просить деньги у лучшего друга – это ниже моего достоинства.
Черты ее лица смягчаются.
– Мы оба этого не хотим, – она вздыхает. – Я поговорю с Дэном о сменах, хорошо?
– Клянешься на мизинчиках?
Сестра смеется:
– Клянусь.
Она протягивает мне свой измазанный жиром мизинец, и мне это так нужно, что я колеблюсь всего секунду, прежде чем подцепить его. Она глядит на меня, но чем дольше, тем слабее становится ее улыбка.
– Что такое? – спрашиваю я.
Ее грязный палец соскальзывает. Камила откидывается назад и убирает бумажный пакет с колен:
– Мне нужно тебе кое-что сказать.
Ненавижу, когда она так говорит. Вот правда, ненавижу. Еще с тех пор, как Камила научилась говорить. Каждый раз хватаюсь за сердце, потому что я так чертовски боюсь, что с моей младшей сестренкой случится что-то плохое: какой-нибудь утырок в белом фургоне схватит ее и что-нибудь с ней сделает, или какой-нибудь парень, поначалу симпатичный, назовет в ее честь звезду, сделает что-то, что поразит ее до глубины души, а потом растопчет ее надежды.
– Если у тебя появился парень, я не хочу знать. Я такой мысли не допускаю. Совсем. Если ты приведешь его к нам домой, я его буду игнорировать. Не буду обращать на него внимания и буду толкать, как в боди-чеке, он ударится о стену и…
– Ариа вернулась, Уай.
Меня словно опустили в ледяную воду. До самой макушки. Внутри все замирает. В жилах стынет кровь. Жив ли я? Понятия не имею. Как же холодно, черт, как холодно.
– Как… вернулась? – бормочу я.
Камила играет с листьями свисающего над ее головой комнатного растения и смотрит в окно. Ее бронзовое лицо отражается в стекле. Когда она выдыхает, стекло запотевает.
– Она вернулась, чтобы помогать Рут в гостинице.
– Врешь.
Не знаю, почему я так говорю. Она не лжет. Я знаю, что Камила всегда серьезна, когда дело касается Арии. Ариа – мое больное место, открытая рана, к которой никому не позволено прикасаться, потому что иначе я сойду с ума, и сестра об этом знает.
В горле пересохло, сердце бешено колотится.
– Сколько она уже тут?
– Этим утром приехала.
– Одна?
Нахмурившись, Камила отворачивается от окна, ее светло-каштановые волнистые волосы рассыпаются по спине.
– А ты как думаешь?
Задумавшись, я смотрю на этикетку на бутылке колы, отдирая ее ногтем. После того как Ариа уехала из Аспена, я попросил у Нокса дать мне аккаунт его «Инстаграма», чтобы посмотреть ее профиль. Меня она заблокировала. Я внимательно изучал каждого, кто лайкал ее фотографии, и скрупулезно следил за ее сторис, правда, себе во вред: каждый раз сердце начинало бешено колотиться. Потому что там могло быть что-то – второй бокал шампанского или мужской ноготь. Или она просто шла гулять, а я терзался, нет ли рядом с ней кого-то, кого я не вижу? Такие мысли приходили мне в голову постоянно, это было отвратительно, я губил себя ими. Но я ничего не мог с собой поделать, и самым сильным потрясением всегда был прилив адреналина, когда она загружала новую фотографию. У меня начинала кружиться голова, и первые несколько секунд я никак не мог разглядеть фото. «Видишь, Уайетт, это пытка, чистая пытка, и ты ее заслужил», – думал я. Но потом я разглядывал снимок, и это всегда было что-то простое – закат или стаканчик из «Старбакса», или что-то еще. Однажды на ее стене даже появился смайлик.
Но никакого другого парня не было. Не то чтобы я особо следил, потому что, простите, «Инстаграм» – это не вся жизнь, она могла заниматься чем-то другим без моего ведома, за две тысячи миль от меня. Так что не проходит и дня, чтобы мысль о ней с кем-то другим не заставила меня остановиться и перевести дыхание.
– Она приехала одна, – сказала Камила, – и она остается.
Она остается. Que merda[2], какое же напряжение. Этот момент – как будто я вышел из собственного тела. Гостиная превратилась в размытое пятно. Кажется, я дрожу, и это очень странно – кто начинает дрожать, когда узнает, что его бывшая девушка вернулась в город?
– Но она же учится в Брауне, – говорю я, потому что не могу поверить, что это действительно происходит. Мне нужно подтверждение. – Ариа… Ариа не вернулась бы просто так.
– Она изменилась, – Камила потягивается, задевая рукой подвесной цветочный горшок над головой, и поднимается. – Я иду спать. Просто хотела, чтобы ты узнал прежде, чем наткнешься на нее.
