6,99 €
Mehr erfahren.
- Herausgeber: Mainstreem
- Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
- Serie: LOVE&HOCKEY
- Sprache: Russisch
Когда знаменитая школа фигурного катания исключает талантливую фигуристку Гвен, у девушки создаётся впечатление, будто под ней трещит лёд. Всё, ради чего она жила и усердно тренировалась, внезапно оказывается впустую. Единственный выход — выступать с партнёром. Им становится новенький в Аспене, Оскар. Парень, которого после одного провального вечера ей хотелось бы больше никогда не встречать. Тем не менее взгляд Оскара вызывает в ней бурю новых эмоций. И пусть всё в ней сопротивляется тому, чтобы открыться новому партнёру, Гвен решает воспользоваться последним шансом осуществить заветную мечту. Совместный полёт по льду требует страсти и безграничного доверия, но Гвен не только подозревает, что у Оскара тёмное прошлое. Хуже всего, что она больше не может доверять самой себе...
Das E-Book können Sie in Legimi-Apps oder einer beliebigen App lesen, die das folgende Format unterstützen:
Seitenzahl: 498
Veröffentlichungsjahr: 2025
Ähnliche
Айла Даде Мы разобьёмся как лёд
© 2021 by Penguin,
© a division of Penguin Random House Verlagsgruppe GmbH, München, Germany
© Вольнов Олег, перевод на русский язык
© Грушина Дарья, иллюстрация
© Оформление. ООО «Издательство АСТ», 2025
* * *
Посвящается Катрин
Спасибо за твою магию,
потому что моя аспенская команда была бы невозможна без тебя
Тысячу спасибо и ещё в тысячу раз больше,
потому что я не знаю, что было бы без тебя.
* * *
ТРИГГЕРНОЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ
(ВНИМАНИЕ, СПОЙЛЕРЫ!)
Эта книга затрагивает потенциально стрессогенные темы: бездомность, маниакальное расстройство, нарциссизм, употребление алкоголя и наркотиков.
* * *
Деревья, истекающие кровью
Оскар
Богатые цыпочки – это богатые цыпочки. Ясное дело, в них нет ничего особенного, но только не для меня. То есть я смотрю на них и вижу только одно – богатых цыпочек.
Думаете, среди них есть эрудированные? Не-а. Интересные? Блин, нет. Глубокие, с тем редким блеском в глазах, видя который понимаешь, что внутри ранимая душа и пылкое сердце? Мимо.
Брайони Адамс в свои лучшие дни, пока я ещё не окончательно отравил их, посмотрела бы на меня с упрёком, покачала бы головой и сказала: «Это бред, Оскар. Полный бред и глупые предрассудки. В твоей жизни случилось немало дерьма, поэтому теперь ты замечаешь только плохое. Видишь только то, что хочешь видеть. Не представляю, как такая глупость сорвалась с твоих губ. Это совершенно невозможно, ведь твои губы слишком божественны для такой ахинеи, морда моя». Кстати, выражение «морда моя», без преувеличения, звучало в каждом её предложении. Казалось, Брайони не могла обойтись без него. Она произносила его в универе, когда маркер переставал писать, потому что Брайони всегда выделяла текст полностью. Произносила во время секса. Произносила, когда я дрался. В общем, каждый день. Брайони насыпала дешёвые кукурузные хлопья в эту свою отвратную глиняную миску с блошиного рынка и говорила «морда моя» просто так, понятия не имею, почему. Впрочем, Брайони была права. Я вижу этих людей такими, какими хочу видеть. У меня предрассудки.
Забавно, что я сам теперь один из них. Не из цыпочек, конечно, но из деток, богатеньких деток. Точнее, из богатеев, если учесть, что я давно взрослый. И неважно, что порой ночами, весь в поту после кошмаров, я всё ещё чувствую себя несчастным обгадившимся ребёнком.
– Миссис Аддингтон?
Джорджия, чей взгляд скользил по залу в поисках устроительницы благотворительного вечера, резко оборачивается, и я улавливаю её дорогой парфюм, перекрывающий запах моего. Путь нам преграждает молодая женщина. Джорджия поднимает на нее свои большие карие глаза и вдруг широко улыбается, очевидно, узнав ангелоподобное лицо, обрамлённое золотыми локонами.
– Фиби! – Джорджия кладёт ладони на её изящные плечи, и они обмениваются очень аккуратными поцелуями в обе щёки. Ещё бы, они ведь богатые цыпочки! – Сколько мы не виделись? Боже мой, как ты? Как провела время с родными? Боже, да ты совсем взрослая!
Прежде чем Фиби, которая, судя по всему, примерно моего возраста, успевает ответить, Джорджия поворачивается в мою сторону и, подобно кивающей игрушке, наклоняет голову. Выглядит она взволнованно, как будто хочет сказать: «Послушай, Оскар, послушай, вот информация, на которую тебе обязательно стоит обратить внимание, потому что тебе нужно приспособиться. Ты должен помнить, мы это обсуждали».
– Фиби провела несколько лет при нидерландском королевском дворе. Она дальняя родственница королевы, это ли не впечатляет?
– Сногсшибательно впечатляет. – Одариваю Фиби улыбкой, которая без сомнений западёт ей в самое сердечко, а сам мысленно проклинаю Джорджию за то, что притащила меня сюда, потому что «эти люди должны с тобой познакомиться».
Фиби таращится на меня широко раскрытыми глазами, а потом – ого! – совсем незаметно оттягивает ниже декольте платья. Не то чтобы меня это смутило. Люблю, когда женщины выставляют свои достоинства в выгодном свете. Они имеют на это право.
– Фиби, да? Я могу звать тебя принцессой, если хочешь.
– Оскар! – шипит Джорджия.
Но Фиби только отмахивается, и даже этот жест элегантнее, чем моя осанка в жёстком смокинге от Ива Сен-Лорана. Она улыбается, но она меня не знает. Не знает, что я мастер по части чтения людей. Гладкая кожа над её скулами покрывается румянцем. Она нервно гладит шифон своего коктейльного платья. Рассматривая меня, Фиби сглатывает, и в её глазах мелькает то, что я чаще всего замечаю, когда разговариваю с женщинами, – желание.
Фиби понятия не имеет, что одна дурная история разбила моё сердце, после чего его пришлось собирать буквально по кусочкам. Как хорошо, что ты ничего не знаешь об этом, принцесса. Эта история запачкала бы тебя, а всем известно, что принцессы должны избегать грязи.
Впрочем, Фиби хочет меня, ей-богу, чертовски хочет.
– Он просто валяет дурака, миссис Аддингтон. – Не отрывая от меня взгляда, Фиби перекидывает прядь белокурых волос через плечо и делает движение, которое мне не удается считать. Этакое сочетание наклонённой головы, улыбки и намёка на лёгкий кивок. Возможно, это просто фишка богатых цыпочек, понятия не имею. – Мне кажется, мы ещё не имели удовольствия?
– К сожалению, нет. Иначе я бы запомнил.
– Оскар! – возмущается Джорджия, изо всех сил удерживая свою челюсть от падения.
Фиби же, наоборот, тихонько смеётся.
– Не понимаю, о чём ты.
– Разве принцессы врут? – И пусть мой вопрос звучит холодно и отстранённо, я бы даже сказал, сухо, но Фиби всё равно хихикает.
– Боже милостивый! – бормочет Джорджия и на мгновение прикрывает глаза, прежде чем перевести извиняющийся взгляд на нашу little princess. – Прошу прощения, Фиби. Ему довольно сложно освоиться. Оскар… мы усыновили его.
Говори как есть, Джорджия. Назови вещи своими именами. Произнеси то, что хотела произнести: Оскар был бродяжкой.
– О, так ты тот самый Оскар! Фигурист, который стал звездой тик-тока. – Она едва не задыхается. – Родители рассказывали, что ты живёшь теперь у Аддингтонов и получаешь кучу рекламных предложений благодаря своей популярности. Меня это очень радует! Прежде всего… учитывая твоё происхождение. – Фиби смотрит с таким выражением лица, которое легко описать одним-единственным определением: богатая цыпочка.
Она улыбается во весь рот, словно желая продемонстрировать, как всё это чудесно: усыновление, я и все эти розовые пузырьки вокруг нас, которых вообще-то нет, но они будто бы возникают благодаря её восторженному взгляду. Только вот мысли за этой улыбкой кроются совсем другие. Не сомневаюсь, что кто-то другой и повёлся бы на её притворную улыбку, но, простите, у меня за плечами одиннадцать дерьмовых лет в Бронксе. Я знаю, как устроены люди. Я в курсе, что они думают, когда смеются тебе в лицо. Я умею читать окружающих, словно они – открытый букварь с большими буквами.
Фиби улыбается, но глаза говорят нечто иное. Она внимательно меня изучает, больше не восхищённо, а скорее оценивающе задерживая взгляд на шраме на моём лице. Очень быстро, едва заметно осматривает мой костюм. Явно считает, что я его не заслужил. Считает, что я не принадлежу к их кругу. В глазах восхищение, но в сердце предубеждение. Очевидно, я вызываю у неё желание. Об этом свидетельствуют и румянец в области декольте, и закушенная нижняя губа, и ставший призывным взгляд. Да, Фиби хочет меня. Но не потому что видит во мне партнёра, а потому что я тот запретный плод, который ей не разрешается вкусить. Её мысли такие громкие, что я их слышу.