Я киваю, полностью впав в транс. Вот же черт.
Сестра гладит меня по плечу, проходя мимо, и слабо улыбается:
– Не жди от нее ничего, Уай. Ваши отношения уже в прошлом. Понял?
– Понял. Все ясно. Приберись у себя в комнате.
– Ага. Очередная безнадежная затея.
Я бросаю в нее бумажный пакет с обгрызенными куриными крылышками. Она со смехом уворачивается, оставляет пакет на полу и исчезает на лестнице. Я со вздохом опускаюсь на диванные подушки и провожу правой рукой по лицу. Левая рука безвольно свисает. Я почти не могу ею пользоваться с тех пор, как произошел несчастный случай, полностью изменивший мою жизнь. Больше играть мускулами у меня не получится. Когда я поднимаю руку, она доходит только до подбородка, иногда, во всяком случае, и это уже подвиг. Но потом я пытаюсь дотянуться до шеи и горла, и меня трясет от боли. Это случилось сразу после трансферного периода, когда меня купили «Аспен Сноудогс». Мне кажется, жизнь хотела меня подкосить. Поднять и бросить на дно за то, через что я заставил пройти Арию. Рассмеяться и сказать: «С Днем рождения, Уайетт, теперь это твоя реальность, смирись».
Я не могу смириться. В голове звучат голоса. Иногда они похожи на Арию, которая смеется и не может остановиться, а затем – на Арию, которая плачет и не может остановиться. Это обычное дело, я слышал их и раньше, но с того дня прошлым летом их стало больше, гораздо больше. Есть вещи, которые я пережил однажды и с тех пор не могу забыть. Я не могу уснуть, а когда мне это удается, я обычно просыпаюсь каждый час, крича и обливаясь потом – просто блеск.
Так что нет, я не смирюсь. Точно не смирюсь. Я делаю еще один глоток к олы и смотрю, как наш вратарь Сэмюэл, рискуя получить болезненный вывих, бросается вперед и останавливает шайбу. Шайба отскакивает от его шины и проскакивает мимо ворот. Толпа сходит с ума, а комментатор говорит об исключительном таланте команды «Аспен Сноудогс». Но я почти не замечаю этого, потому что все, о чем я могу думать, это: «Ариа вернулась, Ариа вернулась, Ариа вернулась».
– К черту.
Я ставлю колу на стол и беру себя в руки.
«Только сегодня. Всего разок, ведь она вернулась».
Чтобы надеть куртку на сломанную руку, требуется много времени. Я пока не могу водить машину, поэтому приходится идти пешком.
Путь от начала горы Баттермилк до центра кажется вечностью. Темно, лишь слабые отблески фонарей то тут, то там освещают окрестности. Зимний сезон еще не начался, поэтому дороги пусты. Ветер гонит по асфальту листья. Я останавливаюсь у колокольни и присаживаюсь на белую скамейку, потому что сердце учащенно бьется, а пульс на «Эппл-вотч» зашкаливает за сотню. Мысли об Арии – самое страшное и в то же время самое сладкое чувство, которое я знаю. Так было всегда. Я люблю порядок. Ариа была единственной, кто мог вызывать во мне хаос.
Напрягшись, я прикусываю нижнюю губу и сосредотачиваюсь на огромном колоколе на башне, как будто он может указать мне путь. Как будто он знает, что будет дальше в моей жизни.
– Что ты тут делаешь?
Я смотрю в сторону. Рядом со скамейкой стоит Нокс, в его руке два бумажных пакета из «Закусочной Кейт». Взглянув на мое лицо, он хмурится:
– Черт, ты выглядишь ужасно. С тобой все в порядке, друг?
– Ариа вернулась.
– Да, – его рот жалостливо искривляется. – Я ее видел. Честно, я собирался тебе позвонить.
– Мне Камила рассказала.
Нокс бросает взгляд на колокольню, а затем на гостиницу на другой стороне улицы. Он проводит пальцами по каштановым волосам, задерживает дыхание и протяжно вздыхает.
– Уайетт, зачем ты сюда пришел?
Я пожимаю плечами.
– Лучше иди домой, – когда я ничего не говорю в ответ, он садится рядом со мной и предлагает один из бумажных пакетов. – Сэндвич?
Я отказываюсь, качая головой:
– Камила уже накормила меня куриными крылышками.
– Хорошо. Пейсли бы мне шею свернула. Она написала сегодня в обед, что очень хочет сэндвич с авокадо из закусочной после тренировки. А эти были последние, – он вытягивает ноги и постукивает носком ботинка по коричневато-желтому кленовому листу. – Смотрел игру?
– Не всю.
– И как?
– Центральный форвард – отстой.