«На его лице шрам. На обнажившейся из-под рукава смокинга коже – чёрная татуировка. И, чёрт, у него мускулы, как будто он каждый день проводил в уличных драках! Интересно, по какой причине его усыновили? Может, от него отказались родители? Наверняка, с ним было сложно, потому что он всё время создавал проблемы. Проблемы… плохой парень».
Последнее слово – это оглушительный сигнал тревоги, знак «стоп», на который указывает каждая мать. И в то же время это большое ведёрко жирного попкорна во время диеты.
– Да, тот самый, – киваю. – Но не питай надежд. Я, может, и усыновлённый, но наши миры отличаются друг от друга больше, чем ты можешь себе представить, принцесса.
Прозвучало жестковато, но честно. Я бы не стал пользоваться девушкой. И прежде всего её чувствами.
Я знаком с Джорджией всего несколько месяцев. В прошлом году Аддингтоны стали свидетелями того, как на катке озера в Центральном парке катался я, знаменитый Оскар, чьи рилсы завирусились в сети. Довольно быстро вчерашний бродяга стал уважаемым инфлюэнсером, у которого нет отбоя от рекламных предложений. Бабло, фотомодели… только вот семьи нет. Она в комплект не входит.
Когда Джорджия призналась, что мечтает о сыне, я подумал, что она пудрит мне мозги. Обычно если женщина хочет ребёнка, она усыновляет младенца. Ну или дошкольника. Но никак не взрослого мужчину, которому давно никто не нужен.
Впрочем, Джорджия была настроена серьёзно. По её словам, она не нуждалась в маленьком засранце, который мотал бы нервы. Она бы с удовольствием проскочила данный этап и заботилась о взрослом «ребёнке». Как я и упоминал, их предложение оказалось внезапным. Как и моё решение перебраться к ним в Аспен. Всё же я едва знал этих людей.
За последнее время я успел выяснить о Джорджии один любопытный факт: у неё в мозгу начинает шевелиться маленькая антенна, как только воцаряется неприемлемая с её точки зрения атмосфера. А сейчас пространство между мной и Фиби прямо-таки пульсировало от постоянных волн её мыслей в духе «давай поскорее займёмся сексом» и моих беззвучных предостережений вроде «держись от меня подальше, богатая цыпочка». Интересная смесь, немного острая, не слишком приятная, но антенна Джорджии сходит с ума, настолько всё это неприемлемо.
– Фиби, пойдём-ка со мной, выпьем по мартини. Мне нужно узнать всё о твоём визите в Нидерланды! Правда, что они носят там деревянные башмаки? – Моя приёмная мать кладёт правую руку на плечи Фиби, чтобы увести её в сторону.
Фиби буквально разрывается между желанием не обидеть Джорджию и стремлением возобновить беседу с плохим парнем. Но рука Джорджии на плече, похоже, побеждает, поскольку Фиби с выражением сожаления на лице отворачивается.
– Окажи-ка мне любезность, Оскар, и найди Тимоти. Хорошо? – просит Джорджия. – Нужно помешать ему опять весь вечер накачиваться виски.
– Ясно.
– Спасибо. – Она коротко улыбается перед тем, как они с Фиби исчезают. Думаю, улыбнулась она искренне.
И вот я стою в одиночестве в этом огромном зале, забитом людьми, которых я не знаю, да и не хочу знать, и не представляю, что делать. Всё происходящее кажется насквозь фальшивым. Я сам себе кажусь фальшивым, как кусок веганского куриного филе[1] среди настоящего мяса на гриле. Вот стою здесь в этом долбаном костюме, который стоит больше, чем у меня когда-либо было, и галстуке, который в моей прошлой жизни использовался лишь для того, чтобы перетянуть руку, перед тем как уколоться каким-нибудь дерьмом.
Без понятия, как мне себя вести. Без понятия, кем нужно стать, чтоб быть как все. Без понятия, что нужно говорить, чтобы звучать как они.
Одни сплошные «без понятия».
Зал наполняется Девятой симфонией Бетховена. Возможно, многие подумали бы, будто я ничего не смыслю в классической музыке, потому что вот он я, Оскар с помойки, слушающий только жёсткий рэп, который исполняют бандюганы в широких штанах и банданах, с использованием таких выражений, которые в приличном обществе не употребляют. Но это не так. Мне нравится классическая музыка. Она меня успокаивает. Когда распирает изнутри, мысли бушуют, кровь закипает, я становлюсь агрессивным без всякого повода, лишь только потому, что видел только дерьмовую сторону жизни, вот тогда Бетховен, Моцарт и Шопен – в особенности Шопен – мои лучшие друзья.
– Есть два варианта, – слышу я вдруг рядом с собой.
Покосившись в сторону, вижу высокую девушку с огненно-рыжими волосами и светлым, украшенным веснушками, личиком. Голубые глаза могли бы производить приятное впечатление, если бы только не выражение озлобленности и глубокого отвращения в них. Отвращение по отношению к чему? К людям? Их жизни? Или всему сразу?
Она делает глоток из своего бокала, скользя взглядом по помещению мраморного зала.
– Ты либо вылезаешь из этого дерьма и бунтуешь, я имею в виду, по-настоящему бунтуешь, потому что так просто от него не отделаешься, либо приспосабливаешься. Что бы ни выбрал, ты должен отдавать себе отчёт, что это насовсем.
Я поднимаю брови.
– Несколько пафосно, ты не находишь?
– Нет. – Она задерживает внимание на мужчине, который беседует с другим и при этом так громко и жеманно хохочет, что каждый звук ужасно фальшив. – Я серьёзно. Ты здесь недавно и ещё можешь выбрать. Но каким бы ни оказался твой выбор, у него будут последствия.
– Откуда ты знаешь, что я здесь недавно?
Только теперь она смотрит на меня, снисходительно улыбаясь, будто я измазавшийся мороженым ребёнок.
– Все в курсе, что ты Оскар Аддингтон. И в курсе, что до этого ты жил на улице.
– Ага. – Её искренность подкупает. Она мне нравится. Я беру бокал шампанского с подноса у проходящего мимо официанта. – А откуда?
Она издает тихий смешок.
– Ты больше не в Нью-Йорке. Это Аспен, здесь все знакомы между собой, и если что-то случается, об этом узнают все. Привыкай к этому. Кроме того, – она смахивает с лица тугой локон волос, – ты принадлежишь теперь к высшему обществу. Новости здесь как наркотики. Они нужны как воздух, чтобы кривить накачанные губы и чесать языками, обсуждая тех, кого называют друзьями.
– Звучит так, будто тебе нравится быть частью этого общества.
Она горько усмехается.
– Это мой сугубо личный ад. Однако, как я уже сказала, вырваться отсюда невозможно.
– Спорим, это просто? – Опрокинув остаток шампанского, я пару мгновений наслаждаюсь покалыванием во рту. – Спорим, я просто развернусь и уйду через эту дверь, и на меня никто не обратит внимания?
Незнакомка поднимает рыжую бровь.
– Спорим, после этого ты на неделю станешь главной темой разговоров, на следующих собраниях на тебя будут неодобрительно поглядывать, а твои приёмные родители пустятся в чертовски долгие объяснения, почему нельзя себя так вести, при этом чертовски крепко выражаясь? – Она наклонила голову. – Возможно, на кону окажется даже твоё место в «Айскейте».
Похоже, новости распространяются здесь действительно со скоростью звука. После того, как я дал согласие переехать к Аддингтонам и стать их приёмным сыном, они гарантировали мне место в самой престижной школе фигурного катания в мире. Это было моей давней мечтой. А теперь сбылась не только она, но и гораздо более сокровенная – стать членом семьи. Обрести в своей жизни тех, для кого я что-то значу.
Некоторое время я смотрю на незнакомку и придумываю, что бы возразить на её заявление, но так и не нахожусь с ответом. Нет больше никакого желания бороться. Я делал это все двадцать два года своей жизни. С тех самых пор, как меня с усилием вытащили из утробы одной ненормальной, прежде чем её с улицы переместили в закрытую клинику. Дальше шло по накатанной: младенец с улицы стал ребёнком с улицы, ребёнок с улицы превратился в парня с улицы, а парень с улицы едва не повторил судьбу своей матери.
– Спасибо за предостережение, но события не будут развиваться настолько плохо, – произнес я, наконец-то подобрав слова. – Я сплю в кровати king size на мягчайшем матрасе и чистых простынях с ароматом лаванды. Раньше я спал на туристическом коврике и просыпался среди ссанины и крыс. Как думаешь, что я предпочту?
Отведя глаза, незнакомка устремляет взгляд куда-то перед собой. Подходит какой-то тип и предлагает ей потанцевать. Она отказывается с вежливой улыбкой, которая тут же исчезает с лица, как только он отворачивается.
– Ты быстро почувствуешь, что золотая клетка необязательно лучше, Оскар, – бормочет она.
Я хмурюсь.
– Как тебя зовут?
– Харпер, – сообщает она. – Харпер Давенпорт.
– Окей, Харпер. Ты странная.
Она смеётся. Мне кажется, смех искренний, и это удивительно, ведь Харпер – одна из них.
– Не странная. Просто другая.
Я бы с удовольствием поболтал с Харпер ещё, но тут у меня звонит мобильник. И когда на экране я вижу номер абонента, внутри у меня всё сжимается.
– Прости, мне нужно ответить, я быстро.
– Можешь не торопиться, – пожимает плечами Харпер. – Я и через десять лет наверняка буду стоять на этом самом месте и радоваться жизни.
– Я понял, развлекайся.
Сняв трубку, я прошу:
– Подожди. Повиси минутку.
Густая ароматная завеса изысканного парфюма и дорогого шампанского окутывает меня, пока я протискиваюсь сквозь толпу к туалетам. «Слава богу, тут никого нет», – думаю я, открывая дверь. Облокачиваюсь о мраморную тумбу с раковинами, прикрываю глаза и делаю глубокий вдох. Затем подношу телефон к уху.
– Привет, Брайони.
– Ты где?
Ну конечно. Ни «привет, Оскар!», ни «как у тебя дела?». Времена, когда Брайони Адамс интересовалась моим самочувствием, давно прошли.
– На благотворительном мероприятии.
Она громко дышит в трубку.
– Мудак.
– Почему ты так ведёшь себя, Брай? Что я тебе сделал?
– Ты, мать твою, серьёзно, Джонс?
Я вздрагиваю, когда она озвучивает мою старую фамилию.
– Прекрати меня так называть, это больше не я.
– Ну конечно же, можешь убедить себя в этом. Ты думаешь, что стал лучше, если живёшь теперь в сраном мире роскоши со своей сраной богатенькой семьёй, но знаешь что? Ты всегда будешь Джонсом, и неважно, за кого ты себя выдаёшь. Ты всегда будешь грязным, и не имеет значения, какую ты носишь одежду, чтобы спрятаться.
Я стискиваю зубы и провожу пальцем по рисунку на мраморе.
– Зачем звонишь?
– Чтобы узнать, когда ты вернёшься ко мне.
– Я не вернусь, Брай.
– Как бы не так.
– Нет.
Повисает пауза, во время которой слышится лишь её учащённое дыхание. Мое сердце сжимается, и вместе с этим вспыхивает жгучее чувство вины.
– Ты не можешь бросить меня здесь одну, – тихо, дрожащим голосом произносит она. – Блин, на самом деле, Ос, ты не можешь так поступить.
– Мне очень жаль, – бормочу я. Хорошо, что она не видит, как кривится моё лицо.
– Если бы! – шипит она. – Ты долбаный лжец, ты знаешь? Тебе известно, что ты сделал со мной? Ты мне кое-что должен!
Я выдыхаю и наклоняюсь над раковиной, чтобы приложить голову к холодному мрамору. В висках стучит. Такое чувство, что мозг вот-вот взорвётся.
– Знаю, Брай, знаю! Чёрт возьми, да я всегда к твоим услугам, окей? Я рядом, где бы я ни был. Если тебе что-то понадобится, ты знаешь, что всегда можешь на меня рассчитывать, так что…
– А если мне понадобишься ты?
Я в ступоре. Рука, которой я держу телефон, дрожит.
Я ничего не отвечаю, и в возникшей тишине Брайони сопит в трубку.
– Ну конечно. Всё ясно. Спасибо, козёл!
Она бросает трубку, оставляя меня с тяжёлым сердцем. Телефон выскальзывает из моей руки и падает в круглую раковину.
Я поднимаю взгляд и смотрю на своё отражение. Мои тёмно-русые волосы никогда ещё не были так аккуратно подстрижены. Обычно я делал это машинкой, просто укорачивая волосы до миллиметра. Теперь я выгляжу как сделавший себя сам миллионер. И даже круги под глазами, которые, как мне казалось, являлись неотъемлемой частью моего лица, почти исчезли. Ярко-голубые радужки делают их выразительными, но в глубине я всё ещё замечаю бесконечную грусть.
Брайони права: я козёл. И осознавать это так неприятно, так затягивающе, что я не в силах вынести. А потому медленно выпрямляюсь, снимаю смокинг и кладу его на стойку с раковинами. Закатываю рукава рубашки выше локтя и, рассматривая свои жилистые предплечья, судорожно выдыхаю. На коже – рисунок чёрной краской. Я провожу ногтем по изображению тёмного леса, вдоль стволов голых деревьев, чьи верхушки скрываются дальше под рукавом. Вдавливаю ноготь в кожу до тех пор, пока не замечаю, что загнал его под краску. Вместо того чтобы остановиться, я провожу ногтем ещё раз. И ещё. Это немного помогает, но совсем чуть-чуть. Мне всё равно недостаточно.
Я снова надеваю смокинг, выхожу из туалета и отправляюсь на поиски Тимоти, чтобы предостеречь его от злоупотребления виски.
А деревья истекают кровью. Только вот никто этого не видит.
Вера, надежда, любовь
Гвендолин
– Ладно, выкладывай.
Я выпускаю бутылку с водой из рук и бросаю на лучшую подругу вопросительный взгляд.
– Что, уже? Я получаю официальное разрешение грузить Пейсли Харрис на любую тему без исключения? Вау, круто! Подожди-ка, мне нужно переварить эту информацию. – Про себя считаю до двух. – Ага, ну вот. А знаешь ли ты, что каланы во сне держатся за лапки, чтобы их не унесло друг от друга? Это же просто отпад, да? Мне срочно нужно как-нибудь съездить в Калифорнию, чтобы это увидеть и…
Продолжить не получается, поскольку Пейсли зажимает мне рот ладонью. Я смеюсь и пробую вывернуться, но, ударившись затылком о бортик катка, понимаю, что это не очень хорошая идея.
Лезвия моих коньков скрипят по льду, когда я снова поднимаюсь. С наигранной укоризной смотрю на Пейсли и упираю руки в бока.
– Ты убить меня хотела или как?
– Внимание, спойлер: дышать можно и носом. – Пейсли достаёт из пучка заколку, чтобы закрепить её плотнее.
– Да, но слушай, у меня во рту осталось много гадких ворсинок от твоих грязных перчаток, а ты знаешь, как я ненавижу, когда ворсинки попадают на язык.
– Вообще-то не знаю. А перчатки не грязные, я их стираю.
– Вчера ты ела в них пирожное, шоколад растаял, и теперь они все в нём. Ну разве не противно?
Пейсли смеётся.
– Боже, Гвен! Ты можешь хоть раз побыть серьёзной?
– Нет.
– Но сейчас ты должна.
На другой стороне катка у бортика стоит Полина, тренер Пейсли, и наблюдает за нами. Пейсли касается пальцами моего локтя, давая понять, что мне пора.
Я кидаю бутылку с логотипом «Айскейт» за бортик, но не попадаю в кресло на трибуне, в которое целилась. Она катится по полу, а я не могу избавиться от мыслей о том, как мы с этой бутылкой похожи. Как мы похожи.
Мы с Пейсли объезжаем Эрина и Леви, которые отрабатывают тодесы[2], и я делаю особенно большой крюк вокруг них, поскольку не хочу получить коньком по ноге. Нет-нет, не сегодня.
– Итак, – начинает Пейсли, выполнив моухок[3] и продолжив двигаться спиной вперёд. Я повторяю за ней, вытягивая руки и сосредотачивая внимание на шагах. – Я смотрела на это несколько дней, никак не комментируя, хотя это было странно и бросалось в глаза всем вокруг. Даже Полина спросила, хотя она никогда не спрашивает ни о чём таком, что не касается занятий. Так что теперь и мне нужно знать.
Я прекрасно понимаю, что будет дальше и что она собирается сказать. Однако я не желаю это слышать, вернее, не желаю отвечать. Потому что ответ сделал бы это реальным, каким-то окончательным. Не обсуждать это – значит лишить реальность той силы, которая безжалостно давит на мою грудь, не давая дышать.
Только вот я хочу дышать. Я хочу жить. Так что, реальность, пока я тебя не вижу, не слышу, пошла прочь.
Как только Пейсли открывает рот, чтобы продолжить, я переношу вес на левую ногу, а потом касаюсь катка правым коньком и отталкиваюсь. И вот я лечу. Полёт длится всего пару секунд, но для меня это временная петля, чистая эйфория, подобная рою бабочек в животе. Как наркотики, только лучше.
Я трижды оборачиваюсь вокруг своей оси и приземляюсь на лёд. Неловко, но всё же приземляюсь. Мне удалось устоять. От неожиданности я начинаю смеяться и ищу глазами подругу.
Она бежит как пингвин, размахивая руками и вытаращив глаза.
– Это был…
– … тройной, что ли? Это были три оборота! Скажи, что их было три, Пейс, иначе я сейчас с ума сойду, я…
– Три оборота. Совершенно точно. Стопудово.
– Да наверняка нет. Может, нас проглючило?
– Обеих?
– А Эрин и Леви видели? – Я поворачиваюсь в их сторону, но они поглощены своими жуткими тодесами. – Харпер? – лепечу я почти в отчаянии, но она где-то в противоположном конце катка пытается выполнить риттбергер[4] на одной ноге, вместо того чтобы – как это обычно бывает – приземлиться неловким оленёнком на обе.