– Еще бы, – смеется Нокс. – Уайетт Лопез всего один.
Дверь закусочной напротив открывается. Из нее выходят фигуристы Леви и Эрин. Они тренируются в известном клубе «АйСкейт», как и подружка Нокса, Пейсли. Увидев нас, они приветственно поднимают руки. Я отвечаю на приветствие кивком, после чего они исчезают в другом направлении.
Нокс похлопывает меня по спине и встает.
– Отпусти ее, Уайетт. Скоро ты вернешься на лед. Жизнь продолжается, – короткий, тихий смешок. – Трудно поверить, что это говорю я, но это правда. Я ведь лучший тому пример.
Я молча откидываюсь на спинку скамейки, поворачиваю бейсболку козырьком назад и засовываю правую руку в карман куртки. Мне хочется фыркнуть и сказать ему, что я не хочу. Не хочу жить без Арии. Я пытался, но без нее мне очень паршиво. Мы были вместе шесть лет, вместе росли, и, без шуток, я не представляю, как можно жить во взрослой жизни без Арии.
Но я ему об этом не расскажу. Никому не расскажу.
Вместо этого я улыбаюсь:
– Передавай от меня привет Пейсли.
– Передам. Ну, пока.
– Пока.
Он смотрит на меня так, будто знает, о чем я думаю. Думаю, он и в самом деле знает. Мы с Ноксом хорошо знаем друг друга. Порой лучше, чем самих себя. Он снова похлопывает меня по плечу, а затем исчезает на другой стороне дороги и уезжает на своем «Рейндж Ровере».
Я откидываю голову назад и смотрю на небо. Темно-синее, усеянное звездами, каждая из которых сияет так ярко, что мое сердце давно должно было вспыхнуть. Но этого не происходит, потому что только Ариа способна разогнать тьму. Ариа всегда сияла ярко за нас обоих, пока я не отнял у нее свет, оставив ее серой и пустой.
Боже, меня тошнит. Я так измучил эту драгоценную девушку, а теперь сижу здесь, напротив ее дома, как будто у меня есть на это право. Будто так и надо. Сидеть перед ее домом. Надо уйти, пока она меня не заметила, и я снова не вырвал ее сердце одним взглядом. Я чертов ублюдок, который ее не заслуживает. Неважно, осознаю я это или нет. Нокс прав. Я должен уйти. Я встаю и уже поворачиваюсь. Но как раз в этот момент возле гостиницы останавливается «Мицубиси» Рут, и я сразу же вижу ее. Ариа, сидящая за рулем с приоткрытым ртом, выключает двигатель. Сердце выскакивает из груди и проваливается. Глубоко. Я стою на месте, не в силах сдвинуться ни на дюйм. Тело парализовано.
Ее губы – первое, на что я обращаю внимание. Изогнутые и полные, в форме сердца, которую я знаю наизусть, потому что сто тысяч пять раз обводил ее пальцем. Как минимум. Концы ее густых темных волос, собранных в хвост, спадают до бедер. Когда она выходит, я понимаю, что на ней серая толстовка университета Брауна поверх спортивных штанов.
Ариа меня не видит. Она подходит к багажнику и достает несколько деревянных ящиков с фруктами. Я хочу ей помочь. Хочу взять у нее ящики и отнести их в дом. Хочу сделать для нее все, хочу сказать ей, что я кусок дерьма, который ее не заслуживает, – но если она позволит мне, если даст еще один шанс, тогда я буду рядом, тогда я буду для нее всем.
Вместо этого я просто стою, свесив руки, и наблюдаю, как она зажимает коробки подбородком и, пошатываясь, переходит дорогу.
Никогда бы не подумал, что встреча с человеком может причинить такую боль и в то же время принести облегчение. Что любовь может стать сильнее, даже если человек исчез с лица Земли на долгие годы. И я никогда бы не подумал, что человек может ненавидеть себя так сильно, как ненавижу я себя в этот момент.
Я не могу так. Не могу сидеть здесь, смотреть на нее и ничего не делать!
Не успел я опомниться, как уже встал на ноги и преодолел половину дороги.
– Ариа.
Ее плечи вздрагивают. Ящики с фруктами падают на землю с громким стуком, и яблоки катятся по асфальту. Она делает вид, что это произошло без причины, и не обращает на меня внимания. Словно не слыша меня, Ариа приседает и начинает собирать фрукты.