– Это был тройной лутц, Гвен! – Пейсли продолжает размахивать руками. – Боже мой, боже мой, это же…
– С ума сойти, ты видела, что я сделала? Как у меня получилось? Руки были как-то…
– Абсолютно нет, они были в своём обычном положении, думаю, дело в большем размахе ноги, потому что при постановке ты…
– … сильнее замахнулась, да, я почувствовала. Круто, Пейсли! Думаю, я врубилась. Надо попробовать ещё.
Я разворачиваюсь, еду спиной вперёд, собираясь разогнаться, как вдруг Пейсли касается моего запястья. Коньки скрипят по снегу, и я, описывая полумесяц, приближаюсь к ней.
– Подожди, Гвен. – Пейсли кладёт руки на мои плечи и смотрит в глаза. – Где твой отец?
Вот он, вопрос вопросов. Привет, реальность, как здорово с тобой встретиться! Да ещё так скоро.
– Без понятия. Почему спрашиваешь?
Как глупо! Боже, как глупо! Конечно же, я в курсе, чем вызван её интерес. Но когда ведут себя как ни в чём не бывало, как будто ничего не произошло, хотя на самом деле произошло, тогда человек отвечает невпопад просто чтобы соответствовать. Моменту. Этой жизни. Себе самому. Другим. Больше, конечно, другим.
Пейсли моргает.
– Эм, потому что он твой тренер и уже больше недели не появляется на катке?
– Он болен, – уклончиво отзываюсь, тем самым вызвав недоверчивый взгляд подруги.
– В случае его болезни у нас будет заменяющий тренер.
Я вздыхаю.
– Ты выучила эти идиотские правила наизусть, правильно я понимаю?
– Да. Но помимо этого все и так знают, что нам полагается тренер на замену. Поэтому в чём дело?
Встретившись с подругой взглядом, я медлю. Её огромные голубые глаза как всегда широко распахнуты. Кажется, я слышу, что они говорят, и это безумие, ведь глаза не разговаривают. Но только не у Пейсли. Она смотрит на кого-нибудь молча, а он думает: «Ого, надо же, как она кричит, круто». Пейс это умеет. Своим очарованием она напоминает плюшевого мишку. И теперь, когда она стоит напротив и не сводит с меня этот свой искренний и словно бы говорящий взгляд, возникает ощущение, будто меня хочет обнять Винни-Пух. В основном так и случалось, поскольку никто, честно говоря, не способен отказать жёлтому мишке с горшочком мёда. Ни один человек.
В итоге я сдаюсь. Открываю рот, чтобы ответить, как вдруг по помещению прокатывается голос Полины. Он холоднее, чем воздух вокруг, и такой решительный, что от него едва не начинает трескаться лёд.
– Пейсли Харрис, если мне захочется пустой болтовни, я посмотрю «Холостяка» по телевизору! Давай работать, я тебя тут не без дела стоять учу.
– Она знает «Холостяка»? Я в шоке.
Мы подъезжаем. Наши коньки царапают поверхность, и откуда-то доносится отборная ругань Харпер, перед тем как та ударяет по бортику.
– Я бы легко могла представить, что Полина сидит на жёстком стуле в тёмном углу у себя дома в ожидании нового дня, чтобы начать тобой командовать.
– Она загадка, – бормочет Пейсли, чисто исполнив тройной лутц и приземлившись рядом со мной. Острая боль пронзает меня, и я сразу же понимаю, откуда она взялась. Это ревность. – Не удивлюсь, если по выходным она зажигает на каких-нибудь рейвах.
– В твоих устах это слово звучит так порочно.
– Это рейвы порочны, – хмыкает Пейсли, а потом одними губами произносит «поговорим позже» и исчезает в другом направлении.
Мой выдох растворяется в ледяном воздухе. Некоторое время я таращусь на свои коньки, разглядывая лезвия, пока качусь по льду. С ума сойти! Это всего лишь узенькие кусочки стали, которые крепятся к ботинкам, и больше ничего. Но для меня они целый мир. Для меня они – небо и облака, и радуга, и шум моря, и бабочки, и любовь, и звёздные ночи, и вьюги, и всё это вместе. И даже вдвое больше.
Я выезжаю на середину катка, переношу вес на левую ногу, правую вытягиваю назад и долго скольжу вперёд спиной по диагонали к углу. Я сосредоточена только на себе. Возглас разочарования Харпер, смех Леви, непрерывно убеждающий его голос Эрина, решительный тон Полины, которым та даёт указания Пейсли, прежде чем зазвучит мягкая музыка танца – все звуки вокруг идут фоном. Я касаюсь поверхности катка правильной ногой. В ушах слышу свой пульс, когда отталкиваюсь от внешней кромки.
Оборот – кончики собранных в хвост волос хлещут меня по щеке.
Два оборота – я думаю о мечтах, о надежде и о шёлковой нити, на которой они держатся.
Три оборота – и на секунду мои мысли становятся невесомыми.
Я приземляюсь на левую ногу, руки вытянуты параллельно. Мои движения чётки и уверенны. Хотя, казалось бы, это невозможно, поскольку моё эмоциональное состояние неустойчиво, внутри меня нет никакой уверенности. Чего не скажешь о теле. Не представляю, как так можно – снаружи сдержанность и полное самообладание, а тем временем внутри полнейший раздрай?
Понятия не имею, да и, честно говоря, мне всё равно. Сейчас я могу думать только о том, что выполнила тройной лутц и уверенно приземлилась на лёд. В груди ощущаю хлопки. Как будто там птица. Кроткая и мирная. Маленькая и нежная. Хрупкая.
Порхающее сердце-птица.
Я поднимаю голову и встречаюсь взглядом со своим отражением в зеркале, прикреплённом к столбу для афиш позади бортика. Мои тёмные глаза широко распахнуты. Но лицо, которое смотрит на меня из зеркала, не может быть моим, потому что оно светится. Кроме шуток. Гвен в зеркале сияет от счастья, будто бы она и впрямь счастлива. Только это не про меня. Не про меня с тех пор, как я перестала себя узнавать. С тех пор, как я начала испытывать страх проснуться в один прекрасный день и больше не знать, кто я. Я не сияю, потому что я – тень. Но та Гвендолин, в зеркале, утверждает, что всё не так плохо. Что испытать подобное чувство реально и сделать это можно прямо сейчас. В эту самую секунду.
Я на катке. Звук скользящих по нему коньков – скрипучий, но мягкий, хрупкий, чем-то напоминает меня, чем-то – мелодию моей души. Только, наверное, красивее.
Я сияю, поскольку выполнила тройной лутц. Мне наконец-то удался прыжок, который я тренировала месяцами, и сейчас меня с головой накрывает волна эйфории. Это почти как целоваться во время снегопада. Почти как когда тебе шестнадцать, и в школьном коридоре любимый нападающий футбольной команды тебе улыбнётся, а ты просто умираешь, потому что – о боже! – эта улыбка, чёрт.
Однако когда я смотрю в зал, эйфория улетучивается. Я вижу Пейсли, которая выполняет кораблик, вытянув руки и ноги и устремив взгляд в потолок. Я вижу Эрина и Леви, которых отчитывает тренер, а они обмениваются кислыми улыбками. Я вижу Полину, которая сосредоточенно наблюдает за Пейсли, высунув кончик языка, готовая придраться к любой мелочи.
Кого я не вижу, так это своего отца. Не вижу его восхищённого взгляда, от которого волна моей эйфории могла бы превратиться в цунами. Я не вижу гордости за себя. Не вижу признания. Становится ясно, что мой успех не имеет смысла. Я выполнила тройной лутц, добилась цели, к которой стремилась неделю за неделей, по-настоящему боролась – с потом, кровью, слезами и понятия не имею чем ещё, да это и неважно. Как моё отражение, когда оно чувствует себя счастливым и думает, что способно сиять, хотя это нелепая фантазия.
Бессмысленно.
Вот почему моего отца здесь нет. Даже если бы я выполнила тройной аксель, его бы это не волновало. Тренер должен быть заинтересован в том, чтобы помочь своему ученику подняться на вершину. И в этом вся суть. Ничто не помогает мне продвинуться дальше. Я не сумею добраться до вершины. Всё кончено. Единственный оставшийся у меня способ рассеять мрак – это долбаная иллюзия, за которую я цепляюсь. Дорога, ведущая в никуда.
С днём рождения, Гвен! В итоге ты упадёшь.
Почему я продолжаю цепляться? Без понятия. Наверное, на что-то надеюсь. Внушаю себе, что в действительности всё нормально. Что это останется неправдой, если я буду вести себя так, словно всё иначе. Возможно, я боюсь того, что меня ждёт потом. Боюсь пропасти. Я не знаю, что на её дне. И не представляю, какой дорогой двигаться дальше. Мне знакома только та, которой я иду. И я не хочу, чтобы она заканчивалась. Так что я не принимаю реальность, но понимаю, что скоро кто-то скажет: «Эй, видишь, дальше дороги нет. Тут только камни, без посторонней помощи тебе не обойтись. И нет, я тебе не помогу, так что пока. Ещё увидимся там, внизу!».
Когда я торможу, радаётся скрежет наточенных лезвий коньков о лёд. На этот раз звук получается некрасивый. Не нежный. Царапающий, жёсткий и безжалостный. Как не очень хороший конец. Костяшки пальцев белеют, настолько сильно я сжимаю бортик. Перегнувшись через него, я пытаюсь сделать глубокий вдох, но не получается. Я пробую снова, и снова, и снова, чувствуя холод, сковывающий мои лёгкие, однако кислород как будто натыкается на стену в горле и не проходит. С моих губ срывается приглушённый крик, за которым следует отчаянный хрип. Я закрываю и снова открываю глаза. Красные сиденья на трибунах сливаются в размытое пятно. Окружающий мир расплывается, как акварель, цвета растекаются и перемешиваются. Неприглядная получается картина, злая, неуправляемая и агрессивная. Слышу крик, который эхом отдаётся в моей голове.
«Хаос! Хаос! Хаос! Хаос! Хаос!»
Надежда – сильное чувство. Одно из трёх важнейших.
Вера, надежда, любовь.
Три героя в жизни человека. Только вот у героев есть враги. Противники, которые стремятся победить их. Каждый антагонист известен тем, что с жестокостью душит добро в самом зародыше. А здесь их трое.
Неверие, отчаяние, ненависть.
И они на пути к победе, ведь я больше не верю, что это закончится хорошо. Я начинаю ненавидеть лёд, поскольку это моя самая большая любовь, которая подводит меня. Впереди надежды, последние лучи которой пробиваются сквозь тёмные тучи, проскальзывает тень моего отчаяния – гораздо более мощная часть моих эмоций.
Я решаю уйти. А потому из негнущихся пальцев выпускаю бортик и скольжу по льду к дверце. Харпер кружится, и мне интересно, слышала ли она крики моей печали. В моей голове они звучали так громко, так невыносимо, что не услышать это, кажется, было невозможно.
Мы с Харпер как кошка с собакой. Она меня терпеть не может. И это понятно, ведь из-за меня её лучшая подруга в отчаянии сбежала из Аспена чуть более двух лет назад. Я – причина, по которой из её жизни исчез единственный человек, которого Харпер считала семьёй. Окажись на её месте, я бы тоже себя возненавидела.
Но сейчас на её лице нет подобных эмоций. Сейчас она смотрит на меня, как на раненую птицу, которая лежит на обочине и едва шевелит крыльями в безнадёжной попытке взлететь. Она смотрит на меня так, словно видит насквозь. Словно, невзирая на мою наигранную улыбку, понимает, насколько на самом деле темно у меня на душе, пока я отчаянно ищу выключатель света. Думаю, она замечает такое состояние, потому что не понаслышке знает о нём. Я верю, что, проводя много времени в мрачных местах, человек обретает способность видеть в темноте, со всеми ужасными мыслями, которые там живут, со всеми печальными истинами и серьёзными проблемами. Это не очень приятные места. Скорее жуткие. Познав такую тьму, избегаешь её нового появления.
Моё сердце танцует в горящей комнате
Оскар
Передо мной раскинулся самый захватывающий вид, который я когда-либо видел. Серьёзно. Нечто не очень нормальное. И если не для мира, то, во всяком случае, для меня. Откинувшись на спинку широкого кресла, голой спиной чувствую его прохладную кожу и устремляю неподвижный взгляд в панорамное окно спальни. Скорее всего, я бы замёрз, но языки пламени жадно облизывают поленья в кирпичном камине, излучая приятное тепло.
Пальцами переплетаю между собой множество лент. Напоминая ели снаружи, каждая из них имеет свой оттенок зелёного. Размеренные движения действуют на меня успокаивающе. Раньше, в Бронксе, я продавал свои поделки. Теперь я плету их только для того, чтобы разобраться в собственных чувствах. Это похоже на ведение дневника. Каждый браслет говорит о чём-то, что живёт в моём сердце. Сейчас это просто созерцание природы и её целебное воздействие на меня.
Я живу в роскошном доме из дерева и стекла посреди Аспенского нагорья уже две недели. Большую часть времени провожу здесь, на дубовом паркете, глядя поверх заснеженных елей и огромных горных вершин. Иногда я беру бинокль и наблюдаю за белыми совами и сычами, которые расправляют свои большие крылья и наслаждаются спокойствием природы. В подобные моменты мне хочется стать таким же беззаботным и невесомым, как они. А потом я смеюсь, потому что это полная ерунда. Не само желание, но мысль о том, что кто-то вроде меня действительно может стать беззаботным. Ха-ха, ну да, конечно.
В открытые окна задувает холодный воздух, и мои татуированные руки покрываются гусиной кожей, ведь на улице минус. Однако я не отодвигаюсь ни на миллиметр. Мне не хватает снежного аромата, каждый раз одинакового – чистого, особенного и яркого. Чего не скажешь обо мне.
– Оскар? – зовёт Джорджия из коридора.
Она дважды стучит, прежде чем открыть дверь и просунуть голову. На Джорджии пальто свободного кроя без рукавов с бронзовыми пуговицами, а под ним – бежевые матерчатые брюки-клёш вроде тех, от которых все сходят с ума в Нью-Йорке.
Когда она улыбается, я снова восхищаюсь тем, как молодо выглядит Джорджия в свои сорок с лишним.
– Ты готов?
Вообще-то нет. На самом деле, мне бы хотелось провести здесь следующие несколько часов и ночь, а может, и завтрашний день, и все последующие, впитывая в себя аромат снега и любуясь бескрайней природой Аспена. Только вот не судьба. Я уже прогулял последнее городское собрание, и Аддингтоны оставались любезны только потому, что, по их мнению, мне сперва требовалось «привести себя в порядок и привыкнуть». Но второй раз они не одобрят.
Эти странные собрания – первое, о чём они рассказали, когда мы первым классом летели из Нью-Йорка в Аспен.
– Они проводятся каждое воскресенье вечером, Оскар. Тебе не следует их пропускать, ведь мы ни в коем случае не хотим, чтобы Уильям плохо о нас думал, – произнёс Тимоти, когда заказывал нам выпить в мини-баре. Какая ирония, что мнение старика так важно для спецагента. – В любом другом случае мне было бы всё равно, но Уильям назойлив. Он не перестанет меня доставать, пока мы снова не появимся в его старом сарае.
Джорджия кивнула и сделала глоток мартини.
– Не притворяйся, Тимоти. Ты тоже научился любить жизнь в маленьком городке. Особенно сплетни. – Она лукаво блеснула глазами. – Кроме того, на этих мероприятиях весело. Никто не хочет пропускать их. Мы узнаём самые горячие новости, а нам обязательно нужно сделать это, Оскар, иначе не сможем поддержать разговор и не поймём, что сейчас обсуждают в городе.
Когда поинтересовался, что в этом плохого, оба испепелили меня взглядами, и я решил больше не ставить под сомнение значимость городских собраний.
– Да, я готов.
Я поднимаюсь с пола и тащусь в гардеробную. Прикреплённые к стенам рейлы едва не скрипят под тяжестью дизайнерских рубашек, дорогих фирменных свитеров, курток и брюк. На полу рядами стоит обувь всех видов: панама-джеки, тимберленды, летние туфли «Шанель», мокасины «Гуччи». И пусть они классные, но эти вылизанные дизайнерские штучки теперь внушают мне только страх. Любой, кто хоть чуточку внимателен, заметит, что здесь происходит. Стоит только заглянуть в мой просторный платяной шкаф, как станет понятно, что я более не личность, а чихуахуа Аддингтонов, на которого они забавы ради надевают новенькие роскошные вещички.
Вся проблема в том, что вообще-то я питбуль.
– О, надень-ка вот эту! – говорит Джорджия, которая, оказывается, шла следом за мной. Яркий свет играет на смуглой коже, когда она радостно снимает с плечиков чёрную рубашку, буквально усыпанную белыми буквами.
Беру её и натягиваю, натужно улыбаясь, поскольку испытываю ужасающую неловкость. У меня такое чувство, будто я отбираю пищу у бедняков. Или предаю своих знакомых. Своих старых знакомых.
У Джорджии улыбка до ушей после того, как я застёгиваю рубашку. Она проводит ладонью, разглаживая воображаемые складки, а потом кладёт её на мою щёку и большим пальцем гладит мою выступающую скулу.
– Я горжусь тобой, Оскар. Ты прекрасно впишешься. А эта рубашка как будто для тебя сшита.
Пусть это и комплимент, но у меня он вызывает тошноту. Это уже не я. Чувствую себя так, словно с моей груди содрали кусок. И всё же я улыбаюсь, поскольку не представляю, как ещё должен себя вести. Не говорить же женщине, которая забрала меня с улиц Бронкса, чтобы обеспечить мне сытую жизнь, что я выгляжу как разряженный для утренника ребёнок. Насколько неблагодарным выглядел бы подобный поступок? Я очень надеюсь, что это всего лишь вопрос времени и мне удастся свыкнуться с такой жизнью. Ясное дело, мне не по себе. И конечно, я чувствую себя не в своей тарелке. А как ещё я должен себя чувствовать, если раньше не видел ничего кроме грязных спортивок, мятых худи и драных кроссовок?
Это пройдёт. Когда-нибудь моё разбитое сердце придёт в норму и застучит по-новому. Человек привыкает ко всему. Нужно просто делать как все. Считать происходящее нормальным. Тогда всё получится.
– Обувь? – спрашиваю я, неловко улыбаясь и не делая попыток выбрать самостоятельно.
В итоге Джорджия всё равно снисходительно покачает головой и укажет на другую пару. Надеюсь только, что снег за окном удержит её от выбора туфель а-ля Майкл Джексон. Пожалуйста, всё что угодно, только не это…
– Сюда прекрасно пойдут туфли, как считаешь?