Но ей не удастся меня обмануть. Между тем я стою перед ней, мои белые кроссовки прямо рядом с ее дрожащими пальцами, на ногтях которых облез черный лак. Мое правое колено тихонько хрустит, когда я наклоняюсь, чтобы помочь ей собрать фрукты. Ее губы сжаты в плотную линию, так как она изо всех сил старается не замечать меня. Но тут я протягиваю руку за тем же яблоком, что и она, конечно же, нарочно, чтобы задеть ее пальцы. Это прикосновение вызывает во мне лавину эмоций, электризует меня, заставляет почувствовать себя живым, и я вижу, что Ариа чувствует то же самое, вижу это в ее широко распахнутых глазах, в ее застывших чертах. Теперь она больше не может притворяться, что меня нет рядом.
Но она тут же берет себя в руки.
– Оставь меня в покое, Уайетт.
Она ловко бросает последнее яблоко в деревянный ящик, кладет его на два других и встает.
– Я писал тебе письма, – говорю я. – Ты их получила?
– Да, – отрывисто отвечает она. Ее хвост перекидывается с правой стороны пояса на левую, когда она переходит улицу.
Мое тело автоматически приходит в движение, чтобы последовать за ней.
– Ты на них не отвечала.
– А что, обязана была?
– Ты их читала?
По какой-то непонятной мне причине Ариа останавливается и поворачивается ко мне. На ее щеках появились красные пятна, как обычно бывает, когда она злится.
– Нет, Уайетт, не читала. Я их выбросила. Все до единого, потому что, что бы ты ни написал, это бы ничего не изменило. Что бы ты ни сказал или ни сделал, это не исправит того, что ты сделал, ясно?
Она их не читала. Понимание приходит, как жидкая глина, оно заполняет все полости, сковывает. Конечно, я не ждал, что Ариа напишет ответ или позвонит и скажет: «Привет, Уай, все снова хорошо, глупо вышло, неудачно, завтра буду дома, приезжай и забери меня, целую тебя, пока». Но я, по крайней мере, считал, что она прочтет мои слова. Поймет, почему так случилось, и что ей просто нужно время, много времени, чтобы все переварить.
Но все было не так. Во мне поднимается паника. Два года, два года она думала, что я намеренно причинил ей боль. Два года, за которые она научилась меня ненавидеть. Я ненадолго закрываю глаза, но быстро открываю их снова, потому что боюсь, что Арии может больше не быть рядом. Вздрогнув, я вздыхаю.
– Ариа, пожалуйста, выслушай меня, пожалуйста. То, что ты увидела на видео, наверно, причинило тебе самую ужасную, отвратительную боль на свете, я знаю. И я даже не могу представить, каково тебе было, сколько усилий тебе пришлось приложить, чтобы с этим справиться. Потому что сам я вряд ли смог бы, я бы, наверное, умер, прости меня, merda[3], я ужасно перед тобою виноват! Хотел бы я почувствовать то, что пришлось пережить тебе, чтобы унять эту боль, но я не могу. Я лишь могу тебе рассказать, почему так вышло. Пожалуйста, прошу, Ариа, выслушай меня, – я хватаю ртом воздух, чтобы продолжить. – Тогда, на вечеринке, мы с Гвен…
– Перестань! – с искаженным лицом, как будто одно только воспоминание приносило боль, она делает шаг назад. – Прекрати. Я не желала этого выслушивать в прошлом году после рождественского ужина и до сих пор не хочу.
– Но, Ариа… – мой голос молит, в каждом слоге паника и отчаяние. – Прошу, тогда ты поймешь, почему…
– Я никогда это не пойму, Уайетт, – у нее побелели костяшки пальцев, так крепко она вцепилась в края ящиков с фруктами. – Мне плевать, какая была причина… Даже если бы я поняла, я бы все равно не смогла тебя простить, потому что видела, как ты мне изменял, и я не могу отбросить эти образы.
– Но я не…
– Я приехала сюда, потому что нужна маме, а не для того, чтобы наверстать упущенное. Прошло два года, ровно семьсот сорок два дня, за которые я каким-то образом научилась жить дальше. И я не позволю, чтобы все эти усилия пропали даром просто потому, что я вернулась, и все началось сначала. Я не хочу разбираться, почему так вышло, Уайетт, потому что это ничего не изменит, только отбросит меня назад и заставит страдать снова и снова. Я этого не хочу. И не буду.
– Но, если бы ты узнала, что случилось, может быть, все было бы иначе, может, все стало как раньше, мы бы снова были вместе, и…
– Уайетт, – уголки рта Арии кривятся, а подбородок начинает дрожать. Твердая стена ее суровых черт лица рушится, оставляя после себя зримую боль, которую невозможно описать словами. – То, что между нами было когда-то… пожалуйста, забудь, отпусти меня – если ты так и будешь за меня хвататься… – она сглатывает, – я не выдержу.
Горло сдавливает. Я не могу дышать. Внезапно я понимаю, что ад не под землей. Нет, ад уже здесь: мрачные чувства, горячая боль.