Ага. Замечательно. Нельзя и представить более удачный выбор.
Сжав губы, я беру у неё туфли «Гуччи».
– Не прохладно для такой обуви?
– Ерунда. – Джорджия весело прищёлкивает языком и машет рукой. – Мы на машине и подъедем к самому сараю. Оскар, речь о твоём появлении, ты помнишь?
Моё появление в сарае. В сарае. Мне нужно войти в какой-то хлев в туфлях за грёбаную тысячу долларов просто для того, чтобы люди увидели, кем я не являюсь, и подумали, что я именно такой. Аллилуйя. Я делаю пару глубоких вдохов, намереваясь объяснить, почему не хочу этого, но замечаю блестящий взгляд Джорджии. Вижу гордость, с которой она меня рассматривает. Моё сердце разрывается от ощущения дежавю. Не в полном смысле, конечно, поскольку воссоздаются воспоминания лишь о снах, где я видел семью, но всё же. Всю свою жизнь я хотел, чтобы меня воспринимали таким образом. Всю жизнь я мечтал быть сыном, которым гордятся родители. И если для этого мне нужно всего лишь нацепить туфли – невелика потеря.
– Ну конечно. И к рубашке они подходят. Спасибо, Джорджи.
– Джорджи, – повторяет она растроганным тоном и кладёт руку на грудь. Яркий свет отражается от её золотых колец. – Ты меня ещё никогда так не называл.
– Да ничего такого, – бормочу я, обуваясь. Кожа туфли ощущается на ноге как холодная рыба. – Всего лишь уменьшительная форма.
Она всё ещё смотрит на меня как на одного из трёх волхвов с мешком подарков за спиной. Потом разворачивается, а когда выходит из моей спальни и спускается по впечатляющей лестнице из мрамора и дерева, я слышу, как говорит:
– Тимоти, он назвал меня Джорджи. Джорджи!
Да, Джорджия Аддингтон в курсе, что мне двадцать два года. И да, при этом она всё равно обращается со мной, как с младенцем, который учится ходить, произносить первые слова или наваливает полный подгузник. Задевает ли это меня? Блин, ни капельки. Я как голодный щенок, который бежит за ней, роняя слюни, в надежде получить новую вкусняшку. В данном случае вкусняшки – это её внимание. Может, нормальные люди способны обойтись без этого, но я ненормальный. Пусть и похож на шкаф, ведь задохлику в Бронксе приходится тяжко, а мои сумрачные эмоции увековечены в виде татуировок на теле – отчасти потому что мне это нравилось, отчасти потому что иначе ты не будешь своим, но внутри я мягкий, хрупкий и нежный. Я выгляжу взрослым, но чувствую себя ребёнком, который каждый день плачет и часами зовёт маму, но не получает ответа. Конечно, она не придёт, ведь, представьте себе, мамы у него нет. Зато есть Джорджия, которая мне её заменит. И ребёнок внутри меня плачет снова, но на сей раз от радости.
Когда я спускаюсь в гостиную, три стены которой остеклены и открывают вид на заснеженную горную цепь, Тимоти одаривает меня одобрительным взглядом. А после коротко кивает, и на тонких губах появляется лёгкая улыбка, как будто он собирается сказать нечто вроде «супер, сынок, Нобелевскую премию ты заслужил». Наверняка всё дело в туфлях.
Джорджия стоит перед громадным U-образным диваном, который тянется практически вдоль всего помещения. В гранитной стене напротив – камин, но не из кирпича, как у меня в комнате, а помещённый в какую-то причудливую 3D-оптику, которая создаёт впечатление, будто огонь находится в проёме в глубине кладки. Это вроде оптического обмана – именно то, что обожают Аддингтоны. Немного экстравагантно, немного странно, и определённо по-дизайнерски.
На внедорожнике марки «Дартс Промбронь», который выглядит как чёрный танк, мы направляемся через горы в центр. Думаю, для простого смертного иметь такую машину нереально. Вряд ли где-нибудь услышишь: «Эй, когда-нибудь у меня будет столько бабла, что я смогу позволить себе Дартс Промбронь, клянусь». Простаки просто повторяют то, что слышали от других плебеев: «Порше», «Мерседес», «Бентли». Ну а это совсем другой уровень.
Мы добираемся до конца нагорья. Тимоти включает поворотник и въезжает в этот маленький городок Санта-Клауса. Хотя я живу здесь уже две недели, до сих пор почти не бывал в центре. Большую часть времени я пробирался через снег в горах, пока не промокал до такой степени, что требовалось два часа в горячей воде, чтобы снова разморозить мои замёрзшие вены. Джорджия открыла на моё имя кредитную карту «Американ экспресс», чтобы я мог получить доступ к семейному счёту, и заявила, что мне следует изучить район бутиков. Я твёрдо решил прогуляться по городу, а затем вернуться домой с одеждой, в которой буду чувствовать себя комфортно. Чтобы ещё немного побыть собой.
Мягкое сидение цвета «дуб честерфилд» издает лёгкий скрип, когда я меняю положение, чтобы придвинуться к окну. Сначала я думаю, что светлячкам стало комфортно в Аспене, пока не понимаю, что это тёплые огни фонарей, золотые лучи которых просвечивают сквозь сильный снегопад. Сейчас только октябрь, но здесь снег идёт почти круглый год. Ярко сияют обёрнутые гирляндами голые стволы деревьев. Мы проезжаем мимо освещённой площади с высокой колокольней, поворачиваем у углового здания с неоновой вывеской, на которой красочными буквами написано «Закусочная у Кейт». Но буква «K» не горит, так что осталось «Закусочная у ейт».
В какой-то момент расстояния между домами начинают увеличиваться, а потом и вовсе встречаются только отдельно стоящие здания. Вскоре и они перестают попадаться на дороге, которая ведёт к горе Баттермилк. Здесь много дорогих автомобилей, поскольку в Аспене живёт много богатых людей. Мы паркуемся за «Порше», и когда я выхожу, мои суперкрутые туфли увязают глубоко в снегу. Я сжимаю зубы и изо всех сил стараюсь не морщиться, застёгивая пуговицы на пальто и шлёпая за своими новыми родителями. Наверное, присутствующие на этом мероприятии будут задаваться вопросом, почему Аддингтоны усыновили двадцатидвухлетнего мужчину. В таком возрасте подобное случается редко. Я ненавижу мысль о том, что меня посчитают ничтожеством. Примутся нашёптывать слова вроде «достойный сожаления», «бедный мальчик», «двадцать два года, а он не способен позаботиться о себе».
Между тем, это уже не так. Я вполне могу позаботиться о себе. Всегда мог, а теперь особенно. Я получаю запросы на рекламу и на работу моделью. Причём от всемирно известных компаний. Усыновление не стало для меня вопросом материального обеспечения или крыши над головой.
Важнее для меня было исполнение заветного желания.
Для меня значение имела семья. Так же, как для Джорджии и Тимоти. Они не должны подвергаться критике за то, что чувствовали себя неспособными растить младенца или малыша постарше. Большинство в курсе, что в то время Джорджия потеряла ребёнка из-за тяжёлой формы ветряной оспы. Но мало кому известно, что дочь сводила её с ума все эти три года. Сначала неунимающийся младенец. Потом не знающий покоя ребёнок. Джорджия как-то упомянула, что достигла черты. Стала тенью самой себя. Она сказала, что никогда в жизни не сможет пережить подобное снова. Тем более что, как сама со смехом призналась, она была бы уже слишком стара для этого.
Сквозь ледяной воздух до меня доносятся звуки. Я поднимаю взгляд и понимаю, что мы приехали. Деревянный фасад здания выкрашен в красный цвет, ставни и дверные косяки – в белый. Странно, что в какой-то уединённый сарай мы направляемся в дорогой одежде, но чем больше я слышу об этом городе и его жителях, тем сильнее моя уверенность, что здесь всё ненормально.
– Привет, – внезапно слышу я рядом с собой. – Оскар, не так ли?
Остановившись перед калиткой в деревянном заборе, я отвечаю:
– Да. Привет.
Джорджия и Тимоти оборачиваются почти одновременно. Они улыбаются парню в ботинках «Панама Джек» и пуховике. Он кажется мне знакомым, но я понятия не имею, откуда. Лишь мысленно отмечаю, насколько у него симметричное лицо.
– Привет, Нокс.
«Нокс… Нокс… не-а, не припоминаю».
Парень улыбается в ответ.
– Отец уже внутри. В передних рядах. Он занял вам два места.
– Отлично, – потирает руки Тимоти. – Пойдём, Джорджи, не хочу пропустить ставки.
– Ставки? – повторяю я в замешательстве, но они уже впереди, и свистящий ветер уносит мой голос.
Рядом со мной шагает Нокс, утопая в снегу и засунув руки в карманы брюк.
– Иногда мы заключаются пари, сколько времени пройдет, прежде чем у Уильяма случится первый приступ бешенства.
– Приступ бешенства?
Нокс смеётся.
– Пойдём внутрь. Позже поймёшь, что я имею в виду.
– Окей.
Снег хрустит под ногами, когда мы идём к сараю. Я открываю дверь слишком резко и едва успеваю удержать её от удара о фасад. Нас встречает шум разговоров, тёплый воздух и запах сена, духов и китайской еды. Я оглядываю комнату, но нигде не вижу буфета.