– Но… – мой голос срывается. Вот я стою на асфальте рядом с пансионом, передо мной лицо моей бывшей девушки, а я пытаюсь сдержать слезы и не задушить себя ими. – Но я же люблю тебя, Ариа.
Она это тоже чувствует, прямо сейчас, этот ад, который хватает ее за сердце, сжигая его раскаленными руками. На ее лице я вижу отражение своих страданий.
– И я тебя, Уайетт. И всегда буду. Но ведь это ничего не меняет.
Я не могу ничего сказать в ответ. Не могу, потому что она не хочет слушать. И я не знаю, что больнее: тот факт, что все кончено, или сомнение в том, что ничего не изменится, если Ариа позволит мне все объяснить.
Мне никогда этого не узнать.
Ариа разворачивается и уходит. Она исчезает за дверью, обычной дверью, пять сантиметров букового дерева и ничего больше. Но кажется, что Ариа ушла намного дальше. Словно это пропасть без моста, а она на другой стороне. Между нами – пропасть, которую невозможно пересечь.
Если бы любовь была обрывом, она бы боялась высоты
Ариа
Надо закончить работу над списками заказов для гостиницы. И срочно. Крайний срок следующей поставки товаров почти прошел. А еще надо постирать и погладить постельное белье. Но я ненавижу гладить, честное слово, ненавижу. Кого вообще волнуют вмятины, которые все равно никогда не распариваются?
А еще я отправилась в поход. Не смогла удержаться. Утреннее осеннее солнце светило сквозь щель в шторах прямо в мое сонное лицо. Когда я встала и выглянула в окно, в небе возвышались горы, свободные, дикие и прекрасные. Они звали меня, и я подумала: я хочу быть такой же, как они, свободной и дикой. Может, они подскажут, как это сделать.
Я купила себе булку с яблоками в «Патриции» и отправилась в путь – в маминых походных ботинках, которые мне велики на два размера. Вот всегда так со мной. Вечно мне не везет. Ни с Уайеттом. Ни с Брауном. Ни с мамины ботинками. Просто отлично.
В воздухе пахнет мхом и терпкими древесными нотками. Листьями и каштанами. Меня окружает море желтых огней осин. Мне очень нравится. Они расцветают в октябре, являя цвета, которые скрывают круглый год. Все люди немного на них похожи, у всех октябрь на душе.
Мои шаги заглушает земля, и через несколько метров я слышу журчание ручья. Вода щедро омывает камни, стекая по тропинке, окруженной разноцветными полевыми цветами и мхом.
Я делаю снимок и сохраняю его в папке для особых моментов.
Пешеходный маршрут очень сложный. Он поднимается на высоту более девятисот метров по скалистым горам недалеко от центра города. Обычно тропа ютов – популярная туристическая точка, но ранним утром или поздним вечером здесь почти никого нет. Раньше я часто ходила этим маршрутом. В горной тиши есть что-то особенное. Я как будто даже слышу шепот листьев на легком ветру, слушаю, что они рассказывают о жизни. Когда я прихожу сюда, то чувствую себя иначе. По-новому. Как будто я оставила все проблемы дома. Нажала на «Стоп». Прощайте, мрачные мысли. Не сегодня.
Через некоторое время земляной грунт уступает место камню. Мелкие булыжники хрустят под ботинками. Свежий воздух охлаждает вспотевший лоб, пока я продолжаю подниматься. Дыхание становится затрудненным, а ноги начинают гореть. Я не ходила по этой тропинке уже больше двух лет, а за все время, проведенное в Провиденсе, я всего два раза выходила на пробежку. Даже у Уильяма выносливость выше, чем у меня.
Но потом я делаю последний шаг наверх и понимаю, что это того стоило. Только ради этого момента. Этой секунды.
Это тот самый миг воодушевления, который приходит лишь тогда, когда человек, совершенно того не подозревая, оказывается свидетелем волшебства.
Я неподвижно стою на валуне. Плечи поднимаются и опускаются в такт учащенному дыханию, а глаза оглядывают самый высокий склон туристической тропы. Они вбирают в себя каждый сантиметр, убеждаясь, что все здесь осталось точно таким же, как и прежде.
Ноги сами несут меня к дереву, которое будет принадлежать мне и Уайетту на веки вечные и еще чуть дольше. Мы были здесь так много раз. Очень много. По любому поводу. На мой день рождения. На его день рождения. На Рождество. Даже на Хануку, хотя мы ее не празднуем, но нам хотелось больше поводов, чтобы просто приходить сюда и верить, что каждая секунда этого момента особенная, верить, что мы особенные, наша любовь и все, что ее окружает, чему нет слов, потому что это было для нас очень важно. Впрочем, так было всегда. Для этого не нужен был повод. Уайетт был Уайеттом, самым дорогим моему сердцу человеком.
Когда моя канарейка Юта улетела, Уайетт пришел сюда, на этот склон, и привязал к дереву качели. Ничего сложного, просто две крепкие веревки и деревянная доска. Но он показал мне их и сказал, что нельзя держать птицу в неволе, что Юта теперь свободна, и что мне нужно только раскачаться как можно выше, и тогда я смогу полететь вместе с ней, и мы вдвоем станем свободными, как птицы.
Качели так и висят: ветер сдувает пряди с лица, когда я сажусь на деревянную доску. Медленно, почти осознанно, я цепляюсь за веревки и скольжу своими огромными туристическими ботинками по каменистому песку. Сначала медленно, потом все быстрее и выше, так высоко, что я перелетаю через край склона, и подо мной расстилается весь Аспен. Центр, похожий на поле для игры в «Пакмана», тропинки в горы, Серебристое озеро – все вместилось в пропасть высотой более девятисот метров.
Я не боюсь упасть, потому что я уже на дне.
Мне тяжелей всего уйти, оставив нежность позади
Ариа
Когда я встряхиваю подушку, по комнате разлетается облако перьев. Несколько секунд они парят в воздухе, а затем оседают на деревянный пол. Я разглаживаю одеяло, накидываю его на кровать королевского размера и кладу сверху знаменитый аспенский шоколад с нугой. Я уже собираюсь пойти в ванную, как дверь распахивается – прямо мне в лоб, аллилуйя.
На несколько секунд я слепну. Я пошатываюсь на месте, протягиваю руку и пытаюсь ухватиться за рустикальный шкаф-пенал на стене.
– Ой. Черт. Я тебя ушибла?
– Ага.
Мне приходится несколько раз моргнуть, чтобы звезды перед глазами исчезли и передо мной появилась высокая симпатичная девушка с рыжими волосами, веснушками, ледяными глазами и в кашемировом пальто.
Харпер. Моя лучшая подруга с детства и, пожалуй, самый недопонятый человек в Аспене. Другие воспринимают ее как надменную и высокомерную, если не понимают, что она таким образом себя ограждает.
Харпер так боится дружбы! Она считает, что все и вся к ней плохо относятся. И я думаю, что два года моего отсутствия укрепили ее токсичное поведение по отношению к другим, потому что знаю, что все это время она гуляла одна, без меня. Мама мне так сказала.
– Хорошо, – говорит она, согнув руку так, чтобы сумка болталась на изгибе. – Тогда ты представляешь себе, что я испытала, когда узнала во время тренировки, что ты вернулась.
Я вздыхаю:
– Прости меня, Харп. Серьезно. Я хотела написать тебе, но все произошло так внезапно, а потом я уже летела на самолете.
– Да-да. «Ой, привет, это Ариа. Я только встала, как вдруг меня осенило, что я возвращаюсь на родину. Щелчок пальцами – и я уже в самолете. А потом хоп! Стоит только моргнуть – и я уже там! С ума сойти!» – она фыркает. – Я узнала об этом во время тренировки. Ты хоть понимаешь, что это значит?
Я еще раз вздыхаю, прохожу мимо нее в ванную и брызгаю в унитаз чистящим средством.
– Да. Ты услышала, как об этом говорила Гвендолин и другие, и почувствовала, что тебя предали.
Харпер прислоняется плечом к дверной раме:
– Даже не надейся за это получить дополнительные очки. Как раз наоборот. Ты знала, что я там услышу о тебе, и все равно мне не позвонила.
– Харп. Перестань, – нахмурившись, я вытираю унитаз, кладу губку в ведро для уборки и выпрямляюсь. – Вчера на меня навалилось слишком много всего. Я только приехала, а тут уже…
– Уайетт, – говорит она. – Тут уже Уайетт.
Я хочу возразить, поднимаю руки в розовых резиновых перчатках, но мне нужно подумать, что сказать в знак протеста, а так как ничего на ум не приходит, то снова их опускаю.
– Да, – сдавшись, я вздыхаю. – Тут уже Уайетт.
Харпер глядит на меня с минуту, затем протискивается мимо, садится на крышку унитаза и наблюдает, как я брызгаю средством в раковину.
– Ты с ним виделась?
Я сглатываю слюну:
– Да. Вчера.
– Нормально пережила?
– Нет.
Она поджимает губы:
– Забудь все, что было, Ариа. Прошла целая вечность. У Уайетта были другие девушки, пока тебя не было. Много других. Между вами все кончено.