Нахмурившись, я поворачиваюсь к Ноксу.
– Мне кажется, или пахнет едой?
– Действительно пахнет едой. Запомни, что городское собрание сопровождается фаст-фудом. И запомни ещё кое-что: Уильям этого не разрешает. Так что прячь, а когда он спросит, скажи, что это собранный шалфей.
– Что? – Я совершенно сбит с толку.
Почти все тюки сена в сарае заняты. Нокс указывает на внешний край среднего ряда, где сидят несколько человек нашего возраста.
– Уильяму нравится всё, что связано с природой, – сообщает он, продвигаясь вперёд. – Он странный, и если ты хочешь, чтобы он был на твоей стороне, будь таким же странным. Тогда вы образуете идеальный симбиоз и будете на одной волне.
– Я понятия не имею, о чём ты говоришь, чувак.
– Нокс, он же новенький. Не пугай его так сразу, – укоряет одна из девушек с ниспадающими на бёдра густыми каштановыми волосами. Она сидит на одном из импровизированных стульев из сена, к которым мы как раз приблизились, а её руку держит загорелый парень в надетой задом наперёд кепке.
– Извини. Ария права, – обращается ко мне другая девушка. У неё светлые волосы, огромные голубые глаза и совсем как у меня немного оттопыренные уши. – Кстати, привет! Я Пейсли, и я тоже когда-то была новичком. Так что имею представление, насколько это пугает. – Она бросает на Нокса укоризненный взгляд. – И иногда он может прямо-таки атаковать тебя.
– Ну конечно! – Нокс притягивает её за мочку уха, чтобы через секунду наклониться к ней и поцеловать. – Я поступаю так не со всеми, малыш. Только с тобой.
– Это точно. – Она закатывает глаза. – Не позволяй его обаянию вводить тебя в заблуждение. Всему виной экстравертные гены сноубордиста.
При слове «сноубордист» всё становится на свои места. Пазл складывается. Имя, внешность, вид спорта…
– Так ты та звезда сноуборда! – восклицаю я, обращаясь к Ноксу и усаживаясь на свободное место рядом с Арией.
– Был «той звездой сноуборда», – хмыкает парень в кепке. А потом берёт с пола коричневую картонную коробку и, наклонившись вперёд, начинает запихивать китайскую лапшу в рот. Половина падает на сапоги Арии.
– Мне нравится твоя манера есть, Уайетт, – говорит она, сбрасывая на пол подошвой одного сапога лапшу с другого.
– Если хочешь, я могу положить тебе лапши и в носки.
– Это было бы особенно горячо.
– Знаю. А после мы достанем её вместе. – Он шевелит бровями, между тем лапша продолжает падать на пол. – Когда останемся наедине. Только ты, я и лапша.
– Тебе известны мои самые сокровенные желания.
– А моё самое сокровенное желание – не слышать сейчас всё это, – произносит женский голос, который я уже как-то слышал.
Подняв глаза, я узнаю Харпер Давенпорт, рыжеволосую девушку с благотворительного мероприятия. Из-за холода её бледные щёки покраснели. Она быстро улыбается мне, прежде чем жестом просит подвинуться. Я делаю это, и Харпер грациозно устраивается между мной и Арией.
– Привет. Не думал встретить тебя здесь.
Она хмурится.
– Почему? Ты же знаешь, что я здесь живу.
– В сарае?
Она бросает на меня скептический взгляд.
– Остроумно.
Я смеюсь.
– Но ты же собиралась следующие десять лет киснуть на том мероприятии.
– Передумала, – пожимает она плечами.
– Оказалось не так круто, как ты ожидала?
– Оказалось не так круто, как я ожидала.
– Жаль.
– Сойдёт.
Харпер открывает свою маленькую дизайнерскую сумочку из змеиной кожи, наверняка собираясь достать расчёску, ручное зеркальце или ещё что-нибудь соответствующее данной вещице. Но потом я слышу какое-то потрескивание, и всего через несколько секунд в тусклом свете замечаю фольгу. Харпер облизывает губы, сдвигает серебристую бумагу в сторону и открывает картонную коробку с жирной картошкой фри. Когда Нокс проталкивается мимо нас, чтобы сесть рядом с Пейсли, он ухватывает горсть, измазав пальцы смесью кетчупа и майонеза.
– Свинья, – припечатывает Харпер.
– Я думаю, он больше похож на обезьяну-носача, – возражает Ария, тоже угощаясь картошкой.
Где-то в районе её коленей выныривает Уайетт, изо рта которого до сих пор свисает лапша.
– Чёрт, что ещё за обезьяна-носач?
– Это обезьяны с членом на лице, – сухо отвечает Нокс. Он наклоняет голову, как будто обдумывает сравнение, и наконец пожимает плечами. – Точно. Так и есть.
Ладно. Промежуточный результат таков: в пальто от Диор и чудаковатых туфлях я сижу в сарае, зажатый между пятью очень странными, очень симпатичными, очень непугаными людьми на сидушке из сена, и болтаю об обезьянах с членом вместо носа. Будь я персонажем Sims, моя полоса потребностей в категории «Настроение» находилась бы в зелёной зоне. Пока что всё круто.
– Где Гвен? – интересуется Нокс, обращаясь к Пейсли. – Она придёт?
Пейсли достаёт телефон из кармана и, нахмурив брови, смотрит на дисплей.
– Без понятия. Вообще собиралась. Моё сообщение она не прочитала. Наверняка выключила телефон.
– Это так типично для Гвен, что я даже не удивляюсь, – ворчит Уайетт, но на его лице задумчивость, как будто парня что-то беспокоит.
Я не в силах перестать читать людей. Они упрощают мне задачу, демонстрируя свои мысли так явно, что я просто не способен оставить их без внимания. «Вот, мол, я себя выдаю. Посмотри, я действительно такой. Я всё тебе покажу. Бла-бла-бла, бери мою манеру поведения и анализируй, пожалуйста. Спасибо, пока».
Харпер тычет меня локтем в бок.
– Сексуальные туфли.
– Угу. – Я вытягиваю ноги вперёд и трясу ими. – Почти такие же сексуальные, как обезьяна-носач.
– О, Уильям здесь, – шипит Ария. – Начинается. Кто-нибудь ещё хочет сделать ставку?
– Пять минут, – бормочет Пейсли, выхватывая у Нокса лакричный батончик и откусывая его.
– Звучит оптимистично, – отзывается Уайетт, зажимая коробку с лапшой между коленями. – Я считаю, две.
– Посмотрим, – негромко говорит Харпер, не отрывая глаз от пузатого мужчины с седой бородой, который входит через заднюю дверь сарая.
На его клетчатом жилете лежит снег, а на голове зелёная вязаная шапочка в форме ёлки. Разноцветные шерстяные точки изображают рождественские шары, а помпон сделан в виде жёлтой звезды. Мужчина не натянул шапку на свои большие уши, так что они оттопырены в стороны и напоминают паруса.
Я сижу на своем месте и не могу перестать пялиться на парня по имени Уильям, который выглядит как сумасшедший Санта Клаус. Губы непрерывно дёргаются, когда он поднимается на возвышение перед кафедрой, чтобы оглядеть нас. Присмотревшись, я понимаю, что это разрезанная пополам бочка, стороны которой приклеены друг к другу. Аккуратно озираюсь по сторонам в поисках скрытой камеры. Создаётся впечатление, будто моё усыновление – своего рода пародия, розыгрыш для «Нетфликс», потому что мои туфли и сарай, обезьяна с членом вместо носа и Санта Клаус, бочка и тюки сена – всё это кажется таким одновременно ненормальным, странным и гармоничным, словно я попал в фильм «Сумасшедшее Рождество».
Но никаких камер я не замечаю. Вижу только местных, которые тайком запихивают в рот закуски и заворожённо следят за Уильямом.
Ладно, промежуточный результат номер два: я сбит с толку. Полоса потребностей из Sims в категории «Настроение»: зелёный цвет. Позывы к мочеиспусканию: красный цвет. Мне нужно отлить.
Уильям прочищает горло.
– Добрый вечер, община. Есть следующие темы, которые я хотел бы обсудить сегодня с вами.
Он наклоняется, чтобы снять со школьной доски пожелтевшую скатерть. При этом Уильям едва не падает со своей бочки, заставляя весь сарай затаить дыхание. Этакий манёвр в стиле Санты. Далее он продолжает как ни в чём не бывало, и народ выдыхает. Даже я. Безумие, этот город что-то делает со мной.
В воздух поднимается клуб пыли, когда Уильям наконец-то сдёргивает ткань с доски. Чихает, по меньшей мере, половина первого ряда. Он вытягивает один из своих похожих на колбаски пальцев и указывает на точки, нарисованные зелёным мелом.
– Начало для рождественских песен Вона, Сочельник, расширение запрещённой для парковки зоны, тема танцевального представления Сьюзан…
– Я не собираюсь менять свою тему, Уилл! – кричит женщина с пергаментной кожей и пушистыми белокурыми кудряшками. На её плечах шёлковый палантин, и женщина так сильно его натягивает, что я боюсь, как бы не задохнулась. – Это дело решённое, я подала заявление, и ты не имеешь права вмешиваться!