Мир по-прежнему движется, но только без меня. У Харпер такой характер. Она говорит правду в лицо. Она всегда была такая, и это вообще моя любимая черта в ней. Но сейчас я чувствую себя так, будто она взяла нож и отрезала кусок от моей груди. Медленно и аккуратно, чтобы не было больно. Я резко вдыхаю. От едкого запаха чистящего средства легкие горят, и я думаю про себя: «Господи, не вдыхай слишком глубоко, помни о легочном фиброзе, о легочном фиброзе».
Харпер откидывает голову назад и прижимается рыжими волосами к белому кафелю:
– Прости. Хотелось бы мне, чтобы все было иначе. Ты этого не заслужила.
Я морщу нос с притворным безразличием и делаю вид, что этого разговора не было. Может быть, головою я в это поверю. Может, мне удастся уснуть сегодня ночью несмотря на то, что мозг подкидывает мне образы Уайетта с другими девушками. Но у меня в голове полный бардак, и вряд ли кто-то вроде меня способен его расчистить.
– Я почти закончила, – говорю я, протирая кран тряпкой и полируя его салфеткой из микрофибры. – Может, потом пойдем на городское собрание?
Харпер поднимает свою идеально выщипанную бровь:
– Ты хочешь туда пойти?
– Да.
– Там будет Уайетт.
– Да плевать.
Она смеется:
– Тебе же совсем не плевать.
Я выхожу в коридор, беру из тележки свежие полотенца и, шаркая, возвращаюсь в ванную.
– Уайетт и так достаточно у меня отнял. Пора вернуть себе свою жизнь, – я кладу полотенца в шкаф под раковиной, снимаю резиновые перчатки и беру ведро для уборки. – Ты идешь?
Харпер ухмыляется:
– Ты не представляешь, как я рада, что ты вернулась.
Все так говорят. И я всем верю. Всем, кроме него. Наверное, стоит на этом успокоиться.
– Планы изменились, Харп. Я туда не пойду. Я развернусь прямо сейчас и поднимусь на самую высокую точку Аспенского нагорья, спущусь обратно на лыжах, если захочу, но ТУДА. Я. НЕ. ПОЙДУ.
Объятия лучшей подруги становятся крепче. Она тянет меня к огромному амбару, который Уильям в свое время выбрал для проведения городских собраний.
– Ты же была такая смелая, так что нечего теперь отнекиваться, Ариа. Если мы не пойдем, то заработаем предупреждение, и Уильям заставит нас сделать презентацию в твоей любимой PowerPoint для следующего мероприятия, с идеей о том, как можно украсить город. Ты же знаешь, это наказание для тех, кто пропускает собрания. Ты хочешь украшать сливные решетки искусственными цветами, Ариа? Ты этого добиваешься? Я вот не хочу. Водостоки должны оставаться водостоками. Так что пошли.
– Мне дурно. Мы опоздали. Все будут на нас пялиться.
Харпер отвечает на мое заявление скептическим косым взглядом:
– Ты имеешь в виду, что Уайетт будет на тебя пялиться.
По моему молчанию ей становится все ясно. Она закатывает глаза:
– Да не волнуйся ты, не будет. Он для этого слишком трусливый.
Когда она открывает дверь в амбар, мое сердце колотится так громко, что я даже не слышу, как скрипят петли по дереву. Все, о чем я могу думать, это: «Я не хочу его видеть. Не хочу его видеть. Не хочу его видеть. Не хочу».
Я не желаю его видеть, потому что не хочу.
Нас встречает душный воздух. Головы поворачиваются. Одна за другой. Как домино. Интересно, может, голова Уайетта тоже среди них, но это вряд ли, потому что он всегда был не из тех, кто поддакивает и вливается в коллектив. Уайетт всегда поступает по-своему.
Уильям восседает на своем пьедестале перед скамейками. По правде сказать, это дождевая бочка. Гнилая, потертая дождевая бочка, которую он распилил пополам, а половинки скрепил по бокам горячим клеем. Восьмерка из мусорного бака. Сверху – кривая деревянная доска, которая опасно шатается каждый раз, когда Уильям смещает вес. Какой же он уродливый, этот трон! Просто безобразный, а для него это гордость и радость.
– Харпер! Снова ты припозднилась, – он предостерегающе поднимает палец.
Харпер возмущенно разводит руками:
– А Ариа?
– Ш-ш-ш, – шиплю я. – Не произноси мое имя!
– Ты, знаешь ли, не невидимка.
– Но, когда ты назвала меня по имени, всем стало ясно, что я здесь.
– Твоя огромная шляпа показывает всем, что ты здесь, Ариа. А теперь сними ее. Все знают, что под ней ты.
– Не хочу.
– Ариа? – Уильям надевает монокль. Не знаю, зачем он это делает. У него есть очки. Они висят у него на шнурке на шее, но он всякий раз достает этот старый монокль. – Зачем ты надела эту хипповую шляпу?