Уильям покраснел. Мне интересно, почему он не снимет свою шапку-ёлочку. В ней, наверное, жарко.
– Устав чётко и ясно гласит, что ты подаёшь заявку, а я должен её одобрить!
– Начинается, – бормочет Ария и, порывшись в сумке, достает жёлтую коробку для завтрака. Когда открывает её, внутри оказывается попкорн. С сосредоточенным выражением лица Ария запихивает его в рот, переводя взгляд с задыхающейся Сьюзан на Уильяма.
– Этот устав неофициальный, Уильям, НЕОФИЦИАЛЬНЫЙ! – Сьюзан вскакивает. – Своим отказом ты покушаешься на свободу творчества, ты это понимаешь?
И тут пошло-поехало. Чёрт возьми, полный кайф, я даже забываю о своих туфлях.
Уильям топает по своей бочке ногой, обутой в странные эскимосские сапоги.
– «Кэрри» Стивена Кинга – это не рождественская сказка, Сью!
– Кто сказал? – возражает она.
Непроизвольно смотрю на Джорджию и Тимоти, которые обмениваются взглядами и кивают, как будто по серьёзному вопросу соглашаются со Сью.
– Существует много ярких красок, Уилл!
– Потому что эта девочка подожгла школу с помощью электричества! – ревёт Уильям.
– Всё ясно, – бормочет Уайетт, покосившись на свои эпл вотч. – Минута двадцать секунд. Я победил, Пейс.
Пейсли корчит рожицу, в то время как Уилл и Сью продолжают спорить.
– Ну и что ты хочешь?
– Пять бутербродов с авокадо и одну уборку в комнате Камилы.
– Только не комната твоей сестры, пожалуйста.
– Я беспощаден.
– Но там так грязно!
– Вот именно.
Она расстроенно вздыхает.
– Прекрасно.
На самом деле, мне не хочется пропускать драматичный спор между Сью и Уильямом, но, чёрт, мне действительно нужно отлить.
– Здесь есть туалет? – интересуюсь у Харпер.
Она качает головой.
– Тебе придётся выйти.
– Серьёзно? – Я приподнимаю брови. – Я же отморожу себе…
Она ухмыляется.
– Задницу?
– В том числе. Но я имею в виду кое-что более ценное.
– Ну тебя.
Рассмеявшись, я поднимаюсь на ноги.
– Сейчас вернусь.
Покинув сарай, выхожу на жуткий мороз.
Даже отсюда сквозь щели в стене слышен громкий рёв Уильяма. Создаётся впечатление, будто я стою прямо за его спиной, а потому, чтобы отлить, надо хорошенько сосредоточиться.
Застегнув ширинку, собираюсь вернуться, но тут улавливаю вибрацию в кармане джинсов. Я достаю свой новенький айфон. Гладкий материал едва не выскальзывает из негнущихся от холода пальцев, прежде чем я успеваю прочитать имя абонента.
Брайони. Она звонит по фейстайм.
На мгновение я прикрываю глаза и делаю глубокий вдох. Во всяком случае, пытаюсь. Убеждаю себя, что процесс довольно прост: достаточно втянуть воздух и выпустить. Но как это сделать, если его не хватает?
Безумно хочется сбросить вызов. Я больше не желаю быть Оскаром Джонсом, но Брайони будто бы обвивает меня этим именем и душит, словно удав.
«Проблема легко решается, – говорит внутренний голос. Он явно исходит из рациональной части, а не из эмоциональной. – Всего три действия, Оскар. Быстро и просто. Так, как тебе всегда нравилось. Берёшь палец, нажимаешь на красную трубку, блокируешь её, и дело с концом».
Внезапно на языке появляется металлический привкус. Только сейчас до меня доходит, что прикусил губу. Я вытираю её пальцем. Кончик в крови. Красной, как моя совесть. Красной, словно вина. Это мой грязный палец, который свёл с ума немало девушек. В том числе Брайони. Очень, очень часто Брайони.
Я сглатываю. А после принимаю звонок.
– Привет, Брай.
На экране появляется осунувшееся лицо. Брайони так близко, что, кажется, просто протяни руку и вытащишь её к себе. Между её губ зажат сигаретный фильтр. Брайони ставит телефон перед собой, держа в руке машинку для набивки самокруток. Невольно обращаю внимание на её желтые и грязные ногти. Когда мы познакомились, у неё были волосы как у Рапунцель – длинные, шелковистые и белокурые. Брайони ухаживала за ними дорогими средствами из парикмахерской. Теперь тусклыми и жирными прядями они свисают по обе стороны от лица. Интересно, почему такое чёткое изображение? Похоже, у неё новый телефон, и это меня беспокоит. Обычно данный факт не имеет особого значения, но если у того, кто живёт на улице, вдруг появляется хороший телефон, это всегда означает что-то плохое. Иначе откуда деньги?
Вопрос на засыпку, Оскар.
– Привет, придурок.
Сигарета загорается ярче, когда она затягивается. Затем Брайони выпускает дым через губы. Мгновение я ничего не вижу, пока она не начинает махать рукой. При этом мобильный телефон переворачивается. Я вижу матрас без простыней и шерстяное одеяло на полу какого-то полуразрушенного здания. Где-то на заднем плане лает собака. На матрасе пятна от мочи.
Она снова устанавливает телефон.
– Как дела?
– Никак. Зачем звонишь?
– Я всегда звоню.
Это правда. Брайони похожа на колонию блох. Если уж заведутся, не отделаешься.
– Откуда у тебя телефон?
Едва прислоняюсь плечом к сараю, передергиваюсь от холодного и резкого голоса Уильяма, который доносится сквозь щели в деревянной стене. Ситуация – полный сюр. Сталкиваются моя старая жизнь и новая. Обе как будто дёргают меня за руки, пока я мечусь между двумя вселенными.
Брайони искривляет губы в притворной улыбке, которая обычно появляется, когда ты радуешься тому, что другой человек видит больше. Смотрит глубже. Между тем она не торопится с ответом. Делает ещё одну глубокую затяжку, прежде чем затушить сигарету об стол. Интересно, кому принадлежит этот стол? Где, чёрт возьми, она торчит?
– Ты бы это знал, если бы был здесь, Джонс.
После каждого выдоха перед моим лицом возникают облачка пара.
– Ты снова встречалась с Тайроном?
– Возможно, – пожимает она плечами.
Я на мгновение прикрываю глаза, чтобы не слететь с катушек, и, только досчитав до десяти, снова их открываю.
– Что это значит, Брай? Этот парень – мудак.
– Такой же, как ты? – Брайони перегибается через стол, и на несколько секунд бутылка дешёвого холодного чая загораживает камеру, пока она пьёт. Закончив, она добавляет: – Тебя же не беспокоило, что я тусовалась с тобой. Конечно, с чего бы? Ты мог меня трахать, когда хотел. Где хотел. Так жёстко, как хотел. Но если я свяжусь с другим мудаком, кроме тебя – нет, ни хрена, так не пойдёт. Это может плохо кончиться для меня, не так ли? Для моего сердца, которое так важно для тебя? – Она издаёт горький смешок. – Оскар, морда моя, не выставляй себя дураком.
– Это немного другое. По-твоему, я мудак из-за того, что бросил тебя. Но Тайрон, несмотря на то, что всё ещё с тобой, такой благодаря своим поступкам, Брай.
– Благодаря своим поступкам, Брай, – раздражённо передразнивает она писклявым голосом. – Подумай ещё раз, Джонс. Мы живём в Бронксе. Здесь каждый день происходит какое-то дерьмо. Избежать его не удаётся никому.
– Брай, он…
Я прерываюсь, услышав, как под шагами скрипит снег. Оторвав взгляд от телефона, обнаруживаю девушку в свободном розовом пальто без рукавов и с белокурым лонг бобом[5].
– Фиби, – удивлённо произношу я, всё ещё держа телефон в руке.
Пальцем быстро провожу по дисплею, в то время как она приближается. Фиби ничего не говорит. Но это ей и не нужно. Я знаю эту развратную улыбку на её лице.
Через несколько секунд она подходит вплотную. В тот момент, когда она протягивает ладонь и кладёт мне на грудь, я наконец нахожу красную трубку на дисплее. Фиби толкает меня, пока я не упираюсь спиной в стену сарая. Мой айфон летит в снег. Порываюсь что-то сказать, но Фиби накрывает мои губы указательным пальцем:
– Тс-с-с.
Она так близко, что я чувствую её теплое дыхание на своей ледяной коже. Недоумённо моргаю. Что происходит?
Одну за другой Фиби расстёгивает пуговицы на моём пальто, а после спускается ниже и нащупывает застёжку джинсов.
– Фиби, это… нам нужно…
И в этот момент она рывком стягивает с меня брюки и трусы. Я задыхаюсь, когда холод касается самых чувствительных мест моего тела. Это не очень хорошая идея. Идёт снег, фоном Уильям орёт какую-то хрень о том, когда можно начинать петь рождественские песни, у меня в голове крутится Брайони, а я…
Ладно, всё это не имеет значения. Любая разумная мысль испаряется, когда Фиби губами обхватывает мой член. Глубоко заглатывая, она быстро согревает переохлаждённую кожу.
– Фиби, чёрт, да… – шепчу я, вцепившись пальцами в стену сарая.