– О, – слышу я голос Кейт, доносящийся откуда-то из середины, – это ты в «Таргет» купила, да, Ариа?
Нет. Только не мое имя. Нет, нет, нет.
Уилл закатывает глаза:
– Вряд ли в «Таргет» есть хипповые шляпы, Кейт.
– Но они там есть! – Духовная Сьюзан, наша возвышенная учительница по танцам, машет фиолетовым шелковым палантином, чтобы привлечь к себе внимание. – В отделе костюмов, рядом с ассортиментом мазей от грибка стопы.
Мне становится жарко. Не просто жарко. Я сгораю. Где-то в этом сарае сидит мой бывший парень, смотрит на меня удивительно теплыми медовыми глазами, разглядывает мою шляпу и думает о грибке. Я нервно сжимаю руки в кулаки и снова разжимаю их, перенося вес с одной ноги на другую.
– Харп, если ты сейчас же не найдешь два свободных места, – шепчу я, – я умру, по-настоящему, вот так, прямо здесь и сейчас.
– Впереди есть несколько, – невозмутимо говорит она, берет меня за руку и тянет за собой мимо рядов. Но вдруг она замирает на месте. – Не сюда.
– Что? – меня прошиб пот. – Ты ведь не серьезно? Иди дальше, Харп!
Уильям возмущенно шикает:
– Харпер, вечно ты мешаешь моим городским собраниям!
Она неуверенно прикусывает нижнюю губу. Все смотрят на нас. Серьезно, все. И одна пара глаз принадлежит Уайетту.
– Туда мы не сядем, Ариа. Там Нокс.
Ясно, у Харпер кризис. Это я понимаю. Между ней и Ноксом что-то произошло, и моя лучшая подруга, которая никогда ни к кому не испытывает чувств и не позволяет никому, кроме меня, приближаться к ней ближе, чем на два метра, в прошлом году, по «Скайпу», с огромными сердечками в глазах вдруг начала рассказывать мне о Ноксе слишком много такого, что я никогда не хотела бы знать. Так продолжалось несколько недель, пока он ее не бросил. Вот такие дела с Ноксом. Это было до того, как у него появилась Пейсли.
Я заставляю себя окинуть сарай взглядом, мысленно умоляя мозг автоматически отбросить лицо Уайетта, если оно появится. К счастью, это срабатывает.
– Харп, пожалуйста. Тут всего два места свободно. Я тебя прошу.
Харпер стискивает зубы и уже собирается просто уйти с собрания, но тут она замечает отчаянное выражение на моем лице под огромной, еще более отчаянной хиппи-шляпой, и покорно вздыхает:
– Ладно. Уговорила. Только рядом с ним сядешь ты.
– Поняла. Идем уже.
Я опускаю глаза и сосредотачиваюсь на зарубках на дереве: раз, два, три, семнадцать, пока мы протискиваемся сквозь ряды, и я с облегчением опускаюсь на свободное место.
– Ты своей шляпой угодила мне в глаз, Ариа.
Я моргаю. Рядом со мной Нокс потирает лицо, а Пейсли наклоняется к нему и широко улыбается:
– Привет!
Я отвечаю ей улыбкой:
– Привет.
Нокс вздыхает:
– Приветами они обмениваются, пока меня тут зрения лишают.
– Прости, но шляпа мне жизненно необходима.
– Без тебя было так хорошо.
– Я тоже по тебе скучала, Нокс.
– Тс-с, – глаза у Харпер вспыхивают, но она на него не смотрит. Уголком глаза я вижу, как она беспокойно ерзает на тюке сена. – Мне для счастья в этом году не хватает только сделать презентацию «Яркие моменты Хэллоуина в Аспене».
Нокс наклоняет голову:
– Спорим, это будут тыквенные сани?
– Ничего подобного, – возражаю я. – Они были два года назад. Уилл каждый год делает что-то новое.
– А может, он наденет костюмы на лошадей, – пробормотала Пейсли. – Салли зашугает весь город.
– Ее и без костюма весь город боится, – отвечает Харпер, но тут же прикусывает губу.
Уилл простирает руки на своем троне:
– Настало время объявить главное украшение на Хэллоуин в этом году! Джек, будь так любезен…
Отец Нокса, сидящий в первом ряду, отрывает взгляд от мобильного телефона:
– Чего?
– Гвоздь программы, – шипит Уильям, показывая на что-то, накрытое лошадиной попоной и в ржавой тачке.
Джек, кажется, растерян:
– А что с ним?
– Кати его сюда!
– А, понял.
Он встает, подходит к тачке и толкает ее к трону Уильяма.
– В этой штуке не больше двух метров, – говорит Пейсли. – Почему он сам не прикатил тележку?
Нокс сжимает ее коленку:
– Дай ему время, детка.
